"Сумка волшебника" - читать интересную книгу автора (Бражнин Илья Яковлевич)

Являться муза стала мне

В городке Пушкине под Ленинградом, против здания бывшего Лицея, стоит памятник Пушкину работы скульптора Роберта Баха. Это один из лучших памятников писателям, какие я знаю. На простом цоколе очень хорошо найденных пропорций стоит скамья со сквозной резной спинкой. На ней — молодой Пушкин в распахнутом лицейском мундирчике. Он облокотился о спинку скамьи и задумался. Вся фигура его удивительно легка. Кажется, вот сейчас прервётся набежавшая задумчивость и резвый лицеист сорвётся с места, чтобы мчаться, лететь в то прекрасное далёко, которое только ему одному и видится.

Каждое крупное произведение искусства заключает в себе некую колдовскую силу, некую тайну неведомого и необъяснимого очарования. Тайна эта у всякого художнического создания своя. У Венеры Милосской она скрыта в поразительной гармонии пропорций, у Джоконды — в неразгаданной улыбке, у микеланджеловского Давида — в пленительном мужестве взрастающей юности.

У памятника Баха, с которого начался разговор, тайна очарования — в поражающей лёгкости сидящей фигуры, в одухотворённости, в окрылённости всего облика юноши Пушкина. Вес бронзы преодолён чудодейственным искусством скульптора. Нет её «тяжкого многопудья». Нет давящей власти материала над художником, и это и есть проявление силы и свободы художника.

Памятник превосходен, и прежде всего, пожалуй, тем, что вовсе не похож на памятник. Это просто живой Пушкин, который присел на скамью в лицейском саду и задумался. Здесь мы его случайно и застали.

И хорошо, что мы его застали именно здесь, потому что именно здесь

Эти строки, взятые из первой строфы восьмой главы «Евгения Онегина», высечены в камне на цоколе памятника, и они здесь как нельзя более к месту.

Но музы являются не только великим. Они гостят у всех, кто открывает им настежь двери и сердце.

Почти каждый прозаик начинал со стихов. Я не был. исключением. Впрочем, ещё раньше самостоятельных стихов был как бы приготовительный класс стиховой школы, живая стихотворческая игра. Затеял её мой старший брат Давид, хотя это было вовсе не его изобретение. Называлась игра буриме, что значит в переводе с французского «рифмованные концы». Пришла она к нам из парижских салонов галантного века и заключалась в том, что участники её писали стихи на заданные рифмы.

Впрочем, подобными играми забавлялись во Франции ещё в пятнадцатом веке. Знаменитая «Баллада поэтического состязания в Блуа» Франсуа Вийона начинается строкой «От жажды умираю над ручьём», заданной хозяином празднества в замке Блуа принцем Карлом Орлеанским.

В нашей игре была задана не целая строка, а только окончания, рифмы каждой из строк стихотворения. К этим заранее заданным рифмам приписывалось и приспосабливалось всё содержание стихотворения — у каждого из играющих иное.

Игра эта вовсе не была пустой забавой. Условия игры требовали словесной ловкости, обширного словаря и отличного владения материалом. Можно было писать что угодно и о чём угодно, но нельзя было уклониться от обязательного окончания строки. Таким образом, допускалась полная внутренняя свобода, и в то же время требовалась строгая самодисциплина, а кроме того, и находчивость, и остроумие, и многое другое, что делало игру и интересной, и далеко не бесполезной.

Начали мы игру скромно, задав участникам её всего одно четверостишие.

Игра, по безмолвному уговору между всеми участниками, сразу принята была именно как игра. Излишняя серьёзность и чопорность с самого начала были сняты характером задаваемых рифм. Для первого конкурса были заданы рифмы: «шило», «рот», «мило», «капот»; для второго: «лет», «ноги», «кисет», «боги».

Конкурсов буриме было у нас множество. Во всех я принимал самое деятельное участие, но лаврами победителя не был увенчан ни разу.

Потерпев несколько неудач на конкурсах буриме, я решил всё же доказать, что «в механике и я чего-нибудь да стою», и стал сочинять стихи без стеснительных конкурсных условий. Но и тут особых успехов на первых порах я не оказал.

И всё же я не бросал своих трудов на ниве стихосложения и продолжал усердствовать. К четырнадцати годам я сочинил наконец первое своё самостоятельное законченное стихотворение.

Первые стихи обычно бывают либо возвышенно чувствительные, либо пейзажные — про берёзки, про тополя, про закат. Я решительно порвал с этой обветшалой традицией и сразу выступил с гражданственно-обличительной тематикой. Я клеймил порок, и в частности курение табака.

Сочинение стихов оказалось нелёгким, хлопотливым и неблагодарным делом. Помню, как долго бился я над тем, чтобы подыскать приличную рифму к слову «потолок» и найти хорошую соседку строчке

Как я ни усердствовал, сколько ни пыхтел и ни натуживался, ничего путного не получилось. В конце концов пришлось нехотя употребить крайне неудачный оборот

В сопоставлении этих двух строк была явная нелепица, потому что электрический ток, о котором я вёл здесь . речь, распространяется мгновенно, в то время как дым поднимается к потолку очень медленно. Сравнение явно не подходило к случаю, но ничего лучшего, никакого другого образа и иной рифмы я подыскать не смог, и стихотворение осталось, так сказать, под током.

Много лет спустя, прочитав в газетном отчёте об открытии Волховской гидроэлектростанции, что «рубильник включили, и ток медленно потёк к Ленинграду», — я вспомнил своё первое стихотворение и от души рассмеялся. Техническая осведомлённость корреспондента была примерно на том же уровне, на каком находился я в четырнадцать лет, сочиняя своё первое стихотворение. Надо сказать, что ошибки, подобные моей, совершают не только четырнадцатилетние поэты. Вот недавно я прочёл у поэта Игоря Михайлова строки: «Гудят провода — это мчится ток высокого напряжения». Поэта, видимо, не смущает то обстоятельство, что тока высокого напряжения в природе не существует, что напряжение присутствует в сети, передающей ток, но не в самом токе.

Но оставим эти ошибки на совести поэтов, им многое прощается, и вернёмся к собственным, что, правда, менее приятно, но зато более плодотворно. В моем первом стихотворении, кроме общественно-благонамеренной тематики, других достоинств разглядеть, я думаю, не удалось бы даже в электронный микроскоп. В нем не было ничего поэтического, а поэзия без поэтического жить не может. И поэтического мышления следует спрашивать с поэтов прежде всего — как с маститых и иной раз уже забывших о поэзии, так и с начинающих несмышлёнышей, которые ещё не подозревают о том, что такой метод мышления существует и что поэт не только может, но и обязан мыслить поэтически. Вне этого особого, напряжённого, образного, поэтического мышления нет У поэта путей в заповедную страну, которая зовётся Поэзией.

Кстати, для путешествия в эту заповедную страну не обязательно карабкаться на Олимп, чтобы оседлать Пегаса. Можно запрячь и простого Пегашку или Серка, как это сделал Твардовский, отправив Моргунка на поиски обетованной Муравии. За неимением конной тяги и других транспортных средств можно в конце концов попасть куда угодно и пешком.

Но какой бы вид и способ передвижения ни был избран, одно неизменно и очевидно — в страну, которая зовётся Поэзией, может вступить только поэт. Таков непреложный закон, который обойти никому не удалось и никогда никому не удастся. Это надо знать и понимать. И чем раньше придут эти знания и понимания, тем лучше.

Я узнал об этом не вдруг и не скоро. Напротив, я зарабатывал необходимые мне понимания горбом, постоянно спотыкаясь о, собственные ошибки, незрелость, невежество и постоянно споря с критиками, с самим собой и с собственными героями. Споры затянулись до сегодняшнего дня и, по-видимому, не будут окончены и завтра, но это не смущает меня, и никого не должно смущать и останавливать на избранном пути. Для того чтобы двигаться вперёд, вовсе не обязательно застёгиваться на все пуговицы и ждать исчерпывающих указаний о путях-дорогах от регулировщиков.

И ещё одно следует понять и уяснить себе. Для того чтобы быть поэтом, вовсе не обязательно говорить а рифму, клясться ямбами и приподниматься на цыпочки. Можно быть поэтом и работая над повестью, пьесой или даже критической статьёй — случай, правда, редкий. Забавно то, что один и тот же человек, написав стихи и прозу, в стихах может оказаться прозаиком, в прозе подлинным поэтом. Так случилось, например, с Гоголем. Его «Ганс Кюхельгартен» — весьма скучная проза, а «Мёртвые души», «Тарас Бульба» или «Вечера на хуторе близ Диканьки» — высокая поэзия.

Поэзия не только обязательный спутник литературы, и живёт она не только в литературных заповедниках. Всё, что делал кинорежиссёр Александр Довженко, пронизано поэзией. Его «Арсенал» и «Земля» истинно поэтичны.

Поэзия и рядом с нами, и в нас. При желании и жажде поэтического её можно обнаружить решительно повсюду. Она присутствует во всём, хотя в руки, как золотоперая жар-птица, даётся не всегда и не всем.

Что касается музы, то залучить её «на пир младых затей» не так уж трудно. Она является по первому зову во всех тех случаях, когда явление её вызывается действительной и жаркой потребностью души зовущего. Она весьма демократична и является без промедления не только к всесветным знаменитостям, но и к нам грешным, представляющим меньшую литературную братию. К каждому приходит она в своё время, как первая любовь, и приход её всегда в радость. Впрочем, когда это было впервые, обычно сказать затруднительно. Случается, что первое её явление на поверку оказывается вовсе не первым, что ещё прежде того душа твоя встречалась с ней когда-то «в смутном сне», как это рассказано в той же восьмой главе «Евгения Онегина».

Опять она у меня под пером — эта глава. Ею я начинал разговор, ею и заканчиваю. Одно упоминание о ней доставляет мне удовольствие, потому что во всей бескрайней стране, зовущейся Поэзией, нет для меня создания дороже и учительней.