"Они пришли с юга" - читать интересную книгу автора (Йенсен Йенс)

Глава шестнадцатая

По вечерам на улицах появлялись немецкие патрули. Каждый патруль состоял из четырех человек. На солдатах были зеленые стальные каски и мундиры с коричневыми отворотами, у каждого красовалась на шее цепочка с маленькой табличкой. У первых двух солдат были пристегнуты к портупее тяжелые пистолеты, а те, что шли сзади, были вооружены автоматами, и на поясах у них висели ручные гранаты.

Они молча проходили по улицам, и казалось, что круглая, яркая луна скрывается от них, прячась за облаками, торопливо скользящими по осеннему небу. Временами немцы останавливались в тени какого-нибудь подъезда и подолгу стояли там, вслушиваясь в тишину. Иногда они задерживали случайных прохожих, требуя у них документы. Топот немецких сапог гулко отдавался по мостовой, и люди боялись показаться на улице.

Каждую ночь по городу проезжал, охотясь за патриотами, желтый фургон гестапо. Гестаповцы врывались в квартиры, поднимали с постели сонных людей. Они избивали мужчин на глазах у жен и плачущих детей, а затем уволакивали туда, где их ждали новые истязания, а быть может, и смерть. Лишь в двух-трех случаях бедняги возвратились назад — видно, гестаповцы поняли, что схватили не тех…

У ворот каждой фабрики тоже стояли немецкие солдаты, вглядываясь в ночь. Иногда они прятались за баррикадой из наваленных мешков с песком, между которыми были установлены пулеметы; там они и лежали, перешептываясь и дрожа от холода. Круглые сутки им приходилось быть настороже, в любую минуту могли нагрянуть «проклятые диверсанты», как знать, может, они уже в пути, может, придут завтра, а может быть, никогда. Трудно приходилось немцам. Где бы они ни показались, они всюду чувствовали на себе взгляды, горящие ненавистью. Они знали, что чьи-то крепкие руки, нетерпеливо сжимая оружие, дожидаются своего часа. Немецкие солдаты ходили взад и вперед по мостам, прислушиваясь к каждому всплеску воды и высматривая во мраке черные тени неведомых им людей. Они беспрерывно прохаживались вдоль железной дороги, то и дело перекликаясь друг с другом, и все равно чуть не каждую ночь взрывались бомбы, а поезда сходили с рельсов и опрокидывались наземь; всякий раз оказывалось, что под покровом темноты разобрана часть пути. И только когда начинало светать, немцы облегченно вздыхали — впереди передышка.

Занималось утро, рабочие пешком и на велосипедах прибывали на фабрику. Один за другим они проезжали мимо часовых, лица их были замкнуты и холодны, точно камни в море.

Совсем недавно немцы расстреляли восьмерых юношей. Полицмейстер и родители осужденных ходили к немецкому, коменданту просить о пощаде, но это не помогло. Даже трупы им не выдали. Горе сковало весь город. Груды цветов и еловых ветвей выросли перед домами, где жили казненные. Все флаги были приспущены — даже на городской ратуше и на доме самого полицмейстера. Закрылись магазины и лавки, и рабочие разошлись по домам. Полицмейстер отказался поднять флаги на общественных зданиях, за это его тотчас сместили с должности. Он избежал ареста только благодаря тому, что немедленно скрылся в подполье.

1 октября 1943 года немцы отключили все телефоны. Немецкие солдаты стали ездить по городу и хватать евреев. Из домов выволакивали целые семейства — мужей, жен, детей, дедушек и бабушек, их связывали по двое и гнали по улицам, точно скот. На вокзале пленников построили в длинную колонну. Они стояли на платформе, дрожа от страха, и ждали, что же с ними будет. Откормленные эсэсовцы поддерживали порядок в колонне, орудуя длинными кожаными кнутами, а также раздавая направо и налево пинки и удары прикладами. Мужчин отделили от их жен и детей.

Весь день несчастным пришлось стоять под проливным дождем, а немцы между тем ездили по городу и хватали все новых людей. Они забирали даже крошек двух-трех лет от роду и их тоже заставили час за часом стоять на платформе вокзала. Самых маленьких матери держали на руках, тщетно пытаясь защитить их от дождя и ударов эсэсовцев.

Немцы арестовали старого моряка, жившего в доме на заднем дворе. Они вытолкнули его из каталки, к которой старика пригвоздил суставной ревматизм, и под веселый солдатский гогот заставили калеку ползком добираться до грузовика, подгоняя его пинками. Жена моряка с рыданиями выбежала за ним, она даже целовала немцам руки, моля пощадить ее мужа. Но они отогнали ее пинками, и она без чувств упала на землю. А моряка швырнули в кузов грузовика, где уже лежали, тесно прижавшись друг к другу, несколько старых евреев, которых сорвали с больничных коек. Жители заднего двора видели, как моряк помахал им на прощанье изуродованной рукой.

Только поздно вечером, когда стемнело, с севера пришел состав для перевозки скота с вагонами, пропахшими хлоркой, и с колючей проволокой на окнах. Эсэсовцы втолкнули в каждый вагон по семьдесят пять человек и запломбировали двери снаружи. Поезд покатился дальше по Ютландскому полуострову и в каждом городе на своем пути забирал все новых пленников. А затем он направился прямо в Германию.

Наутро на первых полосах всех газет крупным шрифтом было напечатано официальное заявление немцев: «Теперь, когда евреи за свою враждебную немцам агитационную деятельность и моральную и материальную поддержку актов террора и саботажа изъяты из общественной жизни и лишены возможности непрерывно отравлять атмосферу, в ближайшие дни во исполнение пожеланий широких кругов датского населения будет начато освобождение интернированных датских солдат».

Три ночи кряду Якоб не раздевался. Придя с работы, он спал час, иногда даже полчаса, и всякий раз за ним снова приходил Фойгт.

Только поздно ночью он возвращался домой, усталый и измученный, и поджидавшая его Карен тотчас принималась хлопотать, собирая ужин. Просыпался Мартин и тоже прибегал в кухню. Примостившись в кресле, он дрожал от холода и любопытства. Серая щетина, покрывавшая щеки отца, отросла почти на полсантиметра, глаза все время были красные от ветра и от недосыпания. На лице пролегли глубокие морщины, точно высеченные резцом.

Вот и сегодня Якоб начал жадно есть, но быстро отодвинул тарелку в сторону. Достав из кармана какой-то мешочек, он бросил его на стол.

— Здесь кофе, — сказал он, — настоящий кофе. Мне дала его в подарок одна старушка. Эти люди хотели также дать мне денег, но я не взял.

Отец закурил, дым двумя плотными струями повалил из его ноздрей, он потер рукой небритую щеку и спросил, не хочет ли Мартин вернуться в постель. Карен крикнула ему из кухни:

— Ну как, удалось вам сегодня кого-нибудь переправить?

— Знаешь, мы смогли достать одну-единственную лодку: после того как эти немецкие свиньи застукали в открытом море двух рыбаков с евреями на борту, лишь немногие решаются помогать нам. Да и трудно осуждать людей за это, ведь ради такой прогулочки через Каттегат они рис «куют каждый раз и лодкой и даже жизнью!

— А ты? Разве ты не рискуешь жизнью? — горячо подхватила Карен.

— Гм, что ж, я совсем другое дело.

— Много их еще осталось? Таких, что с маленькими детьми? — снова спросила Карен.

— Да, еще несколько семей, в том числе сапожник Брехт, у него полугодовалый малыш, они все прячутся на сеновале. Сегодня он прямо-таки вцепился в меня; пришлось обещать, что мы переправим их завтра ночью. Что еще я мог сказать? Они совсем обезумели от страха. В Хадсунде целая семья покончила с собой только потому, что ее не переправили в тот вечер, когда было обещано.

— Да, да, — вздохнула Карен. — Боюсь, как бы не стало еще хуже. Мартин, достань-ка чашки, я налью тебе настоящего кофе, ты, верно, уж и забыл, каков он на вкус.

Якоб закурил новую сигарету.

— Вчера немцы схватили двух евреев, — сказал он. — Их прятал у себя учитель гимназии. Бедняг они угнали куда-то, а учителя застрелили, предварительно поизмывавшись над ним: они заставили его обхватить руками раскаленную печь…

— Будь осторожен, Якоб! Подумай о нас…

— Им не взять меня живьем, но уж если я попадусь, то постараюсь отправить на тот свет побольше этих мерзавцев!

— Я знаю, что ты это сделаешь, Якоб, — мягко проговорила Карен.

Вошел сонный Вагн.

— Вот как, ты уже вернулся, отец, — буркнул он.

— Возьми чашку, я налью тебе настоящего кофе, — сказала Карен.

— А если бы я не проснулся, не видать бы мне такого лакомства? — спросил Вагн.

— Уж как-нибудь не обидели бы, сам знаешь, — рассмеялась мать.

Когда пили кофе, Вагн вдруг проговорил, словно только сейчас проснулся по-настоящему:

— Отец, ты, конечно, слышал про того учителя, которого вчера застрелили…

— Слыхал.

— Его выдал парень, что живет по соседству. Он держит столовую для немецких солдат. Его зовут Нильс Мейер.

— Вот как, Нильс Мейер?

— Да, ты его хорошо знаешь. До войны он был коммивояжером — торговал всякой всячиной. А теперь он взялся за другие дела; мне говорили, что он пришел вместе с немцами на квартиру к учителю и измывался над евреями почище самих фашистов.

— Ты уверен, что именно он их выдал?

— Да, уверен. Я ведь часто бываю в том квартале, у меня там много клиентов.

— Я должен знать это совершенно точно.

— Есть свидетели, которые видели, как он целый день околачивался у дома учителя и что-то высматривал. А вечером он сел на велосипед и уехал, а затем уже вернулся вместе с немцами. Потом, после смерти учителя, он пробрался в его квартиру и украл картины, которые там были, столовое белье и еще многое другое и потом все это перепродал.

— Гм… вот как, — проговорил Якоб.

Немного погодя Карен сказала:

— А теперь пошли спать, тебе надо вздремнуть часок-другой перед работой.

Якоб тотчас же заснул глубоким тяжелым сном, похожим скорее на обморок, но Карен еще долго лежала в темноте с открытыми глазами. Мартин слышал, как она ворочалась с боку на бок и вздыхала.

Время шло. Уже пора было крестить сыночка Гудрун, и, конечно, всем хотелось, чтобы мальчика крестил тот же священник, что венчал его родителей.

Карен с Мартином отправились к нему договариваться. Им открыл сам священник.

— Это вы? — приветливо спросил он. — Заходите, заходите. Вы по поводу крестин? Ну что ж, очень хорошо, а как будут звать мальчугана? Кнут? Доброе имя! А когда родился мальчик?.. Так, вот как… Когда же поженились родители маленького Кнута? Кажется, я и сам припоминаю это… А сколько весил мальчик при рождении?.. Девять фунтов? Это не так уж мало. Он, верно, был бы настоящим крепышом, если бы Гудрун догуляла свои девять месяцев, но ничего не поделаешь… Да, конечно, дети — это благословение божие, едва ли не единственное счастье, которое нам осталось. А то ведь как живется теперь молодежи… Плохо ей живется… Ведь Лаус в немецком плену — не так ли, дорогая Карен Карлсен? Сами понимаете, как я вам сочувствую! Черт бы побрал всех немцев! Может быть, мне не следовало бы это говорить, но уж я все равно скажу — черт бы их всех взял. А вы уж приносите мне своего внучонка, и я благословлю его и стану молиться за его отца. Будем надеяться, что это поможет. В иные часы я теряю мужество и думаю: не оставил ли нас совсем господь бог своею милостью? Как же иначе объяснить, что убийцы и бандиты хозяйничают у нас, как им вздумается? Сколько же тебе лет, паренек? Тебя, кажется, Мартином зовут, если я не запамятовал? Вот как, тебе уже тринадцать лет, скоро даже будет четырнадцать, вот как. Значит, конфирмация не за горами. Надеюсь, ты у меня будешь готовиться?.. Ну хорошо, мы с тобой отлично поладим. А теперь я провожу вас. Вот сюда, пожалуйста. До свиданья, Карен, дорогая. Будьте мужественны. Нам не на что больше рассчитывать.

После крестин Карен угостила гостей только кофе — неподходящие были времена для настоящего празднества. Все улыбались маленькому Кнуту, трепали его по упругим щечкам, а он глядел на гостей большими синими глазами. Якоб долго держал его на руках и даже заставил карапуза несколько раз громко взвизгнуть от смеха. Гости дружно набросились на пирог, что испекла Карен, и в один миг уничтожили. Вагн раздобыл где-то бутылочку вина — хотел создать радостное настроение, но из этого все равно ничего не вышло.

Вигго пришел к сестре один, Анна осталась дома — у нее болела голова; впрочем, у нее всегда разыгрывалась головная боль, когда ее приглашала Карен.

Фойгт тоже был в числе гостей. Якоб пытался завязать общий разговор, но дядя Вигго молчал, точно набрав в рот воды, он хорошо знал, что за человек Фойгт. Теперь, когда ему довелось сидеть за столом с одним из тех самых коммунистов, которых он так сильно недолюбливал, его одолело смущение и он не знал, как себя держать. Выпив кофе, он вежливо попрощался; перед тем как уйти, он еще немного потолковал с Карен о том самом письме в министерство иностранных дел.

Теща Лауса тоже поспешила домой, а Гудрун ушла в комнату и там возилась с маленьким Кнутом — она была очень заботливая мать.

Карен сидела за столом, уставившись куда-то в пространство невидящим взглядом. Седина в ее волосах стала гуще, щеки запали, а глаза горели темным светом. Казалось, радость навсегда покинула ее душу. Каждое утро она спешила в мастерскую, но работала точно во сне. Она даже не замечала, что условия труда становились все более жесткими, — об этом сказала Гудрун, которой пришлось возобновить работу в том же швейном цехе. Беда, случившаяся с Лаусом, сильнее отразилась на Карен, чем на Гудрун, хотя поначалу казалось, что это не так.

Вдруг послышался стук в дверь — все вздрогнули. Фойгт тотчас вскочил и встал у двери, а Якоб открыл ее. За порогом, с трудом удерживая в руках множество свертков, стоял Красный Карл.

— Можно бедному бродяге войти? — весело спросил он. — Добрый день, фру Карлсен, давно мы с вами не виделись.

Поклонившись хозяевам, Карл сложил все свертки на стол.

— Если вы возьмете на себя труд развернуть эти свертки, вы найдете в них разную снедь, а я между тем поставлю под кран мощную батарею бутылок, — продолжал Карл и нарочно звякнул бутылками, спрятанными в мешке, который он тоже притащил с собой.

В свертках оказались превосходные консервы и закуски.

Бросив потертый пиджак на спинку стула, Красный Карл извинился:

— Простите, я не успел облачиться в смокинг!

По одежде его было видно, что он не раз ночевал в ней под открытым небом и в дождь и в слякоть.

Вагн начал обносить гостей сигаретами, на столе появились пивные кружки…

— Дайте же мне взглянуть на маленького тролля! — сказал Карл, направляясь в спальню. — Да он и вправду прелесть, такой же милый, как и его мать!

— Ну что вы, — засмущалась Гудрун.

Попозже Карен вышла с Гудрун на кухню, а Вагн отправился на черный рынок за сигаретами, потому что гости докурили все без остатка.

Мартин сел за стол чертить. Черчение ему давалось легко.

И тогда он услышал, как Фойгт тихо спросил Карла:

— Покончил ты с ним?

— Да, — ответил Красный Карл, ткнув окурок в пепельницу. Покосившись на Мартина и понизив голос, он продолжал: — Знаешь, он все время был настороже, но я ловко его подстерег, он и пикнуть не успел. Я гонялся за ним целый день… Больше Нильс Мейер не будет предавать честных людей.

Мартин притворился, будто ничего не слышит, но на самом деле он все слышал и все отлично понял. Когда всех позвали к столу, он потребовал, чтобы ему разрешили сесть рядом с Красным Карлом.

На следующий день, когда стемнело, кто-то позвонил в дверь к старому пастору. Он тотчас отворил — у входа его поджидали двое; они молча вытащили револьверы и выпустили в лицо старику восемь пуль.

Жена пастора нашла его распростертым на пороге, утопающим в крови. Когда, охваченная ужасом, она выскочила на улицу, то увидела убийц, спокойно направлявшихся к своему автомобилю. Сев в машину, они тотчас, уехали. То был немецкий военный автомобиль.

Так фашисты отомстили за Нильса Мейера.