Марта Остенсо Шальные Кэрью

ГЛАВА I

Залитый ослепительными лучами солнца августовский день сверкал над плоскими полями Миннесоты. Эльза Бауэрс лежала на животе у ворот сеновала, устремив взор на голубую дымку далекого горизонта. Она болтала в воздухе голыми ногами, вытягивая их каждый раз, когда ямки за коленями слишком нагревались и становились влажными. К северу раскинулся в полуденной дремоте маленький городок Сендауэр. Отсюда можно было разглядеть остроконечную колокольню методистской церкви и блестящую железную крышу большого товарного склада около железной дороги. А далеко к югу, там, где виднелся новый флигель, построенный рядом с большим белым домом, сверкавшим из-за рощи, находились владенья Кэрью – много акров плодородной земли, доставлявшей жатву Сету Кэрью и его семье. Эльза бывала в Сендауэре насколько раз в течение пяти лет, прошедших с тех пор, как Стив Бауэрс, ее неунывающий отец, переселился из Айовы на север, но во владениях Кэрью она была лишь один раз. С год тому назад она ездила туда с отцом, который вел какие-то деловые переговоры с Сетом Кэрью и его младшим братом Питером. Правда, и поселились-то Кэрью около Сендауэра лишь два года тому назад.

Эльза была в усадьбе Кэрью только один-единственный раз, но она не могла забыть этого дня. Да и кто мог бы забыть резкое пение пил и стук молотков на постройке, острый хмельной запах свежего дерева, теплые розовые лучи солнца, играющие на сосновых стружках, приятное ощущение при прикосновении к гладко выструганным доскам, когда поводишь пальцами вдоль их волокон, а над всем этим еще гул мужских голосов и громкий мужской смех!

В тот день Кэрью были для нее чужаками. Да и до сих пор они оставались чужими. Они никогда не переставали быть для Эльзы баснословной семьей, соскочившей со страниц книжки сказок. Иногда ее мать, гляди из окна на дорогу в Сендауэр, замечала кого-нибудь из них. «Вот Хилдред Кэрью. Она направляется в город и, наверно, с деньгами в кармане, ручаюсь за это», – говорила она.

А иногда отец скажет, бывало, за ужином: «Сет Кэрью купил сегодня на гэрлейской ярмарке премированного хирфордского быка. Ну, и отвалил же он за него денег, я полагаю!».

Иной раз обмолвится о них и дядя Фред, беседуя с самим собой и попыхивая трубочкой в углу у печки: «Я всегда говорил, что мы основались в плохой части лощины. Кэрью же знали, что делали, когда приобретали землю на южной стороне, можете на них положиться!».

Странные люди эти Кэрью, прямо из другого мира!

Сендауэр к северу и земля к югу… А между ними лежал весь мир, известный Эльзе Бауэрс, кроме смутных воспоминаний о ферме в Айове, воспоминаний, которые давно умерли бы в ней, если бы их не оживляли время от времени разговоры у камина между ее отцом, Стивом Бауэрсом, и дядей Фредом. Почти посредине между двумя отдаленными солнечными границами ее маленького мирка лежали Эльдерская балка и Гора. Эльза могла бы увидеть их, и Балку, и Гору, если бы вскарабкалась туда, где высоко к другому краю чердака было навалено сено и где было большое отверстие, проделанное бешеным степным ветром, оторвавшим от конька крыши ослабевшую доску. Но Эльза давно уже решила, что в том направлении мало что можно было увидеть, да к тому же еще и сам вид был не из веселых.

Балка представляла собой только плоскую выемку, простиравшуюся на восток через их собственную землю и через владения Нэта Брэзелла. На протяжении двух миль выемка была полна тины и поросла диким рисом, хрупким тростником и колышущейся рогозой. Осенью в ней по ночам крякали утки, а сейчас, в середине августа, одинокая цапля шагала по тине, тыча в нее своим длинным клювом в поисках улиток и водяных клопов. Дядя Фред недавно сделал открытие, что несчастие подстерегало всех, кто жил к северу от балки, – не считая, конечно, местности дальше, где Сендауэр сверкал в полдень железными крышами, а на закате горел красным огнем колокольни. Но это, разумеется, было совсем другое дело.

Эльза Бауэрс, пробегая глазами по далеким пространствам, с убеждением думала о том, что дядя Фред был совершенно прав. Рано или поздно злой рок настигал тех, кто задерживался в балке или оставался жить в той стороне, которая шла к Сендауэру. Разве она не слышала, как старая Сара Филлипс говорила ее матери, что здесь кто-то сглазил даже самую землю? Старая Сара Филлипс рассказывала также о том, что когда-то среди тростников у фермы Нэта Брэзелла был найден едва засыпанный землей труп девушки. Эльза слышала это своими ушами, но на самом интересном месте рассказа мать прогнала ее за то, что она подслушивала у дверей. Правда, все это случилось задолго до того, как отец Эльзы переселился в эти места.

Но и на ее памяти случилось там несчастье: молодой Мортимер Люкас, сын мэра, был застрелен в балке в то время, как он охотился там на уток вместе со своими товарищами из города. «Череп так и разлетелся на куски», – повествовали очевидцы. А две их собственные телки, которые, спасаясь от собак Нэта Брэзелла, застряли в этой топи и навсегда погрузились в нее? Часто также приходилось ей украдкой слышать, как отец и мать говорили шепотом о Фанни Ипсмиллер, поселившейся в доме Нильса Лендквиста, но что касается этого, то Эльза уже давно знала, что существуют на свете вещи, о которых лучше и благоразумнее не спрашивать.

С южной стороны балки возвышалась Гора. Казалось, будто чья-то огромная рука начерпала земли из этих двух миль дымящейся тины и сложила аккуратный купол, на котором летом ярче, чем где-либо, играло солнце, а осенью можно было ранним утром увидеть легкое туманное облачко. Купол, который зимой покрывали своим белым саваном танцующие снежинки, и где ранней весной вас обвевал свежий ветер, когда вы приходили поискать первые отважные цветочки крокуса, алевшие среди своей пушистой одежды.

Отец Эльзы, переселяясь к Сендауэру, был настолько благоразумен, что купил ту землю, на которой стояла Гора. Он утверждал, что самая богатая почва во всей округе находится на отлогих склонах Горы. По его словам, на том склоне, который он оставил необработанным для выгона, новая трава должна была появляться весной задолго до того, как сходил снег из-под ив, окаймлявших ручей у дома. Но когда он начал строиться, он выбрал «дурную сторону» балки. Он доказывал дяде Фреду, что никогда за всю свою жизнь не покупал земли, если на ней не было хоть чуточку проточной воды, чтобы любоваться ею по вечерам, или ряда деревьев, где летом ютились бы птицы, не говоря уже о том, что эти деревья предохраняют зимой от ветров. Однако в данном случае неизвестно, что пришло ему в голову. Ведь на вопрос старой Сары Филлипс о том, почему он выстроился у Балки, он ответил: «А чтобы посмеяться над чертом!». Когда же она спросила, почему в таком случае он купил Гору и всю землю к югу от проклятого места, зная при этом, что на нее зарится Сет Кэрью, он сказал: «Почему? А чтобы надуть черта!».

Эльза уже давно начала побаиваться, как бы эта двойная игра с чертом не привела к худу. Эта мысль в особенности занимала ее сейчас, когда она лежала на животе у ворот амбара, рассматривая теряющийся в летней дымке горизонт.

Она не думала о Кэрью и об их прекрасном белом доме со строящимся новым флигелем, не думала и о Сендауэре, хотя ее глаза с любопытством следили за серым облачком пыли, медленно приближающимся по дороге к югу от городка. Она думала о своем брате Резерфорде, Рифе, как они называли его, который лежал теперь в кровати наверху под наклонными стропилами дома. Эльза зажмурила глаза и постаралась представить себе, что он должен сейчас чувствовать, но ей было только десять лет, и единственной болью, которую она испытала в жизни, была боль от гвоздя, попавшего ей в пятку, когда она весной бродила по тине.

Более всего смущало Эльзу то, что Рифу выпало на долю испытать на себе несчастье за всю семью и что все остальные ее члены оставались невредимыми. Риф, такой ловкий, Риф, помогавший отцу покрывать крышу, под которой он сейчас лежал, Риф, который только вчера вырезал свои инициалы на пороге ворот амбара, как раз в том месте, где она сейчас может провести пальцами! Он поставил тут также и дату: 8 августа 1909 года. Он позволил ей начать вырезать эту дату, смеялся над ней и отнял у нее нож, когда ее рука запуталась в сложных изгибах букв. Они болтали о многих вещах, пока Эльза наблюдала, с каким бесконечным терпением он вырезает ножом буквы и цифры. Разговаривали они и о том, как Риф вырастет, станет, может быть, адвокатом, подобно мэру Сендауэра, и будет швырять деньгами, как Кэрью; и о том, как он будет управлять фермой и насадит кусты сирени и жимолости, и еще больше тополей. Ведь так хотела мать и не раз об этом говорила. И еще он говорил о том, что позаботится, чтобы матери до конца ее дней не пришлось больше трогаться с насиженного места.

Риф был такой ловкий – мастер на все руки! Но что сейчас с ним? Доктор Олсон из Сендауэра дал ему чего-то снотворного. А что, если он больше никогда не проснется? Можно ли видеть во сне боль? Ведь видишь же разные вещи, например, когда боишься темноты и приходится выходить на двор перед тем, как идти в постель, а Рифу и Леону неохота провожать тебя. Эльза была уверена, что Риф видит во сне боль. Когда мать вышла за ворота, она прокралась наверх и слышала стон, доносившийся с постели Рифа. Приблизившись, она увидела его лицо: оно было цвета снятого молока. Тогда она выбежала из дому и укрылась на сеновале, где обо всем могла подумать наедине.

Здесь легче было переварить такие мысли. Здесь над головой переливалось бирюзой прекрасное небо, и можно было смотреть вдаль на бронзовые просторы зрелых нив, раскинувшихся до самого горизонта. Что-то успокаивающее было даже в деловитом царапанье, доносившемся со двора около риги, где куры усердно искали корм на покрытой щебнем земле. Самые строения фермы, казалось, старались внушить девочке, что жизнь – это упорное, налаженное дело, и даже самое ужасное несчастье – только рябь на поверхности ее потока. С того места, где лежала Эльза, она могла видеть все постройки фермы, за исключением хлева, где помещались свиньи, и загона, где они, точно мертвые, спали сейчас на солнце, усеянные мухами, ползавшими по их чешуйчатым розовым животам. Построек было немного, только самые необходимые. Тут был курятник, который следовало бы выстроить посолиднее в ожидании зимних холодов. Амбар, ясли и самый дом – все было построено из дешевых материалов и непрочно. До сих пор не было ни погреба, ни экипажного сарая, но зато старая ветряная мельница, ах!

Белая жесть ее крыльев, которая еще вчера рассекала воздух и отражала солнце каждым своим листом, теперь свешивалась вниз скрученными жалкими обрывками никуда не годного металла. Прошлой ночью налетел внезапный вихрь, подобный урагану. Риф взобрался в темноте наверх, чтобы освободить крылья. А между тем если бы Сет Кэрью заплатил полную цену за пол участка, который он купил у Стива Бауэрса, не было бы никакой надобности карабкаться в темноте наверх, чтобы освобождать крылья, так как весной на земле Бауэрсов была бы построена новая водяная мельница. Отец Эльзы часто говорил об этом. Может быть, еще удастся построить ее в следующую весну. Но что в том толку теперь, раз Рифу пришлось карабкаться наверх в темноте?

Внезапно Эльза обратила внимание на доносившийся с дороги смутный шум. Она уже позабыла об облачке пыли, которое медленно двигалось по дороге к югу от городка. Ее голова была занята тяжелыми мыслями о Кэрью, заплативших отцу меньше, чем стоил купленный ими у него участок земли. Она винила их в том, что случилось с Рифом. И как раз, словно по волшебству, через луг, направляясь к ферме Бауэрсов, ехали сейчас две женщины из семьи Кэрью. Эльза видела их и раньше – этих ли самых, или других, она не могла бы сказать – видела, как они проезжали по дороге из города, но никто из Кэрью ни разу к ним не заезжал, за исключением Сета, который однажды сам явился сюда для переговоров с отцом Эльзы. И вот сейчас – от неожиданности у нее прервалось дыхание – она увидела, что те, кого она втайне ненавидела за минуту перед этим, кому так недавно завидовала, въезжают теперь сюда и останавливаются под воротами приютившего ее сеновала.

Глубоко страдая от того несчастья, которым опалил ее душу этот день, Эльза не знала, ненавидеть ли ей еще больше этих Кэрью за то, что они захватили ее врасплох, или растворить все остальные чувства в той зависти, с которой она сейчас смотрела вниз. Лошадь Кэрью была золотисто-гнедой масти с паточного цвета гривой и таким же хвостом, завязанным внизу в плотный узел. Она стояла, перебирая копытами, напоминавшими желтые клавиши пианино у пастора в Сендауэре.

Коляска – Эльза запомнила название, потому что Риф показал ей образец в каталоге экипажей, – называлась викторией. Она была на резиновых шинах и великолепно сверкала на солнце. Верх коляски был открыт, и под ним, кроме двух женщин, которых Эльза увидела первыми, сидел еще и один из мальчиков Кэрью. Мальчик, приблизительно возраста Рифа, сидел между этими двумя женщинами, и на коленях у него лежала раскрытая книга. Он не оторвал от нее глаз даже тогда, когда экипаж совсем уже остановился. Женщины посидели на месте, смотря на дом, потом как-то странно переглянулись и тотчас их лица приняли сухое, натянутое выражение. Затем старшая из них, которая правила лошадью, резко сказала что-то мальчику и слегка ударила его по плечу рукой в белой шёлковой перчатке. Он лениво поднял голову, захлопнул книгу и положил ее за спину. Потом, весело и открыто улыбаясь пухлыми красными губами, поднялся на ноги и потянулся, щурясь на солнце и все еще улыбаясь. Обе женщины, не говоря ни слова, сидели и ждали с терпеливым видом.

Эльза, широко раскрыв глаза, обрамленные длинными светлыми ресницами, наблюдала, как мальчик слезал с виктории. Вот он встал на землю – «ловко, как солдат», подумала Эльза, – и снял с головы круглую соломенную шляпу. Эльза не могла решить, серьезно ли он или только для собственного удовольствия приложил шляпу к своей блузе, вытянул свободную руку и отвесил глубокий поклон женщинам, сидевшим в коляске. Те в свою очередь поднялись, и он подал руку каждой из них. Очутившись на земле, обе поглядели вдаль с довольной улыбкой взаимного понимания. Мальчик занялся лошадью и отвел ее в узкую полоску тени за курятником.

Эльза почувствовала странную неловкость, когда увидела, что из дверей дома выглядывает во двор ее мать. Мать нервно ощупывала пальцами шею, как будто чувствовала себя неудобно в своем коричневом ситцевом платье с кудрявыми белыми листьями на оборке. Это было ее лучшее платье, и она всегда надевала его в случаях болезни ради визита доктора, а также для гостей. Но разве обе Кэрью могли знать об этом? Они шли уже по щебню на своих высоких каблуках – Эльза могла видеть только эти каблуки из-под их длинных юбок – и шли с таким видом, будто ношение хороших платьев не было сколько-нибудь заметным обстоятельством в их важной жизни.

Мальчик, продолжавший стоять рядом с лошадью, посмотрел наверх и увидел Эльзу. Он вгляделся в нее и потом угрюмо отвернулся. Но Эльза опять-таки не могла бы сказать, была ли эта угрюмость настоящей или притворной. Через прилегавшее к дороге поле брел человек, защищая рукой глаза от заливавших его солнечных лучей. Это был дядя Фред, который шел узнать, не понадобятся ли его услуги, раз теперь Риф потерял трудоспособность. Отец Эльзы уехал сегодня на дальний конец своих владений, на самый край Балки, и мог вернуться домой только к ужину. Эльзе придется спуститься вниз и помочь матери. Но ей ни за что не хотелось сходить в присутствии мальчика. Однако гостьи уже входили в дом, тщательно приподнимая на ступеньках юбки, так что из-под них чуточку виднелось кружево. Дядя Фред вошел в дом и разговаривал с мальчиком, указывая ему рукой на маленький луг к северу от риги, где можно было оставить отдыхать лошадь. Эльза выждала, пока мальчик двинулся вперед вместе с дядей Фредом, который повел в поводу лошадь. Тогда она встала, расправила передник и посмотрела, чистые ли у нее ноги.