"Между жизнью и смертью" - читать интересную книгу автора (Воронин Андрей Николаевич)IIГенерал Большаков совсем сдал. Осунувшийся и похудевший, без прежней уверенности во взгляде, он целые дни просиживал дома, в кабинете, не выходя на работу, и думал о чем-то, тупо уставившись в стол перед собой. Он ждал. Он каждую минуту ждал каких-либо вестей. Он готов был уже даже к самому худшему. Лишь бы только не неизвестность, не это молчание! А молчали все. Молчала ФСБ. Молчали иранцы, пропав куда-то так же неожиданно, как и возникли. Молчал и Банда, как будто провалившись вслед за Алиной в страшную черную дыру безвестности. Это молчание медленно убивало Владимира Александровича. Он не мог спать, не мог есть. Он не видел ничего и никого. И если бы не Настасья Тимофеевна, которая, видя состояние мужа, сумела взять себя в руки, он умер бы от горя. Но верная спутница жизни, подавив собственную, разрывающую ей сердце боль, теперь ухаживала за мужем, как за малым ребенком, стараясь при любой возможности быть рядом, чуть ли не насильно заставляя его то съедать бутерброд или яичницу, то принимать успокаивающее, то хоть изредка ложиться в постель. Немного расслабляясь под воздействием лекарств, Владимир Александрович и сам иногда пытался уснуть, ворочаясь с боку на бок на кровати, но сон не шел, и он часами молча лежал, чтобы не нарушить чуткий, тревожный сон жены, невидящим взглядом уставившись в темноту. Так было и в эту ночь, пока ночную тишину вдруг не взорвал резкий звонок телефона. Нетерпеливая, частая трель. Сомнений быть не могло — межгород. Большаков вскочил и, не включая свет, бросился в коридор к телефону. Следом спешила мгновенно проснувшаяся жена. Владимир Александрович схватил трубку и вдруг почувствовал, как разом подкосились ноги, отказываясь служить, и он медленно сполз по стенке на пол, прижимая трубку к уху. — Алло… — голос предательски дрогнул и сорвался на хрип. — Алло! Владимир Александрович? Слышно было не очень хорошо, и Большаков никак не мог узнать этот знакомый молодой мужской голос и лишь недоуменно пожал плечами, взглянув на смотревшую на него с немой мольбой в глазах жену. — Да. — Не узнаете? — Не-ет. — Бондарович. — Саша!.. Где ты? Что слышно? Где Алина? Что с ней? — Большаков заторопился, занервничал, боясь, что разговор вот-вот прервется, что он ничего не узнает и вновь потекут часы и дни томительного безысходного ожидания. — Сашенька! — всхлипнула рядом Настасья Тимофеевна, и Большаков грозно махнул рукой на жену: подожди, помолчи, и так плохо слышно. — Алло! Ты меня слышишь, Александр? — Да-да! Сейчас… — Папа! Папочка! — вдруг ворвался в трубку родной голос дочери. — Папочка, со мной все в порядке! Саша спас меня… Владимир Александрович вдруг почувствовал, как что-то лопнуло у него внутри, в груди, будто натянутая до предела струна, и стало вдруг так легко, так радостно и счастливо, что он зарыдал. Зарыдал в полный голос, не стесняясь жены и дочери: — Алинушка! Голубушка! Доченька моя! Где ты, моя милая? Мы с мамой совсем измучались… — Папа, не плачь, что ты? Успокойся, пожалуйста!.. — скороговоркой кричала Алина, но он уже не слышал ее — трубку вырвала Настасья Тимофеевна, а он сидел на полу в коридоре, плача впервые за последние сорок лет. — Доченька, это ты? — срывающимся от волнения голосом закричала в трубку мать. — Да, мама. Все в порядке. Все позади. — Где ты? — В Джанкое, в Крыму. С Александром. Он спас меня. Все хорошо. — Когда ты приедешь? — Не знаю, мама… — Как это? Доченька… — Нам пока нельзя… — Что ты говоришь?.. — За нами охотятся люди из ФСБ. Они хотели убить Сашу… — Алинушка, о чем ты? — Настасья Тимофеевна не верила своим ушам. — За что? — За то, что спас меня. — Как это?! Да что ты… — мать ничего не могла понять и беспомощно протянула трубку мужу. — Володя, перестань! Послушай, она говорит что-то страшное. Я ничего не понимаю… Большаков мгновенно собрался, схватил трубку: — Алина! — Да, папа. — Что там у вас стряслось? — Тут такие дела!.. Сейчас, папа, тебе Саша все расскажет, я даю ему трубку. — Владимир Александрович? — Ну, говори же! — в голосе Большакова снова появились твердость и уверенность. — За нами гонятся люди из службы безопасности. Я лишний в их игре, понимаете? Я мог бы отправить к вам Алину, но считаю, что пока этого делать не стоит. Они могут взять ее и использовать в своих комбинациях. Мы пока исчезнем на время, Владимир Александрович. — Так… Я кое о чем догадываюсь… Это все серьезно? — Серьезней некуда. — С Алиной все в порядке? — Абсолютно. — Как тебе удалось?.. — Не сейчас. — Да, конечно. — У нас очень мало времени. — Да, я понимаю. Звоните мне. — Если сможем. Нас легко могут засечь… — Понимаю. — До свиданья, Владимир Александрович. Мы постараемся приехать сразу, как только это будет возможно. — Да. Конечно. Береги ее, Саша! Большаков повесил трубку и повернулся к жене. Каким счастьем светилось ее лицо! Он обнял ее, и она прижалась головой к его плечу. Долго стояли они в коридоре, не в силах оторваться друг от друга. Не было в Москве в эту ночь более счастливых людей… — Погиб… — глаза Галины Пилиповны потемнели. Банда бормотал какие-то слова утешения, но она не слышала его. Молча повернувшись, даже не заплакав, она ушла в дом, казалось, совершенно забыв о своих гостях, принесших страшную весть — самую страшную, которую только может услышать мать. Банда сея на лавку под яблоней — на ту самую лавку, на которой любили они с Олежкой коротать прошлым летом вечера, заново переживая прошлое, вспоминая боевых товарищей и жестокие бои. Олег надеялся, что Банда уезжает не навсегда. Он так надеялся еще и еще раз посидеть с ним под этой яблоней. Как он звал Банду с Алиной приехать в Сарны погостить после того, как узнал из письма о Сашкиной любви! И вот теперь они снова здесь. Вдвоем с Алиной… Но без Олежки. Банда, спасший лейтенанту Вострякову жизнь на горном афганском перевале, теперь, после войны, приехал к его матери, чтобы рассказать, как погиб ее сын. Погиб на чужой земле. Погиб по зову дружбы и чести, помогая другу, попавшему в беду. И погиб, как солдат, с оружием в руках. — Саша, может, мне пойти попробовать успокоить ее? — Алина, опустившись рядом с Бандой на скамейку, обняла его за плечи, заглядывая в глаза. — Нет, не надо. Она — сильная женщина. Она сама справится. Посади со мной. Подождем. Они не чувствовали времени, находясь в каком-то странном оцепенении. Банда курил одну сигарету за другой, нервно растаптывая окурки в траве. Алина, опустив голову, сложив на коленях руки, задумалась, глядя в какую-то одну точку перед собой. Из дома Востряковых не доносилось ни звука, и ребята не смели нарушить эту тишину. Наконец дверь скрипнула, и Галина Пилиповна позвала их с порога хаты: — Ну, что вы там? Заходите… Они сидели за столом, собранным хозяйкой, посреди самой большой и светлой комнаты и пили водку, не чокаясь, из маленьких граненых стаканчиков, поминая Олега. Его портрет, уже убранный черной ленточкой, висел на стене. Фотография была сделана в училище, и Олег на ней, совсем еще молодой, с задорным чубом из-под берета, улыбался безмятежно и весело, совсем не предчувствуя, что выпадет на его долю в такой короткой, но такой бурной жизни. — Я его уже два раза про себя хоронила, — говорила Галина Пилиповна, всхлипывая. Только сейчас, немного расслабившись от выпитой водки, она дала волю слезам. До этого, занавешивая зеркала рушниками, повязывая черную ленту на фотографию, собирая поминальный стол, она держалась, ни слезинкой, ни вздохом не выдавая своего горя. — Говорят, нельзя так, беду можно накликать. А я не могла. У меня сердце как оборвалось, когда узнала, что его после училища в этот проклятый Афганистан направили. Не вернется оттуда живым, не дождусь — так думала!.. Банда и Алина сидели молча, слушая пожилую женщину. Они почувствовали, что матери Олега надо выговориться, надо выплеснуть свое горе словами, чтобы хоть немного полегчало на сердце. И они не мешали ей, понимая, что никакие слова утешения сейчас не помогут. — Потом как-то вдруг легче стало. Смотрю — воюет, но ничего… Живой. Он же мне не писал, конечно, правды. Нельзя, наверное, было. А главное — огорчать, нервировать меня не хотел. Да что я тебе, Сашенька, рассказываю — ты ведь, наверное, сам матери такие письма слал? — Нет, Галина Пилиповна, нет у меня матери. И отца нет. Сирота я, мне писать некому было. — Да-да, помню, Олежка говорил… Ты почитай его письма — сидим, писал, на посту, едим виноград, загораем, лопаем тушенку и сгущенку. Как на курорте… В общем, я успокоилась немного. Тогда ведь еще не печатали в газетах о гробах, о пленных. — Да… — Потом стали писать. Но я как-то поверила, что с моим сыночком этого не случится. И вдруг — из госпиталя пишет. Мол, мама, я живой, все в порядке, меня уже вывели из Афгана, скоро буду дома. Слегка только приболел, так что подожди. А я гляжу — почерк не его. В конце приписка — мол, от укуса пчелы рука распухла, писать не могу. Друга попросил. — Не хотел рассказывать. Это был его последний бой в Афгане, его тогда здорово зацепило. — Да, и ты его вытащил. Я все знаю, он мне потом рассказал, много чего рассказал… Спасибо тебе, Саша, мое материнское… Так вот я и говорю — получила письмо и вдруг, не знаю почему, подумала — все. Вот и конец. Не жилец мой Олежка. Или уже убит, или от раны умрет. Я уж Бога, хоть никогда и не верила особо, молила, чтобы хоть без рук, без ног, но вернул мне его… — она расплакалась в полный голос, с завываниями, как плачут в безысходном горе славянские женщины. — Галина Пилиповна, ну не надо, успокойтесь… — нежно, как дочь, обняла ее Алина, прижимаясь щекой к ее плечу. — Да, доченька, конечно… — попыталась та взять себя в руки. — А потом — приезжает. Смотреть страшно — ходячий скелет, доходяга. Еле дышал, еле ходил. Отлежался, поправился… Ты же видел его, знаешь. — М-м… — промычал невнятно Банда, чувствуя, что разговор приближается к самому главному. — Вот… А потом, когда он собрался с тобой… — Вы простите меня… — Да я тебя не виню, Сашенька. Что ты! Бог с тобой! Раз надо было вам поехать, значит, надо. И никто бы его не удержал. Тем более… Знаешь, он ведь тебя боготворил. Не только за то, что ты его из того проклятого бэтээра вытащил. Просто ты ему, как старший брат, как пример был. Он тебя уважал. Любил. — Да, я знаю. И я его любил… — Я тебя, Сашенька, винить не могу. Ты мне его тогда спас. И не ты его у меня забрал… — Эх, Галина Пилиповна! — Банда, не находя себе места и заново переживая тот проклятый бой в бухте, только заскрежетал зубами в ответ, наливая себе и женщинам водку, и тут же залпом выпил ее. Алина и Галина Пилиповна тоже взяли свои стаканы, но чисто по-женски лишь пригубили. — Они тебя, дочка, спасали? — Да, Галина Пилиповна… — Ее украли бандиты, террористы. При этом покалечили моего друга — плеснули в лицо кислотой. Там, в Москве. Потом вывезли ее из России. Арабы, иранцы, — коротко объяснил Банда. — А она — моя невеста… — Как он погиб? — вдруг твердо и прямо посмотрела Банде в глаза мать Олега, желая услышать все, до малейших подробностей. — Мы догнали этих ублюдков в Варне, в Болгарии. Они привезли Алину на катер и готовились к отплытию. Вроде бы в Турцию. У нас не было ни времени, ни возможности поступить как-то иначе. Только атаковать… — Банда запнулся, засомневавшись, что мать сможет все это спокойно выслушать, но пожилая женщина решительно сказала: — Рассказывай, Саша, не волнуйся. Я слушаю. Мне нужно знать все. — Олег отвлекал их внимание с берега, а я заходил со стороны моря. У нас все прошло отлично, мы уже положили почти всех, когда один из арабов выстрелил из ручного гранатомета по ящикам, за которыми укрывался Олег. Взрыв, огонь… — Он умер сразу? — Да. Я был рядом с ним спустя минуту. Но все было кончено. Я не успел пристрелить того араба, опоздал всего на несколько секунд. — Не терзай себя, Саша. Я все понимаю. Если бы ты только мог, ты бы спас его еще раз, — Галина Пилиповна подняла на Банду страдающий взгляд, но Сашка почувствовал, что она действительно его не винит — в ее глазах не было ни злобы, ни отчуждения. — На этот раз он меня спасал. — Где он похоронен? — Там, в Варне. Как неопознанный, на муниципальном кладбище. Мы через посольство пытались что-то сделать, но… — Ясно. Видно, не судьба ему была в родной-то земельке лежать. Воевал на далекой стороне и погиб вдали от дома… — снова заплакала мать Олежки, вытирая глаза платочком. За столом надолго воцарилось тягостное молчание, прерываемое лишь всхлипываниями потрясенной горем матери. Наконец она, насухо вытерев глаза, нарушила тяжелую тишину. — Вот что, Александр. Ты — сирота, а я — потеряла сына. Ты был его лучшим другом. И теперь как хочешь, но я тебя никуда не пущу. Живи у меня. Будь мне за сына. А хочешь — навсегда оставайся… — Спасибо вам, Галина Пилиповна… — Заходи, заходи, Котляров. Не бойся, не укушу. Только с работы к чертям собачьим выгоню! — По вашему приказанию прибыл, — коротко и подчеркнуто официально доложил полковник, останавливаясь посреди огромного кабинета генерала Мазурина. Он давно и хорошо изучил своего шефа и по этой дурацкой шутке сразу догадался, что настроение у начальства было явно плохое. «Странно, чему это он так радуется? После звонка из Джанкоя Бондаровича с Большаковой их и след простыл… Может, старому лису удалось уговорить папашу Большакова? Или зацепить его на еще какой-нибудь крючок?..» — Проходи, садись. Не торчи, как пугало посреди поля, ха-ха, — генерал указал на кресло перед столом и сцепил на своем немаленьком животе руки, весело разглядывая Котлярова маленькими лукавыми глазками. — Ну как, что у тебя нового? Где наш любимый Бондарович? Где наша киска, которую требовалось вернуть папе Большакову? Что, не знаешь? — Никак нет. Никаких новых сведений не поступало. Я бы немедленно доложил… — Как же, дождешься от тебя! Набрал целый отдел ни на что негодных засранцев… Ладно, я тебе доложу, ха-ха! Нашел я твоего Банду. — Как? Где? — Неопознанный труп, о котором так пекся этот парень в Болгарии, наши специалисты все же идентифицировали. Это сослуживец Бондаровича по Афгану, командир взвода в его роте, бывший лейтенант Востряков Олег Сергеевич. Родом из города Сарны Ровенской области Украины. После ранения и увольнения из рядов Вооруженных Сил вернулся домой, где проживал с матерью в собственном доме по улице Садовой, 26. Улавливаешь? — Я слушаю, Виталий Викторович. — Слушаю… — проворчал генерал. — Тут не слушать, а действовать уже пора. Как ты считаешь, куда бы подался Бондарович, не имея ни родных, ни друзей во всем бывшем Союзе, после того, как у него на руках умер его лучший, вернее, единственный друг? А? В Москву? Дудки! — Конечно, здесь его нет. Мы провели большую оперативную работу… — Говно ваша работа! К матери этого, — он склонился к бумаге, вспоминая фамилию, — к матери Вострякова он поехал. Надо же ему было о гибели сына ей сообщить. — Так он и сейчас в Сарнах? — Да. Там уже работают наши люди, дорогой ты мой. Так что, полковник, можешь закрывать это дело. Операцией на сей раз руководит другой — наш человек на Украине, и никаких сбоев больше не будет. — Ясно, Виталий Викторович. — Ничего тебе не ясно! Я должен за тебя твои же ошибки исправлять, твою мать! Что за люди в твоем отделе, если втроем с одним молокососом справиться не смогли? — Я уже докладывал, Виталий Викторович, — начал наконец терять терпение Котляров, — это были мои лучшие люди. Но этот парень оказался крепким орешком. Все-таки спецназ — это серьезно. Про старлея Банду, когда он служил, даже среди «духов» легенды ходили… — Ладно, слышал я уже эти басенки. Не умеете работать, полковник Котляров. А учиться вам, видимо, уже поздно. Вы свободны. Я подумаю о перспективе вашей дальнейшей службы. А дело Большакова приказываю сдать в канцелярию, — генерал, демонстративно отвернувшись, встал из-за стола и, подойдя к окну, уставился в низкое серое московское небо. — Есть, — Котляров четко повернулся и пошел прочь из кабинета. Но, выходя, не удержался — хлопнул дверью так, что майор в приемной вздрогнул, с ужасом глянув на опального полковника. — Старый козел! — в сердцах бросил в сторону кабинета генерала Котляров, выходя из приемной в коридор, и сразу же испуганно оглянулся — а не слышал ли кто… — Саша, Боже мой! Что с тобой? — вскочила с дивана Алина, как только Банда вошел в комнату. — Сашенька, что случилось? — бросилась к нему и Галина Пилиповна. — Кажется, у нас неприятности. — Это мы видим. Что именно? — голос матери Олега вдруг зазвучал неожиданно строго и требовательно, совсем по-учительски. Сразу видно, что всю жизнь проработала в школе и давно привыкла разбираться со своими сорванцами после очередной драки на танцах. — Говори быстро, что произошло? С кем ты дрался? Только здесь, при ярком свете, Банда наконец смог оглядеть себя. Видок у него, конечно, был тот еще: штаны зеленые от травы, рубашка, полчаса назад снежно-белая и отутюженная, была порвана, испачкана грязью и кровью. Он посмотрел в зеркало: разбитая и опухшая скула, растрепанные волосы, бешеный, еще не остывший после смертельной схватки взгляд. Да… Придется рассказать все начистоту. — Только что в парке на меня напали. — Я же тебе говорила, чтобы ты не ходил по вечерам через наш парк. Там оболтусы наши вечно сшиваются, приключений ищут. А ты неместный, тебе всегда в первую очередь достанется, — начала было увещевать его Галина Пилиповна, но Банда прервал ее: — Нет, это не местные оболтусы были, Галина Пилиповна. Ваши бывшие ученики тут ни при чем. Это были парни, которые нас с тобой, Алина, — повернулся он к девушке, — встречали в бухте под Севастополем. По крайней мере, одного я точно узнал. — Ты что? — ужас промелькнул в глазах Алины. — Да. — Это что, те из ка-гэ-бэ бывшего, о которых вы мне рассказывали? — переспросила Олежкина мать, и сразу поникла, тихо выдохнув: — О, Боже, и здесь нашли. — Нашли, — Банда старался всеми силами показать женщинам, что он спокоен, что и им бояться сейчас нечего. Но на душе было тяжело, и сердце сжимало знакомым холодком предчувствие опасности. Он-то знал, на что были способны эти ребята, знал, что, выполняя задание, они могли пойти на все. — Нашли, но тут же потеряли. Меня так просто не возьмешь. — Они стреляли в тебя? — Алина, видно, никак не могла забыть пистолет в руке одного из «федералов» там, в бухте, и сейчас, представляя, как целятся из темноты в ее Сашку, замирала от страха и сознания своего бессилия. — Они стреляли в тебя, скажи? — Нет. Шум им был ни к чему. Они решили сделать все тихо. Порезать меня — и все дела. Тогда с легкостью можно было бы списать труп на местных пацанов. — Ты убежал? Где они? Может, вызвать милицию? — метнулась к телефону Галина Пилиповна, но Банда остановил ее: — Нет, не надо. Я их, кажется, слегка покалечил. У одного сломана рука, двое других придут в себя не скоро. — Их было трое? — Вот этот-то вопрос меня больше всего и беспокоит. Боюсь, где-то рядом должны быть еще их люди. С другой стороны, в таком маленьком городке большая компания сразу оказалась бы на виду, поэтому не думаю, что тут их несколько десятков. Да и не такая я птица, чтобы против меня целый взвод бросать. — Может, все-таки вызвать милицию? — Галина Пилиповна знала только одно средство зашиты от угрожавшей опасности — позвонить по номеру «02». Если бы все в жизни было так просто! Но власть и сила НКВД не ослабли после пятьдесят третьего года, не ослабли и после девяносто первого. Ей и в голову не приходило, что снос памятника Дзержинскому на одноименной площади вовсе не означал, что его же портреты исчезли со стен кабинетов огромного количества зданий, принадлежащих столь памятному всем ведомству, зданий, мрачно царивших в любом городе тоталитарной державы, и уж ни в коем случае не свидетельствовал о том, что как-то изменились методы работы органов — от ЧК до КГБ. Банда же успел за каких-то пару недель, в ускоренном, так сказать, режиме, испытать все это на собственной шкуре. — Нет, это ничего не даст, Галина Пилиповна. Может получиться еще хуже. Если я окажусь в КПЗ на период расследования, Алину защитить уже никто не сможет, да и со мной там, в камере, справиться будет куда легче. — Но ведь ты не виноват… — Это следователю слишком долго объяснять придется… Ладно, давайте-ка лучше ложитесь спать — Что?! — изумлению женщин не было предела. — Спать? Когда где-то совсем рядом… — Галина Пилиповна, дайте мне, пожалуйста, фонарь или керосиновую лампу. Мы с Олежкой кое-что в вашем сарае припрятали, достать надо… — В клуне? — Да, в клуне. И выслушайте меня внимательно, пожалуйста, и не просто выслушайте, а сделайте так, как я скажу. Я возьму одну штучку из сарая и посижу тихонько во дворе, покараулю. А вы ложитесь, выключайте свет и засыпайте. Вам обязательно надо выспаться, потому что днем я спать буду, а вы меня сторожить. Спокойной ночи! И, главное, ничего не бойтесь, — накинув на плечи свой старый афганский бушлат и взяв в руки фонарь, Банда скрылся за дверью… — Вызывали, Виталий Викторович? — Котляров, уже третий день изнывавший в своем кабинете без дела, робко постучал в дверь и вошел, с надеждой уставившись на Мазурина. Все это время он не находил себе места, чувствуя, как шатается, разваливаясь под тяжестью его последних промахов, с таким старанием построенная карьера. Он даже не созывал в эти дни оперативные летучки в своем отделе, забросив контроль над всеми делами и вспоминая лишь одну толстую папку, которую он отдал в канцелярию, с надписью «Большаков В.А.» на обложке. — Да. Садитесь, Степан Петрович. «По имени-отчеству, на «вы»… Не к добру. Видно, какой-то прокол у Мазурина», — сделал про себя вывод Котляров, усаживаясь на привычное место по другую сторону стола своего шефа. — Ситуация складывается хреновая, — без предисловий и очень серьезно начал генерал. — На этот раз обосрались и мои люди. Этот Банда действительно крепкий орешек. Троих раскидал — одному руку сломал, двое едва оклемались… Мне это надоело в конце концов! — Так точно, — нервы Котлярова тоже были на пределе, и он невольно вздрогнул от крика вдруг заоравшего генерала. — Держи. Это его дело. Оно снова поручается тебе. Реабилитируйся — это твой последний шанс. — Мазурин бросил папку через стол. — Срок — неделя. Выезжай туда сам, бери столько людей, сколько нужно, хоть с других операций снимай. Но дело должно быть закончено в срок. — Есть! — Да пошел ты!.. Этот старый козел, Большаков, начал ходить по начальству, катить на нас бочку. Слава Богу, что из-за нашей неразберихи он пока не знает, кто им конкретно занимается. Меня сегодня уже вызывали… Скандал не нужен никому, понял? А если Большаков дойдет до начальника службы безопасности президента… Знаешь, что с нами сделает Гончаков? — Догадываюсь… — Тут и гадать нечего! — снова взревел Мазурин. — Сожрет. С потрохами. За отсутствие профессионализма. И будет на сто процентов прав — элементарной операции не смогли прокрутит!. — Так точно! — Да заткнешься ты наконец или нет?! Заладил! — в ярости стукнул кулаком по столу Мазурин, но тут же, заметив, как потемнели глаза полковника, постарался взять себя в руки. — Короче, Степан Петрович, задание понял? — Да. — Запомни — семь дней тебе даю. Думай. Ищи решения. Делай что хочешь. Словом, через неделю я хочу забыть фамилию Большакова. Ясно? — Так точно. — Ступай. …В тот же день, предварительно связавшись с коллегами из украинской службы безопасности, в Сарны из Москвы вышли две черные «Волги» и микроавтобус «РАФ» с плотно занавешенными окнами и набитый под завязку специальной аппаратурой наблюдения. Шестеро сотрудников под командованием лично полковника Котлярова с разрешения местных органов приступили к операции по отслеживанию особо опасного преступника Александра Бондаровича. Его деятельность, как было объявлено, угрожала безопасности Российской Федерации. Разрешения на задержание и арест у группы Котлярова не было, но во всех прочих следственных действиях украинские коллеги обещали помочь… Уже пятую ночь дежурил Банда во дворе дома Востряковых. Женщины за эти дни пообвыкли и успокоились, и Банда не делился с ними своими наблюдениями, не желая накалять страсти. А ситуация осложнялась с каждым днем. Если первое время присутствия посторонних лиц в Сарнах не было заметно, то теперь ребята из «федералки» практически не прятались. Их «РАФ» денно и нощно торчал метрах в ста от дома Галины Пилиповны, и Банда знал, что каждое произнесенное ими слово в ту же секунду становилось достоянием сотрудников ФСБ Их «оперы» почти в открытую дежурили около дома, и две «Волги» обеспечивали их мобильность. Банда понимал, что выхода у них с Алиной теперь нет. Вопрос заключался только в том, как долго все это будет продолжаться? И Банда то и дело нервно сжимал рукоятку пистолета Макарова, откопанного в клуне Галины Пилиповны, готовясь принять свой последний бой. Тяжело и обидно было Банде. Никогда не предавал он свою Родину, не мыслил себе жизни без нее. Детдомовец, выросший без родительской ласки, без родного угла, отучившись в «Рязановке», пройдя Афган, получив несколько ранений в боях и ни разу не струсив, даже в самые черные периоды своей жизни, когда он почти два года провел среди бандитов Москвы и Таджикистана, — никогда он не делал ничего, что могло бы причинить ущерб Родине. Да, они с Олегом Востряковым могли с горьким сарказмом рассуждать в свое время за стаканом водки о «необходимости» Афганской войны, о дурацких приказах и подлости высшего военного руководства, о бездарности военачальников. Но ведь они имели на это право, собственной кровью завоевав его и только чудом оставшись в живых. Да, в Таджикистане год-два назад он положил немало людей, если их можно было так назвать, но пусть хоть один суд попробует доказать, что это была не та самая ситуация, спасавшая от статьи, когда убитые непосредственно угрожали жизни других людей или его самого. Конечно, он нарушил закон, нелегально и с оружием в руках покинув страну следом за конвоем, увозившим Алину. Но он спас девушку, разрушив попутно шпионский заговор, который самым непосредственным образом затрагивал интересы страны, да и не только его страны. И вот теперь из-за каких-то странных игр, из-за чьих-то амбиций он стал этой стране не нужен. Более того, он стал врагом, с которым боролась теперь мощнейшая машина государственной безопасности. И исход поединка был предрешен. Можно было справиться с тремя отдельными представителями этой системы, но нельзя было справиться с самой системой. Выхода он не видел и только со дня на день ждал развязки. Единственное, что успокаивало его в эти часы, — это сознание того, что он успел сделать все, что мог. Алину он спас, отцу ее все сообщил, и у ФСБ в любом случае не будет другого выхода, кроме как вернуть девушку домой. Галине Пилиповне он тоже сумел помочь, как мог. Он успел еще до появления «федералов» съездить в фирму, в которой работал Олег, объяснить его коллегам, тоже бывшим «афганцам», что случилось и почему, и ребята тут же приняли решение не забывать мать Вострякова и ежемесячно отчислять ей ту часть прибыли, которая приходилась на долю Олега в их общем деле. Он даже позвонил в Москву, в охранную фирму «Валекс», в которой работал до похищения Алины, и еще раз поблагодарил шефа и ребят за поддержку и понимание. Все дела на этой грешной земле были уже, вроде бы, сделаны, и ничего, кроме Алины, больше не держало его в жизни. Ничего… кроме желания жить и любить… Котляров часами сидел в «рафике», ломая голову над задачей, поставленной Мазуриным. «Засветка» перед украинцами обеспечивала помощь в оперативных действиях, но никак не позволяла убрать Банду тихо и незаметно. Можно было, конечно, просто пристрелить парня, но… Во-первых, объясняй хохлам, зачем был нужен штурм, на который у них нет санкции. Но это еще полбеды, дело можно было бы замять. Степан Петрович боялся другого. Он уже достаточно хорошо присмотрелся к Бондаровичу, подробно изучил его дело и прекрасно понимал, что перестрелка с этим парнем обернется настоящим боем, а сколько человек в таком случае можно потерять — одному только Господу известно. Нет, эти методы не годились. Слишком крутая заварилась бы каша, по сравнению с которой нынешние его проблемы показались бы мелкими и незначительными. Нужно было искать другое решение, и, вслушиваясь в разговоры в доме Востряковых, полковник Котляров напряженно думал, не без основания надеясь на свой опыт и интуицию. Ситуация срочно требовала кардинального и какого-то неординарного решения, и Котляров чувствовал, что выход, пусть даже совершенно невероятный, все же есть… Неожиданный гость появился в доме Востряковой среди бела дня, громко постучав в ворота. Банда, уже успевший выспаться после ночной «вахты», сам пошел открывать. Сжимая в руке пистолет и в любую секунду ожидая выстрела, он откинул щеколду и резко распахнул калитку в высоких воротах, в ту же секунду отпрыгнув в сторону. Парень в джинсовом костюме и солнцезащитных очках, стоявший на улице за калиткой, вздрогнул и чертыхнулся, явно не ожидая такого приема: — Черт, что это значит? — Чего тебе надо? — грубо спросил Банда, не опуская пистолет и не снимая палец со спускового крючка. — Слышь, ты пушку-то убери, — парень поднял руки, показывая, что он не вооружен. — Я ищу Олега Вострякова. Ведь это его дом? — А ты кто? — Постой, а ты случайно не Банда? — вопросом на вопрос ответил парень. — Я Банда, допустим. А кто ты? — Самойленко. Бывший лейтенант Самойленко, ВДВ. Банда, я был взводным в соседнем батальоне. Ты меня совсем не помнишь? — он снял очки, давая Сашке возможность получше себя рассмотреть. — Не помню. — Зато я тебя помню… Слышь, Банда, мне Олег очень срочно нужен. — Откуда ты его знаешь? — Да мы в училище в одной роте «курсами» были. Все годы. А потом и в Афган вместе загремели. Мы с ним часто там встречались, в соседние батальоны попали… Ну неужели не помнишь? — Тебя не Колей зовут? — Колей, Колей! — Вспомнил, — Банда опустил пистолет. Он действительно вспомнил этого парня, которого видел несколько раз вместе с Олегом. Кажется, однажды они даже выпивали вместе. Не мудрено, правда, что он его не сразу узнал, как-никак времени прошло уже прилично, да и узнать в этом джинсовом фраере афганского «летеху» было не просто. — Заходи. Пропустив Николая во двор, Банда быстро выглянул на улицу и, убедившись, что все пока спокойно, старательно задвинул засов и набросил щеколду. И только потом обернулся к удивленно смотревшему на него бывшему лейтенанту. — Чего тут у вас происходит, а? — Долго рассказывать, братан. — А где Олег? — Пошли, сядем. Банда привел его к той самой яблоне, под которой они любили сидеть с Олежкой. — Ты сядь, Коля… — и сам опустился рядом, засунув пистолет в карман» куртки и вытащив пачку сигарет. — Кури. — Завязал недавно, пока держусь. — Правильно сделал. А я, братан, отвыкнуть никак не могу. — Банда, что здесь происходит? — Как тебе сказать… Ладно, не это главное. Так ты к Олегу? — Ну. — Нет Олежки. — А когда будет? — Никогда. Нет его больше. — Как нет? — Погиб Олег. Погиб. После всего, что прошел… После Афгана. Погиб… Вечером, оставив женщин в доме, они снова сидели на этой же самой лавке. Банда уже успел рассказать Самойленко вкратце всю историю, в которую они влипли с Алиной. Рассказал, как погиб Олег. Они уже помянули друга и теперь вышли во двор, на воздух, чтобы посидеть по-мужски, с бутылкой, не встречая ежеминутно горький взгляд Галины Пилиповны, у которой приезд Самойленко снова разбередил незаживающую рану на сердце. — Да, нелегко ей, — Банда кивнул в сторону дома. — Еще бы! У меня вообще такое чувство… Неловко как-то. Будто я, мое присутствие все время напоминает ей об Олеге. Знаешь, будто глаза Галине Пилиповне мозолю, как нарочно, — вот, мол, я, его друг, здесь, живой, а его самого… И никогда больше не будет, — с горечью сказал Самойленко. — Нет, мы ей сейчас как раз нужны. Хотя, конечно, слов нет — мы здесь, а Олежки нет. Николай разлил водку и протянул стакан Банде: — Ты чего-то совсем не пьешь. — Понимаешь, нельзя мне пока. — Чего, болеешь? — Хуже. — Подшился? Закодировался? Так закодированным вообще нельзя, а ты, я смотрю, все же пятьдесят граммов принял за столом. — Упаси Бог! — не сдержал Банда улыбки. — Только подшиться мне и не хватало. Тут другие дела. — Это что, связано с тем, как ты меня встретил? — Догадливый. — Ну не тяни! — явное нетерпение сквозило в словах Самойленко. — Если очень коротко, то в результате некоторых приключений я стал опасным человеком для ФСБ… — Для кого? — ФСБ. — Это ты КГБ российское имеешь в виду? — Да-да. — А чего им здесь, на Украине, нужно? — недоумевал Коля, с недоверием посматривая на Банду. — И чего ты такого натворить успел, что они тебя… Это все после похищения? — Да. Я тебе там, в хате, не все рассказал. Теперь я окружен, меня пытаются убрать, и, собственно говоря, каждую ночь я жду штурма, — Банда горько усмехнулся. — Дослужился, брат, на благо России — чужой среди своих. Как в кино. — Ни хрена себе история!.. Но, послушай, это же такой материал!.. — В каком смысле? — тут уж Банда удивленно взглянул на собеседника. — Ну, в смысле такую статью забомбить можно — отпад! Служба безопасности России в открытую действует на территории нашего государства — ты представляешь, какой резонанс в обществе это вызовет? Ох, бляха… — А ты что… — Да, журналист. Я обозреватель в одесской вечерней газете. Специализируюсь в основном на репортажах обо всяких крутых делах, темных историях и прочих сенсациях. Но я балдею — ты же мне такую тему даришь! Банда с удивлением следил за неумеренным выражением восторга Самойленко, но постепенно во взгляде «врага государства» удивление сменилось почти неприкрытой насмешкой. — Ты, Коль, рано радуешься. — Чего? — переспросил слегка опьяневший Самойленко, в недоумении уставившись на Банду. — Почему ты так думаешь? Я что, по-твоему, написать об этом не смогу? Да я, если ты хочешь знать, один из самых популярных у нас журналистов. Да мои материалы, хоть и нехорошо самому себя хвалить, на «ура» принимаются. Если я себе строчки в номер заказываю — что угодно слетит, но мою писанину редактор поставит. Ты понял? — Это я понял. И что журналист ты толковый — не сомневаюсь. Я о другом, — печально улыбнулся Банда. — О чем? — Понимаешь, меня когда-то давно, еще в детстве, поразила одна вещь. Я об этом в какой-то книжке вычитал. Ты знаешь, как на волков охотятся? В лесу развешивают веревки с красными флажками. Волк боится и никак не может вырваться с очерченной для него охотниками территории. — Банда почему-то начал издалека, задумчиво глядя в черное звездное небо. Он говорил уверенно, не торопясь, — чувствовалось, что не раз уже думал об этом. — Допустим, я тоже что-то такое читал. Ну и что из этого следует? — Охотники окружают волка этими флажками все теснее, а потом спокойно подходят и убивают зверя. Ему уже просто некуда деться… С другой стороны, волки действуют точно так же: стая окружает выбранную жертву. Молодые волки гонят козу или там еще кого на старых и сильных убийц, которым остается только выскочить в определенный момент, броситься на загривок и — ш-шах! — зубами по горлу. И все кончено. Понимаешь, тактика что у одних, что у других совершенно одинаковая — окружить, загнать в угол и убить. И кто волк, а кто охотник — сам черт не разберет… По жизни я себя всегда чувствовал волком. Мне всегда казалось, что волки точно так же, как я, одиноки. Им не за кого беспокоиться. Они отвечают только сами за себя. Они сильные, смелые, ничего не боятся и ни перед чем не пасуют. Они, как и я, настоящие охотники. Я всю свою сознательную жизнь, после детдома, только и делаю, что охочусь, образно говоря. Все время воюю с кем-то. То с «духами», то с шушерой всякой блатной… И всю свою жизнь я был по ту сторону красных флажков. А теперь я сам окружен. Понимаешь? Банда не был уверен, что доходчиво объяснил Коле причины той смутной тоски, которая грызла в последние дни его сердце, но лучше высказаться он не сумел. Но Самойленко, видимо, понял его. Коля сидел теперь притихший, задумчивый и, когда Банда замолчал, подытожил: — Не хочется волку попадать в пасть волкам же. — Да, не хочется. — А ты и не попадешь; Не грусти, — вдруг оживился Самойленко. — Тебе просто повезло, что я приехал. Я подниму хороших людей, на уши поставлю кого следует… — Ты ничего не сумеешь. — Слушай, — не на шутку рассердился журналист. — За кого ты меня держишь, в натуре? А ну пошли в дом к телефону, сейчас позвоним ребятам в пресс-службу МВД, в КГБ… Да не в одесские управления, а в Киев. Я телефоны знаю, ребята там знакомые. Сейчас придумаем что-нибудь. — Сиди, Коля. — Я тебя не понимаю… — Вон там, — Банда неопределенно махнул рукой куда-то за забор, — метрах в пятидесяти от дома притаился «рафик», в котором стоит отличная прослушивающая аппаратура. Каждое наше слово они уже услышали, оценили и сделали соответствующие выводы. Иди, сними трубку — я больше чем уверен, что она будет молчать. И вообще могу тебя поздравить — в загоне с красными флажками теперь уже не один волк. Тебя они отсюда тоже не выпустят, понимаешь? — Ты хочешь сказать… — растерялся Самойленко, удивленно глядя на Банду. — Ты стал такой же персоной нон грата для ФСБ, как и я. Отстреливать будут нас обоих. — Ну ты сказанул! — Не веришь? Ха! Они просто слишком далеко зашли, Колян. У них нет теперь другого выхода. Правильно я говорю, а, товарищ майор или полковник — не знаю? — крикнул Банда в темноту, страшно и странно улыбаясь. И сам подтвердил: — Правильно. Совершенно правильно. Куда вдруг разом подевалась кипучая энергия Самойленко, бившая, казалось, через край еще четверть часа назад! Журналист сидел сейчас с Бандой грустный и притихший, о чем-то сосредоточенно думая и иногда утвердительно кивая головой в ответ на собственные мысли. Сашка тоже молчал, докуривая очередную сигарету. Наконец Николай встрепенулся, как будто сбрасывая с плеч тяжелый груз, и потянулся к бутылке, снова разливая водку в стаканы. — Э, да ты снова не выпил! Брось, Банда, хрен с ними. Давай вмажем по единой, а там — будь что будет! — Не-ет, так просто я им не дамся… Но по единой, как ты сказал, можно, — и Банда решительно опрокинул в себя полстакана водки, даже не поморщившись. — Вот так-то, — радостно подхватил Самойленко, тут же с энтузиазмом поддержав Сашку. — Этак нам веселее ночь коротать будет. Правда, старлей? — Слушай, а чего ты к Олегу-то приехал? Просто так или по делу какому? — вдруг вспомнив о неожиданном появлении Самойленко, спросил Банда. — Вообще-то по делу. Мне его помощь нужна была. У нас в Одессе крутые дела творятся, и мне нужен был человек вроде Олежки — свой, надежный, который и спину мне, если что, прикрыть сможет. Да, видать, не судьба… — Так, а что за дело-то, если не секрет? — От тебя секретов нет. А вот они, — Коля махнул в ту сторону, где Банда засек автомобиль прослушивания, — услышат… А впрочем, пусть слушают, раз так. Мне-то этим делом заниматься уже не придется, видно. — Ну так наливай еще, а то и впрямь тоскливо как-то, да рассказывай — все равно всю ночь сидеть, так хоть компанию мне составишь, — Банда протянул пустой стакан, и Коля живо исполнил его просьбу. Они выпили. Самойленко уселся поудобнее и, снова «развязав» — как тут удержаться, если столько тяжелых и невероятных известий сразу валится на голову, — попросил у Банды сигарету и начал рассказывать: — Это мог бы быть «материал века». Может быть, не уступил бы по сенсационности и рассказу об этих деятелях, — он кивнул в сторону улицы. — Короче, у нас в Одессе есть одна больница, при ней роддом, и там вдруг стали происходить странные вещи — резко возросла детская смертность. Во время родов. Представь, оклемается мать от наркоза… — Слушай, а рожают разве под наркозом? — Банда был не очень-то сведущ в этом деле, но представлял себе роды несколько иначе. — Нет, без наркоза. Но если кесарево сечение делают… — А-а, тогда понятно. — Короче, оклемается роженица, а ей — очень сожалеем, но ваш ребенок родился мертвым. Ну и следуют всякие разные объяснения… Дескать, и показать нельзя — плод, мол, выглядит так, что вам лучше его не видеть. Словом, родители в конце концов успокаиваются, смиряются и даже не пытаются похоронить своего несчастного ребенка. Мертвый и мертвый, что поделаешь. Там готовы и документы оформить так, что в итоге женщина выходит из роддома как бы после аборта. Язык уже не очень-то слушался хозяина, но рассказывал Самойленко хотя и несколько путанно, все же увлеченно, в очередной раз загоревшись сегодня и воспрянув духом: — Ну, в общем, дела так разворачиваются, что ни похорон, ни могилки — ничего, никаких следов… Кое-кто из родителей об этом и не спросит. Что ж, если они это дитя никогда живым не видели, чего и хоронить-то? Кому-то расскажут о том, что ребенок родился хоть и живой, но с такой патологией, что и нескольких минут не мог прожить вне материнской утробы, — вроде не хватает какого-то жизненно важного органа, например, так что спасти было никак нельзя… — Да, дела! — присвистнул Банда, а Коля тем временем продолжал: — Словом, до определенного момента все шло в этой больнице очень четко… Слышь, Банда, давай еще по глотку, потому как ночью без водки о таких страстях и рассказывать-то трудно. — Давай, я что, против? — Банда заинтересовался и ждал продолжения. Они выпили, и Коля заговорил снова: — Короче, все было нормально, только, может, в Управлении здравоохранения слегка удивлялись статистическим данным о детской смертности. Но мало ли что? Может, Чернобыль так влияет или еще какая «холера» — наша экология, слава Богу, всему миру известна… Да. Так вот. Слухи пошли по городу неожиданно. Как они возникли — одному Господу известно. Может, две несчастные матери встретились. А может, какая-нибудь утечка информации произошла. Не знаю. Главное — вся Одесса вдруг заговорила об этой больнице. Ну и ваш покорный слуга, естественно, заинтересовался. А тут как раз такая удача подворачивается… — Что именно? — Да моя коллега, напарница, мы с ней часто вместе работаем, Дина… В общем, она залетела по каким-то там женским делам в гинекологию этой самой больницы, — Самойленко отчего-то вдруг смутился, и Банда, вспомнив, как нежно вымолвил он имя женщины, Лишь усмехнулся про себя — «конспиратор». — А знаешь, как у нас, роддом, гинекология — все в одном корпусе, только на разных этажах. — Ну и? — Короче, она там, естественно, помимо лечения, начала заниматься сбором информации… — Коля вдруг посерьезнел и помрачнел. — Но я боюсь за нее. Если там что серьезное… Вот я и хотел Олега попросить о подмоге. Взял бы его с собой, устроил в эту больницу хоть санитаром, хоть электриком… Там вакансии, сам понимаешь, найти всегда можно. А он — бывший офицер, медподготовку прошел. Может, даже на медбрата претендовать бы мог. В общем, надо было хоть немножко прикрыть Дину, а заодно постараться что-нибудь интересное высмотреть… — А сам чего же? — Банда с недоверием покосился на Самойленко, не понимая, что может помешать мужчине самому защитить свою любимую, попавшую в опасную ситуацию. — Сам?! Ха-ха! Да меня каждая собака в городе знает. Здрасьте! Самойленко в санитары попросился! А больше вы нигде, господин журналист, поработать не желаете? — он передразнил возможную реакцию на его появление в больнице, но тут же снова посерьезнел: — Нет, я сам не могу никак. Мне именно такой парень, как Олег, нужен был. — Ну я бы тебе постарался помочь, но… — Да… Ладно, забудем об этом. Давай лучше отвлечемся. Какая ночь-то, а? — Здорово, ничего не скажешь. Они долго-долго сидели молча, задумавшись каждый о своем. Городок спал, погрузившись в полную тишину, и даже природа, казалось, замерла, не нарушая вселенского покоя ни шелестом листвы под дуновением ветерка, ни криком цикад. Лишь мириады огромных ярких звезд прямо над головой безмолвно взирали на землю, полную тревог, печалей и бедствий. Там, наверху, все было куда спокойнее. Где-то совсем рядом вдруг хлопнула дверца автомобиля, и Банда встрепенулся, кивнув в ту сторону: — Наши друзья-сторожа не спят. Все слушают, о чем мы тут с тобой. — Да… Слушай, у меня в сумке приемник есть. Хочешь, я его принесу, так хоть новости или музыку послушаем? Все ж веселее будет до утра сидеть, — Самойленко встал и, поднеся спичку к бутылке, постарался рассмотреть, сколько там осталось. — Заодно еще водочки захвачу да закуски какой. А то на этом сказочном воздухе трезвеешь в один момент — пьешь-пьешь, вроде и выпил много, а никакого тебе кайфа. — Давай, — рассмеялся Банда, — неси и то, и другое. Гулять так гулять. Коля вернулся очень скоро, разложил на лавке прихваченное на кухне сало, хлеб, огурцы и помидоры. Затем с торжественным видом извлек из внутреннего кармана куртки бутылку и водрузил ее посреди закуски. Наконец из другого кармана вытащил маленький приемник «Нева» и, включив его, начал шарить по волнам эфира, разыскивая какую-нибудь музыку. Сквозь треск и шум вдруг пробился чистый голос Расторгуева из «Любэ»: Над деревьями, заливая все вокруг призрачным голубоватым светом, сияла луна. Огромная, круглая, она, казалось, глядела прямо на Серны, на ребят, сидящих в саду, внимательно и понимающе. |
||
|