"Рассказы" - читать интересную книгу автора (Андрианов Сергей Васильевич)

КОСОЙ БОР

Сквозь кудлатые тучи робко сочилась утренняя заря. Синоптик капитан Козодой прильнул к окну и увидел на рулежной дорожке движущиеся огни — Кудияров выкатывал самолет из укрытия. И куда он в такую муть спешит? В капонире тепло, сухо и полный штиль, а стоянка, как полюс, открыта всем ветрам. Кудиярову не перечь, любит упрямиться: «А что нам, товарищ капитан, ваши тучки-мучки — мы всепогодные». Это он, конечно, самолетом своим гордится. Так-то оно так, Кудияров, да только летчика не забывай.

Командир полка Зарубин, конечно, помудрей. Он из дома справляется о небесных делах. Нынче аж в полночь звонил. Козодой дежурил, и ему все равно — когда ни потревожь, — но он-то, Зарубин, чего бодрствует? Знать, приладился, не открывая глаз, на ощупь брать в темноте телефонную трубку: «Козодой, как там, на горизонте?»

Докладывать Зарубину метеорологическую обстановку — нож острый. Любит поправлять: «Говори точнее, короче», не переваривает слово «ожидается». Ему непременно скажи «будет». А как «будет», если только «ожидается»? Это еще не значит, что будет. Потому Козодой стоит на своем: «Ожидается!» — и все.

Предсказывать погоду нынче не просто. Во-первых, выдался такой год, что на день семь непогод. Во-вторых, погоду прогнозируют не для самолетов, а для летчиков. А им попробуй угоди — каждому подавай свое.

Да вот хотя бы и сам Зарубин. Ас, при всяких метеорологических условиях летает. И кажется, что ему какие-то там обложные осадки. Конечно же ничего, если бы не одно существенное обстоятельство. Если бы не Косой бор, куда он собирался лететь.

В другое время Козодой применил бы свою погодную дипломатию, а на этот раз, не гадая, сказал, как отрезал: «Не будет в Косом бору погоды, товарищ командир». Потом смиренно ждал ответный голос Зарубина. Если прогноз не по нему, редко когда не упрекнет: «Козодой, что там у тебя неразбериха с погодой! Ты давай наведи порядок в своей канцелярии…»

На этот раз упрека Козодой не услышал. Трубка на другом конце неожиданно стихла, а потом прерывисто засигналила, будто и ей погода не по нутру.

Косой бор у Козодоя в печенках сидит. Каверзнее аэродрома он не знает. Местность там лесистая, предгорье; подходы на посадку затруднены. И с погодой такие метаморфозы случаются — уму непостижимо. Тихо, безоблачно — и вдруг гроза, шквальный ветер и яростный дождь. Или туман тихо опустится, замрет, и с ним никто не сладит.

Из-за этого Косого бора однажды не вернулся из полета любимец полка капитан Еремеев. Давно это было, а помнится. С той поры Козодой наставляет своих помощников: «Семь раз отмерь, прежде чем дать погоду в Косом бору». Синоптики даже пошли на хитрость — сознательно начали «ухудшать» погоду.

Когда Зарубин пришел на КП, Козодой усложнил обстановку до крайности. От этого переменился в лице, говорил сбивчиво и каким-то извиняющимся тоном, будто и в самом деле виноват, что тучи волочились чуть ли не по килям самолетов, а обложные осадки наводили грусть и уныние.

Но как же он удивился, когда на его никудышный прогноз Зарубин лишь махнул, рукой. Хмурый, как сама непогода, Козодой вдруг просиял, увидев в глазах командира добрый свет.

Разве Козодой знал, что Зарубин мысленно уже был в Косом бору! Предвидя ухудшение погоды, он еще вчера дал заявку на транспортный самолет, который должен прилететь за ним с минуты на минуту.

Для Зарубина Косой бор был не тем, чем для Козодоя. Для него там будто бы и дожди не льют, и снега не метут, не гуляют туманы, а извечно сияет небо и горделиво плавают белыми лебедями облака. Там много простора, там царство необыкновенных красок — земных и небесных. Косой бор притягивал Зарубина, как отчий дом, где все знакомо.

Там, может быть, и единственная на всем свете сержантская тропа. Такое название осталось с войны, когда среди летчиков было немало сержантов. Сержантская тропа — самый короткий путь от городка к полустанку, откуда можно было уехать в районный Дом культуры на танцы и тем же путем вернуться в полк. Невысокая железнодорожная насыпь, ручей с прозрачной водой, мостик из двух небрежно брошенных бревен, а дальше тропа. Поднимаясь на взгорье, она бежала через клин ромашкового луга, пшеничное поле с васильками почти у твоих ног и через лес — светлый, веселый, песенный. Лес обрывался неожиданно, как полуденная тучка, и с опушки открывался вид на летное поле, по краям которого серебристо блестели самолеты.

Вдали, за взлетно-посадочной полосой, земля дыбилась, деревья верхушками взламывали горизонт и высоко маячили в розово-сизой дымке. На этом аэродроме Зарубин начинал летную службу, прошел ее от рядового пилота до командира части. Теперь-то он знает — нет службы прекраснее, чем в полку. Здесь он много летал и познал истинное бескорыстие дружбы. Небо для всех одно, и каждого мерит оно единой мерой, потому что обходных путей туда нет. Взлетная полоса для всех прямая и строгая, полная риска и крылатой радости.

Зарубин собрался лететь к однополчанам, в тот светлый уголок русской земли, который когда-то подарила ему военная служба.

Он шел бодро, не обращая внимания на сумрачность утра, ветер и черные тучи. Вот и транспортный самолет, на котором он полетит.

От командного пункта к самолету шли трое. Один, тот, что посредине, отчаянно жестикулируя, рассказывал что-то смешное. Зарубин прищурил глаза, и по его лицу скользнуло удивление. Что-то неуловимо знакомое находил он в облике рассказчика.

— А кто это там веселый такой? — спросил Зарубин бортмеханика, вглядываясь в идущих.

Бортмеханик с затаенным упреком посмотрел на Зарубина — как можно не знать капитана Стороженкова!

— Это командир наш, — ответил он с особой почтительностью в голосе.

Стороженков… Он и не он. Неужто в одном человеке могут уживаться такие контрастные черты! У того Стороженкова Зарубин не видел улыбки, кошки у того на сердце скребли, а у этого сердце веселится и душа ноет. Весь он сиял и как бы говорил восторженно: «Да это же я, товарищ командир, Стороженков! Узнаете?!»

У Зарубина еще более поднялось настроение. Улыбаясь, он шагнул навстречу Стороженкову. Выслушав доклад о готовности экипажа к полету, пожал ему руку и ощутил уверенное ответное пожатие.

— Вот так встреча, рад, очень рад! — сказал Зарубин и, продолжая разглядывать летчика, спросил: — Вылет разрешили? Летим?

— Разрешили, летим! — бойко ответил Стороженков.

Зарубин уловил в его глазах смешинку.

— Ты чего?

— Козодой развеселил.

Экипаж только что был у Козодоя. Синоптик предупредил:

— В Косом бору не задерживайтесь, а то погодка прижмет.

Экипаж занял рабочие места. Взлетел Стороженков красиво. Вот уж правда: взгляд орлиный и взлет соколиный.

Зарубин в салоне не усидел. Набрали мало-мальскую высоту, и он зашел в кабину к Стороженкову, занял кресло второго пилота. Ни о чем не хотелось ему вспоминать, лишь бы лететь и лететь вот так, подмечая краешком глаза у Стороженкова цепкость взгляда, точность движения рук, державших штурвал, и чувствовать, как большой двухмоторный самолет легко подчиняется ему.

Но помимо его воли в памяти всплывали события, которые оба пережили в Косом бору. Этот гарнизон и для Стороженкова был родным домом. И у него были здесь друзья, самый современный самолет, и жизнь, как у Зарубина, проходила в сладком азарте полетов. Но вдруг любимое бескрайнее небо стало ему с овчинку, а Косой бор уже казался верблюжьим горбом, обезобразившим землю, и таким постылым, как бельмо на глазу. Безрадостные эти перемены у Стороженкова обнаружились скоро. На аэродроме ведь горемык не встретишь: пилоты — народ неунывающий, острословов и несусветных выдумщиков хоть отбавляй, на язык к ним не попадайся — и хлебом не корми, а дай потравить. Таково, видать, свойство всех рискующих жизнью людей. У Стороженкова с каких-то пор не стало такого настроя. О нем не скажешь — речами тих, а сердцем лих, потому что раньше он таким не был.

Однажды Зарубин спросил комэска:

— Как у тебя Стороженков?

— Программу выполняет. Замечаний особых нет. А что?

— Неужто не видишь?! Нелюдимый стал. Все сторонкой, бочком, смотрит вниз, говорит на сторону.

— Такая особенность. Все это у него до старта. Взлетит — и его нелюдимость как с гуся вода…

— Выдумаешь тоже — особенность! Разве на летчика-истребителя похоже?

В очередной летный день Зарубин летал на спарке со Стороженковым.

— Ну как, товарищ командир? — поинтересовался комэск после полетов.

Зарубин улыбнулся:

— Артист! Может, и правда — особенность. В небе совсем другой. Давай ему больше летать. И контролируй.

Время гало, а так называемая особенность у Стороженкова не исчезала. Свою истребительскую удаль он будто бы обронил в тучах.

Зарубину случалось видеть разных летчиков. И разочарованных неудачами, и списанных по состоянию здоровья, и уволенных по возрасту. Горько на них было смотреть. Они расставались о полетами, как с самой жизнью. Но Стороженков-то летает. И дай бог как! Откуда же у него такой страдальческий взгляд?

Перед полетом Зарубин подошел к Стороженкову, пристально посмотрел на него. В пилотских глазах перед скорым стартом он привык видеть огонь, жажду неба, азарт. А у Стороженкова как ветром унесло все это. Стоит бледный, задумчивый. Будто какая заноза точит душу. Пожал ему руку — и вот тебе раз! — рука у Стороженкова влажная, будто росой окроплена. Что ж тут гадать, ясное дело — нервишки играют. У летчика-истребителя нервы сдают — куда ж ему лететь…

Зарубин сухо передал на КП:

— Стороженкова не выпускать. — Чуть помедлил и, щадя самолюбие летчика, добавил: — Погода мне что-то не нравится.

Потом позвал летчика, они вдвоем пересекли рулежную дорожку и вышли на стежку, которая тянулась от сержантской тропы. По ней и пошли, огибая укрытие для самолета Зарубина. Земля после бетона казалась пухом. Остро пахло молодой, сочной травой, неслышно покачивались в стороне густые кроны берез, глубоко в небе забористо ворковали турбины. Немного пройдя, они остановились, и Зарубин не раздумывая обернулся к Стороженкову.

— Вот что, Стороженков, скажи: боишься летать? — отрывисто спросил он и тут же предупредил: — Только давай начистоту. О нашем разговоре никто не узнает.

Неожиданно резкий и откровенный вопрос Зарубина вызвал у Стороженкова отрицательную реакцию. От застенчивости, робости у него не осталось и следа. В прямом, неуступчивом взгляде забилось дерзкое упрямство: «Вы с кем-то спутали меня, товарищ полковник».

Зарубин был поражен такой неожиданной переменой. Перед ним стоял совсем другой Стороженков, такой, к которому ничуть не относились его безжалостные слова. Этот ничего не боится. Вот-вот улыбнется, и тогда Зарубин, забыв про субординацию, дружески хлопнет его по плечу: «А ну лети, черт полосатый. Лети! Докажи, какой ты летчик». Стороженков легко вздохнет, обдаст Зарубина благодарной улыбкой за то, что простил ему какую-то вину, и резким шагом устремится к самолету. Как он ему нравился сейчас! В глубине души Зарубин даже упрекнул себя за поспешность: не зря же говорится — семь раз отмерь.

Однако взгляд Стороженкова не теплел, в глазах держался холодный, жесткий свет. Лицо еще более нахмурилось. Он был недоволен собой, полетами и Зарубиным. Стороженков с трудом поборол задетое Зарубиным самолюбие. Пытаясь уйти от тяжелого для него разговора, натянуто сказал:

— Но вы же видели, как я летаю. И пятерки вашей рукой ставились.

— Что есть, того не отберешь, — согласился Зарубин.

— Ну вот…

После мучительной для обоих паузы Зарубин продолжил:

— Не забывай, Стороженков, мы летели вдвоем.

— Но пилотировал-то я…

Догадываясь о чем-то важном и очень необходимом для летчика, Зарубин подумал: «Тот не страх, что вместе. Сунься-ка один». Он уже не сожалел о начатом разговоре. В авиации долго примерять — можно опоздать. Чего тут жеманничать? Летчик он, в конце концов, или нет?

— Летать вы любите. Самолет вам нравится. Так чего же вам таиться от командира? — говорил Зарубин, настойчиво добиваясь от Стороженкова откровенных слов и стараясь смягчить для этого разговор.

Взгляд у Стороженкова потеплел, напряженность спала, он чувствовал себя свободнее, похоже, освободился от затаенных сомнений. Вместо ответа сам спросил:

— Товарищ командир, а вы могли бы сказать, что Еремеев боялся летать, трусил? Могли бы так сказать, а?

«При чем тут Еремеев? — обостренно подумал Зарубин и недоуменно взглянул на Стороженкова. — Какой увертливый — все вспомнит, лишь бы уйти от ответа». Стороженков заметил недовольство на лице Зарубина. Помрачнел, словно на него упала тень. И с простодушным откровением поспешно добавил:

— Я, товарищ командир, тоже начистоту.

— Н-да… — только и сказал Зарубин. Душа его сжалась, все сошлось в горячий ком, осветилось грозовым светом.

…Погоды тогда не было. С Атлантики пришел циклон и закрыл почти все приграничные аэродромы. Оставался один Косой бор, да и тот был под угрозой закрытия. В это время в наше воздушное пространство вторгся нарушитель. Поднять перехватчик могли только с Косого бора. Другого выхода не было. В воздух ушел капитан Еремеев.

Когда Еремеев возвращался на аэродром, сумерки уже переходили в ночь. Облачность уплотнилась, видимость была на пределе. Еремеев рано снизился и сам себе закрыл посадочную полосу. Между ним и полосой была гора, покрытая лесом, который назывался Косым бором. Отблеск от фар автомашин летчик принял за огни ВПП. Обнаружить ошибку и исправить ее не успел. Дефицит времени у современного летчика жесткий.

— Еремеев — сильный летчик. Но я думаю, он слишком самоуверенно действовал, — сказал Зарубин и почувствовал прямую связь этого трагического случая с поведением Стороженкова.

Оба они смотрели на Косой бор, который едва просматривался из-за низких туч. У Стороженкова потускнели глаза, весь он сник, словно бы только сейчас, сию минуту, обнаружилось то, что он тщательно пытался скрыть от друзей и командира.

Не отрывая тревожного взгляда от бора, Стороженков подавленно процедил:

— Косой бор я во сне вижу. Все время в него врезаюсь. Как Еремеев…

Все вокруг замерло. Стихли на земле люди, машины, самолеты, не поют птицы, оборвался турбинный клекот в небе. Будто бы все прислушиваются, что он еще скажет.

Стороженков облегченно вздохнул. Подвел наконец черту своим страданиям. Начистоту так начистоту. Теперь его уже ничто не мучило. Он словно бы передал свои муки и свою тревожную судьбу в руки Зарубину. Вот, мол, теперь и решай, командир.

Зарубин не ожидал, что вдруг так обернется разговор. Хоть и настойчиво спрашивал летчика, но сам не верил, что тот мог бояться. Думал, мешает ему что-то другое, может, со здоровьишком нелады. Словом, всего ожидал, только не того, что услышал. Но больше всего его поразило, как круто могут пойти в рост семена боязни и страха.

— Да все это чепуха, сущая ерунда! — горячась, начал он разубеждать Стороженкова. Зарубин готов был произнести целую тираду: для всех, мол, путь в небо тернист и коварен. Разве он сам не шел к пилотским радостям через сто потов и разочарований? Да ничто его не остановило. Шел и шел… — Чепуха все это! — повторял Зарубин, еще надеясь, что Стороженков наберется мужества и переломит себя. — Полк вон как летает! Никому же не снится этот чертов бор.

— Да нет, товарищ командир, — упавшим голосом подтвердил Стороженков, еще более обнажая свое удрученное состояние.

Он смотрел на Зарубина растерянно, глазами, в которых было много неясного ожидания.

— Да что ты мелешь, веришь ли ты в это сам? Подумай… С тяжелым чувством смотрел Зарубин на обмякшую фигуру Стороженкова. Посулил ему держать разговор в тайне, но как же быть теперь, когда воочию видишь — не быть калине малиной. Великодушие тут не спасет — вредная штука. Великодушие может только погубить летчика. С горьким недоумением Зарубин вспомнил золотое правило мудрецов: так гни, чтобы гнулось, а не так, чтобы ломалось. Теперь вот решай, взваливай на себя судьбу пилота. Ты командир, ты за него и в ответе. Зарубин впервые почувствовал, как беда летчика незримо становилась его личной бедой.

Не отводя от Стороженкова похолодевшего взгляда, он сказал:

— Вот что, Стороженков, может быть, тебе в винтомоторную, а? Как-никак на борту два летчика да еще автопилот. И в винтомоторной авиации кому-то надо служить. Переходят же туда другие… Подумай…

Стороженков оцепенел. Он не мог выдавить ни слова, лишь тяжело вздохнул.

— Правильно, с ответом не спеши, — продолжал Зарубин. — Мой совет такой: взвесь все как следует. Надумаешь — приходи с рапортом.

Потом Зарубин представлял себе, как к нему явится Стороженков. Не войдет, а влетит. Разгоряченный, обиженный, уязвленный до глубины души. «Никакого рапорта писать не буду! Никогда из своего полка не уйду. Я летчик-истребитель, и никто не отлучит меня от этого чудо-самолета. Никто!»

Зарубин вышел бы тогда из-за стола: «Вот это я одобряю!» Эта встреча виделась ему светлой, окрыленной, как сам полет. И Зарубин ждал Стороженкова. Ведь сам он поступил бы только так, а не иначе, случись с ним подобная история.

Стороженков пришел к Зарубину через два дня. Ни слова не говоря, подал ему рапорт, совсем не веря тому, что с ним происходило, и еще на что-то надеясь…

И вот теперь он командир «тихохода», транспортного двухмоторного самолета. В авиации его называют воздушным кораблем. Спокойно сидит за штурвалом, по-хозяйски следит за приборами, время от времени поглядывая за борт. Зарубин восхищается: летает Стороженков! Летает! К нему приходили мысли, которые оправдывали его и Стороженкова. Не всем же поспеть за стремительным двадцатым веком. Не у каждого психика успевает перестроиться, прийти в соответствие с бурно развивающейся научно-технической революцией. У кого угодно могут случиться срывы. Но в жизни всегда нужно искать место по душе.

Дождь и серая рвань туч остались позади. К земле все чаще и чаще пробивались солнечные лучи. Они выхватывали из дневной сумеречности то речку, то лес, то населенный пункт со сходящимися в нем дорогами. Скоро небо совсем очистилось, горизонт открылся и вдали показался Косой бор. Белые домики, летное поле с серой посадочной полосой, полустанок и сержантская тропа. Вдали возвышался и косо, под острым углом, уходил за горизонт сосновый лес. Стороженков энергично снизился и уверенно зашел на посадочный курс.

В полку был летный день. Самолеты резали свистящими крыльями воздух, и в окнах служебных зданий то и дело рождалась и угасала лихорадочная звень, гудела и успокаивалась земля. У людей был суровый и в то же время торжественный вид. Новейший самолет полностью покорился им, стал их боевым оружием. Всюду, где бы ни был, Зарубин отмечал удивительную гармонию неба, людей и самолетов.

Это настраивало его на добрые мысли. Да, кипит жизнь… Все как при нем.

Однако время торопило его. Козодой оказался прав — портилась погода. Вот уже заплыл горизонт, стушевалась, пропала за летным полем гора с Косым бором Предупредив командира полка, чтобы занимался своим делом, Зарубин направился к самолету.

Знакомая тропка плавно огибала капонир. Здесь когда-то стоял его самолет. Когда Зарубин улетал, тут часто маячила фигура техника Кудиярова. Отсюда он смотрел за взлетающим и идущим на посадку самолетом, чтобы вовремя встретить его.

Сейчас он вспомнил своего техника потому, что на его месте давно стоит кто-то другой и неотрывно смотрит на взлетающие самолеты.

Подойдя ближе, Зарубин узнал в том человеке капитана Стороженкова. Его неподвижная фигура, тоскливый до жгучей, полынной горечи взгляд перевернули Зарубину душу. Стороженков напоминал больную птицу, у которой перебиты крылья и которая со смертной тоской смотрела, как улетала родная стая. Неужели она не испытает больше мучительной радости полета?

У Зарубина что-то дрогнуло в груди. Вспышкой молнии осветилось прошлое. Думал о Стороженкове и о себе.

Видать, есть в человеческой душе такие струны, к которым не каждому дано прикоснуться. Это может сделать только сам человек. Надо лишь помочь ему найти их. Но как бы поступил Зарубин теперь, повторись со Стороженковым прошлое? Что сделал бы он, чтобы не видеть этого разрывающего душу пилотского взгляда?

Издали, со стороны бора, донеслись раскаты грома. С сухим треском надломилось небо. Резко ударило ветром, и сразу все оборвалось, замерло в неистовом ожидании грозы.