"Пропавший мальчик, пропавшая девочка" - читать интересную книгу автора (Стауб Питер)

Глава 2

В некрологе из утреннего выпуска «Леджера» он не нашел ничего, кроме возраста Нэнси, подробностей о родственниках и времени похорон. Фотографии не было – и слава богу, с облегчением подумал Тим Он знал свою невестку достаточно, чтобы быть уверенным: она бы не одобрила появления ее единственной фотографии в городской газете наутро после смерти. Тим вновь взглянул на несколько скупых строк некролога и понял, что заметка была напечатана спустя четыре дня после смерти Нэнси. Не слишком ли поздно – или так принято? Скорее всего, нет. В некрологе не было и намека на причину смерти – только слово «неожиданно». Неожиданно Нэнси Калиндар Андерхилл, жена Филипа и мать Марка, проживавшая в доме 3324 по Норд-Сьюпериор-стрит в районе парка Шермана города Миллхэйвена, покинула любящих членов семьи и преданных друзей. Ну да, она неожиданно отложила кухонные принадлежности, скинула свой скромный передник, вытянула руки по швам и унеслась с поверхности земли под идеальным, точнехонько в сорок пять градусов, углом.

Тим почувствовал, как тревожно вдруг стало на сердце. Да, Нэнси поступила именно так. Потрясенный эти открытием, он подошел к краю кровати и сел По собственной воле Нэнси, словно ракета, покинула землю. Жена Филипа и мать Марка убила себя. Теперь Тиму стало ясно, почему он сначала не понял сути случившегося. Голос Филипа, произнесенные братом слова помешали ему. Голос был сдавленным, как бы расплющенным, скрывавшим эмоции: будто рядом с Филипом кто-то стоял, держа его за горло. Филип был бы счастлив, если б Тим никогда не узнал, что кончина Нэнси не была тихой смертью во сне. Он чувствовал, что это знание означает для него личную потерю, что некое количество власти переходит в руки брата. Напряженный, прерывающийся голос тем не менее раскрыл самый минимум информации:

– Думаю, тебе следует знать: Нэнси вчера днем внезапно скончалась. Это… Это случилось неожиданно, ты, наверное, заметил, я все еще в шоке. В шоке… Такое, наверное, не сразу проходит, а?.. Можешь прямо сейчас не отвечать, но дай мне знать, если захочешь приехать, – церемония прощания в пятницу, похороны в субботу.

Филип будто наговаривал сообщение на автоответчик.

– Не думаю, что тебе захочется надолго у нас остаться, да? Ты никогда здесь не задерживался.

У Тима больно сжалось сердце, когда он попытался представить, что сейчас творится в душе Марка.

Он опомнился и заметил, что сидит, прижав руки к макушке, словно пытается удержать новую информацию, не давая ей вылететь и начать метаться по номеру отеля, разбрызгивая кровь. Всем сердцем понимая, что чувствует Филип, Тим опустил руки и на мгновение сконцентрировался на своем дыхании. Какие слова он найдет для брата?

Вслед за этим вопросом хлынул мощный прилив горя и отчаяния, а в центре его – пронзительная жалость к Нэнси Андерхилл, к тому, что ей пришлось пережить в предшествовавшие трагедии недели. Это было чудовищно. Тим тут же принял решение: он не уедет из Миллхэйвена до тех пор, пока не узнает, почему Нэнси покончила с собой. Как будто она дала ему такой наказ.

12 июня 2003 года

Я зарегистрировался в «Форцгеймере», и как подтверждение того, что я вернулся в родной город, звуки Миллхэйвена стали наполнять мой слух. Мелодичный звоночек компьютера, извещающий о приходе нового сообщения от моего племянника Марка; грохот с размаху захлопнутой Филипом двери. Даже прокуренный, скрипучий голос отца. Может, прислушаться повнимательней, и в круговерти всех этих голосов прозвучит и голос Нэнси?

Голос Нэнси был мягким и нечетким. Как-то раз она спросила меня: «Как, интересно, ты пишешь книги?» Душа уходит в пятки, отшутился я. Она мило рассмеялась, полуприкрыв глаза Нэнси работала в компании «Миллхэйвен газ», занималась разбором жалоб клиентов. Филип, заместитель директора неполной средней школы Джона Куинси Адамса («Куинси»), хотел, чтобы она ушла с работы, потому как считал то, что на его жену орут день-деньской, унижает его достоинство. Хотя, если разобраться, в этом смысле ее работа мало чем отличалась от его. Нэнси же находила свое занятие забавным, и это раздражало Филипа. Если она хочет продолжать каждый день ходить в эту свою контору, Нэнси должна хотя бы из приличия доказать, что дело того стоит, – такова была точка зрения Филипа.

– С утра до вечера эти безмозглые черные кретины обзывают ее сучкой, – громким театральным шепотом жаловался Филип. – Разве можно терпеть такое, а?

– Филип, – возражала Нэнси, – они не безмозглые и не кретины, к тому же не все черные. Они просто боятся умереть от переохлаждения, если им отключат газ. Работа у меня такая, вот и все.

– И «такая» твоя работа достойна белого человека? – очень хотел знать Филип.

Должность Нэнси в газовой компании можно было бы назвать трудной, но работу она не бросала. По вечерам она готовила для Филипа и Марка. Бесспорно, все хлопоты по дому ложились на ее плечи, и она трудилась за двоих, но, уверен, редко жаловалась на судьбу. Для девушки из Пигтауна Филип был неплохой партией. Подающий надежды педагог, он уже каждый день надевал пиджак и галстук. Вероятно, когда-то Филип разоткровенничался с ней, может, блеснул чем-то, чуть приоткрыл душу – и этого на первое время хватило. Подумать только, чего ей стоило терпеть того человека, каким Филип впоследствии стал. Я вспомнил блеск в ее глазах, когда она бежала открывать мне дверь, – блеск, который я разглядел сквозь дверную сетку. Огромный потенциал для большого чувства, впоследствии подавленный, неиспользованный и востребованный разве что сыном.

Хочу знать, почему ты убила себя.

Смертельная болезнь? Филип сказал бы мне. Несчастливый роман? Не настолько романтичной натурой была Нэнси и не настолько глупой. Неодолимый стыд? Если не стыд – то чувство вины? Вины – за что? За несделанное, неосуществленное, что легло на плечи Нэнси клеймом?

Мужественная, преданная, покорная, разочаровавшаяся, искренняя и честная – вот такой была Нэнси. Отравленная давней виной – когда-то она могла вмешаться и помочь, но отступила, и случилось несчастье. Что еще? Где-то, думается мне, замешан страх, много застарелого страха. Нэнси страшил источник ее вины, пугало то, что взывало к ее помощи. Некто, может быть мужчина, смутно вырисовывался в жизни Нэнси. Он ужасал.

Вот где, по-моему, надо искать суть, я чувствую это.

Мне припомнилось то, что иногда происходило со мной в Бангкоке в конце семидесятых: предчувствие смерти. Смерти реальной, которая, весело пританцовывая, преследовала меня на переполненных улицах, засылала передо мной как знамение или символ обнаженную вьетнамскую девушку, бегущую через площадь Пэтпонг, – девушку, показывающую залитые кровью ладони всему миру.

Так заманчиво сделать историю Нэнси подобной моей истории. Зловещее создание украдкой неотрывно следит за тобой – однако в отличие от меня Нэнси не удалось спастись от ужасной смерти… Что до меня, обнаженная вьетнамка принесла мне некое подобие избавления, она вернула мне воображение; а вот Нэнси… Для Нэнси это закончилось трагедией.

Я пока не могу разобраться в этом. Все как будто складно, но если взглянуть беспристрастно, очень уж похоже на побочный продукт моего собственного сюжета. Не говоря уж о моем воображении.

Прошлое Нэнси… Мне действительно хочется увидеть его, хоть разок реально взглянуть на ту тварь, что опустилась к ней на плечо.[4] Хотя, возможно, это было только начало.

Из этого самого окна гостиничного номера на четвертом этаже «Форцгеймера» Тим Андерхилл и Майкл Пул когда-то смотрели вниз на заснеженную Джефферсон-стрит: водитель машины, которую автобус вжал в сугроб, в ярости лупил запаской по борту автобуса, продолжавшего медленно двигаться в сторону Соборной площади.[5] В тот час нам казалось, что Миллхэйвен, который мы видим, – настоящий.

Редкие машины вяло скользили по расплавленной под солнцем Джефферсон-стрит. Прямо внизу служащий «Форцгеймера» в форменной рубашке с короткими рукавами сидел развалясь напротив гостиничного счетчика платной парковки. На той стороне улицы сгорбленный старичок в полотняном костюме, галстуке-бабочке, соломенной шляпе – образец традиционного среднезападного преуспевания – ковылял вниз по красно-кирпичным ступеням миллхэйвенского «Атлетического клуба». Наверное, удалившийся на заслуженный отдых судья или врач, который возвращается домой после тарелочки томатного супа и филе индейки. От выцветшего красно-кирпичного фасада клуба атлетов за его спиной веяло устойчивостью, миром и традиционностью; хоть и менее устойчивый, старикан вызывал те же ассоциации. Тим наблюдал, как напряжение отпустило его, лишь только он шагнул с последней ступени на тротуар. Интересно, подумал Тим, где «доктор» припарковал свою машину? Все возможные парковочные места перед клубом были свободны.

Работая локтями, будто в сильной спешке, старик в веселенькой шляпке и щеголеватом галстуке-бабочке пересек тротуар, быстро посмотрел налево-направо, затем, резко подняв плечи, ступил на проезжую часть Джефферсон-стрит. Тиму отчего-то вдруг показалось, что он уже не выглядит мирным: для пожилого человека, только что отобедавшего, «доктор» двигался с какой-то неуклюже-дерганой поспешностью.

Словно зловещая колесница из мира грез, длинный черный автомобиль старинного вида будто из ниоткуда появился на Джефферсон-стрит и понесся прямо на старичка. Тим замер у окна – «доктор» обладал большим присутствием духа: помедлив мгновение, он сделал шажок назад, к тротуару, не спуская глаз с летящей к нему машины. Черная колесница мгновенно подкорректировала свой курс к изменившей положение мишени.

– Старик, убирайся оттуда! – громко сказал Тим, все еще отказываясь верить, что стал свидетелем попытки убийства. – Беги! Скорее!

Как только машина вильнула влево к тротуару, старичок прыжком преодолел три фута проезжей части, приземлился на пятки и побежал. Служащий парковки «Форцгеймера» куда-то испарился. Черный автомобиль стремительно и плавно скользнул вперед и чуть в сторону со скоростью мангуста, преследующею кобру, и – соломенная шляпа взметнулась в воздух.

– Нет! – закричал Андерхилл и ткнулся лбом в холодное окно.

Полотняное плечо и седая голова мелькнули и исчезли, стертые длинным телом черной машины.

Дыхание Тима затуманило стекло.

Колеса неумолимо перемололи тело. Миновала ужасающе долгая секунда, возможно – две, и автомобиль, набирая скорость, помчался к Гранд-авеню. Старичок лежал неподвижно на асфальте: длинные ноги поджаты, одна рука откинута в сторону. Тим безуспешно пытался припомнить номер машины.

Неужели никто не видел убийства? Тим кинулся к телефону на столе, затем – к окну, чтобы вновь взглянуть на место преступления. Вот теперь на улице было полно народу. Двое парней в просторных куртках – один в пыльно-красной, второй – цвета морской волны – стояли у машины со стороны водителя. У того, что в синей куртке, была «длинноклювая» черная бейсболка, козырьком закрывавшая пол-лица. Еще один мужнина и молодая женщина подбежали к старичку в полотняном костюме и, пока Тим наблюдал, протянули ему руки. А тем временем старичок – как оказалось, не только не погибший, но, похоже, и не пострадавший – вдруг поднялся и сел Молодая женщина с наушниками спешно пробилась сквозь небольшую толпу, держа в руке канотье. Мужчина в фетровой шляпе и костюме в тонкую полоску выбрался из машины, показал рукой назад, в дальний конец улицы и кивнул на что-то, сказанное парнем в бейсболке. У «полосатого костюма» тоже был наушник.

Тим толкнул раму вверх и высунулся. Старичок в полотняном костюме, уже не казавшийся таким старым, водрузил на голову канотье и засмеялся словам молодой женщины. Большинство собравшихся стали расходиться. Черный автомобиль сдавал задним ходом по Джефферсон-стрит. Тим только сейчас заметил голого по пояс мужчину в шортах, сидевшего рядом с огромной камерой на тележке, скользящей по миниатюрным рельсам.

Заезжая киногруппа превратила Джефферсон-стрит в съемочную площадку.

Тим наблюдал, как актер в полотняном костюме припустил рысцой вверх по кирпичным ступеням миллхэйвенского «Атлетического клуба» и нырнул в дверь, дожидаться следующего дубля. И снова улица опустела. Через пару минут старичок вновь появится на ступенях, вновь метнется по улице машина, пути человека и автомобиля пересекутся, и вновь произойдет то, что со стороны покажется убийством. А потом все будет повторяться опять и опять – до тех пор, пока не стемнеет.

Тим закрыл окно и подошел к телефону на письменном столе. Когда портье ответил, он спросил, что происходит на улице.

– Что снимают – фильм или телесериал?

– Фильм Крупнобюджетный. Режиссер какая-то шишка вроде Скорсезе или Копполы. Группа будет тут работать еще пару дней, а потом поедут снимать в район товарных складов.

Тим припомнил тот район со складами в нескольких кварталах к югу от Гранд-стрит – с незапамятных времен люди звали это место именно так. А еще Тим припомнил времена, когда портье в «Форцгеймере» вкладывали абсолютно другой смысл в слово «снимать».[6]

– А, ну да, – проговорил Тим, – газовые фонари, булыжная мостовая… А о чем фильм? Разгул мафии и все такое?

– Гангстеры, автоматы «томми», – сказал портье. – Всякий раз, когда собираются снимать боевик о Чикаю тридцатых, приезжают к нам в Миллхэйвен.

Тим опять подошел к окну. Снова появился «доктор». Подергивая плечами и локтями, он сошел с тротуара, создавая, как и в первый раз, впечатление спешки и беспокойства. А вот и раритетный автомобиль с боковыми подножками и запаской на багажнике стал набирать скорость, устремляясь на юг по Джефферсон-стрит, которая на самом деле будет не Джефферсон-стрит, а какой-нибудь улицей Чикаго – Зюйд-Диэрборн или Зюйд-Кларк. Актер замер, отклонился назад, сделал широкий прыжок вперед; машина дернулась, как живое существо, и вновь полетела соломенная шляпа Актер исчез под колесами антикварной машины. Теперь Тим заметил, как наезжает вторая камера и за ней – парень в черной бейсболке. В момент съемки первого дубля все это тоже происходило, однако тогда Тим оператора не заметил.

По инерции его взгляд переместился к северу, к аккуратному небольшому парку за автостоянкой клуба Разрезавшие его тропинки сходились в центре заасфальтированного пятачка с деревянной скамьей и высохшим фонтаном Буки отбрасывали угловатые тени на траву. Старушка кидала хлебные крошки стайкам драчливых воробьев. С возвышавшейся над площадью колокольни собора колокола пробасили трижды, выплеснув ленивое «бум-бум-бум», повисшее, как бронзовая дымка в прозрачном воздухе. Затем внимание Тима привлек спор двух подростков, шагающих к площади. Небрежность их одежды – одинаковой, словно у близнецов, которых так одевают родители: мешковатые джинсы, широченные футболки (бледно-голубая и темно-синяя), широченные толстовки (бледно-желтая и серо-белая) – усиливала горячность их жестов. В дальнем конце площади они свернули направо и пошли к «Форцгеймеру» по противоположной стороне Джефферсон-стрит.

У того, что повыше ростом, были стриженые темные волосы и плечи настолько широкие, что руки его, когда он жестикулировал, разлетались на немыслимое расстояние от худенького тела Он шел спиной вперед и размахивал руками. Второй был пониже, шире, упитаннее, с длинными рыжеватыми волосами, с невозмутимым лицом комика; но Тим видел, что его природная невозмутимость удерживалась на последнем пределе. Он постепенно сбавлял шаг, затем сунул руки в широкие низкие карманы просторных джинсов и вздернул их, этим жестом словно спрашивая: «А что я-то могу сделать? Извини, ничем тебе помочь не могу». Пританцовывая перед ним, темноволосый паренек будто бы говорил: «Чувак, мне без тебя никак, давай решайся». Дуэт мимов был бы не в состоянии лучше изобразить ни глубину разногласия двух друзей, ни страсть одного и упорство второго. Высокий остановился и сжал руками виски. Тим понял, что паренек ругается, и понадеялся, что тот не пытается склонить своего рыжеволосого друга к чему-то незаконному. Хотя они спорили, похоже, совсем о другом Речь шла о чем-то очень серьезном, о крупных неприятностях некриминального характера. «Кончай, нам же влетит, мало не покажется!» против «Все, хорош, я не буду, и ты тоже, понял?»

Тиму показалось, что он услышал вопль разочарования и возмущения.

Рыжий увернулся от своего жестикулирующего друга и зашагал дальше по тротуару. Высокий догнал его, ухватил за плечо. Невероятно привлекательный в своих бледно-голубых с желтым одежках, он вскинул руку и указал на окно Тима Андерхилла или куда-то рядом Инстинктивно Тим отшатнулся. И почти сразу же подался обратно к окну, подстегнутый неожиданной мыслью. Высокий паренек с темными бровями и чистыми чертами лица был очень хорош собой, даже прекрасен. Секундой позже внезапная догадка Тима Андерхилла наконец дошла до сознания и выдала информацию: он глядел на своего племянника Марка. Будто в соответствии с некой программой улучшения поколений то, что во внешности матери казалось приятным, но обыкновенным, в облике сына стало прекрасным. По-видимому, Марк понятия не имел, насколько он привлекателен.

Следующее сообщение, зарегистрированное рассудком, подсказало, что Марк, по-видимому, беседует со своим рыжеволосым дружком о Тиме. Возможно, Филип упомянул, что дядя должен приехать на похороны, и попытался разузнать, остановился ли его брат в «Форцгеймере». Если Марк говорил о нем, значит, Тим играл некую роль в споре двух мальчиков. Что это за роль, размышлял Тим, чего они ждут от меня – совета, инструкции, решения?

Что бы ни задумал Марк – а это и в самом деле был Марк, – он решил приберечь свой запал до следующей битвы. Он взял передышку, но не капитулировал, что было видно по его неловкой сутулости, по легкости шага, чуть искривленной линии поджатых губ. Рыжеволосый вновь заговорил, но Марк пожал плечами в притворном безразличии.

Было почти больно видеть, как красив стал Марк и насколько он еще похорошеет – ведь его судьба уже определена Только взгляните на этого мальчика, шагающего по тротуару. Он изо всех сил старается сделать вид, будто настолько крут, что даже смерть матери не ранила его.

Ребята остановились поглядеть, как человек в полотняном костюме и канотье в очередной раз сбегает по ступеням клуба Глядя на актера во время съемок, невольно чувствуешь неприязнь к нему, когда вдруг понимаешь, что он всего лишь играет роль…

20 июня 2003 года

Восемь дней спустя после моей последней записи я должен вновь вернуться в Миллхэйвен. Филип сообщил мне, что Марк не появлялся дома рке два дня и он звонит мне «только потому, что думал, будто я прячу племянника у себя»! Филип был в ярости и едва себя сдерживал. Меня обидел его тон, но, по правде говоря, я не могу сердиться на него или обвинять его, что он такое обо мне подумал.

Из того, что наговорил Филип, я понял, что Марк исчез вечером восемнадцатого. Филип прождал его до двух ночи, пока вдруг не уверил себя в том, что сын давно дома и преспокойно спит у себя. Утром постель Марка оказалась пуста. Филип позвонил в полицию и получил информацию, уже известную ему: недавно два мальчика из той же части города пропали без вести. Его попросили не спешить с выводами, добавили, что большинство беглецов-подростков, как правило, возвращаются домой в течение двадцати четырех часов, и порекомендовали набраться терпения. Филип попытался набраться терпения, но обнаружил, что запасы его ограничены. Около полудня он позвонил в полицию снова – с тем же результатом Само собой, он отыскал Джимбо Монэгена, закадычного дружка Марка, и расспросил его, однако Джимбо либо ничего не знал об исчезновении, либо притворялся, что не знает. Почуяв неладное, Филип обвинил мальчишку во лжи. Мать Джимбо, Марго, велела ему убираться из их дома – натурально вышвырнула его вон. Пару часов он колесил на машине по Миллхэйвену, ища сына где только можно, заглядывая во все места, о которых Марк ему рассказывал Он понимал тщетность этого, но был не в силах удержаться и не поехать на спортивные площадки, куда сын не заглядывал уже несколько лет, не всматриваться в окна закусочных и ресторанов быстрого обслуживания, в который раз кружа по периметру парка Шермана. Он был в отчаянии и разрыдался. За десять дней он потерял и жену, и сына.

Филип разрывался меж двух одинаково страшных предположений: или Марка похитил «убийца из парка Шермана», унесший жизни уже двоих мальчишек его возраста, или Марк покончил с собой – возможно, подражая своей матери и, более чем возможно, под воздействием смеси ужаса и отчаяния, охвативших парня в результате того, чему он стал невольным свидетелем. Полиция оставалась верной себе и сфокусировалась на первом варианте. Они прочесали парк и лесистые участки вокруг Миллхэйвена, однако тела не нашли. Были проверены также регистрационные записи в аэропорту, на автовокзале и железнодорожном вокзале; допрошены Джимбо Монэген, его родители, другие подростки, знавшие Марка, и их родители. Когда в результате не появилось и намека на возможное местонахождение мальчика, полиция сделала достоянием гласности информацию об исчезновении и запросила помощи у жителей города Недавняя фотография Марка была отправлена в ФБР и управления полиции по всей стране. На этом дело пока затихло, и все как будто успокоились.

За исключением, конечно, Филипа, который сейчас был не в состоянии найти в себе силы и допустить хотя бы одно из предположений, возникших вследствие исчезновения его сына: что маньяк похитил и, вероятно, убил Марка, что Марк сам убил себя где-то в неизвестном месте или же что он просто сбежал, не сказав никому ни слова Когда Филип лицом к лицу столкнулся с выбором из этих неприемлемых вариантов, ему вдруг пришла в голову еще одна возможность, и он позвонил своему сверхпривилегированному, ни на йоту не заслуживающему доверия братцу в Нью-Йорк.

– Ладно, ты мне вот что скажи, – продолжил Филип. – Я никогда не думал, что ты способен сотворить такое со своим собственным братом, но уверен: ты что-то знаешь. Могу представить, что тебе наговорил Марк.

– Филип, давай-ка лучше начни сначала. Что ты хочешь от меня услышать сейчас и что именно я сотворил с тобой?

– Что именно он тебе рассказал? Насколько он в отчаянии? Он наплел, что я его каждый вечер колотил? Неустанно унижал его человеческое достоинство, давя на психику?

– Не понял, ты это о Марке?

– Да о ком же еще! С чего вдруг я расспрашиваю тебя о собственном сыне, да? Тим, я прошу тебя: если Марк все же сейчас у тебя, пожалуйста, дай мне переговорить с ним Нет, даже не прошу. Я умоляю тебя.

– Господи, Марк сбежал из дома? Что стряслось?

– Что стряслось? Моего сына нет дома уже три дня – вот что! И если он, блин, сейчас в этом твоем балагане на Гранд-стрит, то, черт бы тебя подрал, вот он я – на коленях. Дай мне его.

Немного погодя мне все же удалось убедить Филипа, что его сын не прячется у меня и что к его исчезновению я никакого отношения не имею. Я был потрясен и совершенно сбит с толку.

– Почему ты сразу не позвонил?

– Потому что только час назад до меня дошло, что он может махнуть в Нью-Йорк.

По сути дела, мы с Филипом были сиротами. Других родных братьев или сестер у нас не было, как не было двоюродных и троюродных, бабушек и дедушек, дядь и теть, живых матери и отца.

Я спросил Филипа, что еще я мог бы для него сделать.

– Если не ошибаюсь, Том Пасмор один из твоих закадычных дружков, так? Хочу, чтоб ты уговорил его помочь мне.

Отдавая дань смене поколений, поясняю: Том Пасмор, мой старинный миллхэйвенский друг, зарабатывает на жизнь раскрытием преступлений, хотя нельзя сказать, что он нуждается в деньгах. Он как Шерлок Холмс или Ниро Вульф – с той лишь разницей, что в отличие от них Том персонаж реальный. Его (биологический) отец занимался тем же. Он распутывал криминальные тайны в разных городах, главным образом внимательно просматривая все имеющиеся общедоступные документы, архивы и записи и находя связи, для остальных остававшиеся невидимыми. Связи, разглядеть которые в состоянии лишь гений. Том унаследовал эти методы вместе с отцовским талантом и гардеробом Я считаю Тома Пасмора лучшим частным сыщиком в мире, однако берется он лишь за те дела, которые ему интересны. В девяносто четвертом году он помог мне разгадать жуткую головоломку, которую потом я и мой соавтор обратили в роман.

Я обещал Филипу приехать в Миллхэйвен как можно быстрее и добавил, что приложу все усилия, чтобы уговорить Тома Пасмора подумать об исчезновении мальчика.

– Как ты сказал, «подумать»? И все?

– В большинстве расследуемых дел Том именно этим и занимается. Он думает.

– Ладно, попроси его за меня, хорошо?

– Займусь этим сразу же, как прилечу в Миллхэйвен.

Мне не хотелось посвящать брата в подробности распорядка дня Тома, поскольку была у Филипа черта, присущая учителю старой закалки: он с подозрением относился к тем, кто не встает с постели до семи утра и не заваливается спать до полуночи. Том Пасмор обычно выключает настольную лампу часа в четыре утра и редко поднимается раньше двух пополудни. Он любит односолодовый виски – еще один факт, утаенный Тимом при разговоре с Филипом, который в результате чрезмерной папиной любви к виски стал морализирующим, предвзятым и необъективным трезвенником.

Заказав билеты, я выждал час и позвонил Тому. Он взял трубку, как только услышал мой голос на автоответчике. Я рассказал ему о случившемся, и Том спросил, не хочу ли я, чтобы он кое-что проверил, покопался в документах и прессе, может, что всплывет… «Копаться в документах» было его основным методом, поскольку он крайне редко покидал пределы дома и творил чудеса, «просеивая» газеты, онлайновые архивы, документы публичного характера и все доступные базы данных. За последнее десятилетие он сделался пугающе искусным в использовании своих компьютеров в качестве средства проникновения в те области, куда простым гражданам доступ запрещен.

Том сказал мне, что никогда наперед не знаешь, какой результат можно извлечь из двухчасовой работы, но если мальчик не объявится через день-два, то, возможно, он что-нибудь придумает в сотрудничестве со мной. А пока он «произведет разведку». Однако – Том хотел, чтобы я об это знал, – по всей вероятности, как ни неприятно ему это говорить, племянник мой пал жертвой изверга, похитившего и убившего двух мальчиков в той же части города.

– У меня это в голове не укладывается, как и у моего брата, – проговорил я. (Насчет последнего я ошибался.)

Сорок пять минут спустя позвонил Том – с потрясающими новостями. В курсе ли я, что моя покойная невестка состояла в родстве с первым в истории Миллхэйвена серийным убийцей?

– Кто же это был? – спросил я.

– Душка по имени Джозеф Калиндар.

Имя показалось мне знакомым, но в связи с чем – припомнить не удалось.

– Калиндар стал достоянием общественности в семьдесят девятом и восьмидесятом, когда ты плохо вел себя в Самарканде или где там…

Ему было точно известно, где я был в семьдесят девятом и восьмидесятом.

– В Бангкоке, – уточнил я. – А к восьмидесятому я вел себя уже хорошо. А что натворил Калиндар?

Джозеф Калиндар, квалифицированный плотник, начал с того, что вламывался в дома к женщинам и насиловал хозяек. После третьего изнасилования он стал брать с собой «на дело» четырнадцатилетнего сына Вскорости Джозеф решил, что будет осмотрительней убивать жертв после того, как он и его сын изнасилуют их. Через пару месяцев он вконец озверел Во время последнего в серии набега он, якобы руководствуясь устными приказами Господа, убил и затем обезглавил своего сына и оставил безголовое тело подростка распростертым на кровати рядом с убитой жертвой. Господь отблагодарил его за преданность вере и мощным голосом возгласил, что отныне и впредь на него, Джозефа Калиндара, семейного человека, квалифицированного плотника и Избранника Иеговы, возлагается ответственность за стирание с лица земли всех лиц женского пола либо по крайней мере стольких, сколько он в состоянии искоренить до того, как полиция помешает воплощению этой священной миссии. В семьдесят девятом Калиндара арестовали. В восьмидесятом он предстал перед судом, был признан невиновным по причине невменяемости и препровожден в Даунстэйтский госпиталь для невменяемых преступников, где тремя годами позже был задушен соседом по палате, который не согласился с попыткой Калиндара искупать его в крови Агнца и спешно доставить в объятия Спасителя.

– Этот изощренный псих был родственником Нэнси Андерхилл?

– Кузеном, – сказал Том.

– Это объясняет кое-что сказанное мне моим братом после похорон, – сказал я.

– Можешь ли ты подумать и назвать мне хотя бы одну причину, по какой твой племянник мог сорваться в бега?

– Причину… Одну, думаю, я назвать смогу.