"Озеро" - читать интересную книгу автора (Ёсимото Банана)

* * *

Вопреки моим опасениям Накадзима никуда не пропал и продолжал жить в моей квартире, несмотря на мою сумасшедшую занятость заказом и постоянное отсутствие дома в течение светового дня.

Меня же почему-то никак не покидала мысль о том, что с началом моей работы он непременно исчезнет.

Случалось даже, что я подскакивала ночью, увидев это во сне. На глазах моих были слезы, и я была испугана. Я возвращаюсь домой, а Накадзима ушел, и вещей его тоже нет. Я спешно подлетаю к окну, чтобы открыть его, но вдруг вижу, что в окнах квартиры Накадзимы темно. Нигде нет признаков того, что Накадзима существовал на самом деле, и на этом картинка обрывается... Вот такой сон.

Этот печальный сон каждый раз подтверждал мою мысль о том, что это может произойти когда угодно и в этом не будет ничего странного.

Однако день за днем я, уставшая и измученная, возвращалась домой, и Накадзима, по обыкновению, находился там.

Вывали даже моменты, когда он готовил нам еду,

А бывало, я заставала его спящим после изнурительных занятий. Вокруг него всегда валялось множество сложных книг по биохимии и генетике, из которых торчали бесчисленные закладки.

Будни двух людей, между которыми нет никакой определенности. Только одно было ясно наверняка: Накадзима все еще живет у меня и он жив.

Однажды вечером я поздно вернулась домой, а Накадзима, лежа на боку, сладко спал, похрапывая во сне.

На столике перед ним был раскрыт ноутбук, и я думала, что он просто задремал. Я решила тихонько укрыть его одеялом, но обратила внимание на одну деталь.

Накадзима что-то сжимал под мышкой. Что-то прямоугольное, жесткое, серебристого цвета.

Мне показалось это крайне странным, и я поначалу никак не могла понять, что же это. Хотя нет, немного не так. Я понимала, но мой мозг наотрез отказывался это признать. Эта вещь была столь неуместной, отчего и казалась сюрреалистичной.

Старенькая мотиами[6].

Я немного опешила. Я не знала, что это значит.

Я подумала о том, что, должно быть, больно спать с такой штукой под боком, и хотела осторожно убрать ее. Однако Накадзима сжимал ее невероятно сильно, подобно тому как маленький ребенок держит градусник гораздо крепче, чем это требуется. Я не могла вытащить мотиами, не разбудив при этом Накадзиму.

Я догадалась, что эта вещица, судя по всему, ужасно дорога ему, но ощущение некоторой неуместности и несуразности глубоко засело во мне.

Пожалуй, можно спросить его об этом, когда он проснется.

Я всерьез задумалась.

Вероятно, я не смогу сделать вид, что ничего не знаю и мне все равно. В конце концов, это же моя квартира.

Я решила немного порассуждать. Что, если эта мотиами — единственный предмет, вызывающий в нем сексуальное возбуждение?

Раз у него есть и такая потайная сторона (человек — поистине непознанное существо, и когда-то давно я знавала одного мужчину, который возбуждался только при виде золотых рыбок — если он не видел их перед собой, он не мог ни мастурбировать, ни заниматься сексом), неужели я настолько его люблю, что готова принять это, мол: "Что ж, наверное, бывает и такое"?

Я не знала. Коль скоро говорить откровенно, то ответ был таков: "Вполне возможно любить до такой степени, но пока я не люблю его настолько".

Я с волнением погрузилась в свои переживания, и Накадзима неожиданно проснулся.

Очнувшись, он резко встал и, продолжая сжимать под мышкой мотиами, виновато уставился на меня.

— Кофейку выпьешь? — спросила я.

— Ой, Тихиро-сан, ты уже дома. Вчера глаз не сомкнул. Вот и заснул сейчас, — сказал Накадзима.

— Можешь еще поспать, — предложила я

— Да нет, уже пора вставать. И я с удовольствием выпил бы кофе, — ответил Накадзима и как ни в чем не бывало расстался с мотиами.

Затем он зевнул, как всегда после сна, и рассеянно бросил взгляд сквозь нависшую на глаза густую челку.

Тут он наконец заметил, что я пристально смотрю на мотиами, словно хочу что-то сказать, и опередил меня:

— Что? А, это? Это память о маме. Когда я боюсь, что мне может присниться страшный сон, я ложусь с этой штукой под мышкой.

— Вот оно что... — растерянно ответила я, обескураженная столь простым объяснением.

Но почему мотиами? Видимо, этот вопрос был написан на моем лице, и Накадзима, уловив это, сразу объяснил:

— Особой причины нет. Просто мама дорожила этой вещицей, и я решил сохранить ее память. Она тонкая и легко помещается в книге. Кажется, ею пользовалась еще моя бабушка.

— А других вещей не осталось?

— С бумагами и фотографиями спать неудобно, драгоценности я не ношу. Есть еще набитая соломой кукла, но класть ее себе под бок не гигиенично. Ручные часы — женские, а мне они смотрелись бы нелепо. В итоге эта вещь подошла больше всего.

— Говоришь, подошла больше всего, но спать с ней под мышкой, мне кажется, несколько болезненно...

— Вовсе нет. Она же тонкая.

Накадзима с улыбкой протянул мне мотиами.

— Можно потрогать?

— Да, пожалуйста.

Это была вполне обычная мотиами, слегка обугленная. Легкая, прочная, холодная.

Накадзима так запросто использовал этот кухонный инвентарь, словно это была заурядная зубная щетка или бритва. Этот факт несколько поразил меня. Все это было довольно странным и необычным, но этому человеку так вовсе не казалось.

— Для тебя это словно надежная защита от внешнего мира, да? Словно детское одеяло, в которое кутается испуганный ребенок... — улыбнулась я.

Накадзима покраснел:

— Должно быть, это ужасно стыдно, да, ведь никто так не делает?

Его реакция так меня умилила, что я рассмеялась:

— Это вовсе не так! Тут не существует такого понятия, как "стыдно, ведь никто так не делает". Мы здесь дома.

— Слава богу. А то я подумал, что совершаю что-то из ряда вон выходящее...

Накадзима бережно, но в то же время совершенно непринужденно вложил мотиами в книгу.

Я же немного удивилась собственным словам, которые произнесла буквально только что. Они в точности повторяли слова моей мамы, часто произносимые ею в своем заведении: "Здесь не существует правил кроме того, что нужно сесть за стойку и знатно выпить. Можно говорить о чем угодно. И не важно, что обычно такого не скажешь вслух или в обществе это не принято. Ведь это место, куда люди приходят, чтобы, заплатив деньги, купить свободу м выпустить свою душу на волю".

Эту фразу она непременно говорила тем клиентам, кто предварял свою речь выражениями типа: "Мне так неудобно говорить об этом" или "Мне стыдно, что я так жалок".

Мамина открытая миру душа помогала обрести свободу душам других людей, в том числе и отца.

Я подумала о том, что мама совершенно определенно продолжает жить внутри меня.

— Послушай, я хотела спросить... Вот ты сказал, что берешь с собой мотиами, когда боишься увидеть страшный сон. Неужели ты заранее знаешь об этом? — спросила я.

— Да, перед сном у меня все кружится перед глазами, и голова становится тяжелой. Это верный признак того, что я увижу плохой сон. Хотя я понимаю, что дело скорее в том, что я просто очень устал, либо давление упало, — не спеша пояснил Накадзима. — Мне теперь уже не броситься в родительские объятия, да и ты меня не настолько балуешь подобными нежностями. Вот я и взял мотиами... как обычно.

Я кивнула в знак понимания, но на душе стало очень грустно.

Поздно вечером, глядя со спины на Накадзиму, чистящего зубы, я немного всплакнула. Я не могла сдержать слез при мысли о том как все это время после смерти мамы в моменты печали или страха он ложился спать, взяв с собой мотиами и используя как жаропонижающее при высокой температуре, как испуг в качестве верного средства от икоты.

Но ведь слезами горю не поможешь...

Накадзима весьма рационально подошел к собственным тоске и страхам, поэтому, подумав, я решила, что мои слезы могут унизить и оскорбить его.

Однако, проснувшись среди ночи, чтобы сходить в туалет, я краем глаза случайно заметила сверкнувшую в темноте из книги мотиами и снова расплакалась.

Накадзима сладко спал, посапывая во сне.

И тут я словно прозрела. Этот человек не из тех, кто вот так запросто может перебраться в чужой дом. И если же он решился на такой шаг, значит, для него это все серьезно.

Только бы мне, еще такой инфантильной, да по сути еще ребенку, удалось завоевать его доверие и ничего не испортить... Только бы он всю жизнь мог вот так же спокойно спать в моем доме... Я так сильно и всерьез возжелала этого, что у меня даже разболелась голова.

Моя работа вошла в очередную стадию, когда наброски были завершены и настало время заполнять их цветом. Теперь уже на стене появились четкие завершенные образы, которые не вызывали вопросов и сомнений. Мне оставалось только двигаться в намеченном направлении.

Ежедневная молчаливая работа руками доставляла мне большое удовольствие. Для меня этот этап самый интересный. Конечная цель уже так близка, и с каждым днем ты работаешь все быстрее и быстрее, а работа при этом протекает очень легко. Мне теперь не нужно ломать голову над сюжетом, и появляется немного свободных минут на то, чтобы поиграть с детьми. Вчера девочки помогали с нанесением розового цвета. И хотя потом было довольно непросто исправить все недочеты и выровнять тон, это было весело. Благо, что в заданный график работы я вполне укладывалась.

Иногда выдавались моменты, когда я могла побыть наедине с собой. Я вдруг случайно замечала, что у меня есть немного времени на себя, когда по счастливой случайности вокруг не было прохожих и наступали тишина и покой.

Этакие периоды полного умиротворения: совершенно одна, нет ни детей, ни помощников, и я абсолютно не волнуюсь по поводу композиции... Такое выдается нечасто. Что я чувствую и о чем размышляю в такие минуты? Этим я ни с кем не хочу делиться.

Облокотившись о стену, я наливаю в чашку кофе, который немного остыл в термосе за время работы.

У меня ноет поясница и болит шея. Рука сводит. Все тело охватывает странный озноб.

Но пока я работаю, я напрочь забываю обо всех этих ощущениях.

И тут я неожиданно замечаю, что вокруг ни души и надо мной бесконечное небо. Несмотря на то что виднеющийся вдали флаг на школьной крыше сильно полощется и развевается на ветру, кажется, что все остальное вокруг замерло.

О чем я думаю в такие моменты, попивая свой кофе? Что за печаль гложет мое сердце? Я хочу сохранить это в себе, никому ничего не рассказывая.

Что ж, мне кажется, что сегодня я поработала на славу и сделала довольно много...

— Сегодня у нас юдофу[7] — Такими словами встретил меня Накадзима в фартуке, когда я вернулась домой.

Квартира наполнена ароматом тщательно проваренной морской капусты.

— Накадзима-кун, я уже чувствую себя каким-то иждивенцем, — сказала я.

Перепачканная красками с головы до ног, я, подобно моряку, пришедшему в порт, залихватски, с грохотом опустила свою сумку.

— Ну, в таком случае ты — иждивенец мужского пола, который работает на стройке, — подхватил Накадзима. — Потому что таких девушек, которые возвращаются домой вымазанные краской, мускулистые и загоревшие, не бывает.

— Да, возможно, ты прав. Наверное, и не смотрюсь девушкой легкого поведения, — улыбнулась я.

В джинсах и спортивном свитере, с собранными в пучок волосами, со странными белыми пятнами на лице из-за чрезмерно наложенного средства против загара, вся в краске до самого кончика носа... Так я выглядела в тот момент.

— Мне кажется, что готовить на одного — это чересчур нерационально. Бесполезная трата и продуктов, и времени. А вот готовить для двоих — это другое дело, — сказал Накадзима.

Я вошла в квартиру и, заглянув на кухню, ахнула:

— Спасибо! Ну надо же, как красиво ты умеешь приготовить тофу!

Тофу в кастрюле был нарезан ровненько, словно по линейке.

Я вымыла руки, и, сидя друг против друга, мы принялись есть юдофу.

В такие моменты мне кажется, будто мама, как обычно, ушла на работу в свое заведение, и хотя Накадзима вырос совершенно в другой семье, мы словно играем в семью, срисовав под копирку не знакомую для нас модель жизни. Обоюдно воспринимая это как нечто естественное для нас обоих, мы жадно наслаждаемся этими мгновениями счастья.

— Как же все-таки хорошо... Вот так вместе есть юдофу, — улыбнулась я.

— Послушай, — начал Накадзима, — как только закончу учебу, я действительно намерен как можно скорее уехать в Париж по гранту в Институт Пастера. Тии заверила меня, что все получится, и я сам чувствую, что смогу, если ты будешь рядом. Во мне вдруг появился настрой. Так как докторантуру я скорее всего окончу, и решил не тратить времени и попробовать пока подать заявление. Конечно, требуется предоставить им рекомендательное письмо, научную работу и план исследования, а у них, говорят, существует экзамен, который нужно будет сдать, но я узнавал и выяснил, что наши японские фонды сотрудничают с этим НИИ, и поэтому вроде как существуют программы, по которым можно сравнительно легко поступить. Даже если я не пройду в этом году, в следующем хочу снова пытаться. Как только поступлю, думаю, что непременно уеду минимум на полгода...

Я подумала о том, что этот настрой мне нравится куда больше, чем прежние грусть и уныние. Этот человек может заниматься только тем, что ему действительно по душе, и поэтому для него так будет лучше.

— А что будешь делать ты, Тихиро-сан?

— Что буду делать? — переспросила я. — Я как-то особо не интересовалась Пастером. Если напрячь память, то мне известно только то, что он изобрел вакцину против бешенства. А еще, по-моему, его могила находится под институтом, да?

— Если ты знаешь такие необычные факты, это просто супер!

— Это показывали по телевидению. В каком-то документальном фильме NHK[8].

— Вот как. А в общем-то, Тихиро-сан, тебе совсем не интересно, где и на какой кафедре я учусь и какова моя специальность?

— Особо не интересно. Сколько бы я ни спрашивала, все равно ничего не могу запомнить. Кажется, что-то связанное с ДНК и геномом человека, да? Еще я знаю, что ты учишься медицинском факультете, но врачом ты будешь, так? А еще ты исследователь, но не имеешь никакого отношения к адзиномото[9] или пивным дрожжам, да? Или там к рисовым отрубям...

— Ну. в общем-то так... Послушав тебя, легко понять, насколько искажены знания обычных среднестатистических людей.

— Неужели?

— Тебе действительно все это не интересно.

— Но зато я помню, ты говорил, что хотел изучать еще и сине-зеленые водоросли. И поэтому сначала поступил на сельскохозяйственный факультет. Так ведь?

— Я не собирался изучать сине-зеленые водоросли. Мне интересны опыты с ними. Я развожу бактерии, изучаю условия для внедрения генов. И я окончил не сельскохозяйственный факультет, хотя, возможно, когда-то он так назывался, а, если быть точным, факультете ресурсологии, кафедру биотехнологий. А это совсем другое дело, не так ли? А сейчас я учусь на медицинском факультете.

— Таких деталей я не помнила. Для меня сине-зеленые водоросли ассоциировались с сельскохозяйственным факультетом. Ну а тебе, Накадзима-кун, есть дело до того, что закончила я?

— Если не ошибаюсь, отделение пространственного дизайна в колледже при Институте искусств. Кажется, ты специализировалась на сценическом и выставочном дизайне, не так ли?

— Да, здорово ты запомнил. Я восхищена. Даже я это забыла.

— Обычно мне достаточно один раз услышать, и я уже не забуду.

— Кстати... Ну так что ты имел в виду, когда спросил, что я буду делать?

— В Париже ведь наверняка полным полно всевозможных школ искусств, — сказал Накадзима.

— Ну да.

— Есть и такие, что рассчитаны на полгода или год учебы.

— Да, наверное.

— Что, если тебе поступить туда? Мы поедем вместе! Я уже точно решил, что мы всегда будем вот так вместе с тобой, — заявил Накадзима.

— Ты решил? Это что, предложение? — спросила я, подумав про себя, что для меня это как-то обременительно и нерадостно.

— Нет, — Накадзима решительно замотал головой.

— Что же тогда? — уточнила я.

— Это просто неизбежно. Я не смогу жить с другим человеком. Только с тобой. А жить постоянно одному мне уже опротивело. Мне надоело спать в одиночестве, зажав мотиами под мышкой. Теперь, когда я расстался с прежней одинокой жизнью, я уже не смогу к ней вернуться.

— Как-то это неинтересно, когда все вот так однозначно, — сказала я. — Париж? Почему бы и нет. Можно попробовать поехать туда. Но я сейчас увлечена работой...

— Но ведь ты пока не определилась со следующим заказом? — не унимался Накадзима.

— Да, есть несколько предложений, но пока только разговоры. Похоже, ничего срочного.

— Ну вот видишь. Это же здорово! В таком случае что тебя сейчас заставляет непременно оставаться в Японии в этом возрасте и на этом этапе жизни? — спросил Накадзима.

Очевидно, он прав. Не то чтобы меня так уж интересовал Париж, но когда прежде мне довелось побывать там вместе с мамой, я смогла посетить Лувр всего на час, а мне так хотелось бы изучить его вдоль и поперек, потратив на это несколько дней. Да и Версаль я еще не видела.

Что более всего очевидно, так это то, что мамы больше нет, и потому сейчас у меня действительно отсутствуют веские причины оставаться в Японии.

При мысли об этом мне стало немного тоскливо.

Если бы только мама была жива. Я хотела, чтобы она отговорила меня, мол, заграница так далеко, и мы не сможем видеться. Хотела услышать голос, который бы сказал мне все это. Однако теперь это невозможно.

— Да, пожалуй, так...

— Такой взгляд на вещи, как у тебя, свойственен людям, которые думают, что их дом всегда должен оставаться в одном и том же месте...

Накадзима произнес эти слова так, словно вынес мне страшный приговор, и замолчал. Это молчание словно говорило о том, что ему больше нечего сказать, да он и не хочет. В последнее время я успела привыкнуть к такой его манере. Нельзя сказать, что детально его изучила, но в общем и целом понимать научилась.

Через какое то время Накадзима снова заговорил:

— Гораздо лучше делить на двоих плату за жилье, за питание. Если ты за что-то не сможешь заплатить, я, как зачинщик, возьму это на себя, — заверил Накадзима.

— Зачинщик... давненько я не слышала этого слова, — неожиданно и нелепо вырвалось у меня. Затем я продолжила: — Что ж, мама оставила мне кое-какие деньги в наследство. Думаю, этого хватит. Да и папа, пожалуй, всячески поможет.

Накадзима кивнул и добавил;

— Послушай, ведь то заведение, которым владела твоя мама, после ее смерти осталось отцу, не так ли? И получить от папы немного денег — это вполне естественное твое право. Бывают случаи, когда, принимая от другого человека разумную помощь, мы тем самым проявляем свою любовь.

И в этом он тоже был прав. Я же по возможности всегда старалась избавиться от подобной мысли.

— Тихиро-сан, не пойми превратно, но ты чересчур легкомысленно относишься к деньгам.

Мне стало весело оттого, что Накадзима учит меня жизни, и я улыбнулась.

В последнее время откуда-то из глубины его сущности стали постепенно выходить наружу фразы и слова, в которых он был настоящим Накадзимой. Меня это радовало.

Для этого я была готова сделать все что угодно.

Я подумала о том, что можно даже согласиться на встречу с папой и улыбнуться ему.

______________

Однажды после обеда ко мне подбежали ставший мне близким другом E-тян и его подружка Мики-тян. Они протянули мне пакетик с едой. Там были рисовые крекеры, картофельные чипсы и шоколад.

— Ну, теперь, когда я уже почти все раскрасила, надеюсь, обезьянки больше не похожи на призраков? — спросила я.

Картина была практически завершена, и я каждый день внимательно рассматривала ее и местами добавляла цвета или что-то подправляла, чтобы достичь полного баланса красок. На этом этапе все наконец сходится и сливается воедино в придуманном тобою отдельном мирке.

— Они все еще призраки, какие-то грустные м одинокие, — ответил E-тян.

— Не говори так, мне страшно, — сказала Мики-тян. — Я не люблю призраков.

— Даже обезьянок? — задала вопрос я.

Про себя подумала о том, неужели вопреки всем краскам и цветам печаль и одиночество этих созданий все равно проявятся в картине.

— Да.

— Это озеро я никогда не видел в реальности, — сказал E-тян.

— А я видела! Это Асиноко, — заявила Мики-тян.

Я слушала их, думая о том, какой оригинальный разговор получается. А еще о том, что мои обезьяны по-прежнему напоминают призраков. Дети видят в них что-то такое, что отличает их от других обезьян. Однако раз моя картина передает подобные чувства, возможно, она не так уже и плоха?..

Потом мои юные друзья завели разговор о телевидении, а я продолжила раскрашивать. Да, они, несомненно, мешали и отвлекали меня от работы, но ведь это и было счастьем.

Обернувшись, я увидела, как эта парочка, сидя на корточках, щебечет, поедая принесенные ими же сладости, а заодно и мандзю[10], которые еще раньше дала мне Саюри. Я же, попивая горячий травяной чай из термоса, вслушивалась в эту незатейливую детскую болтовню и старалась уловить в ней какие-либо свежие нотки и яркие краски, чтобы привнести их в мою картину.

Сидя на земле недолго застудить поясницу, а оттого, что постоянно стоишь с поднятыми руками, тянет спину и бока, но я не могу остановиться и бросить рисовать.

Стоит добавить цвет, как следом за ним в голове рождается еще один. И пошло-поехало, пока стемнеет, когда рисовать уже невозможно. Я изнемогаю от усталости и потом крепко сплю.

Когда я думаю о доме, в голове возникает образ Накадзимы. Накадзимы, который всегда у меня дома, хотя постоянно учится со мной и без меня. Как бы там ни было, наверное, он хочет меня видеть. То, что он приходит ко мне домой, означает, что я хочу, чтобы он был в моей жизни. Есть ли на свете человек, который мог бы поверить в это сильнее, чем я? Место, где есть он, — это место, куда я возвращаюсь. И поэтому я могу прожить целый день, ни о чем не думая. Что мне делать после работы? Ответ очевиден: скорее возвращаться домой.

Дети вскоре ушли, а я подумала о том, что сделала за сегодня довольно много, и решила передохнуть. Тут ко мне подошла Саюри, выражение лица которой было мрачнее тучи.

Еще недавно, проходя мимо, она с улыбкой пожала мне руку. Что же могло случиться?

— Можно тебя, Тихиро? — обратилась она ко мне.

— Похоже, ты собираешься сообщить мне что-то не очень радостное, — предположила я. Я решила, что речь пойдет о том, что, хотя моя картина уже почти полностью готова, возникла необходимость переделок.

Однако проблема была более щекотливой и в некоторой степени предсказуемой.

— Дело в том, что нам позвонил мэр города... В общем, у этого проекта объявился спонсор.

— Как это? Разве не город выделил средства?

— Нет. Из разговора я поняла, что раз уж эта затея получила необходимую огласку и активную поддержку в городе, было решено, что спонсор возьмет все расходы на себя.

— Не вижу особого смысла теперь предлагать спонсорскую помощь. Какая ему польза с этого? — сказала я.

Саюри кивнула:

— Да, я тоже так подумала, но взамен они потребовали, чтобы в центр этой картины был помещен логотип их компании и по возможности большого размера. Вон тот знак, что красуется на самом верху огромного завода при въезде на скоростную автостраду. Там производят продукты на основе конняку[11]...

Саюри укалывала на странный серый логотип какого-то ужасного оттенка, весьма отдаленно напоминающий по форме конняку.

— Что за ужас! Не иначе как какой-то прикол! — улыбнулась я, и Саюри рассмеялась в ответ.

Однако нам обеим было отлично известно, современном обществе подобные приколы случаются нередко. Потому, насмеявшись вдоволь и промокнув выступившие от слезы, я сказала:

— Абсурд! Это просто нереально. Ведь большая часть композиции практически нарисована.

Говоря так, я в то же время размышляла над вариантами того, как все-таки можно попытаться вписать этот нелепый логотип мою картину и интересно обыграть это все, но такое не представлялось мне возможным.

К тому же я подозревала, что, если даже каким-то образом этот логотип можно вставить в мою композицию, вряд ли полученный результат кого-то порадует.

— Чтобы не терять времени, я пока попробую вступить в переговоры. Может, у тебя есть какие-то пожелания? — спросила Саюри.

Это стало меня раздражать.

— Ну, раз уж это неизбежно, лучше бы им изменить их логотип. Или же можно будет найти человека, который нарисует новую картину и поместит в нее уже существующий знак, — огрызнулась я.

— Ну почему ты всегда впадаешь в крайности: все или ничего? — изумленно спросила Саюри.

Мне поневоле пришлось продолжить:

— Ладно, раз уж рядом с моей подписью город так или иначе поставил свое одобрение, может, получится договориться с ними и сойтись хотя бы на маленьком логотипе?

— Видишь ли, похоже, идея о том, чтобы этот логотип был по возможности крупнее и выглядел на стене как целая картина, принадлежит президенту той компании, — пояснила Саюри. — Однако в таком случае не потребуется просить об этом именно тебя, да и на то, чтобы теперь полностью все перерисовать, понадобится не меньше миллиона иен. Этим я опробую им пригрозить. — Саюри улыбалась.

Мне нравится такая Саюри, и дабы мои слова не прозвучали как упрек в ее адрес, я постаралась сказать как можно мягче и добрее:

— Если честно, я не считаю свою картину чем-то особо выдающимся. В общем-то, я рисую с тем настроем, что рано или поздно эту стену снесут.

Однако считаю, что это совсем иное дело, нежели не рисовать вообще, потому что стену все равно снесут, или же рисовать что попало.

Что касается меня, то я по большому счету не берусь за такую работу, когда мне конкретно говорят делать то-то и то-то или же задают узкие рамки вроде того, что нужно нарисовать, к примеру, рекламный плакат к фильму. Когда ко мне обратились с этим заказом, речь шла о том, что это должна быть именно им картина, и мне это гарантировали. Я надеюсь, что худо или бедно мне удается достичь поставленных задач. Поэтому, когда мне вот так запросто велят добавить в мою картину что то ни было, будь то хоть самый миленький логотип с конняку, какой-нибудь Пикачу, ГАНДАМ или даже Хамутаро[12], получается, что мне сделали заказ, в корне не понимал специфики моей работы...

— Да, я прекрасно тебя понимаю. С самого начала я считала именно так и потому обратилась к тебе. Вся ответственность на мне, так что не волнуйся. Я пришла, только чтобы с тобой поделиться, а вовсе не для того, чтобы уговорить тебя согласиться с новыми условиями.

Будучи учителем, Саюри говорила спокойно, и голос ее звучал уверенно и многообещающе.

— В любом случае, если они станут настаивать на своих требованиях, я не смогу работать в такой системе. Они кардинально заблуждаются на мой счет. Заказчики заблуждаются! Передай, что с такой просьбой им следует обратиться к человеку, который занимается тем, что рисует вывески. Это вовсе не значит, что я отношусь пренебрежительно к таким художникам. Просто это другой род деятельности, если даже я далеко не профи в настенной живописи, это не означает, что я так запросто готова сменить профессию! — добавила я.

Я взглянула на свою картину. Бедные обезьянки: возможно, вскоре они исчезнут под слоем новой краски. Однако кто знает, быть может, их пребывание на этой стене, пусть даже столь недолгое, навсегда останется в памяти E-тяна и его друзей.

При мысли об этом меня охватило такое чувство свободы, словно все то, что связывало и сдерживало меня, легко унесло ветром и развеяло. Эх, я могу ехать и лететь куда угодно! Вот что я почувствовала в тот момент.

Это было ощущение полной свободы, доселе мне неведомое.

"Как же все-таки хорошо!" — подумала я.

Я решила запечатлеть свою работу хотя бы на пленке и сфотографировала картину цифровой камерой на фоне неба. Мне хотело поймать и сохранить радость этого особенного момента.

— Должны существовать какие-нибудь средства, я уверена, — сказала Саюри. — Первым делом я покажу вышестоящим и представителям той компании фильм о тебе, что демонстрировали по телевидению, и попробую сослаться на художественную ценность твоих работ.

— Да не такие уж они и ценные. Мне как-то неудобно, — смутилась я.

Думаю, что в этот момент я впервые отнеслась немного серьезнее к своей работе.

Президент компании по производству продуктов из конняку еще не видел моих картин — что тут скажешь. Однако мне пришлось признаться себе, что я тоже ответственна за случившееся, раз уж до сих пор не нарисовала такой картины, в которую никто из вышестоящих лиц ни за что не пожелал бы вписывать логотип.

Что, если мне и впрямь продолжить учебу и больше узнать о живописи?.. Что, если возможность увидеть массу прекрасного и выдающегося вдруг поспособствует мне осознать собственную незначительность?.. В Париж, в Париж... Дорога туда сама собой расстилалась передо мною. В этот миг в моей голове возник профиль Накадзимы, с головой ушедшего в учебу в моей квартире.

Я мечтаю рисовать картины вот так же, с таким же напором. Хочу не бежать прочь от случившегося за день, а, превратив это все в совершенно иную энергию, сделать частью себя, Как это делает он...

Но прежде я должна разобраться в сложившейся ситуации.

— Придумала. Итак, я попробую выступить для какого-нибудь журнала и немного поднять собственный ценный рейтинг популярности. Если все получится, эти дяди струхнут. А еще у меня на примете один профессор, который был моим научным руководителем. Он человек довольно известный, и я попрошу его написать мэру. Он из коренных жителей здешних мест и, как мне кажется, обладает большим влиянием. Как раз таки он является автором странной бронзовой статуи перед вокзалом, — сказала я. — Помимо всего этого, дабы не вызвать враждебности и протеста и тем самым не усугубить ситуацию, я напишу письмо президенту этой самой компании и попробую уговорить его пойти навстречу. Если все это не поможет смирюсь и махну на все рукой.

Мне самой показалось, что это блестящая идея. Если президент этой компании не является в силу своего богатства человеком ограниченным, то он вряд ли прикажет уничтожить уже готовое произведение и нарисовать нечто новое, что потребует немалых денег. Раз так, то хотелось надеяться, что все получится.

— Скорее всего все сложится удачно. И все-таки ты прости меня за излишние хлопоты. — улыбнулась Саюри.

— Ну что ты! Я делаю только то, что могу.

Мне пришла в голову мысль, что этот заказ, возможно, станет моей последней работой в Японии. Так как я отнюдь не зацикливалась на настенной живописи, я совершенно не знала, что со мной будет дальше.

Чем бы мне ни пришлось зарабатывать на жизнь, пожалуй, впредь найдется немало разных дел, схожих с моим нынешним занятием. Однако насколько успешно я смогу себя реализовать? Хорошо бы когда-нибудь достичь хотя бы того уровня, что есть у меня сейчас. Тогда, возможно, я смогу время от времени улавливать в воздухе сладковатый аромат ветра свободы.

— Если что-нибудь решится, дай мне знать, — попросила я, — а до тех пор я возьму передышку. Конечно же, я понимаю, что во всем этом ни капли твоей вины, Саюри.

Я подумала о том, что должна действовать и сохранять при этом спокойствие и хладнокровие, а если я буду видеть свою почти что завершенную картину, мне будет невыносимо грустно. Потому я тут же собрала все свои вещи.

Разумеется, я не сердилась. И уж тем более на Саюри. Я чувствовала, как искренне она переживает.

Я не именитый художник, и поэтому эти люди посчитали, что ко мне можно вот так запросто обратиться с любой просьбой. Это вполне естественно. Следовательно, они решили, что раз уж я ничего особенного из себя не представляю, то непременно брошусь выполнять их пожелания и беспрекословно впишу спонсорский логотип в свою картину.

Пожалуй, в некотором смысле это вполне объяснимо. Подобное приспособленчество распространено в этом мире повсеместно: от банков до компаний по производству понзу[13]... Это только метафора, но ведь куда ни кинь, сплошь и рядом люди скрыто и уклончиво преследуют свои маленькие выгоды. Я видела немало случаев, когда ради своей корысти люди любыми средствами и уловками подстраиваются под своего оппонента и всячески забивают собственное мнение и взгляд на вещи, после чего, не желая брать ни себя никакой ответственности ни за что, решают вопросы полюбовно и безропотно, постепенно становясь абсолютно бесхребетными и двуличными. Тем самым, как ни странно, они загоняют себя в жесткие рамки.

Что же касается меня, то подобную мягкотелость и нерешительность я всегда считала нестерпимо скучным делом.

Я думала о том, чтобы нарочно прогнуться под этот мир и тем самым добиться более заметных успехов и взлететь хоть немного повыше, но в то же время каждый раз мне становилось тоскливо и безрадостно при мысли об этом.

К примеру, для меня важнее всего судьба школы, а будь я на месте Саюри, то при наличии множества выходов из сложившейся ситуации скорее всего выбрала бы вариант наиболее оптимальный для всех.

Однако, если я буду с готовностью внимать всему тому, что мне здесь говорят, изменится сам смысл моей профессии. Ведь будь я, скажем, туристом, то, проходя по этой улице и увидев эту стену с рекламным логотипом на ней, наверное, подумала бы: "Какая безвкусица". Более того, я считаю, что компания, выделяющая каких-то пятьсот тысяч иен якобы на благие цели и настаивающая при этом на непременной рекламе собственного имени, вряд ли может называться хорошей компанией.

Для меня пятьсот тысяч иен — большие деньги, но это не значит, что, получив их, я была бы готова на все. Если бы я решилась по менять специфику работы только ради денег, после этого моя дальнейшая жизнь резко поменяла бы свое русло и потекла по пути равнодушия и наименьшего сопротивления.

Размышляя об этом, я припомнила эпизод из жизни уважаемого мною скульптора.

Этого человека попросили создать памятник для площади одного города. Так как изначально на этом месте был лес, в котором жили цыгане и многие из них погибли там во время войны, он решил посвятить его этому народу. Своей работой он хотел рассказать о страшной дискриминации, которой подверглись цыгане. Скульптор считал, что это место как нельзя лучше подходит именно для этих несчастных, испытавших на себе немало издевательств со стороны человечества, правда о которых всегда замалчивалась и оставалась тайной, покрытой мраком. Но мэрия и жители города возразили, аргументировав это тем, что цыгане есть и в наши дни и они пугают гостей города тем, что грабят и попрошайничают, и, следовательно, совершенно недопустимо ставить памятник этим людям. На этом история и закончилась.

Вот так совершенно обычно одни и те же по-разному предстают перед каждым из нас.

Мне кажется, что важно не только бороться для того, чтобы стереть грань отличий. Важнее всего досконально изучить, в чем мы отличаемся друг от друга, и принять тот факт, что совершенно разные люди имеют право на существование в этом мире.

Мое дело — достичь своих собственных высот и сохранить свои позиции, и для этого мне необходимо все больше и больше оттачивать свое мастерство. Насколько бы ни выросла моя популярность, она всегда будет подвергаться сомнению и вызывать разногласия, и, в сущности, проблема вовсе не в том, что мои картины бездарны.

Хотя нет! Нужно верить в себя. Мне кажется, если человек уверен в себе, он способен оставаться собой и отстаивать свою непохожесть.

Это важно.

Я же, откровенно говоря, пока не могу с настоящей уверенностью заявить, что жителей и гостей города моя картина порадует гораздо больше, нежели этот странный логотип. К сожалению, не могу. Наверное, это и является пока моим слабым местом. При мысли об мне стало немного стыдно.

Я вернулась домой раньше обычного и застала Накадзиму с головой погруженным в учебу, сидящим перед раскрытым ноутбуком и обложившимся словарями.

— Ой, ты сегодня рано! — удивленно заметил он.

— Я купила кое-что из еды, так что ужин сегодня можешь не готовить. — сказала я.

Я вовсе не хотела этого говорить, но вырвалось само собой.

— Я просто подумала, что у тебя и сегодня будет настроение приготовить что-нибудь на ужин...

— Может, тогда прогуляемся и заодно купим и кафе кофе навынос, — предложил Накадзима.

Потом он впервые внимательно заглянул мне в лицо и спросил:

— Случилось что-то неприятное, да?

Я кивнула и рассказала о том, что сегодня произошло.

— Да уж, это вполне правдоподобная история, если принять во внимание твою популярность, твой уровень и степень культурной серости и провинциальности этого города, — заключил Накадзима.

— Как точно ты сформулировал то, что я не могла сказать, — изумилась я.

— Но ведь если не озвучить то, что думаешь, в те моменты, когда нужно как следует поговорить, получится, что ты лжешь, не так ли?

— В любом случае, как бы я ни извращалась, я не смогу поверх той картины нарисовать торговый знак компании по производству конняку.

— А что за знак? Ты его видела?

— Да, видела. Полная безвкусица.

— А что, если нарисовать его маленького размера где-нибудь в уголке?

— Против этого я совсем не возражаю, но ведь они выдвинули условие, чтобы знак во что бы то ни стало был большого размера.

— Но ведь об этом неплохо было бы сообщить заранее...

— Вот именно. Ты согласен?

— Однако не важно, на каком уровне признания находятся твои картины, потому что у них определенно блестящее будущее. Они подобны побегам, которым суждено потом стать большими деревьями. И если они этого не поймут, не увидят, это плачевно.

— Вот опять... Ты так точно сказал то, что я не решалась... Я и сама пока не вижу в своих работах какой-то ценности и именно поэтому так спокойно берусь рисовать в таком месте, которое, возможно, будет вскоре уничтожено.

— Да, но при этом твоя скромная самооценка и тот факт, что какие-то люди расценивают твою работу как какую-то рекламную вывеску, — это разные вещи.

— Я тоже так думаю.

— Ты получила заказ и работаешь над ним, и если в процессе твоей работы содержание ее меняется и превращается в нечто сомнительное, это выбивает из колеи.

— Да, так и есть.

— Ну, может, тебе так и заявить им, мол, я могу пойти навстречу и разместить на своей картине маленький логотип, однако, если вы не принимаете это условие, я отказываюсь?

— Я так и сделала.

— А еще... нет ли у тебя на примете какого-нибудь профессора из Института искусств или штатного критика-искусствоведа? В общем, есть какие-либо связи в этой среде?

— Есть.

— Хорошо бы, чтобы за тебя вступился такой человек. Если бы авторитетом ударить по авторитету думаю, это дало бы результат. Кроме того, если в настоящий момент у тебя возьмут интервью и в журнале выйдет статья, которая каким-либо образом обозначит ценность твоих картин, это будет весьма выгодно для тебя. И даже если на каком-то этапе возникнут некоторые разногласия и осуждение, это все равно тебе на руку, не так ли? А о том, как поступить Саюри-сан, стоит подумать ей самой.

Видишь ли, такие люди, как мы, в коечном счете никогда не бывают в центре событий. Мы считаем, что лучше нам оставаться маленькими людьми и особо не высовываться. Боимся, что наша оценка ситуации идет вразрез с мнением большинства и если мы обратим на себя внимание, о нас непременно плохо подумают. Однако, если на финише у тебя нет ни одного момента, когда бы ты не уступил и не предал самого себя, ты превращаешься в обыкновенного отшельника, — сказал Накадзима.

Наши мнения настолько совпадали, что, слушая его, я подумала о том, что наблюдаю какое-то колдовство.

Мы практически ни в чем не противоречили друг другу, благодаря чему мое раздражение и глупые мысли о том, что мне нужно завязать с живописью и заняться чем-то посторонним, сами собой исчезли. Просто улетучились, как по волшебству.

В прежние времена, когда у меня случались неудачные дни, возвращаясь домой, я гладила кошку и тем самым успокаивалась. Сейчас у меня было схожее ощущение. Я почувствовала, как Накадзима нейтрализовал действие яда, разъедавшего мою душу.

Прежняя я, скорее всего, первым делом молча вернулась бы домой, занялась сексом со своим любовником, постаралась отвлечься и, даже не упомянув о случившемся, спрятала бы псе глубоко в себе. Вот какое место в моей давшей жизни было отведено любовнику.

Но с Накадзимой все иначе. Я чувствовала, что этот человек искренний, проживающий каждое мгновение как последнее.

По-настоящему я полюбила, наверное, только сейчас и впервые. Это было тяжело, мучительно, но и отдача была значительной, почти безграничной. Казалось, словно я смотрю на небо или, находясь в самолете, созерцаю море из сияющих облаков.

Эта ощущение очень схоже с тем, когда видишь что-то чрезвычайно красивое и тебя охватывает необъяснимая грусть.

А еще оно очень напоминает чувство, которое испытываешь, когда осознаешь, что тебе в этом мире отведено не так уж много времени.

Мне предстояло решиться еще на один важный шаг.

— Папа, я сейчас на вокзале. Подумала, может, нам сегодня увидеться ненадолго.

Я не люблю звонить отцу на работу и поэтому с вокзала позвонила ему на мобильный.

— Ты, наверное, занята? — спросил папа.

— Дело в том, что у меня неожиданно изменились обстоятельства на работе, и я пока отдыхаю, — объяснила я. — Если бы не это, никак не вырвалась бы.

— Вечерком, думаю, у меня получится выскочить ненадолго. Так что давай через пару часов поужинаем вместе, — предложил папа.

Папа забронировал столик в довольно заурядном по мировым меркам итальянском ресторане. В таких местах он всегда строит из себя местную знаменитость, что мне крайне неприятно.

Но, принимая во внимание то, что выдернула я его совершенно неожиданно и он меня угощает, жаловаться мне не пристало. Так я для себя решила.

Для человека, выросшего в такой семейной атмосфере, как моя, грех сетовать на какие-нибудь душевные травмы из прошлого, а если бы таковые и были, то, скорее всего, они были нанесены самой собой. Так я стала думать с недавних пор в силу того, что в последнее бремя довольно часто сравнивала свою судьбу с тем, что пережил Накадзима. Я считала себя такой сильной, но на вокзале все-таки немного всплакнула.

Все вокруг напомнило о тех днях, когда была жива мама и мы были вместе.

Обстановка вокзала навеяла воспоминания прошлого. Я словно увидела себя бегущей больницу к маме. Я была счастлива тогда. Со счастьем так всегда: его осознаешь только по прошествии времени. Наверное, потому, что с годами в памяти не остается физических ощущений неприятных запахов или усталости. Всплывает в памяти только светлое и хорошее.

Со временем в твоих воспоминаниях моменты настоящего счастья предстают в самых неожиданных обличьях.

В этот раз, когда я вышла на вокзальную платформу, меня захлестнули чувства. Миг вдруг так явственно представилось, что сейчас я пойду навестить маму и она все еще жива. Это наполнило меня неожиданным чувством счастья.

А потом оно сменилось ощущением одиночества и полной опустошенности внутри.

Я приехала на вокзал и скоро встречусь с папой, но ведь увидеться с мамой, как это было всегда, уже не смогу...

— Местный шеф-повар целых четыре года прожил в Италии! Официант, когда шеф Мацумото немного освободится, будь добр, попроси его выйти к нам ненадолго. Хочу познакомить его с дочерью...

Папа повел себя как и ожидалось. Я подумала о том, что уже слышала нечто подобное прежде, и, пожалуй, для шеф-повара недопустимо находить свободное время, когда его ресторан полон гостей. Тем не менее промолчала.

Вскоре к нам подошел человек в высоком колпаке. Он перекинулся несколькими словами с папой и поприветствовал меня. Я улыбнулась в ответ.

При мысли о том, что совсем скоро покину Японию и тогда какое-то время не смогу видеться с папой, я почувствовала, как дорого мне любое его бахвальство.

Потом нам одну за другой принесли большую порцию переваренной пасты и относительно маленькую порцию главного блюда, что казалось весьма странным с учетом четырехлетней практики шефа в Италии. Скорее всего, ему пришлось пожертвовать приобретенными навыками против своей воли, дабы угодить вкусам местной провинциальной клиентуры. Когда я училась в институте, у нас на потоке были иностранные студенты из Италии, и во время своих безденежных путешествий я несколько раз навещала их родные места. Разумеется, подобные рестораны в Италии мне не встречались.

С ностальгией вспоминая о тех временах, я вдруг осознала, что совсем скоро поеду в Европу, и мое настроение поднялось. По* и для себя тоже. Я сказала папе:

— Папа, в будущем году я планирую поехать учиться в Париж.

— Наверное, твой парень тоже поедет? — тут же среагировал папа, чем крайне удивил меня.

— С чего ты взял? — растерянно спросила я.

— Да ведь у тебя другое лицо. Такое лицо, словно ты беременна, — объяснил папа.

— Правда?!

Я улыбнулась. Наверное, я переполнена радостью больше, чем мне самой кажется.

— Но ведь это же здорово! Уже то хорошо, что ты пребываешь в таком настроении. Перед тем как уедете, привези его ко мне познакомиться.

— Хорошо, постараюсь. Только немного позже, — сказала я.

Такого сложного и необычного человека, как Накадзима, нелегко совместить с семьей.

— Чем он занимается? Неужели какой-нибудь будущий художник? — поинтересовался папа.

— Нет, — ответила я.

— Он младше тебя? Студент? — спросил папа.

Ом в чем-то угадал, и я восхитилась невероятным умением родителей чувствовать своих детей.

— Он учится в мединституте. Мой одногодка, просто сейчас в аспирантуре. Сказал, что, как только защитит диссертацию, намерен поехать в Париж и поступить по гранту в тамошний НИИ.

— Вот уж действительно по-мужски... Сухо и неинтересно... Если честно, скукотища! — Папа словно и впрямь расстроился.

— Ты безжалостен. Ну что за допрос с пристрастием? — рассмеялась я.

— Что ж, как определишься с художественной школой, где будешь учиться, пришли мне подробную смету расходов. И еще обещай мне хоть иногда приезжать и навещать своего отца.

— Спасибо, мне ничего не нужно. У меня ведь есть деньги, оставшиеся в наследство от мамы. К тому же, и не предложи ты мне свою помощь, я все равно приеду повидаться с тобой. Папа, ты тоже приезжай ко мне в Париж. Знаешь, если честно, я предпочла бы встречаться с тобой одним, а все твое окружение, по правде сказать, видеть не хочется.

— Мне и самому не нравится, когда у тебя при встрече с моей старшей сестрой и другими родственниками портится настроение, — сказал папа. — Если я вышлю тебе денег, прошу, не отказывайся от них. И, если что-то случится, обязательно сообщи. Заболеешь или забеременеешь, или расстанешься с парнем и придется жить одной, или же бросишь учебу... В общем, что бы ни случилось, обязательно... Ну и еще, по возможности, когда-нибудь, когда тебе будет удобно, познакомь меня с твоим парнем.

— Хорошо.

Поглощая длинную пасту, я думала о том, как благодарна отцу.

Наступала очередная пауза в наших с папой отношениях.

Вопреки своему нежеланию взрослеть люди вот так оказываются перед выбором и, делая его, словно становятся взрослыми. Я поняла, как важно сделать выбор.

Стоя рядом с папой, я почувствовала, что в какой-то момент запах мужчины сменился запахом пожилого человека.

Вот что значит жить на расстоянии.

Кто знает, возможно, уже никогда в жизни нам не доведется жить в одном доме. Стоит только подумать об этом, как в тот же миг любые дни, проведенные вместе, превращаются в незабываемые воспоминания. Прошлое и пережитое вновь встает перед глазами. В нем папа является неотъемлемой частью моей жизни.

Однако жизнь нельзя предугадать. Кто знает, что нас ждет? Может статься, что папина компания обанкротится, от него отвернутся вес жители этого городка, и тогда он поселится где-нибудь рядом со мной. Или же я неожиданно разбогатею и сниму для папы квартиру недалеко от своей. Хотя я понимала, что все это маловероятно, но эти фантазии немного утихомирили мою ревность.

Ту самую ревность, которую я испытывала но отношению к этому провинциальному городку, завладевшему моим папой после маминой смерти.

Внутри меня плакал ребенок. Когда мама умерла, папа должен был жить только мною и оставаться только моим родителем, разве нет? Почему он как ни в чем не бывало продолжает управлять той же компанией и по прежнему проводит время с теми же родственниками? Чем было для него то время, когда мы жили семьей? Неужели не более чем просто игрой?

Однако повзрослевшей мне хотелось свободы, и папино чрезмерное участие в моей жизни в действительности бы только мешало.

Потому мы оба тщательно замалчивали тот факт, что постепенно мы обоюдно пришли к одному выводу: лучше нам жить, соблюдая разумную дистанцию, словно мужчина и женщина, скрывающие от всех свою любовь.

Думаю, что такая любовь тоже существует.

Она в полной мере передается не столько потому, что двое переживают друг за друга, заключают друг друга в объятия и хотят жить вместе, а именно потому, что они постоянно сдерживают свои чувства. Настоящие чувства, которые заменяются ветчиной и деньгами.

Способность разглядеть и прочитать такую любовь — это и есть истинное богатство.

Судя по всему, переговоры прошли гладко и все складывалось успешно.

Мне удалось буквально впритык к выходу очередного номера дать интервью журналу. Благодаря этому у меня появился временной задел, и, пока я продолжала рисовать свою картину, на место моей работы стали приходить люди, прочитавшие этот журнал, дабы воочию знакомиться с тем, что я делаю. Похоже, жители города, увидев мое интервью, стали думать о том, что такая живопись вроде детского графити, пожалуй, тоже имеет свою ценность, раз уж о ней пишут даже в журналах.

Мое письмо, серьезное и вежливое, и рекомендательное письмо, написанное профессором, также дошли до президента компании по производству конняку. Президент сам лично приехал взглянуть на мою картину, остался очень доволен моей задумкой и оживлением вокруг объекта работы, после чего пришел к доводу, что уничтожать мою живопись нельзя и будет вполне достаточно, если я просто ненавязчиво добавлю маленький логотип. К счастью, президент оказался хорошо сложенным и довольно приятным во всех отношениях дядечкой. Он сообщил мне, что по окончании работы ко мне обратятся из районной газеты и кабельного телеканала с просьбой дать интервью, и попросил при случае добрым словом упомянуть их компанию.

"Конечно, конечно. Если моя картина спасена, все что угодно..." — подумала я и, разумеется, с улыбкой согласилась.

Саюри, которой пришлось буквально примерить на себя обязанности менеджера, вплотную занимаясь координацией и проведением этих переговоров и прочих технических моментов, сказала: "Если потеряю работу, стану твоим менеджером".

— Накадзима-кун, спасибо. Похоже, моя картина будет благополучно дорисована. Все прошло удачно, — с благодарностью сказала я ему за ужином в ближайшем ресторанчике табльдот.

— Ну надо же. Вот уж действительно, люди, для которых вывеска и настенная живопись — это одно и то же, пасуют перед теми, кто засветился в СМИ...

Накадзима вновь высказался совершенно откровенно.

Кажется, что эта прямота отчасти заимствована им у Тии-сан.

— Наверное, так в любой стране...

— И тем не менее, если ты будешь иметь дело людьми, которые в своей повседневной жизни видят великие произведения живописи, украшающие исторические здания или своды храмов, кто знает, возможно, это будет совсем другое дело. Я человек далекий от искусства и совершенно не разбираюсь в нем, но, когда я поеду в Париж, мне хотелось бы все посмотреть, — ответил Накадзима. — Мне кажется, что в такой стране даже взгляды на исследования отличаются от наших. Я уже нахожусь в волнительном предвкушении чего-то совершенно нового. Я чувствую, что там просто кладезь каких-то недостижимых вещей...

— Я тоже испытываю нечто подобное. Если поеду туда, то смогу вдоволь насладиться теми полотнами, ради которых я специально отстаивала очередь в картинную галерею Уэно и которые в итоге видела секунд пятнадцать. Да и количество не сравнить. Кроме того, я смогу тщательно изучить храмовую живопись. Больше всего меня интересуют фрески... Если представится шанс, хотела бы больше узнать о реставрации картин. Да, столько всего, что хочется попробовать! Все это мне предстоит изучить. Познакомившись с тобой, я впервые задумалась о том, что хочу больше узнать о предмете своего интереса.

Ресторан был наводнен студентами и холостяками, по телевизору показывали бейсбол. То там, то здесь раздавались голоса желающих сделать заказ, и официанты спешно бегали от столика к столику. Мы крайне редко ели вне дома, из-за чего все выглядело свежо и как-то по новому. Подобно кроту, вылезшему из своей норы, я была ослеплена происходящим вокруг.

Сегодня в знак признательности я решила совершить редкий поход в ресторан и угостить Накадзиму. Тот с явной неохотой согласился, признав, что иногда все-таки можно.

Мы просто ужинали в ресторане по соседству, и не более. Опять же все выглядело довольно обыденно, как и в те дни, когда я бывала здесь одна. Но слова Накадзимы все больше переносили меня в какое-то другое измерение, и обыденность рассеялась, уступив место совершенно иному пространству.

— Знаешь, больше всего я переживаю, что с ростом рейтинга твоей популярности в Японии тебя завалят новыми заказами и ты передумаешь ехать в Париж, — с грустью признался Накадзима, потупив взор.

— Конечно, если у меня будет работа, я постараюсь по возможности потрудиться где угодно в Японии. Опять же до последнего буду зарабатывать деньги, — ответила я. — Тем не менее в Париж я поеду. Я дорожу нашими отношениями, и сейчас, пока еще относительно молода, я хочу и готова принести в жертву то, и у меня есть, ради чего-то более великого. К тому же у меня появился настрой хоть немного заняться самосовершенствованием...

— Ну, слава богу, — облегченно вздохнул Накадзима.

Эта привычка скрывать свои чувства, вместо того чтобы сказать, что он, возможно, по настоящему рад, тоже была его отличительной чертой.

Я подумала о том, что наш диалог напоминает разговор двух супругов.

Игра в супругов, игра в папу и дочку, игра в общественницу... Я вечно во что-то играю.

Однако по-другому просто не получается, если этого требует мой стиль жизни. И это не значит, что я не вкладываю в это свою душу.

График работы стал несколько жестким, и один-два раза мне пришлось задержаться до поздней ночи, но в конце концов картина была закончена.

Вместе с Саюри и директором школы мы сделали памятные фотоснимки, как и обещали, дали интервью районной газете и кабельному телеканалу и перед камерой специально упомянули название компании-спонсора и сказали слова благодарности в ее адрес. Я сфотографировалась на память на фоне своей картины вместе с детишками, которые стали мне настолько близкими и родными, словно мы побывали с ними в одном детском лагере. А еще по случаю окончания работы меня пригласили на пикник.

Как-то в полночь после того, как все закончилось, я перелезла через забор, одна тайком проникла на территорию школы и встала перед своей картиной.

Оттого ли, что смотрела на нее сразу же после завершения работы, но она показалась мне какой-то уж очень замечательной. Эта картина была лучшей из всех, что я рисовала прежде. И хотя никто не видел ее сейчас, она даже в кромешной тьме была величественно прекрасна.

Пусть слабая, но все же уверенность в себе наконец-то пустила крепкие корешки где-то в глубине моей души.

Я подумала, что теперь и впредь со мной все будет в полном порядке.

Обезьяны на моей картине живут, расточительно прожигая время так, словно им никуда не нужно спешить. Несколько маленьких красочных взрывов плавно перетекают из одного в другой, подобно радуге.

Я взглянула на обезьяну, попивающую чай, затем на обезьяну, лежащую в кровати, и в этот мгновение словно какая-то вспышка озарила меня изнутри.

Точно! Что, если мне одной поехать в гости к Мино и его сестре!..

Кстати, какая железнодорожная ветка это была? Где мы делали пересадку? Как называется то озеро? Пока я думала обо всем этом, в голове неожиданно промелькнули слова E-тяна: "Обезьяны-призраки".

И тут я задумалась.

Может, этого места нет на самом деле и оно существует только в голове Накадзимы? Что, если те люди уже покинули этот мир? Что, если сказанное E-тяном — правда?

Я испытала шок. Это предположение сделалось вдруг таким ясным и гораздо более очевидным, чем то, что это место действительно существует.

Для такой убежденной реалистки, как я, совершенно недопустимо думать о таких вещах... Однако почему-то эта мысль удивительным образом соответствовала ситуации, и меня не покидало чувство, словно я блуждаю в туманных лабиринтах собственной памяти. Все то, что я видела, не существовало на самом деле, и то, что я испытала и ощутила собственным телом, словно превратилось в дым. Сила, которая всем этим управляла, была в Накадзиме. Кажется, что его присутствие в этом мире не ориентирует на достижение чего-то светлого.

Лично мне довольно комфортно рядом с этим человеком, и я в какой-то степени люблю его, и поэтому меня это особо не беспокоит, но вот ощущение некоторого шока и изумления, которое я испытываю время от времени, меня несколько насторожило.

Однако мне кажется, что так всегда бывает, когда двое всерьез встречаются.

Обычно люди изо всех сил стараются все уладить и смягчить, чтобы не испытывать подобных чувств, но изначально все это имеет место.

Это какое-то совершенно особое одиночество, словно ты погружен в глубочайшую тьму.

Но ведь соприкасаются два микрокосмоса, и поэтому это вполне естественно.

Я, к примеру, в детстве видела довольно много рвоты и экскрементов, привыкла к виду бюстгальтеров, врезающихся в спины вдрызг пьяных теток, привыкла замечать взгляды мужиков, жадно рассматривающих мое детское тело. Потом я представляла, что где-то в будущем, наверное, столкнусь с миром, в котором существуют еще более ужасные вещи, с миром, где живут убийцы... Хотя это не было моим миром и даже не было миром моих родителей я понимала, что, стоит содрать внешнюю оболочку, повсюду откроются дороги, ведущие туда.

Все знают о существовании этой скрытой стороны нашего бытия, но при этом живут, делая вид, что ни о чем не догадываются. В своей ей повседневной жизни люди видят только то, что хотят видеть.

Однако иногда встречаются такие судьбы, как у Накадзимы, которые вынуждают вспомнить все. Глядя на него, ты обнаруживаешь не только то, что говорит и делает он сам, а начинаешь постигать весь мир целиком. Все потому, что он не пытается жить чем-то одним. Ни от чего не отворачивается, ни на что не закрывает глаза.

Мне кажется, я готова всегда смотреть на него широко раскрытыми глазами так, словно только что проснулась, сильно вздрогнув во сне. Думаю, так и будет. Я испытываю благоговейный трепет перед этой страшной глубиной.

Итак, утром через несколько дней я одна отправилась в тот городок.

Когда я в одиночестве вышла из поезда, станция показалась мне еще более пустынной и заброшенной. Лишь огромный, ярко освещенный супермаркет выглядел живым в этом послеобеденном городке. Казалось, эта громадина дышит, затягивая в себя старичков и пожилых домохозяек.

Со станции я побрела по одной из дорог и постепенно вышла на тропинку, ведущую к озеру. К ветру примешивался запах воды. Пройдя мимо маленького лодочного домика, ветхого хранилища инвентаря для рыбалки, и скрытого кафе, я вышла к берегу озера.

Отсутствие Накадзимы становилось все более ощутимым. Меня проняла дрожь от любви к нему.

В прошлый раз, когда мы вдвоем прогуливались здесь, озеро сверкало и казалось более красивым. Уже тогда я любила его. Несомненно.

Сейчас же это тихое озеро казалось каким то убежищем от мирских дел. Туман еще не спустился, и солнечный свет в глазах ярко, до боли пробивался сквозь обнаженные ветви деревьев.

Я пошла по направлению к красным тории. Я брела, слегка пошатываясь, словно во сне. Я размышляла. Что, если я приду и обнаружу на месте развалины, в которых вот уже сто лет как никто не живет? Что тогда? Все это казалось таким реальным.

Однако вскоре показался маленький домик. Я облегченно вздохнула, а потом обомлела.

На пороге стоял Мино-кун и махал мне рукой. Я подбежала к нему.

— Как вы узнали? — спросила я.

— Тии сказала, что Тихиро-сан приедет к нам одна. Вот я ждал тебя, — ответил Мино-кун.

— Мало того что вы знаете об этом, так еще и ждете меня у дверей, как собачка, — сказала я и машинально погладила Мино по голове.

Я не смогла удержаться: у него и впрямь были круглые глаза, как у собаки, и он так преданно стоял у дверей.

— Я не собака, — засмеялся Мино-кун. — Ну же, входи, пожалуйста. Угощу тебя чаем.

Я тоже засмеялась и последовала за ним.

У меня отлегло от сердца. Они и правда есть. Это был не сон.

Вероятно, загадочность Накадзимы прекратила все это в иллюзорную фантазию.

Дом внутри, как и в прошлый раз, был начисто убран, но теперь казался более знакомым и близким. Когда второй раз оказываешься в одном и том же месте, почему-то возникает такое чувство. Так и случилось. Мне было здесь очень спокойно. И обстановка была знакомая.

Я внимательно наблюдала за тем, как Мино-кун кипятил воду, как наливал чай. В его действиях не было ничего необычного, но я не могла оторвать глаз. Он двигался легко и непринужденно, но в этом не было небрежности. Я словно присутствовала на показательном уроке искусной чайной церемонии.

— Бесполезно пытаться воровать мою заварку. Все дело ведь в здешней воде из источника, — улыбнулся Мино-кун.

— Пожалуй, я зачерпну с собой немного на обратном пути.

— Я тебя потом провожу туда, — предложил Мино-кун.

Чай с добавленными в него листьями, издающими аромат легкого дымка, был невероятно вкусным. Сладковатый, он оставлял приятное фруктовое послевкусие.

— Нектар... — проникновенно сказала я.

— Вот ведь странная штука... — задумчиво произнес Мино-кун. — Я особо никуда не выхожу. Книги или заварку для чая — большей частью заказываю по Интернету. Единственное место, где бываю, — это супермаркет у станции. У меня совершенно нет желания встречаться с людьми, но при этом, когда кто-то вот так хвалит заваренный мною чай, мне вдруг становится так радостно...

— Наверное, потому, что это говорят люди, знающие толк во вкусе чая, — предположила я.

— Возможно... — отозвался Мино-кун.

Я кое — что поняла.

Не будь я другом Накадзимы, а окажись, к примеру, случайно встретившимся на дороге путником или путешественником, приехавшим посмотреть здешние места и неожиданно забредшим в эту хижину, наверняка Мино-кун не стал бы открывать передо мной свою душу. И вряд ли бы мы вот так откровенно беседовали.

В этом Мино-кун и Накадзима были очень похожи.

В них не ощущалось показной приветливости, свойственной обычным людям. В них не было притворного желания казаться лучше и изображать радость при виде другого человека.

Возможно, кому-то это покажется печальным, но мне это позволяет расслабиться. Я считаю это вполне нормальным.

В большинстве случаев так называемые человеческие отношения начинаются, как только мы осознаем, что за человек перед нами и как он знакомится. Так вот, кажется, что эти двое этот принцип постоянно нарушают.

Например, дети честны, но очень осторожны. Они не стали с первых дней ни с того ни с сего усаживаться возле меня и забрасывать своими вопросами. Потребовалось больше недели, прежде чем они принялись атаковать и развлекать меня своими разговорами.

Я со своим богатым жизненным опытом часто думала, рисуя картину: "Все равно мы в конце концов подружимся, но, как только я закончу рисовать, я сразу исчезну. Так давайте же скорее идите ко мне..."

Однако такие обстоятельства вовсе не ускоряют процесс преодоления расстояния между людьми. Правда на стороне детей.

В Мино нет ничего лишнего и ненужного, и у меня появилось чувство какой-то спокойной уверенности в том, что так же, как с детьми, шаг за шагом мы сможем сблизиться.

Людей разделает не только вербальная, но и физическая дистанция. Мы смотрим друг другу в глаза, вдыхаем запахи, пьем чай... Так аккумулируются мгновения, которые помогают нам признать и принять друг друга. Потом возникает связь. Если бы Накадзима хотя бы на две недели поспешил преодолеть дистанцию между нами, скорее всего я бы просто почувствовала отвращение к нему. И уж вряд ли бы плакала по поводу истории с мотиами.

— Боюсь, это может превратиться в привычку: приезжать сюда на электричке, обогнув озеро, приходить в этот дом и выпивать чашечку вкуснейшего чая, — искренне сказала я. — Мино-кун, можно нам вместе с Накадзимой иногда бывать у вас? Не для гадания...

— Конечно же, — тихо ответил Мино-кун, — возможно, тогда и время, которое для нас остановилось, снова начнет свой ход...

Эти слова в полной мере относились и ко времени Накадзимы.

— А ты герой! — произнес Мино-кун голосом Тии-сан. Глаза Мино были закрыты.

Тии-сан тоже лежала с закрытыми глазами. В тишине было хорошо слышно сонное дыхание. Скрытая под пышным одеялом, ее грудь слегка поднималась и опускалась.

— Раз уж вы так говорите, то, скорее, героиня, — поправила я.

Я была здесь второй раз и поэтому подготовилась к резким прямым высказываниям, не испытывала робости и полностью расслабилась.

Теперь мне было очень понятно искреннее желание Накадзимы встретиться с этими людьми. По сути своей это были очень интересные и хорошие люди. Они смогли создать нечто благостное и здоровое на сильно зараженной почве. Они дорожили скромностью и изысканностью, от которой давно отказались городские жители.

— Героиня в данном случае — это Нобу-кун. А ты вытащила его из тюрьмы, в которую он сам себя заточил, — пояснила Тии.

Мне показалось, я понимаю, что она имеет в виду.

— Поезжай вместе с ним в Париж. Возможно, вам придется прожить там какое-то время. И все же поезжай, — сказала Тии. — Похоже, ты все еще колеблешься, но ведь ты уже угодила в его сети, не так ли? А он угодил в твои и уже не сможет жить один. Думаю, я смогу показать тебе картину, которая поможет тебе понять это. Дай-ка мне свою руку.

Я посмотрела на Тии-сан. Ее глаза были открыты. Я ужаснулась, увидев глубину этих глаз. Я почувствовала, что не хочу дотрагиваться до нее, но решила, что это, наверное, инстинктивное желание избежать чего-то великого и огромного. И тем не менее, раз уж я специально приехала сюда, я осмелилась идти до конца и коснулась худенькой, с гладкой кожей руки Тии — спящей принцессы, которая не принимает участия в реальной жизни.

— Закрой глаза. Дыши в такт с моим дыханием. Это похоже на гипноз, нечто близкое к нему, но не он. Я просто поделюсь с тобой тем, что вижу. Успокойся, — сказала Тии-сан.

Я сделала так, как она велела. На темном экране перед моими глазами ничего не показывали. Однако через некоторое время в голове всплыла картина. Изображение возникло совершенно неожиданно.

Идет снег... Я вижу снег, плавно кружащийся в темном небе, подобно пылинкам или крыльям парящих птиц.

Я наблюдаю за этим снегом сверху, с неба. Я понимаю это, так как снежинки кружатся и падают подо мной. В какой-то момент я уже на дереве и смотрю на дорогу внизу. Спустя миг я могу разглядеть, что деревья растут вдоль проезжей части. Простая мощеная дорога. Коснувшись земли, снег тут же тает. И только крыши припаркованных машин покрыты пушистым слоем.

Откуда-то с противоположной стороны бредет Накадзима, на плече у него тяжелая на вид сумка, полная книг. Как я догадалась, что в сумке книги? Ее распирает изнутри в форме прямоугольника.

"Это же Накадзима. Любимый", — непроизвольно думаю я. Его сутулость, его длинные пальцы... Я люблю это все. И этому нет объяснения.

Когда он приближается, я внимательно рассматриваю его и замечаю, что он как-то похудел, выглядит болезненным и немного шатается. Наверняка ничего не ест и учится без передышки. Словно пытается уйти от преследования. Неожиданно Накадзима останавливается и смотрит вверх.

Возможно, я прозрачная и он даже не встречается со мной глазами.

Накадзима устало опускается на землю к опирается спиной о дерево. На улице ни души, и только снег плавно кружится в воздухе. Накадзима смотрит на снег. Смотрит ясными красивыми глазами. Это лицо человека, который наблюдает что-то приятное.

Потом Накадзима раскрывает сумку, битком набитую книгами, и медленно достает что-то неуверенным движением. Это та самая мотиами. Накадзима зажимает ее под мышкой, словно градусник, и закрывает глаза.

"Нет! Нельзя! Если ты уснешь в этом месте, ты умрешь!" — кричу я.

Я очнулась от собственного крика. Тии-сан смотрела на меня, продолжая держать мою руку.

Тут Мино-кун снова заговорил ее голосом:

— Сейчас ты видела картину прошлого и будущего Нобу. То, что с ним было, и то, что может случиться.

— Этого нельзя допустить, — сказала я, неожиданно разрыдавшись.

Я была взволнована как в тот раз, когда видела маму во сне.

— Это не до конца реальное событие, а только символ, но, разумеется, символ того, что может произойти в действительности, — равнодушно произнес Мино-кун, будучи всего лишь переводчиком.

Однако я смогла уловить тень скрытой печали в его глазах.

— Поняла. Я все поняла, — сказала я.

Тии-сан снова закрыла глаза и погрузилась в сон.

— Без сомнения, в Париже много хорошего. Возможно, там живется даже легче, чем здесь, — сказал Мино-кун, возвратившись в себя.

Так я поняла, что сеанс окончен.

— Сколько я вам должна? — спросила л.

— Пожалуйста, десять тысяч иен, — ответил Мино-кун.

— Так дешево?!

Я ожидала услышать слова о гораздо более крупной сумме за все, что здесь произошло, и была несколько обескуражена.

— Я ни от кого не беру больше, — пояснил Мино-кун.

Я внимательно посмотрела на Тии, снова лежащую с закрытыми глазами, собираясь поблагодарить ее, и заметила в изголовье кровати рамку с фотографией их мамы. Прежде я совершенно не обращала на нее внимания.

Немного перекошенное лицо, как две капли воды похожее на них обоих, позволило мне догадаться, что это их мать. Глаза на фото, помещенном в рамку из чисто белого дерева, смотрели точно в мою сторону.

И тут мне показалось, что я знаю эту женщину. Я видела ее по телевизору.

— Ах, Мино-кун! Я ничего не знала...

Думаю, Мино-кун понял все, что я хотела сказать.

Он только кивнул.

Я решила ничего больше не говорить.

— Пожалуй, мне пора...

Я встала. Напоследок я крепко сжала руку Тии, а она в ответ крепко сжала мою.

После я вышла из комнаты. — Удачи, — послышался слабый высокий голосок, похожий на щебет пташки.

Я обернулась, но Тии-сан по-прежнему спала.

— Давненько я не слышал голоса Тии, — сказал Мино-кун. — Раз она может говорить, могла бы и не использовать меня,

— Наверное, она думает о том, что брату тоже нужна работа, — предположила я. — К тому же на говорение тратится много энергии.

— Ну, значит, в моем существовании есть смысл, — улыбнулся Мино-кун.

— Не то слово! Для всех нас ваша жизнь очень дорога, — сказала я, искренне думая так.

Мино-кун молчал.

Это молчание было в точности таким же, как у Накадзимы, и у меня сдавило грудь. Молчание человека, который считает себя ненужным этому миру.

Выпив еще одну чашку чая, я вышла из дома. Мино-кун принес пустую пластиковую бутылку. Он сказал, что будет здорово, если я захвачу с собой немного воды из источника в качестве сувенира.

Озеро сегодня было покрыто рябью. Все потому, что был небольшой ветерок. В лодках никого не было, и они, одиноко привязанные, слегка покачивались в такт ряби.

Для меня все было как в тумане, словно я попала в сказочный мир.

Ветви деревьев, раскинувшиеся над поверхностью озера, тоже немного покачивались. Я заметила, что все это были многочисленные деревья сакуры. Должно быть, в период ее цветения это озеро окаймляется волшебной розовой дымкой.

— Когда цветет сакура, здесь, наверное, безумно красиво, — предположила я.

— Да, в здешних местах это самое прекрасное событие в году, — сказал Мино-кун.

Эти слова прозвучали не настолько дружески, чтобы быть истолкованными как "Непременно приезжай посмотреть на это". Однако мне казалось, что это уже было давно сказано.

Потом мы вдвоем поднялись по старым каменным ступенькам, ведущим к источнику, находящемуся на территории храма.

Взобравшись на самый верх, я обернулась и с высоты посмотрела на озеро: оно было прелестным, подобно миниатюре, и казалось очень компактным в обрамлении из зелени. Лодочки, красиво выстроенные в ряд, напоминали макет.

Вода в источнике была холодной. Зачерпнув ладонью, я сделала несколько глотков и почувствовала жесткий, слегка солоноватый вкус.

На территории храма не было ни души, и только голоса птиц раздавались в тихом, аккуратно вычищенном пространстве.

Я подумала о том, что Накадзима и его мама, наверное, вот так же приходили сюда каждый день за водой. Я представила их в ту пору, живущих крепко ухватившись друг за друга.

Израненные душевно, они так страдали, что не понимали, что к чему, но при этом никто не посмел бы сказать, что это не любовь.

Мино-кун сказал:

— Возможно, в твоих глазах это озеро предстает как нечто всегда красивое и сказочное, как картинка из сна. Но это потому, что впервые ты побывала здесь с Нобу.

Природа дарит совершенно различные дни. И озеро показывает нам разные лица. Поэтому им невозможно пресытиться. Бывают ясные дни, когда тебя ослепляет солнечный свет. А порой множество лодок разом отправляются на прогулки, и здесь становится очень шумно и оживленно. В иные дни можно неспешно наблюдать, как тает снег на поверхности озера. Иногда погода хмурится, тогда даже деревья в саду выглядят грязными и унылыми. Бывают и особо мрачные дни, когда даже велосипед кажется какой-то старой рухлядью.

Наше время в действительности не остановилось. Медленно и почти незаметно, но все постоянно изменяется. Я хожу в большой супермаркет на станции и вместе с детворой покупаю кари в упаковке с мультяшными картинками, собираю купоны. Ведра покупаю. Щетки для чистки туалета покупаю. Потом все это насилу довожу на своем велосипеде. Вон там, видишь... — с этими словами Мино-кун указал на несколько удаленный магазинчик, — лавка разных товаров. Так вот ее хозяин, мой знакомый, иногда подвозит меня на машине, когда мы встречаемся в супермаркете. Его дом в Сидзуока, и зимой он привозит нам много мандаринов. Однако больше я особо ни с кем не сближаюсь.

Священник местного синтоистского храма доводится Нобу родственником, но мы с ним общаемся только по делам и обмениваемся улыбками. А так, чтобы вместе пообедать или сходить куда-то — этого и близко нет. Мы практически ни с кем не дружим. Мы словно издаем чужой запах, и люди нас побаиваются. Мы тоже боимся людей. И все же мы абсолютно живые. Мы живем здесь. Пусть не такие, как все, но мы живем в этом мире. День за днем, день за днем...

— Понимаю, — ответила я. — Накадзима-кун тоже когда-нибудь обязательно это поймет. Поймет, что вы для него не просто его прошлое. Вы — те люди, с которыми ему хочется встречаться. Хочется встречаться настолько сильно, что он не в силах себя удержать, не смотря на тяжелые воспоминания и плохое самочувствие... Значит, можно и повидаться. Он это поймет и, я думаю, непременно приедет вас навестить. А если он приедет хотя бы раз, уже хорошо. Накадзима будет приезжать. Всегда и неизменно.

Мино-кун молча кивнул, а потом сказал:

— Когда я смотрел твои фотографии, я не нашел нужных слов. В своей картине ты нарисовала нас. Спасибо. При встрече с нами ты сразу смогла понять, что мы, пусть даже похожие на призраков уже не существующих людей, все же живые. Я очень благодарен тебе за это...

Это было довольно давно, когда я по телевидению видела маму Мино и Тии, как две капли воды похожую на них.

Она обрела известность как плохая мать, вступившая вместе с детьми в одну организацию, которая совершала антигуманные поступки.

Л думаю, у Мино и его сестры наверняка не было отца. Они были внебрачными детьми. Возможно, они даже не знали, кто их отец. В то время в новостях освещалось немало скандалов вокруг всего этого. Что касается матери Мино и Тии, то в репортажах она всегда представала символом зла, в то время как мама Накадзимы в противовес ей считалась воплощением добра.

Думаю, не все в этом мире так просто и однозначно, но, видимо, в СМИ все обстояло именно так.

Кажется, я в то время еще училась в начальной школе.

Если бы Накадзима показал мне фотографию мамы вместо мотиами, наверное, я сразу же обо всем догадалась бы. Скорее всего, зная об этом, он предпочел мне ее не показывать.

Мама Накадзимы постоянно жаловалась и умоляла о помощи.

"Пожалуйста, верните мне сына. Я знаю, что он все еще жив. Я чувствую это, потому что я мать", — беспрестанно повторяла она, используя любую возможность выступить по телевидению, радио или в прессе.

Это продолжалось с того дня, как похитили ее ребенка.

Накадзима-кун рос очень умным мальчиком. Будучи чересчур одаренным, он несколько отличался от других детей и поэтому посещал один клуб. У этого клуба был летний лагерь на полуострове Идзу. Уехав туда, однажды вечером он не вернулся домой. Мать неоднократно заявляла о том, что никогда прежде подобного не случалось и их семья жила очень счастливо.

Вскоре поднялась шумиха вокруг одной организации. Она немного отличалась от религиозной секты и действовала на основе идеи воспитания идеального человека. Разумеется, у них был лидер, и люди, проповедовавшие его учение, создали коммуну высоко в горах, где жили практически всецело на самообеспечении.

Об этой организации довольно много писали и говорили в СМИ, и даже я, почти не смотревшая новости, помню некоторые имена и названия. Стало известно о факте похищения детей. Теперь, я думаю, эта организация либо распалась, либо приняла иное обличье. На самом деле в мире известно много подобных случаев. В мамином заведении мне тоже доводилось слышать от клиентов разные истории. Были среди них совершенно невероятные, были и весьма правдоподобные о реальных похищениях людей.

В общем-то, если так говорить, то я, до десяти лет пропадая в мамином заведении и играя там роль дочери хозяйки, встречающей гостей, воспитывалась среди довольно странных идей и нравов. Но усилиями мамы и папы я была защищена от всего этого. Клиенты, посещавшие заведение, и пальцем меня не трогали. При этом совершенно точно я находилась в среде, в которой могла по собственному желанию стать кем угодно. Какими вызывающими ни кажутся нам девушки, работающие в клубах и барах, они несомненно создают атмосферу, помогающую клиенту освободиться от груза, камнем лежащего на сердце, и безусловно обладают большим влиянием. Все это наложило пусть незначительный, но все же отпечаток на мою дальнейшую жизнь. И по сей день во мне сохранился фиолетовый аромат ночи и сладковатый привкус темноты. Клиентура маминого заведения была не настолько уж плохой, но все же я знаю, насколько низкими и вульгарными могут быть люди, и знаю, каковы эти люди днем. Они не становятся такими потому, что в них попадает алкоголь. Они таковы изначально по природе своей.