"Северные рассказы" - читать интересную книгу автора (Климов Анатолий Матвеевич)

РОЖДЕНИЕ ПЕСНИ

Тундра, бездорожье, холод...

Ветер, темнота, снег...

Десяток двустенных строений, крепко вцепившихся в промерзлую, прозябшую землю.

Зимовка Ныда — центр Надымского района.

Полярная ночь. День украла суточная беспрерывная темень.

Изредка небо горит сиянием: в тишине, в бездонной лазури полышет свет всеми цветами радуги.

В апреле, когда на Малый Ямал набрасывались предвестники тепла — буйные весенние зюйды, пахнущие зеленью и оттепелью, — линяющий песец уходил из урманов и урочищ Приполярья в голую тундру.

Еще бушевали иной раз свирепые метелицы, дули жестокие норды, но вслед за зверем целыми станами стали уходить из Надымской лесотундры оленеводы-кочевники. На нарты складывались чумы. Станы каслали[26] в тундру Малого Ямала.

Шли ненцы к берегам богатой губы, к морю, к сытым пастбищам для отрубов оленей, к летнему зверю, в просторы Заполярья.

Наступала весна — время ежегодной смены мест кочевий.

Когда в Ныду, на фактории, приехали первые ненцы, кочующие весной на Ямал, комсомольцы зимовки стали подолгу разговаривать с ними. В перерыве от торга добытой за зиму пушнины, за горячим обжигающим чаем, рассказывали оленеводы:

— Много было нынче песца, хороший был промысел. Белковали[27], тоже много добыли. А теперь каслаем на Ямал.

— Сколько чумов идет к Хусь-яге, юро[28]?

— Чумов четыреста идет. Двести пойдет к Большой воде. Нынче много народа будет у воды.

Апрель шел на убыль. Комсомольцы закончили организацию красного чума. На нарты были уложены детские игрушки, мануфактура, тетради, музыкальные инструменты, плакаты, картины, глобусы, мыло, книги, аптечки и другие необходимые предметы.

Дождавшись массового прохода оленеводов, ныдинский комсомольский красный чум выехал на Ямал, на летнее становище ненцев.

Долго спорили в райкоме ребята: кому же ехать? Наконец решили.

Заведующий чумом зырянин-комсомолец, безупречно владеющий ненецким, хантэйским и родным языками, хорошо знающий тундру и кочевников, энергичный Андрей Филиппов был известен и в далеких станах. Школьный работник комсомолка Мария Ануфриева прекрасно знает не только эти языки, но и их письменность. Маруся родилась в тундре, и поэтому ненцы знали ее давно, верили ей и любили.

Деятельная и энергичная, инициативная комсомолка-акушерка Зоя Стародумова.

Ненец Николай Няруй — работник райкома, активный участник борьбы за новую социалистическую тундру.

С ними должны были поехать доктор Шубин, уже пожилой человек, и молоденький комсомолец, пастух стада. Всего шесть человек.

На восемь месяцев выехали в тундру комсомольцы красного чума.

За Хусь-ягой, к северу, кончаются лесные косяки хилых деревьев. Лесотундра уступает полярным холодам, начинается безлесная, голая тундра. Кое-где ерошится по земле полярная ива да хилая береза-карлик. И то только летом.

Зимой чистая простыня девственных снегов сливается на горизонте с небом. Дуют ничем не сдерживаемые ветры.

На эти перемороженные просторы выехали станы кочевников по десять-пятнадцать чумов. От стана к стану один попрыск[29]. В стане чумы друг от друга на 50 — 100 метров, а то и совсем рядом.

Комсомольцы въехали в средину этих станов. Ненцы с удивлением увидели новый хороший чум с красными полотнищами. Красный флаг наверху горделиво колыхался в морозном застойном воздухе. Рвались навстречу нартам яркие лозунги на внешней стороне чума.

Комсомольский красный чум станы бедняков встретили сочувственно. Кулацкая верхушка и шаманы зло ощетинились и насторожились.

Зоя Стародумова редко бывала в красном чуме. То и дело она садилась на нарты, гикала на пугливую упряжку олешек и одна, без проводника, уезжала в темноту. Ребята сначала беспокоились, предупреждали отважную Зою, но, видя, как ловко управляет она упряжкой, как хорошо научилась ориентироваться по звездам и быстро привыкла к гортанному говору ненцев, успокоились.

Несколько позже длительные отлучки Зои стали беспокоить: уедет и нет ее дней десять, а иногда и больше. Тундра большая и бездорожная: замерзнуть одной легко.

На расспросы акушерка отмалчивалась, весело смеялась.

— Работать мы приехали? Да! Ну вот и будь доволен, видишь, разъезжаю, роблю понемногу, — говорила Зоя Андрею.

Андрей настаивал. Тогда Зоя начинала успокаивать:

— Андрюша, честное слово, крепко работаю. Вот погоди, добьюсь хороших результатов, похвастаюсь. А сейчас еще начинаю только.

Вскоре, возвращаясь с объезда станов, в чум приехал председатель кочевого национального совета, маленький, юркий ненец Солиндер Хэвко. Тогда Андрею стало все понятно. Рассказывая о работе Зои в чумах, Хэвко в заключение сказал:

— Не работник это, а буран. Всех баб по чумам новой тропой научила ходить. Хорошая девушка, Андрей, у тебя в красном чуме.

Андрей молчал. И было ему стыдно за недоверие.

После этого разговора он как-то еще злее стал посматривать на врача Шубина, который не отлучался от места стоянки. Однажды не выдержал:

— Товарищ Шубин, мне кажется, что вам не мешало бы проехать по чумам и посмотреть больных. Вы ведь за эти два месяца нашей работы ни разу еще не выезжали.

Шубин скучно взглянул в лицо заведующего и флегматично отказался:

— У них там ужасная грязь, еще насекомых подцепишь и... вообще я никуда не поеду. Пусть едут сюда.

Но Андрей не дослушал его, вышел из чума. Когда нюга[30] закрылась, он выругался по адресу врача и подумал про девушку: «Молодец Зойка! Покажи этому ленивому брезгуше, как надо работать!».

Перед первым отъездом Зоя собрала на свою нарту много вещей, которых ребята не заметили, и с волнением тронулась к чумам бедняков. Думалось: «Как примут?»

Мужчин дома не оказалось. Девушку встретили визгливые лайки и три испуганные и удивленные ие[31]. Вошли в чум. Зою, впервые попавшую в ненецкий чум, поразила большая грязь. Двое ребят, привязанные за пояс длинной веревкой, чтобы не свалились в костер, ходили вокруг огня. Их лизали собаки, на головах — лишаи и насекомые. Одеты они были в маленькие грязные малицы. По шкурам и постели ходят и люди, и собаки. Котел и посуда не мыты. Передвижной стол оброс толстым слоем грязи. Сами женщины мало отличались чистотой от детей.

Зоя сходила к нарте, притащила мешок с багажом и приступила к работе. В котле согрела воды и вымыла ребят. Потом, вооружившись ножом, выскребла и вымыла доски у костра, заменяющие пол. Затем девушка принесла белую материю, иголку и нитки и тут же на глазах у безмолвных и ошарашенных женщин сшила белье и одела его на детишек. Ребята стали выглядеть чисто и празднично. Видя, с каким интересом и любопытством наблюдают за ней женщины, она сочла нужным остаться на некоторое время в чуме.

Девушка научила ненок выбивать постель, убирать ее, вылечила ребят от лишаев, заставила вымыть головы самих женщин, вывела вшей, сшила им нижнее белье и платье, каждый раз после еды посуда старательно вымывалась и убиралась. Около входа появилось полотенце, теплая вода и туалетное мыло.

Через неделю чум бедняка Нырмы Яптик нельзя было узнать.

Новая жизнь властно входила в быт ненецкой семьи. Все соблюдали распорядок, заведенный Зоей Стародумовой. Регулярно мыли руки перед едой и умывались по утрам. Впервые за всю свою жизнь люди мыли голову.

Особенно разительная перемена произошла в женщинах. Уступив упорным уговорам, многие бросили жевать и курить табак, хотя, как и все, делали это с 7—10 лет. Вскоре Зоя научила их печь хороший хлеб, варить вкусные варева и ухаживать за собой и детьми.

Пакучи[32] были подавлены и очарованы всеведением этой женщины.

Нескончаемыми, нудными до этого, вечерами Зоя усаживалась у костра и начинала рассказывать обо всем, что видела и знала сама: о Ленине, о комсомоле, о советской власти; о женщинах, живущих в больших каменных чумах далеко-далеко, там, где тепло; о садах, о паровозе...

На беседы стали собираться женщины из соседних чумов и станов. Слух о луццы пирипчи[33] разнесся по всему стойбищу. К ней шли и несли больных ребят. Просили помочь сделать чистым чум, научить шить рубашки и печь хлеб. И, Зоя шла к ним с тазом, мылом, полотенцем, книгой, аптечкой, веселая и задорная.

Выскабливая доски у костра в глухих темных чумах, она пела звонкие песни. И не привыкшие смеяться учились первый раз в жизни весело улыбаться.

После работы с матерями Зоя собирала детвору: и начиналась возня, сборка кубиков, рассматривание картинок.

Провожали Зою с сожалением. Долго увещевали скорее приехать еще. Бывало и так: тайком от мужа счастливая ненка совала ей в руки подарок — кисы, ягушку; Зоя отказывалась, зная, что иной раз женщины отдают последнее, и на прощание сулила:

— Будешь так жить, тогда опять скоро приеду. А если грязь будет, не будет моя упряжка отдыхать у твоего чума.

И уезжала, провожаемая долгим взглядом сожаления, зависти и ласки.

Лед на молчаливой Оби был еще спаян крепко, когда кольцо недоверия и отчужденности вокруг комсомольцев прорвалось. В любую погоду, черной ночью или сереющим днем, подъезжали к чуму нарты. Белые или серые упряжки привозили людей. Комсомольцы выходили навстречу, ласково встречали гостей.

— Где лекарь? — спрашивает приехавшая ненка Солиндер у Андрея.

— В чуме. Пойдем, юро. Кого посетила болезнь в твоем чуме?

Проваливаясь в снегу, шли к чуму. По дороге женщина рассказывала:

— Анрик нюди хворает, боюсь умрет. Шаман два раза шаманил, два самых хороших быка взял, но боги сказали ему, что сын мой умрет. Про вашего лекаря много говорят в станах. Пусть он сильнее шамана будет, тогда я не буду верить шаману. Ой, русский, пусть сын мой живет! Войве![34]

Андрей принялся за дело. Шутка ли доказать ранее порабощенной женщине преимущество советской медицины, разбить веру в шамана и поколебать силу богов!

В чуме он заторопил Шубина:

— Товарищ Шубин, езжай скорее, надо ребенка вылечить во что бы то ни стало.

Вкратце он передал ему беседу с ненкой и ее желание.

— Судя по ее рассказам, ребенка залечил шаман. Легкую простуду он лечил навозом, медвежьим салом и еще какой-то гадостью, которой обмазал мальчика с головы до ног. Теперь у него жар, образовались нарывы и нагноение.

— И вы, товарищ Филиппов, — Шубина взорвало, — думаете, что я подобно Зое должен полоскать ребенка в теплой воде, шить и напяливать на него белье? Может вы и вшей заодно заставите искать? Я старый врач и не буду заниматься такими вещами. Товарищ Стародумова хлеб им печет и полы моет, а разве это дело, пусть подобные вещи делают специальные уборщицы. Мое дело осмотреть, установить диагноз, выписать лекарство, а для всего остального достаточно сиделки или матери.

— Что вы за чушь порете, доктор? Какие сиделки? Вы не в Свердловске, а за полярным кругом! Да ведь мать-то сама ничего не знает, читать не умеет, по-русски не говорит... Вы это забываете, что ли? Я вам приказываю, — горячился Андрей, — поехать и сделать все самому. Если нужно жить там десять дней, живите. Мойте, пойте, ухаживайте за ним, но мальчик должен жить. Понятно?

Мать ждет. Перед ней стоит нетронутая пища. Ее думы, сердце и чувства у больного ребенка. Она ждет и, наконец, тревожно спрашивает Андрея:

— Скоро придет лекарь, где он?

— Вот лекарь, — кивнул Филиппов в сторону Шубина и добавил твердо, — иди готовь упряжку, лекарь сейчас оденется.

— Нет, не этот лекарь, — смотрит непонимающая женщина. — Мне говорили, что пирипчи — лекарь у вас. Где она?

Складка разделила лоб у Андрея: «Сможет ли Зойка? Она же акушерка», но в глазах торжество и радость. А Зоя уже складывается: таз, мыло, белье, аптечка...

— Ехать, Андрюша? Может помогу...

— Да, Зоя, ехать! Ребенка надо вылечить, товарищ.

Через минуту упряжка в разбеге спорит с ветром на пути к больному.

Вечером Шубин тревожно спросил Филиппова:

— Я думаю при первой возможности поехать в Ныду. Там, знаете, дела...

Замялся и потупился, когда Андрей сухо ему ответил:

— Это будет самое лучшее для вас и для чума. Через шесть дней Зоя вернулась усталая, но торжествующая. С собой в чум она привезла семилетнего мальчонку, чистого и здорового. Сзади шла мать, с обожанием следившая за Зоей.

Они гостили у комсомольцев три дня. На четвертый приехал отец.

— Я пустил в ваше стадо пять лучших важенок. Быков у меня нет больше хороших. Шаман сделал обманное дело, но взял последних быков. Красный закон[35] — хороший закон, наш закон. Я сказал.

Ребята уговорили его взять оленей обратно. Подарили винтовку и взяли обещание чаще посещать их. Это был двадцатипятилетний Солиндер Худи. Все летовки Солиндер стоял около красного чума. Однажды, слушая рассказы ребят о Ленине — «большом человеке», Сталине, о пятилетке, Худи спросил:

— Я могу быть в комсомоле?

И он стал комсомольцем.

С его помощью ребята завербовали девять ненцев на учебу в Сале-Хардский (Обдорский) нацпедтехникум. В ноябре, когда ударили первые морозы, все девять ненцев поехали учиться.

Худи брал облигации и ездил по чумам ненцев распространять заем (чум распространил на три тысячи пятьсот рублей займа). Худи страстно стремился к учебе. Казалось, он отрекся от сна, просиживая с Марусей Ануфриевой многие часы за своим родным букварем, старательно выводя в тетради близкое и теперь хорошо знакомое слово «Ленин»; научился читать и регулярно давал заметки в красночумовскую газету «Нарьяна-вы»[36], разоблачая тайны шаманов и вскрывая хитрые замыслы кулацкой и родовой знати.

— Ум мой так ходит, — частенько говорил он беднякам-ненцам, — раньше кулаки и шаманы вместе с русскими попами учили своих детей в школах церквей, чтобы знать, как лучше нас, бедняков, обманывать. Красный закон теперь верно говорит: чтобы быть сильнее «арка тетто и тадибеи»[37], надо и нам учиться и детей своих учить. Красный чум хочет давать нам кочевую школу. Это хорошо. Давайте, ненцы, учить у них наших детей большой правде, которую мы так долго искали. Раньше ее не было в тундре, а теперь она сама пришла к нам. Я отдам в школу своего сына, отдавайте и вы.

Старанием ребят, особенно Маруси Ануфриевой, чум открыл школу-передвижку. Регулярно, изо дня в день, двадцать ребят приходило и приезжало в школу. Усевшись на детских скамьях за столами, ребята раскрывали родную азбуку и учились по слогам читать бессмертные заветы Ленина:

— Тоголко, тоголко, тоголко тара[38], — повторяли в чуме.

Отцы часто приезжали смотреть, чему учат ребят. После чтения букваря ребята показывали им по картинкам, как нужно правильно сдирать шкуру с убитого песца, каковы новые способы охоты, не портящие шкуру, рассказывали о правильном обращении с оленями, о рыбе, о больших городах. Отцы учились вместе со своими детьми.

После занятий Маруся обыкновенно прочитывала собравшимся газету «Красная тундра» на ненецком языке, в заметках и каррикатурах которой высмеивалась кулацкая жадность, обман шаманов и освещалась жизнь колхоза. Весело смеялись кочевники, с любопытством разглядывая красивые картинки ветвисторогих оленей.

Как-то раз охотник-оленевод ненец Тер Калач, внимательно приглядевшись к работе школы, сказал Марии:

— Я приехал сюда, чтобы забрать моего сына. Много работы в моем чуме, он помогал бы мне. Но теперь, когда глаза сами видели, а уши слышали, чему учат его здесь, я говорю: хорошо учите, сын мой не только грамотный будет, но и хорошо зверя промышлять будет, оленье стадо беречь будет. Делу учите ребят. Теперь я не возьму его обратно в чум. Работать буду больше, а он пусть учится.

От работы с малышами школьного возраста Маруся вскоре перешла к ликбезу среди взрослых. Вечерами к ней съезжались мужчины вместе с женами и учились читать и писать. Через неделю десять человек ненцев уже заменяли свою родовую тамгу настоящей подписью. В числе этих десяти был председатель Мало-Ямальского национального совета Солиндер Хэвко. С гордостью председатель отсылал теперь в округ протоколы собраний и отчеты, на которых было четко написано: «Председатель М. Ямальского нацсовета Хэвко Солиндер». Теперь уже не смотрела на него с бумаги аляповатая тамга. Каждая бумажка была понятна до последней буквы...

Олени поедали мох, стада стали далеко отходить от станов. Чумы снимались и шли километров за десять-двадцать на новое сытое ягельное место. К весне шли к Обской губе на добычу рыбы. Уходили чумы ненцев, и поднимался вслед за ними красный чум комсомольцев. Перед сменой стоянки десятки ненцев заезжали к комсомольцам предупредить об уходе.

Некоторые предлагали помощь оленями. Красный чум стал необходимостью, его работа вошла в жизнь советской тундры.

Комсомольский чум шел за ненцами в глубь тундры. Он стал центром жизни Малого Ямала. К нему съезжались кочевники из самых отдаленных глубин тундры. Молва о его работе проникла повсюду; снедаемые любопытством и желанием учиться к чуму тянулись бедняки и середняки.

Ежедневно в красном чуме толпились гости. Комсомольцы воспользовались этим и усилили работу. В короткий срок удалось организовать две политшколы, втянув в них двадцать ненцев, Филиппов ежедневно проводил массовые беседы на интересующие ненцев вопросы. Сколотили активную бедняцкую группу, добились изменения маршрута кочевий, подтянув бедноту ближе к ненецкому колхозу «Нарьяна-хаер» («Красный рассвет»), рассчитывая наглядно показать преимущество колхозной жизни. Как-то, в перерыве от занятий, все собрались у костра.

— Ребята, мы слишком много проводим бесед и читок. Это хорошо, но этого мало. Почему бы нам, например, не устроить в нашем чуме спектакль? — говорил Филиппов своим соратникам.

Предложение было принято. Маруся Ануфриева перевела на ненецкий язык несколько революционных песен и стихотворений. Зоя сшила костюмы шаманов и идолов. Андрей с Няруем написали инсценировку: «Как шаман эксплоатировал бедняка и обманывал ненцев». Чум украсили, подчистили, приготовили угощение.

Весть о большой вечорке, посвященной «красному закону», с быстротой ветра облетела все чумы и станы. За день раньше начал съезжаться народ, около чума собралось до сотни нарт. Желающих видеть спектакль было так много, что чум никак не мог вместить всех, пришлось раздвинуть шесты и убрать одну сторону нюги.

Сколько необычайного увидела и услышала в этот день заполярная, полудикая тундра!

В 300—400 километрах выше полярного круга открыли ребята занавес первого в истории Ямала передвижного тундрового театра. Три часа сидели изумленные ненцы перед чумом ребят. От души смеялись над разоблаченным и избитым в конце концов за подлости шаманом, удивлялись танцам Зои, стихам и пению Маруси, слушали гитару и гармошку. По окончании концерта ребята стали угощать гостей чаем, однако зрители единодушно потребовали продолжить пенье и рассказы. Сговорились продолжать вечер через пятнадцать дней.

В мае с юга стала заветривать оттепель. Правда, иногда хмурилось небо, исчезали звезды, ощетинивалась Арктика холодным оскалом метелиц и морозов. Но уже чувствовалось лето в воздухе, зима выбивалась из последних сил, безуспешно воюя с весной. Пришли в тундру дурманные запахи весны, и торопливая зелень полезла из оттаивающей земли навстречу обманчивому солнцу и бездомным оголтелым ветрам.

На взгорье — трава, а рядом — снег, угрожающий летовать в лощинах и отлогах холмов.

Круглые сутки над тундрой стояло холодное, бледное солнце.

В июне сильные важенки[39] ходят последними днями, в тягости, туманными глазами ищут укромное место и приносят слабеньких пешек[40].

В июне пришли кочевники к берегу Обской губы, которая не успела еще отгрохотать торосистым ледоходом. На побережье стянулись чумы. Пришли на стоянку у рыбных промыслов и стада колхоза «Нарьяна-хаер».

Взгорья прели болотной мразью и старыми костями павших от сибирки и копытки[41] оленей. Дышала тундра больным воздухом. Опасны для живого стада места бывших оленьих падежей. Малый Ямал — большая земля, и на это именно и была сделана ставка ущемленным врагом — шаманом и родовитой кулацкой знатью. Зорко надо глядеть колхозному пастуху, чтобы стада не попали в районы смерти. Опасны были и воздух, и земля, и ягель[42], и речушки.

В июне колхозное стойбище стали все чаще и чаще посещать гости из кулацких и шаманских чумов. Они уверенно входили в чум и заводили назойливые свои разговоры:

— Умирает тундра. Деды, однако, правду сказывали, что опять придут к нам плохие люди, отымут оленей, выгонят ненцев из тундры. Куда пойдем? Где же правда Красного закона?

Молчали, погруженные в раздумье, исподлобья, зорко следили, какое впечатление производят слова на слушателей.

— Много, ой, много было большой рыбы в Большой воде, — продолжался вкрадчивый говор в перерыве между затяжками из трубки, — пришли русские, пустили по ней большие шумные лодки, пошла черная течь[43], стала уходить рыба за Конец Земли...

— Недавно сказывали ненцы, бывшие в Сале-Харде: летом придут в тундру лекари и будут что-то с оленями делать. Олень умрет... Что тогда будет, ненцы?

Разговоры, подобные этим, повторялись изо дня в день, и прислушивались к ним колхозные пастухи...

В конце июня на Малый Ямал, вслед за побежденным льдом, приехал зоотехник Фадеев с набором противоэпизоотических сывороток. Колхозники не допустили его к стадам.

Напрасно совал он им в руки командировочные мандаты и полномочия из райисполкома, уговаривал, объяснял, просил, ругался, его не везли к нагульным местам.

Негодующий, он ушел к ребятам в красный чум.

— Вот-вот грянет копытка, — жаловался он, — еще два дня и пойдет косить стада. Я торопился, пешком от берега губы до трех Ходоттей[44] шел, а они... Ну, что я буду делать, товарищи?

В чуме поняли, что надо воевать за стада «Нарьяна-хаер». Ночью снялись и двинулись к колхозному стану. За красным чумом двинулась беднота.

На стане ребята развернули разъяснительную работу среди пастухов колхоза.

Часто случалось, что в колхозный чум съезжались сразу и злобные шаманы и комсомольцы. Сидели долго, говорили о прожитой зиме, обо всем, только не об оленях. Зато в отдельности подолгу разговаривали с колхозниками комсомольцы.

Первую прививку сделали стаду красного чума. Олени прекрасно чувствовали себя: бодрые, сильные, веселые.

Через несколько дней в двух колхозных стадах десяток оленей с распухшими от копытки ногами и обезображенными копытами отказались встать. Назавтра легли еще десять оленей. Паника поднялась в чумах колхозных пастухов. Горластые шаманы плясали в сумасшедшем танце, ожесточенно били в бубны, взывая к милости богов. Тадибции[45] молчали, хотя им клали обильные жертвы, густо смазывали их рты медвежьим салом.

Тогда Андрей Филиппов решил, что наступило время действовать решительно. После долгих уговоров комсомольцы добились согласия пастухов на прививку противоэпидемической сыворотки.

Оживился ветеринар, мобилизовал всех пастухов на работу. Круглые сутки ребята и девушки ходили по стаду и вспрыскивали оленям сыворотку под кожу. Заболевших оленей отделили в самостоятельное карантинное стадо и лечили их более сильными и сложными методами.

Пастухи ждали результата. Ждали и все станы стойбища. За неделю в колхозе не стало ни одного больного оленя, и не было больше ни одного случая нового заболевания.

Болезнь убили в стадах колхоза. Тогда она накинулась на отрубы единоличников. Но здесь уже не нужно было особых убеждений. Наоборот, беднота сама приезжала в чум и требовала «арка лекарь ты мандал[46]».

Зоотехника просили всюду. Он не спал несколько суток, объезжая единоличные стада; не спали и комсомольцы. Через неделю болезнь была побеждена совсем.

Красный чум и его обитатели были самыми дорогими и почетными гостями колхозного стана. Нигде в тундре не работала так хорошо политшкола, как на летовках колхоза «Нарьяна хаер».

Осенью чум собрался в Ныду. Долго упрашивали ненцы комсомольцев пойти с ними и на зимние кочевья.

— Кто с нами будет работать? Кто скажет нам о великой правде Красного закона? — говорили колхозники. — Откуда узнаем мы, как растет калач[47] и где делают чайники и ружья?

Особенно горевали женщины в связи с предстоящим отъездом Зои Стародумовой. Целыми днями просиживали они у нее, упрашивая остаться. Жены и ребята охотников и оленеводов приносили ей подарки, заглядывали в глаза. Эта ласка была девушке дороже всего на свете.

Но ее тянуло и в Сале-Хард. Там ждал ее Яковлев, там оставила она семью и дом. За семимесячное пребывание в тундре появилось естественное желание отдохнуть.

— Мы теперь чисто живем, Зоя, моем посуду, стираем белье и в чумах у нас полотенце с мылом. Пойдем к нам, ты обещала, Зоя, — просили ненки.

И Зоя решила поехать к ним опять.

Комсомольцы уже разместились на нартах, готовые к отъезду, а она все еще медлила. «Как оставит она этих женщин, так полюбивших ее!»

Сентябрьские ветры принесли снег. Тундра вновь уходила под белый саван безмолвия и холодов. По губе шла шуга, угрожающая каждую минуту охватить море панцырем льда. День умирал, ночь вновь отбирала у него часы.

В эти дни Зоя сказала Андрею:

— Хочется ехать, Андрюша. Но не могу, жаль мне их. Не поеду я с вами, останусь здесь...

Опять жила она в ненецких чумах, снова мыла ребят, шила белье, пела веселые песни. Ночами на безмолвном небе трепетала разноцветная радуга северного сияния...

Через несколько месяцев, получив из округа сразу три письма с отзывом в Обдорск, Зоя собралась уезжать. Провожать ее съехались женщины и мужчины всех соседних чумов. Прощание было трогательное; все стояли молчаливые и подавленные.

Вожак упряжки нетерпеливо топал ногой...

— Ну ладно, большие мои друзья. Ехать надо, — грустно говорила Зоя, — не надо забывать меня, пакучи, я тоже буду помнить вас. Мы еще встретимся скоро. Вот тогда долго будем жить вместе.

— Пусть олень хорошо видит дорогу, Зоя!

— Прощай!

— Приезжай!..

— Зоя, ты опять поедешь в хорошие города, с большими каменными чумами, — говорила жена Нырмя Аптик, — ты счастливая. Не забывай нас, русская сестра...

У старой ненки, прожившей всю жизнь в жестокой тундре, стыли на лице слезы, и она не стеснялась их. Многие женщины плакали.

Торопливо кинулась Зоя к нартам.

— Живите хорошо! По-новому живите, женщины! — крикнула она, провожая заплаканными глазами неподвижную толпу провожающих.

Когда-нибудь в тундрах Малого Ямала старики будут петь песню о комсомольском красном чуме и будет эта песня волнующей и прекрасной...

Пожалуй, эта песня уже есть.

Ее сложили в каждом чуме, где побывала Зоя Стародумова: ее поют пастухи оленьих стад, спасенных Фадеевым; она записана в тетрадях учеников Маруси Ануфриевой и в думах жен охотников у костров.

Так родилась новая песнь в тундре!