"Прохладой дышит вечер" - читать интересную книгу автора (Нолль Ингрид)

4

— Ну, бабуля, что у тебя здесь «горит»? — спрашивает Феликс. — Ты наконец-то справилась с моим автоответчиком.

— Подумаешь, что ж тут сложного, это каждый ребенок умеет. Слушай, скажи честно, как тебе моя квартира?

— А не нанять ли тебе горничную, бабуля? — осторожно отвечает внук.

— Не люблю я чужих в своем доме, сам знаешь. Кроме того, сначала надо покрасить и обои поклеить, а потом грядет весенняя генеральная уборка.

До моего внучка наконец доходит, зачем я его заманила.

— Хуго меня навестит, — объясняю я, — это повод, но не причина.

— Хуго? А кто это?

Нынче молодые люди даже не знакомы с некоторыми своими родственниками.

— Это муж моей покойной сестры Иды, мой зять.

— А, так он тоже уже дедуля, — подсчитывает Феликс.

Я показываю ему коробки с Милочкиным богатством. Не отнесет ли он все это наверх в какую-нибудь дальнюю комнату или, может, найдет барахлу лучшее применение? Он знает, что посоветовать: блошиный рынок.

Феликс плюхается в кресло и пихает в бок Хульду:

— Ну, что, старушка, как вы тут с бабулей поживаете? Феликс частенько приносит мне из своего общежития то, не дай бог, взъерошенных дворняжек, а то охапки каких-нибудь растений. Букетами эти вязанки не назовешь, они по большей части состоят из веток, которые он наломал где-нибудь по дороге. Впрочем, они такие роскошные, и я ставлю их в серо-голубой горшок, где обычно храню огурцы. Получается даже красиво. Феликс прирожденный декоратор. Замечательная стройная композиция, так и веет весной: крошечные почки сирени, фиолетовые с коричневатым отливом (правда, они никогда уже не распустятся), молоденькие листочки клена, светлые, не то зеленые, не то желтые, белые цветочки на изогнутых вишневых прутиках, сережки вербы, отливающие оливковой зеленью, темные побеги бузины и даже ветка черной смородины.

— Зеленый цвет успокаивает усталые глаза, — говорит мой милый мальчик и хватается за телефонную трубку. Часа не прошло, как он сколотил компанию рукастых студентов, которые уже утром начнут тут все убирать. — А тебе бы лучше на пару дней куда-нибудь уехать, — предлагает Феликс.

Но мне что-то не хочется уезжать. У сына моего Ульриха никогда не хзатает на меня времени, и если я приеду к нему, его из-за меня замучит совесть. Дочь моя Регина, мать Феликса, в разводе, много работает, и у нее неуютно. А Вероника и вовсе в Америке. Дороговато будет для двухдневного визита.

— Я останусь здесь, солнышко, вы же не собираетесь разворотить все комнаты разом.

— Ладно, бабуля, но тогда придется тебе готовить еду для моих друзей, — подначивает меня Феликс: знает же, что с этим я завязала раз и навсегда. — Какого цвета будем стены делать? Белые под штукатурку, белые как снег или цвета легкой бледности покойника?

— Цвета яичной скорлупы. — Это мое окончательное решение.

— А со вторым этажом что?

Я отрицательно качаю седой головой.

Феликс берет бумагу и карандаш и записывает: надо купить тисненые обои, краску, клейстер и полиэтиленовую пленку, чтобы все закрыть, широкие кисти и кисточки помельче, стол — обои раскладывать и клеить — ему одолжат.

— Мы с Сузи потом здесь все тебе приберем и вымоем. Сузи, надо думать, его подружка, хотя, кажется, ее звали Симоной?..

Как только внук Феликс исчезает, я ложусь на софу отдохнуть. Не так-то просто, когда рядом с тобой такой шустрый парнишка, но какое это счастье. Феликс всем взял, покладистый, и в кого он только такой? Мне с собственными отпрысками было трудновато (особенно — с его маменькой), да и с прочими моими внуками тоже не легко. Более других я переживаю за Кору, она в детстве была моей любимицей. Давно я уже ее не видела, только получаю иногда от Ульриха, сына моего, ее фотографии. Когда Кора была маленькой, мне казалось, что это я снова появилась на свет. Цвет волос — точно мой, гордилась я, пока не заметила, что ее мать тоже рыжая. Удивительно, Феликс-то мне как раз в детстве совсем и не нравился, а теперь вот он самая большая любовь моей старости, не считая Хуго, конечно.

Что же это такое: стоит Феликсу уйти, я тут же вспоминаю, что забыла еще о чем-то его спросить, что-то ему сказать или попросить что-то сделать для меня. Вот хотела рассказать ему про Альберта, да опять забыла.

После Идиной свадьбы и рождения Хайдемари мы Альберта долго не видели. На время больших каникул его оставили в интернате, чтобы он подтянулся в учебе.

Когда он наконец приехал домой на Рождество, его было не узнать, он стал похож на какое-то насекомое, которое только что вылупилось из кокона. Переходный возрасту Альберта начался с некоторым опозданием. Он сразу сильно вытянулся, и куда-то пропала вся его полнота и рыхлость. Как и многие мальчишки в эту пору, он казался неуклюжим и угловатым, маленький носик превратился в «рубильник», бархатная детская кожица пошла прыщами, и особенно странно звучал голос.

— Мне больше не дают петь в хоре, — жаловался брат. Он чувствовал себя неуютно в своей новой шкуре, хотя ясно было, что это не навсегда, что все очень быстро меняется.

— Как я выгляжу? — спрашивал он меня.

Мне каждый раз хотелось ляпнуть: «Кошмарно». Теперь Альберт, примеряющий мои шмотки, выглядел еще смешнее, чем раньше, — они были ему уже малы. Кроме того, братец сделал из этого такую тайну, что даже меня в нее не посвятил. Но я потрясла его, напомнив, как он еще недавно играл на крыше какие-то чудные женские роли. Пришлось поклясться, что никому его не выдам, и тогда мне было позволено посмотреть, как он изображает куртизанку. Я была в шоке от того, как скрупулезно Альберт подбирает все детали туалета. Дошло до того, что он даже мое нижнее белье на себя нацепил.

В нашем чопорном семействе, как, впрочем, и в большинстве других, нравы были, мягко говоря, строгие. Нам доводилось изредка прочитать в газете, что бог знает где, в каком-нибудь Берлине, распущенном и грешном, какая-то Жозефина Бэйкер разгуливает в одной набедренной повязке, но это, ясное дело, просто взбалмошная разнузданная сумасбродка. Я никогда не видела неодетыми ни своих родителей, ни братьев, ни Иду. Только с Фанни я в детстве плескалась вместе в ванной, а позже раздевала и одевала Алису, которая была на восемь лет меня младше. Мне казалось неприличным смотреть на Альберта в нижней юбке и лифчике, я даже не осмеливалась разглядеть его как следует. Смущенно я спросила, не лучше ему ли подражать Бастеру Китону, изображать Чарли Чаплина или вообще Носферату.

— Да ведь я же совсем другое задумал, — отвечал он.

Вся семья тоже была занята совсем другим: отец приобрел к Рождеству радиоприемник. Как приклеенные мы сидели вокруг обеденного стола, на котором стоял черный ящик, у каждого — наушники, взгляд отсутствующий, на губах — блаженная улыбка. Альберт долго среди нас не задерживался, и никто без него как-то не скучал. А уже пять лет спустя в доме появилось радио с громкоговорителем: папочка верил в прогресс и очень уважал технику. Будь он нынче молодым человеком, наверно, сутками не отходил бы от компьютера. Помню, когда Линдберг перелетел из Нью-Йорка в Париж, мы закатили пир, пили пунш, после чего Иде три дня было нехорошо.

Чудно это как-то: отец вспоминается мне гораздо чаще матери, а ведь она пережила его на много лет. Я вижу ее, как она сидит и штопает, а с тех пор, как появилось радио, еще и под музыку. Или сама напевает «Вилья, о Вилья» или «Дева из темного леса». Если нужно было принимать какое-то решение, она отсылала нас к отцу. Ответственности за наше воспитание она на себя брать не решалась, так что нам даже повздорить с ней не удавалось. К сожалению, мама стала самостоятельной личностью, только когда отца уже не стало.

Мама любила Хуго и всегда бралась замолвить за него словечко перед отцом, что было весьма кстати, поскольку тому скоро наскучила профессия коммерсанта. Он не мог, в отличие от моего родителя, отличить сапожный шедевр от какого-нибудь убожества и не умел набивать ботинкам цену. Как школьник, Хуго прятал в стол под кассой книжки. Сначала он читал Конан Дойла, потом увлекся Шоу, Гамсуном и Голсуорси. Фройляйн Шнайдер не отваживалась в открытую делать замечания шефу, пусть и не самому старшему, и лишь тактично приводила его в чувство, время от времени возвышая голос. Прознав про увлечение Хуго, папочка вознегодовал. Во-первых, была запятнана высокая репутация его достойнейшего предприятия, во-вторых, он вообще считал чтение интересных книг чуть ли не извращением.

Мне это тоже не слишком нравилось. Я бы предпочла ловить на себе взгляд Хуго, улыбаться ему, нравиться ему. А он поднимал глаза от книжки только когда фройляйн Шнайдер его одергивала: приходил новый покупатель, и Хуго срочно книгу прятал. Уходя курить, книгу он с собой, конечно, не брал. Иначе продавщицы подумали бы, что он поселился на складе. Когда мы курили вместе, Хуго пересказывал то, что он только что прочитал, и его восторг был мне понятен. Ида читала только журналы с картинками, и теперь я ее могла уесть. Так что именно благодаря Хуго я на всю жизнь стала заядлым книгочеем.

И вот однажды мы попались. Папуля не застал нас в торговом зале и устроил допрос фройляйн Шнайдер. Она сказала, что мы пошли за новыми ботинками на склад. Мы-то, конечно, мнили себя в безопасности, папочка ведь терпеть не мог лестниц, а тут вдруг он сам, лично, спустился в подвал и застал нас, когда мы курили, взгромоздившись на ящик. Папуля просек ситуацию моментально: Хуго отлынивал от работы, я, глупый подросток, влюблена в него по уши, а теперь еще и смолим тут вместе. Мы вскочили как ужаленные, пунцовые от стыда. Отец не произнес ни слова, и это было страшнее всего, потому что мы не знали, чего от него ждать.

После закрытия магазина отец совершенно официально вызвал меня к себе в контору. Я на всякий случай расплакалась, но этим его было не пронять: дочерей у него было целых четыре штуки.

— Не верю я слезам твоим крокодильим, — отрезал отец. Потом вдруг неожиданно мягко добавил: — Может, ты хочешь вернуться обратно в школу Святой Виктории?

Я сначала пожала плечами, а потом ответила:

— Так ведь я же отстала от своего класса.

— Я подумаю, — отозвался отец.

И без дальнейших вопросов он на другой же день определил меня в частную ремесленную школу. Но поскольку была только середина учебного года, еще несколько месяцев ему пришлось терпеть меня в магазине.

Я проснулась в четыре утра, хотя ребятишки не собирались начинать ремонт раньше девяти, — да они хорошо если к десяти явятся, Феликс и друг его, будущий инженер-электрик.

— Бабуля, привет, встала уже? — спрашивает Феликс. — Я кофе поставлю, ладно? Надо позавтракать и раскидать работу.

Да, как я не догадалась, они же есть захотят. Но у меня в буфете — только высохший черный хлеб. Феликс меня успокаивает: они все сами купили. Потом появляется еще одна пара, на этот раз молодой человек с девушкой. А через некоторое время их уже шестеро, и они садятся за стол, пьют молоко из пакета, кофе из моих чашечек мейсенского фарфора и колу из банок, распаковывают турецкие лепешки, сыр и салями. Они разламывают хлеб, кладут на него кусочки сыра или колбасы и заглатывают все это, ни разу не воспользовавшись ножом. Правда, я тоже иногда себе такое позволяю. Один из них говорит, что никогда еще так рано не завтракал, а на часах между тем уже одиннадцать. Молодые люди с любопытством оглядываются вокруг.

— А дом весь принадлежит вам? — спрашивает Сузи. — А наверху кто живет?

Мне уже не в первый раз приходится объяснять, что я жильцов у себя не держу, поэтому верхние комнаты нежилые. Студенты смотрят на меня с завистью: да, знаю, они все постоянно ищут себе жилье.

— Я здесь живу с тех пор, как вышла замуж, — объясняю я вяло. — Там наверху всего один туалет, ванной вообще нет, и кухни тоже. А сами комнаты крошечные. После моей смерти пусть моя дочка все это снесет и построит новый дом.

— Ой, как было бы жалко! — хором произносят они.

Наверное, для них это романтика — жить среди осыпающихся стен. Видимо, они полагают, что у меня нет денег на ремонт. Ну, Феликс-то уж, во всяком случае, в курсе, что я от Милочки унаследовала порядочный капиталец, так что жмотничать мне смысла нет. Только на что его тратить? Господи, да много ли мне надо? Регине достанется дом, Феликсу — денежки. Ульрих и Вероника отказались от своей доли наследства в их пользу, у них и так всего хватает.

— Знаете что, фрау Шваб, — подает голос практичный студент по электрической части, — давайте мы для начала обустроим вам комнату наверху, кровать вашу туда перенесем, еще какие-нибудь вещи, а здесь внизу все вымоем и в порядок приведем. Только, знаете, вам надо быть подальше.

Вот именно этого-то я хотела меньше всего. Но аргумент нашелся и у Феликса.

— Кроме того, ба, — предупредил он, — ты еще не знаешь: мы когда работаем, то дебильник на полную катушку врубаем.

Мне такой прибор неведом, но, судя по тому, как его изобразили с помощью четырех пальцев, это чудище могло быть только магнитолой.

Электрика зовут Макс. Толстой отверткой он отклеивает обои, расковыривает штукатурку и добирается до проводки.

— Ни к черту не годится, — заявляет он. — Новый кабель прокладывать надо.

— Чего там не годится? Уж на мой-то век должно хватить, — пытаюсь возразить я, но меня никто не слушает, все уставились на хрупкие проволочки в развороченных внутренностях моей стенки.

— Не дай бог коротнет, бабуля, пиши пропало, домик вспыхнет как факел, — объясняет Феликс.

Макс уверяет, что починит мне это все совсем дешево, вот только проверит предохранители. И, не дожидаясь моего согласия, они с Феликсом выходят из комнаты.

Через пару секунд до меня доходит, что они отправились в подвал. Я начинаю нервничать. Может, начать громко протестовать? Тогда они, наверное, наконец меня услышат. Да нет, мне, конечно, неохота гореть как ведьма на костре, но я не хочу, чтобы посторонние шныряли по моему дому, иначе просто пригласила бы настоящих рабочих. Мне и нужно-то всего-навсего гостиную, кухню и спальню в порядок привести.

— Безнадежно, — сообщает Макс, вернувшись, — все перепутано, опаснее некуда, я за такое не отвечаю.

Феликс, умница, видит мое перекошенное лицо и приходит на помощь:

— Ну, Макс, это уж ты загнул, — вступается он, — у бабушки в жизни не было никаких коротких замыканий.

И, хотя это, к сожалению, неправда, я энергично киваю.

Наконец Феликс с другом уезжают за краской, обоями и двумя ящиками пива и лимонада. Остальные четверо перетаскивают мебель из гостиной в спальню, стараясь при этом не перегородить дорогу к моей кровати. Хульду в качалке пересаживают ко мне на кухню.

Сузи, подруга Феликса, ищет ведро для уборки. Взгляд ее падает на Хульду, и она восклицает:

— Ой, какие туфельки! С ума сойти! Можно мне примерить?

К счастью, они ей совсем малы. Сузи не верится, что это мой папуля собственноручно смастерил такие. Изучает ли она, как и Феликс, машиностроение, интересуюсь я, сейчас ведь женщинам любые профессии доступны?

Нет, она архитектор.

— А когда построили этот дом? В тридцатые годы? Значит, во времена «Третьего рейха». Угу… — уточняет она.

Любопытство написано у нее на лице, и я, не дожидаясь ее вопросов, объясняю, что сама лично в партии не состояла и почетный орден матери-героини мне тоже не вручали. О нацистах в нашей семье я не распространяюсь.

Сузи смеется:

— Феликс мне так много о вас рассказывал. Вы, я знаю, стали звездой пацифистских митингов!

Вот оно как. Внук мой, значит, гордится мной. Я чуть не обняла Сузи.

— Если бы туфельки были вам впору, я бы их отдала, — говорю я в порыве щедрости.

— Да нет, они мне не лезут. Вот, может, платье?

Не сильно церемонясь, Сузи снимает платье с Хульды и, не смущаясь, скидывает одежду с себя. Вот она уже стоит в одних трусиках, а я отворачиваюсь. Когда же вижу на ней мое подростковое платье, просто не могу его не подарить: она в нем очаровательна. А для Хульды у меня найдется еще кое-что симпатичное, поищу после. А потом какая-нибудь другая студенточка захочет примерить и это.

Сузи целует меня. Как славно! Я тут же забываю о потере платья и уговариваю себя, что живой барышне оно к лицу несравненно больше, нежели деревянной кукле. Хульда согласна, она кивает, когда мы остаемся одни. И я заворачиваю ее в клетчатую скатерть.

Когда я наконец отправляюсь на боковую, раздается душераздирающая музыка, а потом они еще начинают петь. Макс горланит:

— Ой, держись, бабуля! Домик твой не жилец! Феликс, кажется, его ругает. Скоро он появляется около меня.

— Бабуля, мы на сегодня закругляемся. Ты еще чего-нибудь хочешь?

— Нет, сейчас ничего. Но вот когда Хуго приедет…

— Ты все о своем, все о Хуго, ба! — веселится Феликс. — Все-таки ты какая-то не от мира сего, не знаю, что и подумать…

— Брось! Все мы здесь от сего мира! — Я жестко прерываю его.

— О'кей. Так что нам будет угодно?

— Когда Хуго приедет, ты нас повезешь на машине в город. Хочу пройтись с ним по старым местам: к Гросен Воог, на Матильдову горку, а может, к замку Кранихштайн…

— Заметано. А как мне твоего кавалера называть, на «вы» или на «ты», «дядюшка» или «господин Хороший»?

— Лучше всего «ты» и «дядюшка Хуго», — отвечаю я. Дверь затворяется, тишина. У рано поседевшей дочки Хуго Хайдемари нет детей. Феликс должен ему страшно понравиться.