"Прощание еврейки" - читать интересную книгу автора (Хемлин Маргарита)6Через год примерно, в 44-м, когда Украину совсем освободили, вернулся Матвей Григорьевич. С орденом Красной звезды, лейтенант. Демобилизовали по ранению. Коварство в том, что с виду здоровый, а сам сильно контуженный. Вот пришел к Берте. Стал на пороге. Берта к нему: - Матвей Григорьевич! Матвей Григорьевич! - А дальше плачет. Он к ней, конечно, явился подготовленный. Наговорили про нее всякое. А про своих он тем более знал, но надеялся. - Ты про Цилечку мою расскажи, в каком она платьице была, когда ее стрелять вели… - Спокойно попросил. - Цилечка в сарафанчике голубеньком, с оборочками, - выпалила Берта, будто только такого вопроса и ждала. - И карманчики маленькие, с оборочками. - Так холодно ж было… - Тут Матвей Григорьевич рухнул на пол без чувств. Берта отливала водой, била по щекам. С полчаса лежал, открыл глаза и смотрит на Берту, как в первый раз видит. - Ты кто? - Я Берта. - Да-да, Берта, знаю, - и опять закаруселил: про Цилечку, да в какой одежке была. Берта опять ответила. Он поднялся. Берта табуретку подставила, усадила. Держит за плечи. - Матвей Григорьевич, отдохните. А хотите - поспите. Мы с Геничкой пойдем пройдемся. Вы Геничку моего помните? Пацанчик подошел к Матвею Григорьевичу. Смотрит на орден, хочет потрогать. Матвей Григорьевич только тут стал приходить в себя. Гладит Генриха по голове. - Что, ингеле [ Генрих кивает, глаза горят. - Ты открути, у меня пальцы не слушают. Генрих глянул на Берту. - Матвей Григорьевич шутит! Ты глазами посмотри, а рукой не трогай, - Берта Генриха отстранила и подтолкнула к двери. - Пойдем, пойдем. - А я говорю, крути! Ты, Берта, крути, раз пацан не умеет! Сейчас крути! Ни минуты я этот орден на себе терпеть не выдержу! Берта поняла - не шутит. Открутила. - Приделай ему на рубашку! - Там дырка потом будет, Матвей Григорьевич… - И пусть! Сделала. Матвей Григорьевич встал и сказал: - Награждаю тебя, пацан, от Цилечкиного имени, за то, что ты ни в чем не виноват… Ой, финстер мир!.. Готэню, Готэню! [ И, как был, лег на пол, кулак под голову пристроил. Заснул. Потом так. Приступил Матвей Григорьевич к разговору на второй день. Раньше не мог - проспал на полу с короткими перерывами. - Я думал, думал, Берта, и вот мои мысли. Жить мне незачем. Я обращаюсь к тебе, так как у меня на свете никого не осталось. Окажи мне помощь: убей меня. Бритвой или как. Я еще когда с пистолетом был, пробовал - не получилось решиться. Берта всплеснула руками: - Матвей Григорьевич, что вы говорите! Я не могу! Нет, никак не могу! Не получится. Только покалечу, вы сами подумайте! Потом мне в тюрьму? А мальчик? - Матвей Григорьевич молчал. - Дело серьезное. Вы еще подумайте, подождите, потерпите. Матвей Григорьевич посмотрел Берте в лицо ясными глазами: - Мальчика жалко. Но государство его вырастит. Не отговаривайся. Тут решение надо принять - и закрыть тему раз и навсегда. - Ну что ж, мальчика вырастят. Как вырастят, так и вырастят. Хорошо, я согласна. Решили сделать той же ночью. У Матвея Григорьевича была немецкая опасная бритва - сталь первоклассная, трофейная вещь. Не в доме, конечно. За полночь двинулись к рощице неподалеку. Дождь накрапывал - в самый раз. Прилег Матвей Григорьевич - чтоб Берте было удобней: - Быстрей, а то рассветет, тогда точно не сможешь. Берта попыталась. Чикнула по горлу, кровь полилась. Матвей Григорьевич рукой трогает: - Поцарапала. Сильней давай! Его-то Берта поцарапала, а себе чуть не пол-ладошки снесла - крепко вцепилась в бритву - выше ручки. Кровь льется. Не видно, а только чувствуется - мокро-мокро. - Ой, не могу! Рука не моя! - хочет бритву бросить, не получается - глубоко сидит в мясе. Он лежит - за горло держится. Рядом она сидит каменная - резаную руку другой рукой держит. И ни звука вокруг. Только дождь стучит по листьям. И так издали-издали, а потом ближе, голос Генриха: - Берточка, Берточка, где ты? Я знаю, ты сюда пошла с дядей! Берточка, Берточка, я за вами иду! Где вы? Подбежал, обнял их - двоих заграбастал руками сколько смог: - Ой-ой-ой, вы меня бросили, ой-ой-ой вы меня покинули… - И не плачет, а как взрослый причитает. В воде лежат все втроем, сцепились, как в могиле. Потом так. Рука-то у Берты, хоть и криво, но заросла. И у Матвея Григорьевича горло затянулось. А Генрих сильно заболел, месяц в себя не приходил. Докторша посоветовала покой и питание. Матвей Григорьевич высказался: - Я, конечно, дурак. Но и ты, Берта, тоже дура. На поводу у контуженного пошла. Слава Богу, не дошло до серьезного. Когда Генрих поправился, Матвей Григорьевич предложил всем вместе поехать в Киев. Город большой, людей много, мастера нужны. Жить надо, а без мебели - никак, тем более в столице. В Артемовске ждать хорошего нельзя: и ему тяжко, и Берте худо. Отношения с Бертой были, можно сказать, братские. Пока за Генрихом ухаживали, о себе не думали. А тут ехать. На каком основании? Матвей Григорьевич высказался за то, чтобы записаться, но уже в Киеве. В Артемовске не хотел людей беспокоить таким поступком. Берта согласилась. Только спросила, а как же: вернется Кляйн, ведь Генрих его сын. Матвей Григорьевич ответил, что Кляйн, дай Бог ему, конечно, здоровья, если и не был убит в бою, то наверняка с войны отозван и в лагере теперь трудится за то, что немец. Рассказал, что все немецкое Поволжье с детьми-старухами не то арестовали, не то выселили в трудовые лагеря в Казахстан, в Сибирь, за Урал еще в августе 41-го. Ходили такие достоверные слухи на фронте. - Так что со всех сторон Геньку надо спасать от такого фатера. В Киеве устроились хорошо. Дом капитальный. Правда, только первый этаж и что пониже уцелело. Заняли помещение в полуподвале, зато большое. Пришли знакомиться старик со старухой с первого этажа - Галина Остаповна и Василь Васильевич. - Вы еврэи? - Евреи, - ответил Матвей Григорьевич и за себя, и за Берту. - А говорылы, усих еврэив того. Повбывалы. По усий земли. - Не всех, - возразил Матвей Григорьевич. - А вы з откудова? - поинтересовался старик. - Со Сталино. - Знаю, то Юзовка. Багато там ваших положили? - Много не много, а дочку мою убили. Мне хватило. - Ага-ага. Помолчали. - Ну шо ш, живить. Хлопчик у вас хороший. Дай Боже, дай Боже… И пошли себе, переговариваются: - От бачишь, Остаповна, а ты говорыла, усих… - Мовчи вже, дурэнь старый, я ж так сказала тоби, по сэкрэту, то ж мэни по сэкрэту Клавдя розповила… А ты аж зараз у облыччя. Нэззя ж так, трэба з подходом, по-людському. Матвей Григорьевич устроился на мебельную фабрику. В особый цех, где трудились для начальства. Он сразу выдвинулся. Заказов полно, один другого почетнее. В составе коллектива каждый выходной ходил разбирать завалы на Крещатике. Первые разы возвращался счастливый: - Берта, я когда камни сворачиваю и в сторону кидаю, мне кажется, я Цилечке воздух даю. Потом, видно, физически надорвался и ходить перестал. Ну, что сказать. Больной есть больной. Как его ни крути. К тому же выпивать стал. Со стариком с первого этажа. Василь Васильевич - ничего, привычный, а Матвею Григорьевичу плохо. Но как-то устраивался. Надо сказать, что к Берте Матвей Григорьевич претензий не имел. По крайней мере, упреков не высказывал. И нежности она от него не видела. Первое время мечтали о совместном ребеночке, но так, не то чтобы в умилении, а в рабочем порядке. А потом совсем сошло на нет. Берта шила, Остаповна приводила заказчиц - соседок с улицы: по мелочи что пошить и серьезное. Вообще-то Берте это было лишнее - денег Матвей Григорьевич, как мастер-золотые руки, получал много. Но и ей квалификацию терять ни к чему. Так ли, сяк ли, а жизнь налаживалась. К 49-му году оклемались немного. Генрих учился с отличием. В школе хвалили. Как-то после родительского собрания учительница задержала Берту таким вопросом: - Товарищ Зись, а что ваш мальчик на шее носит? Я сама видела, на веревочке. Конечно, не мое дело. Но ладанки всякие, крестики и прочее отвлекают. Это советская педагогическая наука давно доказала. А ваш Геня, когда волнуется, так за эту веревку хватается. И даже довольно страшно - как бы не задушился. - Какой крестик, Боже мой! Он там ключи от дома носит. В кармане теряет, сами понимаете - мальчик… Ничего нет, уверяю вас! - отвертелась Берта, а сама стала сильно красная. - А вы булавочкой ключики прикалывайте к карману, и веревочку длинную делайте, для удобства открывания двери. Я всем советую. Сама пробовала. Однако Бертиным объяснением учительница осталась недовольна. И вот на уроке, отвечая на заданный вопрос, Генрих как всегда сильно разволновался и очень рванул веревочку на шее. Она оборвалась от частого употребления - и прямо на пол упал орден. Учительница в крик: - Безобразие! Это великий знак отличия и славы, а ты его на шее таскаешь, как черт знает что! Откуда у тебя орден? - Матвей Григорьевич дал. - Как это - “дал”? Пусть ко мне придет, я с ним поговорю по существу дела. Ну и поговорила. Стыдила за орден, за безответственное хранение правительственной награды и даже заметила, что многие евреи халатно относятся к проблемам советского социалистического строительства, так как, конечно, тут не их родина. Теперь это очевидно всему народу и газеты пишут. А если орден достался Матвею Григорьевичу просто, так его и отобрать недолго. И заключила, что семью Зись нужно рассмотреть пристальней, при свете дня, не завелось ли в ней еще чего пострашнее орденов на веревочке. - Что для вас, Матвей Григорьевич, и для вашего сына игрушки, для миллионов советских людей свято, - припечатала ситуацию учительница и повернулась на каблучках. Матвею Григорьевичу бы промолчать. Но он учительницу догнал и грубо толкнул в спину. А она, хоть имела большой вес, со всей своей массой упала лицом на пол. Ну, кровь, крик, милиция, протокол. Грозили дело отправить в суд. Показательное хулиганство. Геню из школы исключили за недостойное поведение. Берта ходила к учительнице домой. Плакала-просила. Но та осталась непреклонной: - Вы, - говорит, - евреи, все такие. Я вам честно скажу, что вас надо отдельно держать. И вы это сами доказываете своим поведением. Но в конце концов заявление забрала. Состоялся товарищеский суд, и то слава Богу, не уголовный. Позор, конечно. И не за что, а стыдно. Защищал Матвея Григорьевича только Василь Васильевич, хотя и выпивший: - Матвей Григорьевич если шо и допустыв, то його трэба выбачыты. Вин вийну пройшов наскризь. Из зала кто-то крикнул: - Кому война, а кому мать родна! Тут всё и кончилось. Как стоял, Матвей Григорьевич, так и свалился. Врач сказал: в голове что-то сорвалось. Похоронили Матвея Григорьевича. Ну, что делать: Геня исключенный, Берта сама, без опоры. К тому же дошла очередь до их дома. Снесли в момент для последующего восстановления, а жильцов переселили на улицу Миллионную. Кроме Карповны с Васильевичем, Берты с Генрихом в новой квартире заняли места один холостяк и одна холостячка. Новое жилье - новая жизнь. Так Карповна и заверила Берту. Геню сначала ни в какую школу не брали, но потом все же приняли. Отучился хорошо, спокойно. После - Карповна порекомендовала определить его в ремесленное училище по железнодорожному делу: и важная специальность, и обеспечение. И хорошо. В искусстве шитья Берта превзошла всякие ожидания: заказов много - и мужчины, и женщины. Такая редкость - чтобы обоим полам, а уж удобно - прямо семейный мастер. Геня закончил училище, направили работать: и форма, и паек, и серьезность. Правда, в комсомол вступить не успел, но за счет характера выдвинулся и был на хорошем счету. Берта рассчитывала, что дальше пойдет в институт по профилю. Однако Генрих проявил самостоятельность и сказал, что после училища отработает сколько надо и даже больше, если потребуется, а дальше отправится в медицинский. Время не поджимало - в армию у него был белый билет по здоровью. Шел по рабочей подготовительной части. И поступил-таки! Карповна на праздновании события прослезилась и выступила с тостом: - Дорогая Берта! Ось якэ тоби щастя! Хворий скилькы бажаешь, а вдома свий ликар - выликуе. Так шо ты тэпэр ничого нэ бийся! Настоящэ життя у тебэ наступыло! Жалко, нэма з намы за цим святковым столом ани Матвия Григоровыча, ани мого Васильовича! Ну, дальше так. Геня закончил институт и по распределению поехал в районный центр Козелец. Берта хотела за ним, но Генрих отговорил: я же временно, а тут у тебя и клиенты, и Карповна на ладан дышит. А я на автобус сяду - и через два часа дома. Только телеграмму дай - и тут! Разумно и логично. Никаких телеграмм, конечно, Берта не посылала. Виделись с Геней редко-редко. Ждать - дело хорошее. Очень скрашивает жизнь. Но все же Берта тосковала. Вспомнит Эстерку, Дитера Францевича, Пауля, Матвея Григорьевича, родителей - мука нечеловеческая. А когда до Кауфманов с Цилечкой дойдет - хоть что. Отказалась от клиентов, сидит одна, радио слушает-слушает, в потолок смотрит-смотрит. По радио много рассуждали в официальных сообщениях о культе личности. Берта умом не разбирала - бу-бу-бу и бу-бу-бу. Но вроде шло к тому, что все, что раньше было, - нехорошо, обидно для всего человечества и потому подлежит исправлению. Карповна, чтобы развлечь Берту, делилась уличными сплетнями: теперь многие возвращаются, в стране торжествует справедливость. Каждую ночь стала сниться Эстерка и говорить, что скоро приедет. Берта ей верила. Утром не сразу понимала, что Эстерка привиделась. Остальные не снились, так как были осуждены судьбой по другому поводу. Генрих приехал навестить Берту только через полгода. Рассказал, что влюбился в хорошую девушку и, наверное, женится. Посмотрел Карповну и Берту с медицинской точки. Вынес ободряющий приговор, навыписывал Карповне таблеток и скоро уехал. Берта с Карповной сложили рецепты в коробочку, как письма, и стали ждать дальше. И вот через месяц среди бела дня является Генрих с девушкой и представляет ее: - Это моя жена Галина. Мы расписались в Козельце, но ее родители против нашей жизни вдвоем, и потому она будет жить тут. Другого выхода у нас нет. Ее надо держать подальше от влияния. Девушка красивая. Сразу видно, что порядочная. Берта выделила молодоженам место у окна, где стояла Генрихова кровать. Отделила половину комнаты занавеской. - Вам и окно, и всё нужно. А мне ничего не надо, только бы вам счастье. Переночевал Генрих с Галей, а назавтра поехал в Козелец - отрабатывать. Галя с Бертой уживалась неважно. И готовка не нравилась, и как Берта говорит. А с Карповной вообще не захотела держать никаких отношений, потому что старуха была склонна ее поучать и советовать по своему усмотрению. Но жили. Генрих приезжал часто: каждое воскресенье. Галя тогда Берту старалась удалить из комнаты к Карповне. Генрих поначалу протестовал, а потом и сам рассудил: - Ты, Берта, на Галю не сердись. У нее просто характер такой твердый, что она по-своему любит делать. Но ведь скажем откровенно - тебе и у Карповны хорошо провести время, а нам вдвоем одиночество полезнее, чем пустые разговоры. Ну, в общем, прав. И как-то так вышло, что Берта совсем переселилась к Карповне. К тому же старуха утратила способность передвигаться, и помощь ей оказывать, кроме Берты, никто не собирался, что естественно. Берта снова взялась за шитье: хотелось помочь Генриху с Галочкой, и самой тоже что-то надо. Карповна выражала недовольство Генрихом: - Такый хлопчик був, золотый! А тэпэр, Бэрта, вин нэ твий. Ой, нэ твий. Я б на нёго вик нэ подумала, шо з ридною матиръю такэ вытворюваты визьмэться… Хай той Гале сто чортив пид юбку! Берта возражала: - Карповна, я ему не родная мать. Что вы говорите! И Галю не тревожьте, она его любит. А меня не обязана. - Любыть, любыть… Як собака палку. После смерти Карповны из домоуправления Берту попросили освободить площадь и водвориться в свою комнату по документам. К тому времени там уже и вернувшийся Генрих проживал постоянно, и, конечно, Галя. Генрих как узнал, что Берта будет жить с ними, очень расстроился, ввиду того, что Галя стала переживать. С Бертой не говорили. И если б могли не замечать, так не замечали бы. Берта старается, шьет. Заказчики приходят, когда Генрих и Галя на работе. А вечером то же: машинка стрекочет, лоскуты валяются на полу. Конечно, некрасиво. Галя раз сказала, что надо быть аккуратнее. Два сказала. А на третий - машинку в общий коридор вынесла и стул туда же. Берту поставила в известность: - Я с соседями договорилась, они не против, чтоб вы шили там. А за это вы им иногда какую-нибудь небольшую починку станете устраивать. Удобно, правда ж, и вам, и им? Берта согласилась. Постепенно она в коридоре так прижилась, что разместила там и раскладушку. Днем сложит - ночью поставит. Все довольны: и соседи про оторванные пуговицы и прочее не думают, и Генриху с Галей приятно. Тем более в коридоре старый огромный шкаф стоял с зеркалом во всю дверцу - клиентам оказалось полезно. Берта только попросила разрешения общества вкрутить новую, яркую, лампочку, и расходы по ее эксплуатации взяла на себя. Понятно: чем ярче - тем дороже платить, а это ж лично для нее. Еду себе варила отдельно и в комнату Генриха с Галей не заходила. Потому что в коридорном шкафу нашлось место и для ее носильного имущества. Деньги за шитье Берта отдавала Гале в помощь, предупреждая, чтоб она Генриху не говорила. Галя и не говорила. Ну, жили таким образом и жили. И вот однажды звонок в дверь. Берта, как всегда, открывает. На пороге - мужчина очень пожилой, даже старик. - Берта, - говорит, - ты меня, конечно, не узнаешь. - Как же, Дитер Францевич, узнаю, - спокойно отвечает Берта, потому что сто раз эти слова в уме прокручивала и репетировала выражение. - Проходите, проходите. Проговорили часа три - в коридоре (комнату Галя запирала на ключ) и на кухне, чаю попили. Дитер Францевич стал подводить итог: - Я уже десять лет знаю, где ты, что. Думал, ни к чему беспокоить. А теперь решился. Хорошо поговорили, правда, Берточка? - Очень хорошо, Дитер Францевич, - Берта плакала и сморкалась в передник, плакала и сморкалась. - А Генрих скоро придет? Он меня и не помнит, наверное. А, Берта? - Почему же, помнит немного. А так… Его Матвей Григорьевич усыновил и отчество свое дал. А нацию Геня сам выбрал, когда паспорт получал - в честь Матвея Григорьевича. - Да, Берточка… - Он на дежурстве, так что вернется очень поздно. Хотите, подождите, а хотите - завтра приходите. - Нет, Берта, я ждать не могу. Я сейчас на вокзал, в Москву, а оттуда отправляюсь навсегда в Германию. Потому и пришел сейчас, что больше никогда не увидимся. Жалко, Генриха не посмотрю. Берта еще больше заплакала: - Ой, жить не могу! Ой, заберите вы меня с этого света, Дитер Францевич! Заберите! Кляйн обнял Берту и ничего не сказал на ее просьбу. Думала-думала - посвящать ли Генриха про Дитера Францевича, и посвятила. Генрих выразил сожаление, что не повстречался с Кляйном, хотя, конечно, почти его и не помнил. А Галя проявила заинтересованность и спросила, не оставил ли Дитер Францевич адреса для дальнейшего общения. Какой адрес у отъезжающего? Адреса нет, а только будущее. По счастливой случайности - в результате автомобильной катастрофы - освободилась комнатка, которую занимала соседка. Галя похлопотала, договорилась в домоуправлении обещаниями различного рода - и присоединила это пространство к имеющемуся лицевому счету. Берта перебралась. Красота! Все-таки естественное освещение крайне важно. Правда, с шитьем стало трудновато - суставы. Генрих прописывал мази, уколы, но не помогало. Пришлось Берте оставить шитье. Устроилась приемщицей грязного белья в прачечную. И тут познакомилась при производственных обстоятельствах с мужчиной. Виктор Александрович, разведенный, заслуженный военный отставник. Он к ней отнесся с необычайной нежностью. Она и мысли не допускала до себя, что может что-то такое быть. Однако же случилось. Он ей говорит: - Дорогая Берточка, перебирайтесь ко мне. Захотим - распишемся со временем, не захотим - просто будем жить вместе. У вас ребеночек взрослый, ему ваша помощь больше не нужна, у меня дети взрослые, им до меня серьезного дела нет. Так что же мы будем себя в землю закапывать? Вам пятьдесят пять, мне шестьдесят пять. Очень хорошая разница для мужчины и женщины. Еще поживем. Берта согласилась. На прежней квартире телефона не было, и связь с Генрихом Берта утратила. Являться без предупреждения боялась, а предупредить - не телеграмму ж посылать? Редко Генрих звонил сам и спрашивал о самочувствии, не надо ли оказать какую помощь по специальности. Помощи не требовалось. Как-то Генрих попросился в гости. Оказывается, пришло письмо от Кляйна из Германской Федерации. Генрих с Галей письмо тут же прочитали - интересно ж. И какие от них у Берты секреты могут быть! И вот Галя Генриха делегировала с визитом для разговора. Дитер Францевич звал Берту в гости на неопределенный срок. Обещал принять по первому сорту - у него материальное положение обеспеченное, социальные блага, пособия. - Тут он про нас с Галей не говорит насчет приглашения, но он этого просто не учел. А ты, Берточка, ему ответь, что мы все втроем готовы. У Берты начались сомнения. Оформление документов в турпоездку - громадная ответственность. Сто раз всё проверят-перепроверят. За Галю и Генриха Берта была спокойна. А вот она сама - столько лет жила по-ненастоящему, в сущности, документу, никаких подозрений никогда не вызывалось - меняла документ в связи с возрастом и переклейкой фотографии. Но заграница - дело другое. Виктор Александрович об этих ее сомнениях не знал. Думал, она просто стесняется обременять человека. Ну, и это, Берта, конечно же, учитывала. Однако документы беспокоили ее больше. Вот она Виктору Александровичу и говорит: - Я себя что-то очень неважно чувствую. Для меня такая нервная поездка будет непосильна. А Генрих с Галей пускай. Я сегодня же Дитеру Францевичу напишу. Даст Бог, поедут, посмотрят. Виктор Александрович одобрил с пониманием. Кляйн приглашение прислал. Генрих и Галя начали оформляться. Анкеты, то, сё - как-то долго получилось. Но в конце концов поехали. Берта написала Кляйну записку с приветом от всей души, выражая надежду на встречу. Возвратились довольные: Галя три чемодана одежды привезла и Берте гостинцы. Кляйн дал ответное послание - еще раз Берту приглашает и упрашивает во что бы то ни стало приехать на все готовое. После приезда Генрих и Галя стали часто приходить к Берте и Виктору Александровичу. К себе тоже звали. И такая картина получалась - прямо счастье. Берта воспряла, наконец-то все вместе, по-людски. Во время совместного обеда у Гали завелась беседа про Германию. Про то, как там живут в обиходе, про Кляйна - что человек прекрасный. Берта в тот раз была одна, без Виктора Александровича. Галя и говорит: - Берта Генриховна, вы же немка по национальности, и язык, конечно, помните. Может, вам стоит подумать, чтоб отсюда уехать? Вы ж там родились, там ваши корни, мне Генрих рассказывал. Может, там даже ваши папа и мама живы, а вы тут сидите. Вас быстро отпустят. Берта покивала, но заметила, что раньше, может, и поехала бы, а теперь Виктор Александрович у нее на руках, хоть и нерасписанный, да близкий, не бросишь. - Вот он на вас гирей и висит, - намекнула Галя. Берта перевела разговор на другое: - Нет ли надежды на ребеночка? Хочется понянчить. Я бы ему шила рубашечки-распашонки. Если понемногу, я смогу. Вы простите такой вопрос, но это единственное, что меня интересует. Галя посмотрела на Генриха и твердо ответила: - Я абсолютно здоровая, а Генрих детей иметь не может. У него серьезное нарушение. Он, конечно, для женщины большой интерес представляет, но с детьми не получится никогда. Помолчали, чаю попили с “Киевским” тортом и распрощались до следующего раза. И тут начался террор. Галя звонит каждый день и приходит к Берте с уговорами: езжайте на постоянное место, езжайте на постоянное место. Там вас Кляйн ждет и обеспечит. А тут вы с Виктором Александровичем зачахнете. У него свой интерес, чтобы домработница была. А Кляйн вас на руках носить станет, как обещал. Он, конечно, совсем пожилой, но здоровье у него отличное, не то что у Виктора Александровича. Берта недоумевала от такой настойчивости. А тут ей назначил встречу Генрих: - Берточка, я тебе откровенно скажу положение. У меня тут перспектив нет. Меня даже на завотделением не ставят, потому что я еврей по паспорту. Ну какой я еврей? Я всю жизнь терплю за свой романтический порыв. А я еще относительно молодой человек. Мне хочется работать на ответственном посту. Ты поедешь в Германию, оформишь супружеские отношения с Кляйном, а потом нас с Галей вызовешь как ближайших родственников по статье воссоединения семей. - А Виктор Александрович? - всхлипнула Берта. - Он себе еще устроит судьбу. Не сомневайся. Я с ним уже поговорил. Он не против, только бы тебе было хорошо. Берта согласилась. Согласилась-то она согласилась, но у нее в душе поселилась такая мука, что не выражается словесно. Виктор Александрович вокруг нее ходит на цыпочках: - Берточка-Берточка! Берточка-Берточка! У тебя же всего два выбора, не десять и не двадцать. Это ж просто: или ехать, или не ехать. Как ты сама примешь решение, так и сделаешь. Она смотрит на него - и не видит: - У меня, наверное, давление подскочило. Вызовите “скорую”. В больнице оказалось: гипертонический криз от высокого нервного напряжения. Прибегает Галя в больницу: - Берточка, как мы счастливы, что вы оклемались! Теперь сто лет жить станете нам на радость. Так что вы решили? Берта кивает-кивает, а молчит. - Берточка, вы дар речи потеряли? Вы ответить голосом не можете? Ничего, в Германии врачи квалифицированные, они вас в порядок приведут. Берта опять молчит и кивает. Галя ушла. На кровать к Берте подсела соседка, уже ходячая, взяла за руку: - Вы совершаете серьезную ошибку, что не желаете ни с кем говорить. Я через такое прошла и теперь осознаю пагубность. Надо говорить, в себе держать - только хуже для всего. Если что хотите сказать - мне скажите, я за вас помолюсь. Вы крещеная? Берта помотала головой. - И ничего страшного. Вы в таком положении сейчас, что это значения не имеет. Вы, главное, основное говорите, хоть шепотом. Я не разберу - Господь разберет. - Ой, Готэню! Ой, вейз мир! Ой, финстер мир! [ Из больницы Берту доставили к Гале с Генрихом. Она увидела, что все ее вещи разложены по местам в присоединенной комнате. Галя пояснила: - Мы с Виктором Александровичем все решили. Он вас больше беспокоить не станет. Не такие его годы, чтоб за женщинами бегать. Хорошо, что вы не расписались, а то бы вы ему сиделкой служили. А у нас вам забота. Вы нам родная, а ему никто. Если б в квартире был телефон, Берта позвонила бы Виктору Александровичу - а телефон не поставили, хотя обещали давно и Галя сильно хлопотала. Берта просидела на больничном с месяц. Потом снова собралась на работу. Галя спрашивает: - Вы на работу собираетесь? Можете не собираться. Я за вас заявление по собственному желанию оформила, с руководителем вашим договорилась - отдыхайте. Я раньше вас в известность не поставила, чтоб лишнее не волновать. А теперь вы оправились, и только укрепляйтесь. И Генрих такого же мнения придерживается. Ну что ж. Берта размышляла и даже радовалась, какой ей дети ковет [ И что тут сидеть? Эстерку ждать? Ну, рассмотрят ее документы, откроется изначальная поддельность. Так она готова ответить. Ни Генриху, ни Гале ничего не будет опасного. Эстерка без вины пострадала, Кляйн тоже. Не говоря про Матвея и Кауфманов с их детками и Цилечкой. А тут - за серьезное преступление ответить - святое дело. И Берта решилась. Надо связаться с Кляйном. Написали ему по адресу и принялись ждать ответа. Через месяц ответ пришел - но не от Дитера Францевича, а от кого-то другого, кто получил письмо на его месте. Сообщалось по-немецки, что герр Кляйн скончался и потому лично ответить на письмо не в состоянии. Письмо вскрыли, опасаясь, что пропустят важный финансовый документ и просят за это извинить. Вот примерно так. Ну, отношение тут же переменилось. Галя намекнула, что раз никто никуда уже не отправляется, то надо Берте на работу ходить, а не дома рассиживаться. - Мы сами с Генрихом проблему решим, без вашего участия. От вас ничего не ждем. Вы теперь хоть сто раз обещайте уехать самостоятельно, мы не заинтересованы. Кто вы такая? Вы только на общем основании можете претендовать. Не то что Кляйн. У него выслуга всякая. А у вас сплошной пшик,- заверила Галя. Берта пошла в ту же прачечную. Сидит, в стирку белье принимает, пересчитывает, пришитые номерочки сверяет, квитанции выписывает. Кому с крахмалом, кому без. А кому и с ароматизаторами. Прогресс в этом деле появился значительный, и людям приятно. Вот сидит Берта в своем закутке в прачечной - и заходит Виктор Александрович. Берту увидел на рабочем месте и аж отпрянул, как от привидения. - Ой, Берточка, я с тобой простился навек! Мне Галя сказала, что у тебя смертельная болезнь и они с Генрихом твои оставшиеся дни скрасят. А потом позвонила и сообщила, что ты отошла и мне последний привет передала. Ой, Берточка! А ты живая! Что ж такое? Как это? Берта не знает, что и говорить. - Обычное недоразумение, Виктор Александрович. Не будем заострять внимание. - А я обходил эту прачечную. Страшно было заходить. Боялся тронуть память о тебе. После такой беседы Виктор Александрович предложил снова сойтись. Берта решительно отказалась и попросила никогда больше не затевать подобный разговор, не тревожить судьбу. - А белье тут и сдавайте, я следить буду, чтоб все в порядке и быстро. Вы через два дня приходите, я девочек попрошу ваш заказ исполнить и листики с ароматом положить бесплатно. Вам с лавандой или хвойный? - С лавандой, Берточка. А то хвойный наводит грусть. Как-то Генрих зашел в Бертину комнату и заявил: - Берта, мы с Галей на Израиль документы подали. Галя рассудила, что раз с Германией не вышло, то надо туда. Мы просто ставим тебя в известность. Осознай правильно, с собой не приглашаем. Тебе, как немке, там будет нехорошо. Останешься тут полной хозяйкой, может, личную жизнь устроишь на закате. Не скоро, но выехали. Осталась Берта одна. Ходи по двум комнатам, властвуй, отдыхай. Письма от Генриха не было года три. Потом пришло. Не из Израиля, а из Америки, что устроился хорошо, свой диплом подтвердил, получает приличный оклад как травматолог по спортивной медицине. И снова пропал на годы. Потом вдруг с оказией прислал письмо с сообщением, что прибудет в составе американской делегации на Олимпиаду-80 в Москве. Как приедет, даст знать, где остановился. Берта просидела над письмом ночь: читала-читала, читала-читала. Пошло время на новый отсчет. Со всем народом Берта ждала Олимпиаду. А тут капиталистические государства объявили бойкот спорту. Берта покупала газеты, слушала радио, смотрела программу “Время” - не отменят ли бойкот. Нет и ни за что из принципа. Когда по телевизору надувной Миша улетал в небеса, Берта помахала рукой: - Ой, как же ты там будешь? Где упадешь? Кто тебя найдет? Ой-ой… Зо зайн мир! Зо зайн мир! [ |
||
|