"Левая рука тьмы" - читать интересную книгу автора (Ле Гуин Урсула К.)

6. ПУТЬ НА ОРГОРЕЙН

Повар, который всегда приходил очень рано, разбудил меня. Спал я крепко, и ему пришлось растолкать меня и крикнуть в ухо:

— Вставайте, вставайте, Лорд Эстравен, скороход пришел из Дома Короля!

Наконец до меня дошли его слова и, приходя в себя, я торопливо вскочил и кинулся к дверям комнаты, за которыми меня ждал посланец — так что свой путь в изгнание я начал голым и глупым, как новорожденный ребенок.

Пробегая бумагу, которую посланец вручил мне, я сказал себе, что ждал этого, но не так быстро. Но когда я должен был стоять и смотреть, как человек прибивает эту бумагу к дверям моего дома, я чувствовал себя, словно гвозди эти впиваются мне в глаза, и я стоял, застыв, пораженный болью, которая пронзила меня.

Чему быть, того не миновать, все это уже принадлежит прошлому, и когда затихали последние удары гонга, оповестившего о приходе Девятого Часа, я покидал Дворец. Ничто уже не удерживало меня в нем. С собой у меня было лишь то, что я мог унести. Что же касается имущества и денег, лежащих в банке, я не мог взять наличность, не подвергая опасности людей, с которыми мне пришлось бы иметь дело, и наибольшая опасность ждала бы самых лучших друзей. Я написал моему старому кеммерингу Аше, как он может распорядиться некоторыми ценностями, которые хранились для нашего сына, но попросил его даже не пытаться пересылать мне денег, потому что Тибе будет зорко наблюдать за границей. Письмо подписать я не решился. Позвонить кому-либо по телефону означало отправить его прямиком в тюрьму, и я спешил двинуться в дорогу, пока кто-нибудь из друзей по своей невинности не зайдет навестить меня и как вознаграждение за свою преданность дружбе потеряет и все свое имущество, и свободу.

Через весь город я направился в западном направлении. Остановившись на перекрестке, я задумался: «Почему бы мне не пойти на восток, через горы и долины бедным одиноким путником не вернуться в Керм, домой в Эстре, где я был рожден, в тот старый дом грубого камня на крутом горном склоне; да, почему бы мне не вернуться домой?». Трижды или четырежды я останавливался и думал об этом. Каждый раз я ловил взглядом среди равнодушных лиц прохожих глаза того, кто должен был быть соглядатаем, который должен был проводить меня до границ Эренранга, и каждый раз я понимал, что попытка вернуться домой будет глупостью. Проще прямо убить меня. Я был рожден, чтобы жить изгнанником, и это случилось, и для меня путь домой — это путь к смерти. И посему я направился к западу, запретив себе оборачиваться.

Передо мной лежали три дня пути, и если ничего мне не помешает, я успею добраться до самого дальнего порта Залива, до Касибена, в восьмидесяти милях отсюда. Большинству изгнанников по Указу предоставлялась лишняя ночь, и поэтому у них была возможность сесть на судно и спуститься вниз по Сессу, не подвергая шкипера возможности наказания за предоставленную помощь. Но такая любезность была не свойственна Тибе. Ни один из шкиперов не рискнул бы ныне взять меня на борт; все они знали меня по встречам в Порту, который я строил для Аргавена. Ни один из транспортов не подсадил бы меня к себе, и до границ было от Эренранга четыреста миль. У меня не было выбора — до Касибена мне предстояло добираться пешком.

Мой повар все понимал. Я сразу же отослал его, но, покидая дом, он упаковал всю пищу, которую мог только найти в доме, вместе с запасом горючего для меня на три дня пути. Его забота спасла меня, вернув мне мужество, потому что каждый раз, когда по дороге я садился поесть хлеба и фруктов, я думал: «Есть хоть один человек, который не считает меня предателем, ибо он дал мне это».

До чего тяжело, понял я, когда все считают тебя предателем. Удивительно, насколько трудно переносить такое состояние, ибо хотя это всего лишь слово, с которым один человек может обратиться к другому, оно, слово это, бьет, хлещет и обвиняет. Я и сам был готов обвинить себя.

Я пришел в Касибен на закате третьего дня, усталый и утомленный, с ноющими ногами, потому что последние годы в Эренранге я жил в неге и роскоши и почти забыл, что такое ходить пешком, и подходя, увидел, что у ворот этого маленького городка меня ждет Аше.

Семь лет мы были кеммерингами, и у нас было два сына. Рожденные от его плоти, они носили его имя Форет рем ир Осборт и принадлежали к Очагу этого клана. Три года назад Аше ушел в Крепость Оргни, и ныне на нем была золотая цепь Предсказателей, которую носили Холостяки. Мы не видели друг друга все эти три года, но его лицо в сумерках под каменной аркой сказало мне, что память о старой любви по-прежнему жива во мне, словно мы расстались только вчера, и я понял, что его преданность ко мне привела его сюда, чтобы разделить со мной мое крушение. И чувство это заставило меня снова ощутить старые связи и обеты, с которыми я порвал, и я разгневался, ибо любовь Аше всегда заставляла меня поступать против моих желаний.

Я прошел мимо него. Если мне выпало на долю быть жестоким, нет смысла скрывать это, изображая любезность.

— Терем, — окликнул он меня сзади, следуя за мной.

Я быстро спускался по крутым улочкам Касибена, торопясь к пристани. С моря дул южный ветер, и под его порывами колыхались черные ветви деревьев в садах, и в грозовых летних сумерках я убегал от него, словно за мной по пятам шел убийца. Он поравнялся со мной, но у меня так болели стертые ноги, что я не мог ускорить шаг.

— Терем, — сказал он, — я пойду с тобой.

Я не ответил.

— Десять лет назад в этом месяце времени Тувы мы приняли обет…

— И три года назад ты нарушил его, оставив меня, что, впрочем, было мудрым решением…

— Я никогда не нарушал обет, который мы принесли друг другу, Терем.

— Верно. Нарушать было нечего. То был фальшивый обет. И ты знаешь это, ты знал уже тогда. Единственный обет в верности, который я принес, был дан без слов, и о нем нельзя говорить, и человек, которому я поклялся в этом, давно мертв, и обещания давно уже не существует. И ты мне ничего не должен, и я тебе. Дай мне пройти.

Пока я говорил, мои гнев и горечь обратились с Аше на меня и на мою собственную жизнь, которая руинами лежала за мной, как нарушенное обещание. Но Аше не знал этого, и в глазах его стояли слезы.

— Ты возьмешь ли это, Терем? — сказал он. — Я ничего тебе не должен, но я очень люблю тебя. — И он протянул мне маленький сверток.

— Нет. Деньги у меня есть, Аше. Дай мне пройти. Я должен идти в одиночестве.

И я пошел дальше, и он не последовал за мной. Но тень брата моего шла за мной по пятам. Я поступил очень плохо, вступив с ним в разговор. Все шло у меня плохо.

В гавани мне стало ясно, что удачи тут не дождаться. Ни одного судна из Оргорейна, на борт которого я мог бы сесть и к полуночи покинуть пределы Кархида, не стояло у причалов. На пристани было лишь несколько человек, которые торопились по домам; единственный, с кем я решился заговорить, рыбак, чинивший свой двигатель, лишь раз посмотрел на меня и повернулся спиной, не сказав ни слова в ответ. Это меня испугало. Этот человек знал меня; он был предупрежден. Тибе послал своих наемников опередить меня и задержать в Кархиде, пока не истечет мое время. Я был пронизан болью и охвачен яростью, но не страхом, я не считал, что Указ об Изгнании может послужить лишь предлогом для казни. Как только истечет Шестой Час, я вступлю в честную игру с людьми Тибе, и пока я не имею права кричать «Убивают!», а только — «Справедливости!»

Порт был погружен в темноту и насквозь продувался ветрами. Я присел на песчаный откос. Волны шлепались о сваи и откатывались, рыбачьи лодки плясали на швартовых, а на дальнем конце длинного мола горел фонарь. Я сидел, глядя на его свет, за которым простиралась темнота открытого моря. В воздухе чувствовалась опасность, но она исходила не от меня. Мой дар заключался в предусмотрительности. Но когда угроза почти обрушилась мне на голову, я поглупел и теперь сидел на мешках с песком, размышляя, как человек может доплыть до Оргорейна. Залив Чаризун освободился ото льда месяц или два тому назад, и человек в такой воде долго не протянет. До берегов Орготы сто пятьдесят миль. Я не умею плавать. Отвернувшись от моря и устремив свой взгляд в узкие улочки Касибена, я поймал себя на том, что ищу Аше в надежде, что он по-прежнему следует за мной. Когда я понял это, приступ стыда вывел меня из состояния отупления, и я вновь обрел способность думать.

Если бы я решил иметь дело с тем рыбаком, который по-прежнему копался в машинном отделении, мне пришлось бы прибегнуть к подкупу или насилию, но с неисправным двигателем делать было нечего. Оставалась кража. Но двигатели на рыболовецких судах под замком. Взломать закрытый кубрик, включить двигатель, вывести судно из дока под светом фонарей и направиться в Оргорейн для меня, никогда не имевшего дела с двигателями, было совершенно безнадежной авантюрой. Я много сидел на веслах, плавая по озеру в Керме, и ничего больше; здесь в самом деле была одна гребная лодка, привязанная с внешней стороны дока. Прежде, чем ее красть, надо приглядеться к ней. Я прошел по молу, залитому светом фонарей, прыгнул в шлюпку, распустил канат, которым она была привязана, взял весла и выгреб на середину гавани, где свет мерцал и подпрыгивал на гребнях черных волн. Отдалившись на значительное расстояние, я перестал грести, чтобы наладить уключину для весла, что все время выскакивала, и хотя прикидывал, что уже на следующий день я смогу удалиться от берега так далеко, что меня подберет орготский патруль или рыбаки, мне пришлось изрядно повозиться. Как только я снова сел на весла, все тело охватила слабость. Обмякнув на банке, я подумал, что сейчас я потеряю сознание. Меня охватила тошнота, свойственная трусости. Я не предполагал, что трусость сидит так глубоко во мне. Подняв глаза, я увидел на моле две фигуры, и в слабом свете, падавшем от фонарей, по воде словно плясали подпрыгивающие черные запятые, и тут я стал понимать, что моя слабость была результатом не страха, а действия дальнобойного ружья.

Я видел, что одна из двух фигур держит тяжелое оружие, и, если бы уже миновала полночь, я предположил бы, что он стреляет с целью убить меня, но оружие это издает громкий звук, происхождение которого придется объяснять. Поэтому они пустили в ход сонорное ружье. Оцепенение, которое достигается звуковым ударом, действует лишь в пределах ста футов или около того. Я не знал, на каком расстоянии оно оказывает смертельное воздействие, но я находился поблизости и скорчился, как ребенок от желудочных колик. Мне было невыносимо трудно дышать, и из груди по телу разливалась непреодолимая слабость. Если бы они решили подобраться ко мне на катере, чтобы прикончить меня, я бы даже не мог поднять весла в свою защиту. Я не мог позволить себе дальше корчиться. Тьма лежала у меня за спиной и перед носом лодки, и во тьме этой я должен был грести. Беспомощными слабыми пальцами я взялся за вальки весел, и мне пришлось взглянуть на руки, чтобы убедиться, держу ли я в самом деле весла, потому что я не чувствовал хватки рук. Я двинулся в тьму и неизвестность, держа курс в открытый Залив. Затем мне пришлось остановиться. С каждым гребком руки немели все больше. Сердце еле билось, и я должен был заставить легкие втягивать воздух. Я пытался грести, но не был уверен, в самом ли деле двигаются мои руки. Я попытался втащить весла в лодку, но у меня ничего не получилось. И когда прожектор патрульного судна гавани поймал меня в ночи, как комок снега на саже, я даже не мог отвести глаз от его сияния.

Они оторвали мои руки от весел, выволокли из лодки и бросили на палубу судна, как дохлую рыбу. Я чувствовал, что они смотрят на меня, но не мог разобрать их слов, кроме фразы из уст шкипера судна:

— Еще нет Шестого Часа, — и следующей, когда он ответил на заданный вопрос, — какое мне до этого дело? Король изгнал его, я следую приказу Короля, и это все, что я знаю.

И, не подчинившись радиокомандам, которые подавали ему с берега люди Тибе, не обращая внимания на возражения товарищей по команде, которые боялись наказания, этот офицер Касибенского Патруля пересек со мной на борту Залив Чаризун и высадил в безопасности на берег у Порта Шелт в Оргорейне. Сделал ли он это, потому что им руководил шифтгреттор, восставший против людей Тибе, которые хотели убить безоружного человека, или простое благородство, я так и не знаю. Нусут. «Прекрасное всегда непонятно».

Когда берег Орготы серой массой стал выплывать из утреннего тумана, я наконец встал на ноги, которые начали подчиняться мне, и, сойдя с судна, пошел по прибрежным улицам Шелта, но где-то по пути снова упал. Пришел в себя я в больнице Четвертого Прибрежного Района Чаризуна Сенетхи. Я знал это, потому что слова эти были вышиты или нарисованы орготским шрифтом в изголовье кровати, на лампе у постели, на металлической чашке, стоявшей на столике, на передничке медсестры, на постельном белье и на пижаме, в которую я был облачен. Вошел врач и спросил:

— Почему вы сопротивляетесь, когда вас кормят?

— Я не сопротивляюсь, — сказал я. — Я был в сонорном поле.

— Симптомы говорят о вас, как о человеке, который упорно сопротивляется тенденции к расслаблению.

Это был величественный старый врач, который наконец заставил меня признать, что в то время, пока я греб, я ввел себе препарат, чтобы противостоять параличу, сам того не понимая; затем утром, во время фазы тангена, когда надо лежать неподвижно, я встал и пошел, тем самым чуть не убив себя. Когда к его удовлетворению я согласился с ним, он сказал мне, что я еще должен полежать день-другой, и отошел к другой кровати. За ним по пятам шел Инспектор.

За каждым человеком в Оргорейне ходит Инспектор.

— Имя?

Я не спрашивал у него, как его имя. Теперь мне нужно учиться жить без тени, как все в Оргорейне, избегать ответных действий, не обижаться попусту. Но я не назвался именем моих земель, до которых не было дела ни одному человеку в Оргорейне.

— Терем Харт? Это не орготское имя. Из какой вы Сотрапезности?

— Кархид.

— В Оргорейне нет такой Сотрапезности. Где ваши бумаги на въезд и документы, удостоверяющие личность?

— Где мои бумаги?

Я достаточно долго провалялся на улицах Шелта, пока кто-то не доставил меня в больницу, куда я попал без бумаг, вещей, одежды, обуви и денег. Услышав это, я испытал облегчение и рассмеялся: на дне жизни нет места гневу. Инспектор был оскорблен моим смехом.

— Неужели вы не понимаете, что вы нищий и незарегистрированный иностранец, чужак? Как вы предполагаете вернуться в Кархид?

— В гробу.

— Ваши ответы на официальные вопросы не могут быть сочтены удовлетворительными. Если вы не собираетесь возвращаться в свою собственную страну, вы будете высланы на Добровольческую Ферму, где самое подходящее место для таких преступных элементов, иностранцев и незарегистрированных лиц. У нас нет другого места в Оргорейне для нищих и преступников. Так что я жду от вас обещания вернуться в Кархид в течение трех дней или мне придется…

— Я изгнан из Кархида.

Врач, стоявший у соседней кровати, при звуке моего имени отозвал Инспектора в сторону и стал ему что-то шептать. Инспектор помрачнел, как прокисшее пиво, и, повернувшись ко мне, после долгого молчания произнес, подчеркивая каждое слово:

— Я предполагаю, что вы обратитесь ко мне с просьбой получить въездное свидетельство на разрешение постоянного проживания в Великой Сотрапезности Оргорейна и обретение полезного занятия по указанию Сотрапезности Города?

Я сказал:

— Да.

Юмор ситуации был потерян из-за слова «постоянного»; более глупое понятие в моем положении трудно было себе представить.

Через пять дней я обрел постоянное обиталище и ждал регистрации в магистрате Мишнора, откуда мною было получено временное удостоверение личности для поездки в этот город.

Все эти пять дней я бы просто помирал с голоду, если бы тот старый врач не позволил мне остаться в больнице. Ему нравилось иметь у себя при дворе премьер-министра Кархида, и премьер-министр был ему благодарен.

Я проделал путь до Мишнора с караваном транспорта, который вез свежую рыбу из Шелта. Неистребимый резкий рыбный запах сопровождал нас всю дорогу, которая завершилась на большом рынке в Южном Мишноре, где я и нашел себе работу на холодильнике. Летом в таких местах всегда есть работа — грузить, паковать, складывать и продавать скоропортящийся товар. Я имел дело, главным образом, с рыбой, и обрел пристанище в острове рядом с рынком вместе с моими коллегами по холодильнику; они называли наш дом Рыбьим Островом, и все мы пропахли ею. Но мне нравилась работа, которой я был занят весь день в промерзшем помещении склада. Летом Мишнор становится настоящей баней: реки едва ли не кипят, а люди обильно обливаются потом. В месяце Окре есть десять дней, когда температура никогда не опускается ниже 60 градусов, а однажды она поднялась выше 88 градусов. Выбираясь в это пылающее пекло из моего прохладного рыбного хранилища, я обычно шел пару миль по Набережной Кундерера, обсаженной большими деревьями, в проемах между которыми я видел широкую реку, хотя и не спускался к ней. Здесь я бродил допоздна и возвращался к себе на Рыбий Остров, когда ночь стихала и жара чуть опадала. В той части Мишнора, где я жил, кое-кому было необходимо разбить все уличные фонари, чтобы удобнее было заниматься своими делами в темноте. Но машины Инспекторов постоянно шныряли по темным улицам, пронизывая их светом фар, и порой они врывались в жилища бедняков даже по ночам, нарушая их уединение.

Новый Закон о Регистрации Иностранцев, принятый в месяц Кус, как очередной контрприем в битве с тенями против Кархида, аннулировал мою регистрацию и стоил мне потери работы; полмесяца я провел, болтаясь по приемным разных Инспекторов. Мои приятели по работе одалживали мне деньги, крали рыбу к моему столу, так что мне удалось перерегистрироваться прежде, чем я умер от голода, но урок я получил изрядный. Меня тянуло к этим суровым и верным дружбе людям, но они жили в ловушке, из которой не было выхода, и мне нужно было добраться до людей, которые нравились мне куда меньше. И я позвонил — сделал то, что откладывал три месяца.

На следующий день, когда я стирал свою рубашку в прачечной острова, среди полуголых или совершенно голых людей, сквозь клубы пара, запахи пота и рыбьих потрохов, сквозь шум льющейся воды, я услышал, как кто-то зовет меня, называя титул моих владений: в прачечной стоял Сотрапезник Джегей, ничуть не изменившийся по сравнению с тем, когда семь месяцев тому назад я видел его в роли Посланника Архипелага в Зале Приемов в Эренранге.

— Выбирайтесь отсюда, Эстравен, — сказал он высоким, громким, несколько гнусавым голосом, свойственным богачам Мишнора. — Да бросьте вы эту чертову рубашку.

— Другой у меня нет.

— Смойте с нее мыло и идемте. Снаружи жарко.

Остальные смотрели на него с мрачным любопытством, чувствуя в нем богача, но не подозревая, что он из Сотрапезников. Мне не понравилось, что он сам сюда пришел: он должен был кого-нибудь послать за мной. Но мало кто из Обитателей Орготы имеет представление о благопристойности. Мне хотелось поскорее выставить его отсюда. Рубашка еще не высохла, и одеть ее я не мог, поэтому и попросил какого-то парня, который слонялся во дворе, подержать ее у себя, пока я не вернусь. Все мои долги и арендная плата были уплачены, все бумаги были со мной в боковом кармане; голый по пояс, без рубашки я оставил остров около рынка и вместе с Джегеем вернулся в обиталища богатых и знатных.

Как его «секретарь» я был вновь перерегистрирован в списках Оргорейна, но на этот раз уже не как поднадзорный, а как независимая личность. Чувствовалось, что у чиновников на этот раз были соответствующие указания, и, прежде чем вглядеться в мои документы, они уже демонстрировали любезность ко мне. Но скоро я стал проклинать цель, которая заставила меня пойти на то, что я ем хлеб чужого человека. Ибо в течение месяца у меня не было ни малейшего признака того, что я оказался ближе к своей цели, чем когда был на Рыбьем Острове.

Как-то в один из дождливых вечеров уходящего лета Джегей послал за мной, встретив меня в своем кабинете, где он беседовал с Сотрапезником Обсле из округа Сикев, которого я знал еще с тех времен, когда он возглавлял Орготскую комиссию по вопросам морской торговли в Эренранге. Невысокий и сутулый, с маленькими треугольными глазками на пухлом плоском лице, он странно смотрелся рядом с Джегеем, худым, сдержанным и костистым. Они выглядели, как щеголь и оборванец, но были выше того, чтобы обращать внимание на свой внешний вид. Они были двое из тех Тридцати Трех, что правили Оргорейном, и еще раз — они были выше внимания к внешней мишуре.

Поприветствовав меня и отпив глоток стихишской живой воды, Обсле вздохнул и сказал:

— А теперь расскажите мне, почему вы совершили то, что вы сделали в Сассиноте, Эстравен, потому что, если я и думал, что есть человек, совершенно неспособный к ошибкам в своих действиях, человек, всегда считающийся со своим шифтгреттором, то этим человеком были вы.

— Страх во мне оказался сильнее предосторожностей, Сотрапезник.

— Страх чего, черт возьми? Чего вы боялись, Эстравен?

— Того, что случилось. В Долине Синотт продолжается борьба лишь из-за престижа; Кархид подвергается унижению, и из-за этого растет гнев, и гнев этот постарается использовать правительство Кархида.

— Использовать? До какой степени?

Обсле не отличался особой вежливостью; Джегею пришлось с деликатной жесткостью вмешаться в разговор:

— Сотрапезник, Лорд Эстравен мой гость, и не надо мучить его вопросами…

— Лорд Эстравен будет отвечать на вопросы, когда и как он сочтет нужным, если вообще сочтет, — сказал Обсле, улыбаясь, но за этой улыбкой крылось шило в мешке. — Он знает, что здесь он между друзей.

— Я нахожу друзей всюду, где встречаю их, но, похоже, теперь они у меня долго не держатся, Сотрапезник.

— Могу понять. Но все же наши сани могут ехать рядом, пусть даже мы не кеммеринги, как мы говорим в Эскеве — а? Какого черта! Я знаю, за что вы были изгнаны, мой дорогой — за то, что любили Кархид больше, чем Король.

— Скорее, за то, что относился к Королю лучше, чем его кузен.

— Или за то, что были преданы Кархиду больше, чем Оргорейну, — сказал Джегей. — Разве я не прав, Лорд Эстравен?

— Нет, Сотрапезник.

— Иными словами, вы считаете, — сказал Обсле, — что Тибе хочет править Кархидом так, как мы правим Оргорейном?

— Да, я так думаю. Я уверен, что Тибе, используя спор из-за Долины Синотт как повод и время от времени обостряя его, может меньше, чем за год, добиться в Кархиде больших изменений, чем там их видели за тысячелетие. И он знает, как использовать страхи Аргавена. Это куда проще, чем вызвать у Аргавена приступ храбрости, как я это делал. И если Тибе удастся добиться успеха, вы, джентльмены, увидите, что перед вами враг, вполне достойный вас.

Обсле кивнул.

— Не будем обращать внимания на шифтгреттор, — сказал Джегей. — К чему вы клоните, Эстравен?

— А вот к чему: выдержит ли Великий Континент два Оргорейна?

— Ой, ой, ой, все то же самое, — сказал Обсле, — все те же самые идеи: вы вбивали их мне в голову уже давным-давно, Эстравен, и мне так и не удалось выдрать их с корнем. У нас выросли слишком длинные тени. Они дотягиваются и до Кархида. Ссора между двумя кланами, да; стычка между двумя городами, да; спор из-за границы и даже несколько подожженных амбаров и трупов, да; но ссора между двумя народами? Стычка, в которой будут принимать участие пятьдесят миллионов душ? О, ради сладчайшего Молока Меше, эта картина может внести ужас в ваши сны, ужас и пожары, от которых вы будете с криками вскакивать по ночам, в поту… Нет нам спасения, нет нам спасения. Вы знали это, Джегей, по-своему вы уже упоминали об этом много раз.

— Я голосовал не меньше тринадцати раз против того, чтобы оказывать давление из-за спора по Долине Синотт. Ну и что толку? У правящей фракции всегда наготове двадцать голосов, которые выскакивают по команде, и каждое действие Тибе усиливает контроль Сарфа над этой двадцаткой. Он выстроил изгородь поперек долины, поставил охрану с тяжелым оружием — тяжелым оружием! А я-то думал, что оно осталось у них только в музеях. Как только главенствующей фракции нужна обстановка дерзкого вызова, он тут же преподносит ее.

— И таким образом укрепляет Оргорейн. Но и Кархид тоже. Каждый ответ, который вы даете на его провокации, каждое унижение, которое вы наносите Кархиду, каждая выгода, которую претерпевает ваш престиж, будут служить вящему усилению Кархида, пока он не сравняется с вами, как и Оргорейн, будет все контролировать из одного центра. В Кархиде тяжелое оружие хранится отнюдь не в музеях. Им вооружена Королевская Гвардия.

Джегей еще раз приложился к живой воде. Орготская знать пьет этот драгоценный жидкий огонь, который доставляют за пять тысяч миль с берегов туманных морей Сита. Обсле вытер рот и моргнул.

— Что ж, — сказал он, — я считаю, что сани нам тянуть вместе. Но прежде, чем мы впряжемся в упряжь, Эстравен, у меня есть вопрос. Вы напялили капюшон мне на глаза, и я ни черта не вижу. А теперь скажите мне: что это за непонятные, загадочные и глупые разговоры, касающиеся Посланца с далеких звезд?

Как раз в это время Дженри Ай обратился за разрешением прибыть в Оргорейн.

— Посланец? Он тот, кем он, по его словам, и является.

— То есть, он…

— Посол из другого мира.

— Я вас прошу, Эстравен, избавьтесь от своих туманных кархидских метафор. Я уж не говорю о своем шифтгретторе; я отложил его в сторону. Можете ли вы толком ответить мне?

— Я это уже сделал.

— Значит, он чуждое существо? — сказал Обсле, и Джегей добавил — И он получил аудиенцию у Короля Аргавена?

Я ответил утвердительно на оба вопроса. С минуту стояло молчание, а затем оба стали говорить одновременно, даже не пытаясь скрыть свою заинтересованность. Джегей ходил вокруг и около, а Обсле перешел сразу к делу.

— Тогда какое место он занимал в ваших планах? Вы вроде ставили на него и проиграли, так? Почему?

— Потому что Тибе переиграл меня. Задрав голову, я смотрел на звезды и не видел ту грязь, в которую вступил.

— Никак вы говорите об астрономии, мой дорогой?

— Нам бы лучше всем поговорить об астрономии, Обсле.

— Представляет ли он для нас угрозу, этот Посланец?

— Думаю, что нет. Он доставил от своего народа предложение о постоянной связи, о торговле, договорах и союзе — и ничего больше. Он явился один, без оружия и защиты, с собой у него ничего не было, кроме приспособления для связи и корабля, который он позволил нам изучить досконально. Я думаю, что бояться ему нечего, страху он не подвержен. И хоть явился он с пустыми открытыми руками, думаю, вместе с ним пришел конец и Королевству, и Сотрапезности.

— Почему?

— Неужели мы сможем иметь дело с незнакомцами, относясь к ним иначе, чем к братьям? Каким образом Геттен сможет иметь дело с союзом восьмидесяти миров, если его не будут так же воспринимать цельным миром?

— Восьмидесяти миров? — переспросил Джегей и недоверчиво рассмеялся. Обсле косо посмотрел на меня и сказал:

— Мне порой кажется, что вы слишком много времени провели бок о бок с сумасшедшим во Дворце и сами слегка тронулись… Во имя Меше! Что это за болтовня о союзе с солнцами и договорах с лунами? Каким образом этот парень появился здесь — верхом на комете? Вместе с метеором? На корабле — но каким образом этот корабль может держаться в воздухе? А в пустоте? Вы не более сумасшедший, чем обычно, Эстравен, то есть вы хитрый сумасшедший, умный сумасшедший. Все кархидцы немного не в себе. Так продолжайте, милорд, я следую за вами. Вперед!

— Я никуда не веду, Обсле. Куда мне двигаться? Вот вы, напротив, можете чего-то достичь. Если вы хоть немного последуете по пути, предлагаемому Посланцем, он сможет показать вам путь выхода из ситуации с Долиной Синотт, из той дьявольской ловушки, в которую все мы попались.

— Очень хорошо. На старости лет я займусь астрономией. К чему она меня приведет?

— К подлинному величию, если вы будете действовать умнее, чем это делал я. Джентльмены, я был рядом с Посланцем, я видел его корабль, который пересек пустоту, и я знаю точно и доподлинно, что он в самом деле посланец других миров, которые существуют помимо нашего мира. Что же касается искренности его послания и уровня правды в его описаниях других миров, тут я ничего не знаю; я могу оценивать его как любого другого человека, и если бы он был одним из нас, я должен был бы назвать его честнейшей личностью. Возможно, вам предоставится возможность вынести и собственное суждение о нем. Но одно не подлежит сомнению: он видит землю без границ и укреплений. В двери Оргорейна стучится вызов куда более серьезный, чем Кархид. Человек, который встретит этот вызов, который первым откроет двери нашего мира, станет лидером для всех нас. Именно так: для всех Трех Континентов и для всей планеты. Наша граница ныне — не линия между двумя холмами, а та траектория, по которой наша планета вращается вокруг светила. И ставить на кон свой шифтгреттор, рискуя потерять такую возможность — глупее этого ничего придумать нельзя.

Джегея я, похоже, убедил, но Обсле, обмякнув в кресле всей своей тушей, наблюдал за мной маленькими глазками.

— Потребуется не меньше месяца, чтобы поверить в это, — сказал он. — И услышь я эти слова из какого-то другого рта, кроме вашего, Эстравен, я решил бы, что имею дело с откровенным обманом, с попыткой, используя нашу гордость, ослепить нас. Но я знаю, что у вас прямая спина. Слишком прямая, чтобы вы пошли на заведомый обман, надеясь одурачить нас. Я не могу поверить, что вы говорите истину, и в то же время я знаю, что обман задушил бы вас… Ну-ну. Сможет ли он поговорить с нами так, как он говорил с вами?

— Это именно то, к чему он стремится: говорить, чтобы его выслушали. Или тут или там. Если он будет пытаться заговорить в Кархиде снова, Тибе заставит его замолчать. Я боюсь за него: похоже, он не понимает этой опасности.

— Сможете ли вы рассказать нам то, что вы знаете?

— Я-то смогу, но есть ли какая-то весомая причина, по которой он сам не может предстать перед вами и рассказать вам все, что он хочет?

— Думаю, что нет такой причины, — сказал Джегей, осторожно покусывая ногти. — Он попросил разрешения прибыть в Сотрапезность. Возражений у Кархида не было. Просьба его рассматривается…