"Протезист" - читать интересную книгу автора (Авдеев ВЛладимир)

§ 7

и пространстве.

Переступив порог квартиры, в кромешной тьме я споткнулся о каменное пушечное ядро, которым в тринадцатом веке стреляли в мавров. Оно проживало у меня на вольных правах, беспрепятственно катаясь, где ему вздумается.

Я бросился в постель, как в омут, и накрылся пятнистым черно-красным сном, успев только нащупать у изголовья свой драгоценный стерео-блокнот.

* * *

Начальнику спец. отдела

этической консультации № 2

Докладная записка

Спешу уведомить Вас о том, что 1 июня сего года после длительного пребывания на излечении из санатория в город, на постоянное место жительства, вернулся некто Рокотов Фома Фомич, натура сколь чрезвычайно необычная, столь и опасная и потому заслуживающая более детального описания.

Сей человек ведет вызывающий антисоциальный, образ жизни, граничащий с нарушениями правопорядка, и существующего законодательства. Рокотов снабдил себя различными нелепыми званиями, указывающими на его явное безумие. Он величает себя магистром некромантии, астрологом, демонологом, преуспевающим магом, хиромантом, аэромантом, гидромантом, чародеем, а также чванится безмерными познаниями в области прочих оккультных наук, пугая мирных жителей своим медиумическим дарованием, телекинетическими, пиротехническими и иными сверхъестественными и паранормальными способностями. В силу своих имени и отчества, доставшихся ему от рождения, он возомнил себя персонификацией древнего литературного героя — Фомой Неверующим. По приезде в город первым делом он заказал себе уморительные по содержанию и форме визитные карточки (образец прилагается).

Фома Неверующий

частнопрактикующий консультант

по вопросам

морали

и авторитарной метафизики

Он одевается, совершенно не сообразуясь ни с какими нормами общественного поведения (детали от костюмов разных эпох). Но прискорбнее всего то, что в дни празднеств и национального траура он позволяет себе изрядно шутовские оскорбительные деяния, а поведение его способно шокировать каждого добропорядочного человека. Его речи — хитроумная смесь витиеватой крамолы, разнузданного цинизма, экзотических персоналий, философских выкладок, пророчеств, открытой идеологической пропаганды, направленной против государства. Значительные демократические послабления позволяют вышеуказанному, с позволения сказать, члену общества открыто глумиться над окружающей действительностью и осыпать всех угрозами, возомнив себя чем-то средним между пророком и юродивым. Все было бы много проще и безобиднее, если бы сей «оракул» не был замечен в чтении антигосударственной литературы, а его вздорные выходки не пользовались бы значительной поддержкой среди неустойчивой части молодежи, поклоняющейся ему как языческому божеству, поощряющему хвастовство, высокомерие, развязность и бесстыдство.

Являясь инженером по образованию и будучи на службе в одном проектном институте, он, тем не менее, позволяет себе роскошный образ жизни. Его не раз видели в ресторанах в обществе публичных женщин и таких же, как он, распутников, на рок-концертах, в ночных клубах и театрах-студиях, что указывает на иные скрытые источники доходов.

Нельзя точно доказать или опровергнуть его способности насылать порчи, но факт остается фактом. После того, как Рокотов посмотрел на светофор, тот незамедлительно вышел из строя, нарушив нормальное движение транспорта. Причем сделано это было после беспрецедентной по масштабам акции — осквернения могил, в которой Рокотов принимал непосредственное участие. Неизвестно, знается ли он с нечистою силою, но его встречи с лидерами политических неформальных группировок, в том числе открытой оппозиции и различных реакционных религиозных формирований, зафиксированы неоднократно.

Самый характер сей деятельности указывает на некие враждебные умыслы, среди которых значительную роль следует отвести высказываниям о его намерениях уничтожить какую-то «самую Главную и Светлую идею нашего времени». А все злые дела он постоянно записывает в блокнот, с каковым никогда не расстается, что, несомненно, может послужить уликой против Рокотова.

С уважением

Ваш Дмитрий К.

Григорий Владимирович Балябин, атлетически сложенный высокий молодой мужчина в безупречном костюме, столь же безупречно подобранном под безупречный цвет загорелого лица, заседал за старинным дубовым письменным столом, который был обтянут дорогим зеленым сукном и снабжен огромным количеством ящиков, бронзовых ручек и иных декоративных дополнений. Оба они, как единое целое, производили впечатление величественно-грациозного ансамбля, что никоим образом не соответствовало ветреным канонам эпохи. Человек и письменный стол настолько шли друг другу, дополняли массивностью крупных форм, без остатка усваивающихся глазом, что становилось отрадно. Ухоженным холеным почерком Григорий Владимирович окончил некие записи, довершив таким образом неспешные раздумья нескольких последних дней, и, захлопнув папку, убрал ее в один из ящиков. Отбросив на спинку кресла пиджак, упруго набитый мускулами молодой человек, крутнувшись в кресле одним движением икроножной мышцы, обратился к византийскому персональному компьютеру, что бодрствовал мигающим зрачком курсора на пепельном экране видеомонитора. Григорий Владимирович распечатал новое циркулярное письмо и докладную записку министру с сопроводительной информацией в виде разноцветных графиков и плотно сбитых столбцов цифр, а когда вынул последний листок из цветного лазерного принтера, выключил всю аппаратуру. Убрав парфянское факсимильное устройство вместе со сводкой последних карфагенских таможенных тарифов в ящик и прибрав все на столе, он удалился на прием к министру, неся в черной кожаной папке свежераспечатанные документы. Карий глаз скользнул по носкам серых туфель, и стоило убедиться в их безупречном блеске и щелкнуть ухоженным ногтем по тугому галстучному узлу, как идеальным равноускоренным движением закрылась дверь светлого просторного кабинета.

Григорий Владимирович Балябин — первый заместитель министра.

Часы медленно гримасничают жидкими кристаллами в ремяпроводящих цифр, точно отслеживая движения длинных ресниц симпатичной секретарши.

09.58

Все дело в том,

что я ненавижу

собственное тело.

Временами эта ненависть становится лютой. Мое тело весьма далеко от совершенства и не является сосудом видимой силы. Оно не есть сгусток энергии, а источник многих моих комплексов и опасений, так как буквально напичкан различными недоработками творца. Еще ребенком, цепенея от примитивной злобы к изначально данному обиталищу, я измысливал хитрые способы, как разделаться с этим жалким комочком греховной глины и создать на его месте нечто мощное и грандиозное. Но во мне нет той воли, что позволяет облепливать кости спелыми гроздьями мускулов, ретиво вьющимися при каждом пустячном телодвижении…

Чувство иного тела — не новость в моей автобиографии чувств. Возможно, вышеупомянутой ненавистью я убиваю всякие начатки недомоганий и хворей.

Я никогда ничем не болею. Крутые пики биоритмов меня не ранят, они осыпаются с моих абразивных ощущений прямо в память без предварительной сортировки.

Ощущения моей самости, духа, времени давно отслоились от тела, явно не поспевая за ним. А может быть, наоборот, тело безнадежно зависло в прошлом, зацепившись за первую попавшуюся секунду, чуть-чуть выступившую из общего ряда.

Я отвалился от матрицы,

которую

создал

Бог, и

принялся потихоньку обшаривать все измерения, собирая себя в горсть. Сотворив это нехитрое перевоплощение, потрогал буквы (…) Все было на месте.

Мне пришло на ум множество иной, менее примечательной, афористической всячины, и я лишний раз обрадовался моему любимому высказыванию Блаженного Августина:

Все этические установки — ничтожные инкассаторы души, и я чувствую, что вот-вот совершу на них разбойный налет с изъятием всей выручки.

Я вышел наконец из дома, дабы предаться занятию, которое в первом приближении можно было определить как поиск работы. Чудесное состояние владеет мной. Сегодня и всегда я нахожусь за пределами баллистической досягаемости общественных догм.

Чудом уворачиваюсь от автомашины скорой помощи, уносящей на лобовом стекле мгновенный блеск моей шевелюры и, сторонясь скуластых полицейских, льну к рекламным щитам заведения, возродившего тараканьи бега. Делаю шаг в сторону, будто в бальном танце, и чувствую, что давлю нечто мягкое. Моя нога стоит на горке разноцветных тел домашних птиц, единообразно поджавших лапки в предсмертной агонии. Здесь же, рядом, на складном брезентовом стульчике, вижу сухощавого старика, которого узнал бы без труда, ведь именно ему я помогал выгружать клетки с беснующимися птицами, когда мы были вынуждены покинуть пригородный поезд. Теребя засаленную кепи, старик сидел возле своего сокровища, еще вчера подававшего бурные признаки жизни, и все с тем же прозорливым весельем, без устали катая морщины по лицу, будто волны, сказал мне:

— Так что вот так, мор на всех напал.

— Это тот, который Томас? — машинально спросил я, усиленно представляя себе тараканьи бега, модернизированные электронным секундомером и синтетическими тараканьими допингами.

— Причем здесь Томас? Просто мор, и Томас в том числе.

И, едва не подавившись очередной порцией веселья, он воскликнул, подтянув подбородок:

— Купите кенаря!

— Как?

— Купите кенаря! — уже громче и настойчивее.

Я бросил мятую бумажку, из-за которой, возможно, еще вчера рисковали жизнью финикийские пираты у берегов Евксинского Понта, и, мобилизовав всю вежливость, ответил ему так:

— Благоволите выбрать на свой вкус, почтеннейший, ибо ничего не смыслю в певчих птицах.

— Я порекомендовал бы вам вот этого. Особенно, если дело касается улучшения потомства. Не знаю, как ваш Томас, но уж я-то в этом деле специалист, — и он отбросил мне носком стоптанной туфли пушистое тельце.

— Благодарю вас, — положив птицу в карман, я продолжил:

— Не подскажите ли, чем вызвана эта нервозность в городе?

— Почему же не подскажу? Подскажу охотно. В городе намечался парад с салютом, транспарантами и прочим весельем. Но неожиданный порыв ветра вырвал листы сценария праздника из рук устроителей. И когда, наконец, листы собрали вновь, все к ужасу своему увидели, что разложить их в прежней последовательности не удастся, так как в спешке их забыли пронумеровать. Но время начала праздника было объявлено загодя, и медлить было уже нельзя. Праздник начался… а получилась забастовка. Хотя никто толком бастовать и не хотел. Просто все точно следовали сценарию праздника, чтобы был порядок. Но листы-то перепутаны, и получилась гигантская забастовка с салютом, лозунгами, разгоном и жертвами. Хотя никто и не хотел…

— А кто же виноват во всем?

— Я же вам говорю: ветер. Было много насмерть задавленных танками. Даже во время Второй Пунической войны, в которой я принимал участие в качестве пращника-снайпера, не видел такого количества задавленных женщин и детей.

Старик искрил глазами, потирая желтые руки заядлого курильщика, подрагивал всем телом, продолжая сосредоточенно объяснять что-то некоей геометрической точке пространства, приглянувшейся ему больше прочих.

Неожиданно молодой человек смазливой наружности предложил мне по сходной цене абиссинские военные ордена, египетские порнографические открытки периода XVIII династии Нового царства, портрет Нерона в розовых одеждах, справочник по оккультной теплотехнике и серийный протез, якобы подходящий ко всем частям тела сразу. Я оттолкнул от себя юнца и его оскудевшие инстинкты с одной единственной мыслью, что общение с людьми, не имеющими цели в жизни, а также с неудачниками является в высшей степени бесполезным занятием и вредит здоровью.

Возле входа в пивное заведение группа людей обоего пола с лицами, выкрашенными под рельеф местности в защитные цвета, что-то очень громко скандировала, гремя пивными банками. Я подошел к юноше в щегольском костюме с дедушкиного плеча. Его лицо было разрисовано, как фасад главного колониального банка города. Я учтиво спросил его, что здесь происходит, оглядывая собравшихся. Юноша посмотрел на меня с каким-то суетным пренебрежением и щелкнул пальцами, демонстрируя перстни. В мочках его ушей мигали красные и зеленые светодиоды — одно из последних достижений молодежной моды, сменившее цветные татуировки, — и мне нравилась эта очередная технократическая блажь. Он не успел ответить, потому что за него это сделала девушка, лицо которой было выкрашено под цвет ландшафта центрального парка. Округляя губы, она прелестно пролепетала, что это сборище общества антиурбанистов. Вместо юбки на ней был фрагмент старинного бордового гобелена с желтыми плетеными кистями, а вокруг груди обернут кусок синей тафты со вставленными в ткань микросхемами сопроцессора персонального компьютера. Я прикинул стоимость этого украшения и ужаснулся.

Тут ко мне одно за другим обратились бесполые лица, раскрашенные под ванную комнату, свалку телевизоров, кегельбан, очередь, драку на танцах и многое другое, что не дано было мне уже разглядеть, так как в глаза бросился огромный плакат

Все это действо было ритуальным проклятием целой горе флаконов всевозможных аэрозолей.

Страны, давшие миру самое большое количество выдающихся деятелей науки, культуры, религии, искусства, откупились от истории самыми большими человеческими жертвами.

Я не люблю пиво, но мне захотелось есть, и я заказал кружку пенного вавилонского напитка, про себя назвав его «добрым элем»; и тарелку горячих колбасок со специями по-хеттски. Дрожащая пена цвета янтаря вдруг смыла все набегающее во мне отчаяние.

Никогда не канонизирую рождение образа, явившегося мне. Даром достался и этот, утяжеливший блокнот новой дюжиной синих красных слов (…)

Рядом не было ни одного зеркала, но я знал точно, что на моем лице застыло выражение бесполезного благородства. Точнее, та его узкопрофильная версия, с которой молодой положительный герой глупого фильма о войне одергивает