"Они пришли с юга" - читать интересную книгу автора (Йенсен Йенс)

Глава шестая

Пришла зима. Настоящая, суровая зима, какой давно уже не бывало в Дании. Старики твердят, что климат, дескать, меняется, становится более суровым — ни дать ни взять Гренландия.

С водосточных желобов свисают метровые сосульки. Под солнечными лучами они исходят капелью. Но сосульки тяжелые, упадут — в два счета убьют прохожего, поэтому спасательные команды взбираются на крыши и топориками сбивают сосульки.

Ночью в трубах замерзает вода, и каждое утро приходится оттаивать ее с помощью факелов. Иной раз Якобу разрешают захватить домой с завода паяльную лампу. Тогда он обходит весь дом и в каждой квартире оттаивает воду в кране. Дети прозвали его «дяденька с шипящей лампой». Обход квартир отнимает у Якоба целый вечер; каждый сосед угощает Карлсена чашечкой кофе и каждый хочет поговорить по душам.

В эту последнюю зиму жильцы с заднего двора как-то теснее сошлись друг с другом. Люди вдруг почувствовали, что нуждаются друг в друге. У них ведь общие враги — холод, безработица, немцы, и, пожалуй, трудно сказать, кто из этих троих злейший. Холод проникает в окна, во все отверстия в доме, но если напихать между рамами газеты и заткнуть паклей и тряпками самые большие щели, дует намного меньше.

Почти все мужчины сидят теперь дома — они безработные. Из-за морозов производство приостановлено, повсюду Увольнения, в порту тоже делать нечего — фьорд замерз. Местный ледокол безнадежно застрял в самом устье и не может двинуться ни взад ни вперед, ну а уж если сам «Бьерн» не в силах пробить себе дорогу, то другим судам туда и вовсе соваться нечего. Все проливы замерзли. По Большому Бельту можно прогуливаться пешком, по Каттегату — кататься на санках. Мужчинам только и остается заглянуть в порт, убедиться, что все обстоит по-прежнему, и идти несолоно хлебавши домой. А то они и вовсе не высовывают носа на улицу, покуривают трубку да перекидываются в картишки. Но этот вынужденный отдых никому не идет впрок — пособие грошовое, и люди еле сводят концы с концами. Не дай бог, если у кого из детей прохудятся башмаки и надо ставить новую подметку — для семьи это целое бедствие. Пособия еле хватает на черный хлеб, молоко и картофель — только чтобы с голоду не умереть. Мужчинам то и дело напоминают, что в Германии работы сколько угодно, но какой дурак захочет бросить жену, детей и ехать в эту зловещую страну? Кто знает, вернешься ли оттуда живым? Теперь, что ни ночь, на немецкие города сыплются бомбы.

Настал черед англичан отплатить немцам той же монетой. Иной раз английские бомбардировщики, направляясь бомбить фашистов, пролетают над Данией. Тогда сирены воют, объявляя воздушную тревогу, и всем полагается идти в убежища. Они оборудованы в подвале каждого дома. Но датчане и не думают спускаться вниз и спокойно продолжают спать — ведь это английские самолеты. Люди уверены, что на бомбах написано: Бремен, Гамбург, Берлин.

Кое-кто все-таки уехал на работу в Германию, но большинство не желает иметь дела с немцами. Порядочные люди их сторонятся. Теперь у всех одно желание — чтобы они провалились ко всем чертям. Уж если живот подвело, лучше пойти к фьорду, прорубить во льду прорубь и наловить угрей. Ведь это царское угощенье — дети пальчики оближут. Целый день маячат на льду фьорда фигуры мужчин. Рыболовы переминаются с ноги на ногу, студеный ветер пробирает до костей, погреться негде, а у многих пальто заложены в ломбарде — что делать, выкручиваешься, как можешь. Иной раз от холода мертвеют уши и пальцы. В газетах даже было написано, будто какой-то человек сломал отмороженное ухо, оно упало в снег, но он подхватил его на лету, сунул в рот, помчался в больницу, и ему там пришили ухо на место, но это, конечно, враки. И все же вот какая небывалая стужа стоит в Дании — в стране с мягким климатом! В маленьких квартирках люди упорно борются с холодом, суют в печку все, что только может гореть, но топливо не так-то просто раздобыть. Во-первых, не хватает денег, во-вторых, не стало кокса. В прежние-то времена его поставляла Англия.

На датских болотах, которым прежде никто не придавал значения, теперь каждое лето ведутся торфоразработки. Добыча торфа стала целой отраслью промышленности. На торфяные болота каждое лето устремляется громадная армия рабочих. Торф отлично горит, но дает мало тепла и вообще невыгоден: прогорает в одну минуту — и конец. А кокс теперь бывает только газовый, тощий. Печка — прожорливая утроба, что ей ни дай — все мало. В некоторых домах дети не вылезают из постелей, только так еще можно согреться. А когда газовая компания, расщедрившись, вдруг продает какой-нибудь лишний гектолитр сверх нормы, перед заводом выстраиваются длинные очереди, люди ждут и ждут без конца. Они стоят здесь с раннего утра, когда город еще окутан тьмою и мороз свирепствует вовсю.

Вот какие морозы нынче в Дании. Но все это пустяки по сравнению с Восточным фронтом. Уф! При одной мысли кровь стынет в жилах. В машинах и танках замерзает бензин. Солдаты гибнут от холода. Казалось бы, в этакую стужу — сидеть людям у печки, укутавшись потеплее, но куда там — на фронте идут самые кровопролитные бои. Две могучие армии схватились под Сталинградом. Гитлер уже много месяцев назад объявил о близком падении Сталинграда. А Сталинград не пал. Город расстрелян из орудий, разбомблен с воздуха, от него остались одни развалины. Но победить-то ведь надо не дома, а людей. А эти русские точно приросли к грудам щебня. Впервые за все время войны главным силам нацистской армии грозит разгром. На подкрепление им послана самая оголтелая нацистская молодежь. Орда гнуснейших убийц и преступников, каких только знала мировая история, брошена на Восточный фронт. Они должны добыть для своей страны «жизненное пространство».

Они истребляют беззащитное гражданское население на оккупированных ими советских землях. Они организуют массовые убийства детей, выкачивая из них кровь для своих раненых. Они угоняют в рабство в Германию миллионы мирных жителей, но обращаются с ними куда хуже, чем в древности обращались с рабами. Голод, унижения, зверства, разврат и массовые убийства — вот каким лицом поворачивается к порабощенным народам немецкая культура.

Но Сталинград — это надежда, что всем фашистским ужасам будет положен конец, что преступники понесут наказание. Это слово у всех на устах, к этому советскому городу устремлены помыслы всех честных людей, все понимают его значение. Здесь решается вопрос о том, будет ли положен предел насилию и варварству или фашисты будут истреблять народы и целые расы. Здесь решается вопрос о том, обретет ли человечество вновь надежду на счастье и свободу. И решить это должна Красная Армия. Впоследствии кое-кто постарается об этом забыть.

Повсюду только и разговоров, что о битве на Волге. Мартин пришел в парикмахерскую постричься — и здесь посетители толкуют о том же.

— Может, война скоро кончится, — бодро говорит парикмахер.

— Лишь бы только счастье опять не улыбнулось немцам, — опасливо замечает один из посетителей.

Но большинство сходится на том, что немцы все-таки получают по заслугам. И вдруг, в самый разгар откровенных разговоров, появляется Юнкер — владелец бара на площади; он пришел побриться, теперь он бреется каждый день — деньги текут к нему рекой, и у него появились замашки щеголя.

В баре у Юнкера всегда полным-полно немцев, они чувствуют себя там как дома. Они заказывают бифштексы с яйцом и запивают их пивом.

Юнкеру некогда, он сбрасывает пальто и самодовольно потирает руки. Он заранее предупредил парикмахера о своем посещении, и ему не придется долго ждать.

Но зато с появлением Юнкера никто больше не рассуждает вслух. В парикмахерскую пришел человек, чуждый содружеству, которое мало-помалу сложилось в стране. В парикмахерскую пришел человек, который на стороне врагов, стало быть, надо держать ухо востро.

На Юнкере галифе, заправленные в высокие черные сапоги. Бармен не ездит верхом, он водит машину — но ему хочется походить на нацистов, чтобы все видели, что и он принадлежит к расе господ. Что ж, тем легче распознать предателя и держаться начеку. С Юнкером разговаривает только парикмахер — парикмахеру деться некуда. Но говорит он только о погоде, о морозах и о прочих безразличных вещах. Оно спокойнее.

Рядом с Юнкером сидит хозяин магазина, расположенного на рыночной площади, — магазин соседит с баром. Торговец изо дня в день видит все, что происходит в баре, и его это возмущает.

Торговец славный человек. Детей, которые заходят к нему в магазин, он угощает конфетами, а в зимнюю пору, когда безработным приходится особенно плохо, он не боится отпускать им в кредит. Он человек состоятельный и не требует возврата долга до лета, ему выплачивают в рассрочку. Вот почему большинство соседей Мартина покупают именно в его магазине. В старые времена торговец служил в гвардии, у него на лацкане королевская булавка из чистого золота, и он охотно рассказывает о своей молодости, когда он нес караул у королевского дворца. В торговце сохранилась какая-то детская наивность, он рослый, сильный человек, и все-таки… Должно быть, он слишком мало хлебнул горя. Ему всегда везло, и жил он, не зная забот.

Как только появляется владелец бара, торговец мрачнеет, но ему и в голову не приходит бояться этого нацистского ублюдка: торговцу стоит двинуть рукой, и от того мокрое место останется.

Оба соседа видят друг друга в зеркале.

— Привет, торговец! — ухмыляется Юнкер. — Ну, как дела?

Он не прочь поболтать с торговцем, тот ведь не еврей, не коммунист, а солидный, верноподданный обыватель.

— Я не жалуюсь, — заявляет торговец. — А вы, сдается мне, намерены расширить бар?

— Посмотрим, — коротко отвечает Юнкер, он не расположен обсуждать свои дела.

— К вам ведь захаживают немцы, а вот хозяева других ресторанов предпочитают не иметь с ними дела, — язвит торговец.

— И зря! — огрызается Юнкер. — Они ведут себя прилично и за все, что заказывают, исправно платят.

Но торговец не слушает.

— А у вас душа еще не уходит в пятки, Юнкер? — продолжает он с издевкой.

— С чего бы это?

— Ас того, что плоховаты ваши дела на Восточном фронте и в Африке, — отвечает торговец.

— Что-то я этого не заметил, — злобно бурчит Юнкер.

— Черт побери, стало быть вы ослепли! — хохочет торговец. — Разве я не прав, а, парикмахер?

Но парикмахер не решается ответить ни да, ни нет.

— Э-э… гм… — хмыкает он, нервно снуя вокруг клиента и всем своим видом показывая, что ему некогда. — Гм… эхм… Я не очень слежу… гм… мне трудно сказать. Гм… Может, я протру немного спиртом… — Он хочет поскорей побрить торговца и спровадить его из парикмахерской.

Юнкер молчит, он бледен и зол, от него не укрылось, что его никто не поддержал, что все против него. С такой враждебностью он сталкивается теперь на каждом шагу. Собственно говоря, окружающие не произносят ни слова, они сидят, ждут очереди, читают газеты, но ушки у них на макушке. И Юнкер чувствует, как они довольны, что ему утерли нос. Они с трудом скрывают злорадство. Юнкер ненавидит их, он охотно бы расправился с ними, но к ним не придерешься, потому что они помалкивают, держат свои мысли при себе и ждут. А ведь они ждут разгрома — Юнкер это знает, и они это знают. И только у торговца с рыночной площади нет терпения молчать.

— Скоро все это кончится, — говорит он, словно рассуждая сам с собой. — И тогда в доброй старой Дании воздух опять станет чистым.

Юнкер молчит, но его глаза бегают. Наконец торговец встает и расплачивается с парикмахером.

— Ну, вот и хорошо, — говорит он. — Я не прочь выйти на свежий воздух, здесь воняет дерьмом.

При последних словах Юнкера перекашивает. В нем клокочет такая ярость, что он вот так бы и вскочил сейчас со стула, перестрелял бы их всех, пинал бы в живот, топтал сапогами, хлестал кнутом в своей справедливой арийской ярости. Но он не трогается с места, он трусит, он знает, что ему не поздоровится, да к тому же он весь в мыльной пене. Чтобы отвести душу, он грозит:

— Берегитесь, — говорит он. — Вы меня оскорбили, а я этого не прощаю.

— Разве я вас оскорбил? — спрашивает торговец с притворным удивлением.

— Берегитесь, здесь много свидетелей, они подтвердят, что слышали ваши слова.

— Не думаю, — улыбаясь, говорит торговец.

Лицо Юнкера нервно подергивается, на него устремлены злорадные взгляды. Ему кажется, что в него со всех сторон вонзаются колючие иглы.

— Вы такого наговорили, что стоит мне сказать словечко кое-где, и вами займутся.

— Ах, вы мне угрожаете! — говорит торговец. — Насколько мне помнится, я сказал лишь, что ваши дела на Восточном фронте плоховаты, но это так и есть, стоит ли так волноваться, добрейший Юнкер? Но, может, вы просто боитесь или вас совесть заела?

— Вы оклеветали меня, утверждая, что я предатель, а я ни в чем не виноват перед моей страной, — вопит Юнкер и тычет пальцем в парикмахера, требуя, чтобы тот подтвердил его слова.

Бедный парикмахер то бледнеет, то краснеет.

— Эхм… гм… — заикается он. — Я… гм… так сказать, не слышал вашего разговора, господа.

Парикмахер топчется на месте, ни жив ни мертв от страха.

— Знаете, Юнкер, для потаскухи нет худшей обиды, чем назвать ее потаскухой. Как видно, то же и с предателями. Иной раз ты только взглянешь, а им уже мерещится, что их обозвали предателями.

— Вам это так не сойдет! — орет Юнкер, багровея от ярости.

— Зарубите себе на носу: хорошо смеется тот, кто смеется последним, — говорит торговец и уходит наконец из парикмахерской.

Но Юнкер еще долго не может успокоиться, голос у него дрожит, руки трясутся. Он вымещает свою ярость на злосчастном парикмахере.

— Почему вы молчали, когда он оскорблял меня?

— Д-да, но я… я не заметил, что он оскорбил кого-нибудь, — робко говорит парикмахер и косится на посетителей, ища поддержки.

— Этот грязный еврей оскорбил меня.

— Но я не заметил этого, господин Юнкер, — почтительно заверяет парикмахер.

— Die dummen Danen! Глупые датчане, — шипит Юнкер. — Не цените преимуществ братского содружества с могущественнейшей и величайшей в истории империей.

— Да, да, конечно, — поспешно поддакивает парикмахер, пытаясь перевести разговор на другую тему.

Но Юнкеру не легко заткнуть рот. Он продолжает изливать свою злобу. Окружающие молчат. А он разглагольствует о войне с большевизмом, с красной чумой. Говорит с проклятых богом евреях, повинных во всех земных бедствиях. У парикмахера совсем жалкий вид. Наконец Юнкер побрит и, приосанившись, как подобает представителю расы господ, выходит из парикмахерской.

Мартин в восторге от всего того, что ему довелось услышать в парикмахерской, и слово в слово пересказывает это матери.

Ему все больше и больше нравится торговец, который высказал все, что на уме у остальных. Но потом другие впечатления вытесняют стычку в парикмахерской.

Лаус так и не нашел работы, и мало-помалу они с Гудрун свыклись с мыслью, что ему придется ехать на работу в Германию. Они утешались тем, что ему будет там не хуже, чем другим.

Отчасти Лауса толкнула на этот шаг его теща, которая заявила, что думала, раз он берет Гудрун в жены, то будет о ней заботиться. И отчего, мол, он воображает себя слишком важным барином для работы в Германии, коли родной отец Гудрун не считает зазорным там работать? Чем кормиться милостью семьи, лучше бы Лаус вел себя, как подобает мужчине. Ничего не скажешь, теща Лауса умела внести ясность в любой вопрос. Но и Якоб не уступал ей в этом.

— Каждый рабочий, который едет в Германию, поставляет нового солдата в армию фашистов, — заявил Якоб сыну. — Ты разве не понимаешь, что помогаешь этим скотам выиграть войну?

— Но если я не пойду на эту работу, мы с голоду умрем, — оправдывался Лаус, не зная, кого ему слушать.

— Какое нам дело до всей этой войны и политики, — сказала Гудрун. — Нам и без них горя хватает. Каждый заботится о своей семье, и никто не вправе нас этим попрекать. — И она ушла сердитая и обиженная. Легко ли им с Лаусом расставаться! Об этом небось никто не думает.

Карен ночи напролет не спала и все ломала голову, как быть. Иногда она плакала — причин было довольно.

Она помогла молодым сложить вещи Лауса, нажарила в дорогу котлет — путь предстоял долгий, купила сыну новую рубаху и носки.

— Ох, господи, как нам всем не хватает света на улицах, покоя и мира, — с грустью сказала Карен.

И Лаус уехал. Якоб не простился с сыном — они так и не помирились.

Когда кто-нибудь называл в его присутствии имя Лауса, Якоб сердился и мрачнел. Его угнетала мысль, что сын пошел работать на немцев.

— Уж лучше голодать, — твердил Якоб.