"Они пришли с юга" - читать интересную книгу автора (Йенсен Йенс)

Глава двадцать первая

К рождеству 1944 года немецкий генерал фон Рунштедт предпринял наступление на Западном фронте. Немцам удалось прорвать фронт союзников, и в начале января американским войскам пришлось туго.

В связи с этим ускорили свое весеннее наступление русские. Красная Армия лавиной обрушилась на германские войска, в несколько недель освободила Польшу и прорвалась к Одеру. Отсюда русские повели свою мощную атаку на Берлин. Стремясь задержать русских, немцы перебросили на восток подкрепления с Западного фронта. Рождественское наступление фон Рунштедта захлебнулось.

Возобновив продвижение вперед, американцы прорвались к Рейну, их нескончаемые танковые колонны шли по мостам, которых немцы не успели взорвать.

На востоке вдоль реки Одер русские сконцентрировали десятки тысяч тяжелых танков, огромные артиллерийские силы и миллионы солдат. За два года солдаты Красной Армии отбросили нацистские орды на три тысячи километров по фронту протяженностью в тысячу километров. Теперь они подошли к конечной цели великого похода — к воротам Берлина.

Две сильнейшие армии, равных которым не знала история, точно две гигантские железные клешни, сомкнулись вокруг преступного нацистского государства. В подвале имперской канцелярии Гитлер скулил, как паршивый пес, учуявший близкий конец.

В Дании патриотов привязывали к деревянным столбам и убивали. Предатели из «вспомогательной полиции» хватали случайных прохожих на улицах и в переулках, в парадных и на лестничных площадках и расстреливали на месте. И все же каждую ночь взрывались бомбы на предприятиях, выполнявших заказы вермахта.

Борьба за свободу переросла в настоящую партизанскую войну, патриоты сплошь и рядом досаждали немцам средь бела дня.

Железные дороги вышли из-под контроля немцев; хотя повсюду вдоль полотна стояли немецкие часовые, бомбы летели одна за другой, точно бусинки с лопнувшей нитки.

Агентурная сеть гестапо тоже начала таять — многих шпиков уничтожили патриоты. Беспощадная борьба вошла в быт. Люди не оплакивали свою долю, лишь жадно ловили любой проблеск надежды. И хорошо, что они не позволяли себе раскисать, потому что надо ведь было жить и делать свое дело, хоть их душила безработица и голод, хоть их подстерегали грабители и убийцы, безнаказанно орудовавшие в городе.

Тяжелее всего было переносить голод. Фашисты вывозили из страны все продовольствие; датчане толковали: один лишь сухой хлеб да картофель остались нашим детям, а скоро, видно, и того не станет…

— Не знаю, как бы я прокормила вас, если бы не Пия, — часто говорила Карен.

Пия всякий раз, зайдя навестить будущую свекровь, приносила с собой разную снедь.

— Вот яйца, — объявила она на этот раз, вынимая продукты из сумки, — а вот немного деревенского масла. И вот еще курица. Вагн велел кланяться вам и передать, что он сам зарезал и выпотрошил ее.

И Пия положила на стол жирную курицу.

— Какое богатство! — радостно сказала Карен. — Какая роскошь, просто глазам своим не верю. Да только, девочка дорогая, чем же мы сможем отплатить тебе за все? Ведь ты всегда что-нибудь нам приносишь.

— А ты угости меня чашкой кофе, вот и будет мне награда, — смеясь, отвечала Пия.

— А как поживает Вагн? — спросила Карен, расставляя на столе чашки.

— Ему у нас хорошо. Отец с матерью полюбили его, он мог бы, конечно, заняться хозяйством и жить, как все люди, но такая жизнь не по нем… Только бы скорее кончилась война, мы сразу поженимся и опять станем работать!..

— Ничего… все еще обойдется, вот увидишь.

— На днях я присмотрела такое славное маленькое кафе, просто золото. Но потом я подумала, что хозяином должен быть Вагн, а ему сейчас нельзя просить лицензию. Одним словом, пока об этом нечего и мечтать.

— Знаешь, Пия, мы не ели курятины вот уже три года, представляешь, как обрадуются мужчины…

— О боже мой, так ешьте на здоровье, курица хорошая, вскормлена на чистом зерне. А еще отец велел сказать, что скоро зарежет свинью, и тогда уж я принесу вам кусочек получше.

— Все-таки, Пия, мне хотелось бы заплатить за все продукты. У нас есть деньги, хоть Якоб сейчас и не может работать; ведь его товарищи складываются и приносят ему, вот какие они славные!

— И не думайте о деньгах! Мы сидим там у себя на хуторе в покое и тепле, да и едим досыта, а вам чего только не приходится переживать! — сказала Пия, но вдруг осеклась, точно язык прикусила. Карие глаза девушки остановились на портрете Лауса; портрет висел на стене, и под ним всегда стояла ваза с цветами. Смущенно одернув на себе платье, Пия нараспев проговорила:

— Как только кончится война, мы с Вагном поженимся, у меня уже и приданое готово. А пока Вагн в безопасности, можешь за него не тревожиться.

И Пия отхлебнула кофе.

Как только Пия ушла, Карен послала Мартина с курицей к Гудрун.

— Спроси, не сможет ли она сварить из нее суп. На моей спиртовке сделать это нелегко, — сказала она.

Пока Мартин говорил с Гудрун, маленький Кнут теребил его за штанину.

— Малтин, Малтин, налисуй киску, — лепетал он.

Мартин никогда не упускал случая поиграть с малышом, и маленький Кнут давно уже сообразил, что в его лице он обрел волшебника, которому ничего не стоило сотворить с помощью карандаша каких угодно зверей, людей и чудовищ. Вместе с Кнутом Мартин скакал по комнате и ползал по полу, и порой трудно было сказать, кто из двоих больше веселится. Иногда Мартин изображал большого пса и громко лаял, а маленький Кнут с плачем бежал к матери. В другой раз он превращался в доброго коня и возил малыша на спине. Кнут считал Мартина своим лучшим другом — его всегда можно было схватить за палец и потащить в уголок, где сидели куклы и мишки. Если же какая игрушка ломалась, Мартин чинил ее. Да, в глазах маленького Кнута Мартин был настоящим волшебником.

В девять часов вечера Якоб с Карен и Мартином ушли от Гудрун сытые и довольные — хорош был куриный бульон. Они оказались почти одни на затемненных улицах, — лишь немногие отваживались выйти в город на ночь глядя. Якоб молча шагал по тротуару и только покашливал время от времени. Вдруг он спросил:

— А где отец Гудрун? Куда он подевался?

— Не знаю, — отвечала Карен. — Сдается мне, с ним что-то неладно. Ни жена, ни дочь никогда не говорят о нем.

— Неужто его заманили в вермахт и послали на фронт? Немцы охотно проделывают это с датскими рабочими, выехавшими в Германию. А он достаточно глуп, чтобы попасться на удочку, — с досадой проговорил Якоб.

— Мне это не приходило в голову, — сказала Карен, — но, скорее всего, ты прав. В самом деле, мать Гудрун получает за него деньги в комендатуре.

— Вот оно что! — тихо присвистнул Якоб. — Так я и думал. Ну и болван же он!..

— Сколько жизней эта война покалечила, — вздохнула Карен.

— Да, но зато каждый человек показал, из какого он теста сделан, — убежденно произнес Якоб.

Незаметно они подошли к дому, где теперь жили. Якоб начал рыться в карманах, чтобы найти ключ от парадного. Но не успел он вытащить его, как от стены отделилась какая-то фигура и шагнула к нему.

— Якоб Карлсен, — сказал незнакомый парень, — лучше тебе не подниматься наверх. Я отведу тебя в одно место и спрячу. Дело плохо, несколько часов назад немцы схватили Фойгта. Если им удастся заставить его заговорить, они придут и за тобой.

Три дня и три ночи Карен с Мартином оставались одни. Каждое утро Карен уходила на работу и там, сидя у конвейера, шила и строчила, не поднимая головы. За ее спиной расхаживали взад и вперед контролеры с секундомерами — цинично и безжалостно они отсчитывали время. Никто не считался с горем Карен, никому не было дела до тревоги, раздиравшей ее сердце. И уж во всяком случае, никто не простил бы ей странной усталости, сковавшей ее тело. Один-единственный раз она отвлеклась и, подняв глаза к застекленному потолку, подумала: зачем только люди воюют, зачем убивают друг друга, почему жизнь так жестока?

Человек с секундомером демонстративно остановился за ее спиной, и Карен сразу же вновь схватилась за работу, всеми силами стараясь нагнать упущенные секунды; швейная машина, не умолкая, жужжала под ее рукой.

Мартин все так же ходил в школу. Сидя на уроках, он честно пытался быть внимательным, но из этого ничего не получалось, он только и мог думать, что о своем отце и о Фойгте. На кафедре сидел директор, самолично обучавший своих питомцев благородным математическим наукам. Мартин глядел ему прямо в глаза, но не слышал ни одного слова из того, что он говорил.

После уроков Мартин развозил заказы клиентам мясника Борка. Он очень уставал от работы, но, пожалуй, так даже было лучше. Мартин не жалел сил, если только с ним обращались как с человеком, и мясник был им доволен. Часто в дополнение к заработной плате он давал ему с собой хороший кусок говядины.

Мартин отвозил мясо в крупные рестораны, которые были клиентами Борка, втаскивал заказы в пансионаты и квартиры богачей и забирал на бойне самое лучшее и нежное мясо, которое каждое утро собственноручно отбирал сам Борк.

Пришел февраль, но по-прежнему стояли холода. На дворе то таяло, то снова подмораживало. Ветер гулял по городу, злорадно щипал лица и руки людей. Улицы были покрыты тонким слоем снега, по которому пролегали черные следы от велосипедов и автомашин.

В тот вечер Мартин ехал на велосипеде по главной улице. Магазины уже закрывались. Над домами нависли тяжелые облака. Вдруг на улице показался желтый немецкий автомобиль, он промчался мимо Мартина, и сразу же из раскрытого окна машины высунулось дуло автомата и воздух задрожал от выстрелов. Желтая автомашина с пронзительным воем исчезла за поворотом. Люди в оцепенении остановились, пугливо оглядываясь, кое-кто пустился бежать. Велосипедист, ехавший впереди Мартина, вдруг как-то странно завилял. Одной рукой он цеплялся за руль, а другой по-прежнему сжимал бумажный кулек. Спустя мгновенье человек выпустил руль, велосипед въехал на тротуар, велосипедист свалился с него и замертво упал на землю. Из пакета выкатились на тротуар мелкие круглые головки брюссельской капусты. Снег покраснел от дымящейся крови.

Мартин затормозил, спрыгнул и первым подошел к распростертому телу. Глаза пострадавшего невидящим взглядом уставились в снежные облака, ничего не видя. Мартин помахал рукой перед его застывшим взором, но ресницы даже не шевельнулись, и мальчик понял, что человек мертв.

Люди собрали капусту, сунули ее в пакет и положили рядом с трупом. Никто не уходил, все ждали, когда приедет скорая помощь.

Санитары положили убитого на носилки и молча кивнули, когда их спросили, точно ли он мертв. Сделав свое Дело, они спокойно уехали — они и не то еще видели…

— Зачем немцы убили его? — размышлял Мартин, хотя знал, что на этот вопрос он не найдет ответа. Несчастный велосипедист случайно очутился на улице, по которой случайно проезжали фашисты, и чисто случайно именно он оказался их жертвой, как не раз бывало.

Он знал, что другого объяснения нет, и все же это не укладывалось у него в голове. Утром в местной газете появится лаконичное сообщение — не более семи строк — о том, что такой-то вчера вечером, возвращаясь домой с работы по главной улице, был обстрелян из проезжавшей мимо автомашины. Раненый скончался раньше, чем его привезли в больницу. Виновных задержать не удалось.

Террористические убийства, которые совершались по приказу главной квартиры немецкой армии, были теперь столь обычным и будничным явлением, что люди почти свыклись с ними. Одна за другой волны фашистского террора прокатывались по стране, унося самых достойных, самых благородных мужчин и женщин. Жизнь превратилась в лотерею, в любой момент можно было ждать самого худшего.

Вернувшись в мясную лавку, Мартин рассказал Борку о том, что видел на улице.

— Эх, — сказал Борк, — я бы с радостью взял самый большой топор да раскроил череп первому попавшемуся немцу. Ничего, брат, не унывай, будет и на нашей улице праздник.

На третьи сутки Якоб вернулся домой.

— Здравствуйте, — сказал он.

— Здравствуй, отец. Хочешь кофе? — спросила Карен.

— Да, спасибо.

— Ты останешься с нами? — спросила она.

— Да, — ответил он и со вздохом добавил: — Фойгт умер.

Жена и сын молча взглянули на него. Мартин всхлипнул. Ему казалось, что тишина, вдруг воцарившаяся в комнате, оседает на пол мелким, противно моросящим дождиком. Он словно наяву увидел огромную фигуру Фойгта, его веселые глаза, курчавые седеющие волосы и едва не разревелся. Глотая слезы, Мартин всеми силами старался думать о чем-нибудь другом, хотя бы о том человеке, которого сегодня убили у него на глазах. Смерть этого неизвестного потрясла и возмутила его, но то, что случилось с Фойгтом, казалось, совсем испепелило его душу.

— Мы похоронили его этой ночью на кладбище, — сказал Якоб и вздохнул. — Красный Карл произнес речь над его гробом. Что ж, теперь он по крайней мере избавился от своих мучителей.

И Якоб рассказал, как убили Фойгта. Все сидели молча, не шелохнувшись, и слушали его рассказ. На всю жизнь они запомнили каждое его слово.

Фойгта схватили в подвале булочной, где была припрятана часть боеприпасов. Как раз в это время он смазывал винтовки и автоматы. Рядом стоял помощник пекаря и месил тесто.

— Черт побери, — сказал ему Фойгт, — нельзя без конца держать оружие в булочной!

И тут вдруг раздался такой стук в дверь, что оба они сразу все поняли.

— Кто там? — крикнул Фойгт. Ему ответили автоматной очередью. Фойгт тотчас же схватил свой автомат, вставил обойму и дал ответную очередь. Завязалась ожесточенная перестрелка. Помощнику пекаря удалось пробраться на чердак и убежать по крышам. Фойгт успел крикнуть парню, что сейчас последует за ним. Но его ранило, и он был не в состоянии двинуться с места. И все же он продолжал обороняться в течение получаса. Люди, жившие по соседству, рассказывали потом, что два гестаповца были убиты в перестрелке.

Фойгта все же схватили и увезли в гестапо. Два дня о его судьбе ничего не было известно, а затем в больницу привезли труп без одежды — какой-то крестьянин нашел его на своем заснеженном поле поблизости от проезжей дороги. В больнице труп опознали, убедились, что это Фойгт. В теле у него сидело двенадцать пуль, но врач сказал, что умер он от пыток. Видно, гестаповцы совали дула револьверов в раны Фойгта. В одной из ран торчал окурок сигареты. Хоронили Фойгта ночью, на кладбище, и Красный Карл произнес речь над его могилой.

Никто больше ничего не стал спрашивать. Когда Якоб умолк, в комнате надолго воцарилась тишина. Но и позднее, когда молчание было нарушено, никто не произнес имени Фойгта.

Якоб совсем потерял покой — он перестал есть и день ото дня заметно худел. По ночам он не спал, ворочался в постели с боку на бок или лежал неподвижно, уставившись в темноту воспаленными от бессонницы глазами, и лихорадочно обдумывал все одно и то же.

Временами он вставал, наливал себе воды и пил, затем грузно опускался на стул и долго сидел, уронив голову в ладони. Потом он закуривал и с сигаретой в зубах метался от стены к стене, точно затравленный волк.

— Ступай ложись, — ласково говорила ему Карен, — может, тебе удастся заснуть…

— Да, да, сейчас лягу, — отвечал он.

Он зажигал новую сигарету и ложился в постель, даже не натянув на себя одеяло. Так он лежал, слушая тиканье часов во мраке. Потом он гасил сигарету и поворачивался на бок с твердым решением заснуть. Возможно, ему и в самом деле удавалось задремать, но он тут же просыпался, словно его толкнули в спину. До предела напрягая зрение и слух, он старался услышать, увидеть, не поднимается ли кто по лестнице, не зажгли ли в нижнем этаже свет, но все звуки заглушало тиканье проклятого будильника, которое отдавалось в его ушах адским грохотом, точно кто-то ударял молотом по железному листу.

Мысли Якоба беспрестанно кружили вокруг одного: надо что-то предпринять, что-то надо сделать. Карен ухаживала за ним, как могла, старалась кормить его получше, даже поила его по вечерам пивом, но он словно не замечал всего этого. Лицо его осунулось и постарело, временами у него непроизвольно подергивались углы губ. Он почти не разжимал рта. Даже передачи английского радио не вызывали у него прежнего интереса. Смерть Фойгта не давала ему покоя.

Однажды Мартин забежал после занятий домой, чтобы оставить портфель и перекусить до работы. Дома был Якоб — он брился. Мартин удивился, что застал отца дома в такое время дня, но ничего не сказал, а только исподтишка наблюдал за ним. Побрившись, Якоб протер лицо спиртом и глицерином. Было видно, что он побывал у парикмахера, его волосы были коротко подстрижены.

«Значит, он сегодня не ходил на работу», — подумал Мартин. Он едва не улыбнулся при мысли о том, что Якоб способен отлынивать от своих обязанностей.

— Разве тебе не пора к Борку? — спросил Якоб, бросив взгляд на будильник.

— Сейчас иду, — ответил Мартин, но не торопился уходить.

Якоб собрал бритвенные принадлежности и положил на место, вытер тряпкой стол, затем достал из комода чистую рубашку и надел.

Подойдя к подоконнику, он вдруг поднял его; под ним открылся тайник, о существовании которого Мартин не подозревал. Вынув оттуда два пистолета, Якоб положил их на обеденный стол, разобрал, проверил, все ли в порядке, затем снова собрал.

— Не загораживай мне свет, — сказал он Мартину, заметив, что сын тянется к нему через стол.

В руках у Якоба был тяжелый кольт; рядом на столе лежал плоский браунинг. Якоб повесил кольт через плечо, а поверх надел жилет и пиджак. Браунинг он сунул в один карман, в другом же спрятал горсть патронов для кольта.

Мартин глядел на него, широко раскрыв рот.

— Поди сюда, — позвал Якоб, ласково взглянув на сына.

Положив свою большую руку на плечо Мартина, он сказал:

— Ну, я пошел… Если не вернусь, позаботься о маме… Если же вернусь, считай, что этого разговора не было. Прощай, мой мальчик.

И он ушел. Подбежав к окошку, Мартин увидел, как он спускался с пригорка на велосипеде.

Оставив велосипед на тротуаре, Якоб вошел через каменные ворота во двор, откуда можно было пробраться черным ходом на кухню Центральной гостиницы, стоило только подняться по шести ступенькам каменной лестницы. Поднимаясь, Якоб достал кольт, затем, не стучась, отворил дверь в кухню. Повар обернулся на звук и тихо взвизгнул, увидев направленное на него черное дуло револьвера. Якоб запер дверь и сунул ключ в карман.

— Добрый день, — сказал он, кивнув повару. У того от страха дрожали колени, он был на кухне совсем один.

— Отойди вон в тот угол и сядь там на пол. Я должен уладить здесь одно дело, которое вовсе тебя не касается.

— А потому не вздумай вмешиваться! — приказал Якоб.

Говорил он спокойно и властно и весь дышал силой и уверенностью. Повар бледный, беззвучно шевеля губами, шатаясь, побрел в угол и сел на пол.

Якоб подошел к окошку, через которое в ресторан подавали блюда. Оно было наполовину закрыто, и это вполне его устраивало. Опустившись перед окошком на колени, Якоб просунул в него револьвер и прицелился.

Юнкер был доносчик, садист и палач. Уже дважды движение Сопротивления посылало людей с заданием ликвидировать его. В первый раз Юнкеру повезло — ему удалось убить патриота. И все же во время первого покушения и во время второго он получил тяжелые пулевые раны и долго лежал потом в больнице.

Каждый раз он возвращался на службу в гестапо еще более свирепым, еще более кровожадным, чем когда-либо раньше. Он мстил за свои раны несчастным пленникам, не одну спину он исполосовал до крови в камере пыток. А сколько смертей на его счету! Ему доставляло удовольствие играть жизнью людей… В свои последние часы Фойгт оказался в руках этого палача.

Юнкер был в то же время хитрым и ловким малым. Он знал, что за ним охотятся. И потому старался не заводить никаких твердых привычек. Опыт говорил ему, что привычки — опасная штука. Один гестаповец каждый вечер прогуливал свою собаку, тут его и пристукнули. Другой всегда посещал одно и то же кафе. Третий совершал прогулки по одному и тому же маршруту. Четвертый покупал товары в одном и том же магазине. И во всех местах, куда людей приводила привычка, раньше или позже появлялся человек с револьвером. Так патриоты уничтожали предателей.

Юнкер редко покидал надежные стены цитадели, которую он обрел в штабе гестапо. Но все же и в разработанной им системе собственной безопасности была брешь. Еще в те времена, когда Юнкер был всего-навсего хозяином бара на рыночной площади, на кухне у него работала девушка, которую он сделал своей любовницей. Он тщательно скрывал свои отношения с ней от жены и двоих детей; стремясь быть образцовым нацистом, он вынужден был разыгрывать роль добродетельного супруга.

Девушка теперь работала горничной в отеле. Раз в месяц у нее выдавалось подряд четыре свободных дня, и она проводила их с Юнкером. Он заезжал за ней на машине в отель и увозил в Копенгаген, Ольборг или какой-нибудь другой город.

Все это знал Якоб — разными путями, сложными окольными ходами были собраны необходимые сведения. Было известно, что девушка сегодня закончит работу в три часа дня; именно поэтому Юнкер уже сидел в ресторане за столиком, а Якоб, стоя на коленях у кухонного окошка, целился в него…

Единственный официант примостился в стороне, у одного из столов, и решал кроссворд, помещенный в сегодняшней газете. Солнце, уже клонившееся к закату, светило сквозь красные гардины. Негромко наигрывал радиоприемник…

Но даже в этой обстановке Юнкер все время настороже. Во-первых, он не один, с ним два гестаповских офицера — наверно, в эти дни они заменят его в камере пыток. Сидя за изысканно сервированным столом, гестаповцы едят жареных цыплят, запивая их добрым датским пивом. Юнкер выбрал столик в самом дальнем конце ресторана. Со своего места он видит дверь и всякого входящего в нее, зато его самого почти не видно. Один из немцев сидит спиной к Якобу, заслоняя Юнкера. Бычий затылок толстяка весь в жировых складках, жиром заплыл весь корпус — от непомерно широких плеч до грузных боков. Отстегнутая портупея с револьвером висит на спинке его стула. Гестаповцы громко переговариваются — им, видно, очень весело.

Якоб целится прямо в жирный затылок толстяка. Гремит выстрел. Рухнув всем телом на стол, немец заливает его черной, как деготь, кровью.

Вскрикнув, Юнкер роняет соусник. Привстав со стула и дико вращая глазами, он силится вытащить из-за пояса револьвер. Следующая пуля попадает ему в грудь. Скривившись от боли, он падает на стол, в углах его рта выступает розоватая пена. Но он не выпускает из рук револьвера… Посуда со звоном летит со стола. Бессмысленно размахивая руками, Юнкер сбрасывает на пол рюмки и разряжает револьвер в потолок.

Третий выстрел ранит негодяя в горло. Дрожа всем телом и судорожно дергая ногами, он съезжает со стула, увлекая за собой скатерть вместе с посудой… Все. Конец собаке…

Третий немец, высокий худой офицер с лошадиным лицом, вскакивает с места. Мертвенная бледность покрывает его лицо, он тоже лихорадочно ощупывает пояс с пристегнутым к нему револьвером, но тут он замечает Якоба. Сквозь узкое кухонное окошко он видит его глаза, горящие беспощадной ненавистью, и, задыхаясь, леденеет от ужаса.

Якоб стреляет в последний раз, и на лбу у офицера появляется точка, похожая на индийский кастовый знак. Офицер без звука валится на пол. Официант сидит, точно пригвожденный к стулу, и глядит во все глаза.

— Всё, — произносит Якоб.

Поднявшись, он сует руку в карман и заряжает кольт четырьмя новыми патронами, затем отпирает дверь, выходящую во двор. Бросив взгляд на повара, трусливо забившегося в угол, он говорит:

— Пожалуй, тебе тоже полезней смыться!

Повар в ответ лишь сдавленно мычит и кивает головой.

Спрятав револьвер в карман, Якоб сходит по каменным ступенькам во двор. Выйдя из ворот, облицованных каменными плитами, он садится на велосипед и уезжает. Перед тем как свернуть в переулок, он предусмотрительно оглядывается назад.