"Богач, бедняк... Том 1" - читать интересную книгу автора (Шоу Ирвин)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Прозвучал автомобильный гудок, и Том выбрался из грязной ямы из-под «форда», который ремонтировал. Вытирая на ходу руки ветошью, подошел к «олдсмобилю», остановившемуся у одной из бензоколонок.

– Полный, – сказал мистер Герберт, их постоянный клиент – агент по продаже недвижимости, который скупал земельную собственность вокруг гаражей по низким, военного времени ценам, а сам терпеливо ждал наступления послевоенного бума. Теперь, когда капитулировали и японцы, его машина все чаще стала появляться у гаража. Он покупал бензин на заправочной станции Джордаха за талоны, приобретенные на черном рынке, которые продавал ему Гарольд Джордах.

Томас, отвинтив крышку бака, вставил в него пистолет, нажал на спусковой крючок. День был жаркий. Запах от бензина поднимался невидимыми волнами вверх от бензобака. Томас вертел головой, стараясь не дышать бензиновыми парами. Из-за этой работы у него теперь каждый день болела голова. Эти немцы травят меня, объявили мне химическую войну, думал он, особенно теперь, когда война закончилась. Он считал своего дядю стопроцентным немцем, но относился к нему не так, как к своему отцу, тоже немцу. Естественно, у него был заметный немецкий акцент, а его две бледнолицые, белокурые дочки выходили по праздникам в своих платьицах, сшитых по баварской моде. Вся семья пожирала кучу сосисок, копченой ветчины с острым немецким соусом. В доме целыми днями звучали песни Вагнера и Шуберта, которые без устали, постоянно крутили на проигрывателе, так как миссис Джордах обожала музыку. Она просила Томаса называть ее тетей Эльзой.

Томас работал в гараже один. Его напарник, механик Койн, болел всю неделю, а второй механик уехал по вызову. Было два часа дня, и Гарольд Джордах все еще торчал дома, расправляясь со своим традиционным ланчем: Sauerbraten mit Spazle1 и тремя бутылками светлого вина Миллера… После этого обычно следовал приятный краткий сон наверху, на большой кровати рядом с его толстушкой женой, чтобы, не дай бог, не переработать и не нажить преждевременный сердечный приступ. Томаса вполне устраивало, что горничная дала ему пару бутербродов и немного фруктов в мешочке, чтобы он подкрепился на работе, в гараже. Чем меньше он видел домочадцев своего дяди, тем больше они ему нравились. Их общества ему вполне доставало, так как он жил в их доме. Ему выделили крохотную комнатушку на чердаке, где он лежал по ночам, потея от жары, ибо железная крыша дома ужасно накалялась за день от палящего солнца, особенно летом. Ему платили пятнадцать долларов в неделю. Его дядюшке Гарольду повезло. То, что произошло с этим сгоревшим крестом на холме в Порт-Филипе, было ему на руку.

Бак он залил под завязку, повесил пистолет, надел картуз и вытер бензин, разбрызганный на заднем крыле. Протер тряпкой ветровое стекло, взял у мистера Герберта четыре доллара тридцать центов, плюс еще чаевые от него – десять центов, щедрая душа.

– Большое спасибо, – бросил он заученную фразу благодарности, глядя, как «олдсмобиль» выезжает с заправки в сторону города. Гараж Джордахов стоял на окраине, и поэтому к ним постоянно заезжали транзитные машины. Томас вошел в контору, пробил чек на кассе, положил деньги в нижний ящик. Он закончил грязную работу под «фордом», и теперь делать ему было решительно нечего, хотя, конечно, если бы дядя оказался сейчас рядом, он наверняка нашел бы для него чем заняться. Мог заставить мыть туалеты или надраивать хромированные, сияющие кузова выставленных на площадке для продажи подержанных автомобилей. Томас лениво подумал, не взять ли ему деньги из кассы и не податься отсюда куда-нибудь подальше. Он нажал клавишу «нет продажи» и заглянул в ящичек кассы внизу. Вместе с четырьмя долларами и тридцатью центами Герберта там лежало десять долларов и тридцать центов. Когда дядя Гарольд уходил на ланч, он забрал с собой все выбитые чеки, оставив в кассе пять однодолларовых бумажек и один серебряный доллар монетой, если вдруг придется давать сдачу. Дядя никогда не стал бы владельцем гаража, площадки для продажи подержанных автомобилей и бензозаправочной станции, не считая каждый цент. Деньги, как известно, любят счет.

Томас сегодня еще ничего не ел. Взяв свой пакет с едой, он сел на кривоногий деревянный стул в тени у стены гаража, наблюдая за бойкой торговлей. Нельзя сказать, что эта картина оставляла его абсолютно равнодушным. Автомобили на площадке – длинные, с диагональными боками – очень похожи на большие морские корабли. Весело трепещущие флажки над ними были знаком о заключенных сделках. За дровяным складом, по диагонали через дорогу, начиналась чересполосица земельных, словно смазанных охрой, участков фермеров. Если сидеть спокойно, не делать лишних движений, то жара становится вполне сносной, а отсутствие поблизости дяди Гарольда создавало ощущение полного благополучия.

На самом деле никак нельзя сказать, что он несчастен в этом городе. Нельзя грешить против истины. Городок Элизиум в штате Огайо был, конечно, меньше по размерам его родного Порт-Филипа, но зато куда более процветающим, и в нем полностью отсутствовали трущобы, не было никаких признаков всеобщего запустения и тлена, которыми отличалась окружающая среда его родного города куда ни кинь взгляд. Рядом находилось небольшое озерцо с двумя отелями, открытыми летом; сельские коттеджи, которыми владели состоятельные люди, приезжавшие сюда из Кливленда. Поэтому у этого городка был всегда свежий, празднично-курортный вид. Это впечатление усиливали красивые, модные магазинчики, рестораны и разные зрелища, такие, как выставки племенных лошадей и регаты, устраиваемые для небольших лодок на местном озере. У всех жителей Элизиума, казалось, водятся деньжата, и этим он сильно отличался в лучшую сторону от Порт-Филипа.

Томас, порывшись в пакете, вытащил из него бутерброд, аккуратно завернутый в вощеную бумагу. Бутерброд с ветчиной, салатом и помидором, с толстым слоем майонеза, на очень свежем куске ржаного хлеба. С некоторых пор горничная Джордахов, Клотильда, начала вдруг подавать ему вкусные сэндвичи, причем каждый день разные, заменив ему порядком надоевшую диету из копченой болонской колбасы на толстых кусках хлеба, с которой ему приходилось мириться первое время. Тому стало чуть стыдно за свои грязные, все в масляных пятнах руки с грязными, черными ногтями на этом тщательно упакованном санитарно-чистом бутерброде. Вот почему Клотильда не могла выносить такую неприглядную картину, когда Томас уплетал ее бутерброды. Клотильда была приятной, милой женщиной лет двадцати четырех из французской части Канады. Она работала с семи утра до девяти вечера и раз в две недели по воскресеньям получала выходной. У нее были большие, печальные черные глаза и черные волосы. Ее смуглый цвет кожи на фоне белоснежной формы служанки ставил ее значительно ниже на социальной лестнице по сравнению с агрессивно-белокурыми Джордахами, будто она родилась на этот свет только для того, чтобы быть их служанкой.

Она также неизменно оставляла для него кусок пирога на кухонном столе, когда после обеда он выходил побродить по городу. Дядя Гарольд с тетей Эльзой не могли долго выносить его присутствия в своем доме, в общем так же, как и его, Тома, родители. Поэтому ему приходилось часто уходить из дома, бродить по улицам. Вечерами нечем было заняться. Он мог сыграть за какую-то команду в футбол при искусственном свете в парке, сходить в кино, выпить после сеанса содовой, а также искать встреч с девушками. У него не было друзей, которые могли бы задать ему неприятные вопросы по поводу его жизни в Порт-Филипе. Он старался быть со всеми окружающими подчеркнуто вежливым. Он даже ни разу не подрался с того времени, как приехал в этот город. Пока ему с лихвой хватало своих неприятностей. Но, несмотря ни на что, он совсем не считал себя несчастливым человеком. Теперь он был далеко от родительской опеки. Такую разлуку с ними считал он благословением божьим для себя. К тому же теперь у него была собственная кровать и не было никакой необходимости делить свою лежанку с братом Рудольфом, – это обстоятельство действовало весьма благоприятно на состояние его нервов. Отпала необходимость ходить в школу. Какое счастье! Он был не прочь поработать в гараже, хотя дядя Гарольд был ужасным занудой, постоянно суетился и о чем-то беспокоился. Тетя Эльза, как заботливая квочка, постоянно угощала его стаканами апельсинового сока, считая, что его худоба – это следствие плохого питания. В общем они были неплохие люди, хотя, конечно, недотепы. Их дочери, по сути дела, никогда с ним не сталкивались.

Никто из старших Джордахов толком не знал, почему его отослали прочь из дома. Дядя Гарольд как-то попытался выяснить, в чем дело, но Томас объяснил ему все очень расплывчато, в конце концов признавшись, что во всем виноваты его более чем скромные успехи в школе, что, конечно, не было прегрешением против истины, и, по его словам, отец хотел как можно быстрее от него избавиться, хотел, чтобы он сам, своими руками стал зарабатывать себе на жизнь. Дядя Гарольд был не против. Он считал делом высоконравственным, если родители посылают своего ребенка в другой город, подальше от себя, чтобы он сам научился зарабатывать деньги. Однако его удивляло, что Томас вообще не получал писем от родителей. После того короткого разговора по телефону, когда Аксель днем в воскресенье внезапно позвонил ему и сообщил, что к нему едет Томас, больше никаких звонков из Порт-Филипа не раздавалось. Гарольд Джордах был человеком семейным. Очень сильно, сверх меры любил своих дочурок, никогда не скупился на подарки жене, чьи деньги, прежде всего, позволяли ему вести безбедное существование в Элизиуме. Беседуя с Томом об Акселе Джордахе, дядя Гарольд обычно тяжело вздыхал, сетуя на разные темпераменты братьев.

– Мне кажется, Том, – говорил он, – что все дело в его ранении. Он очень трудно, болезненно переживал свое увечье. И оно лишь высветило темную сторону его характера. Как будто, кроме него, никто и никогда не получал такой раны!

Но с Акселем Джордахом он всецело разделял одну идею. Немецкий народ, по его твердому убеждению, сильно страдает от своего ребячества, и развязать войну ему ничего не стоит. «Как только заиграет военный оркестр, они начинают маршировать. Что привлекательного в этом? – искренне удивлялся он. – Ползать по грязи, когда фельдфебель орет на тебя как безумный, спать под холодным дождем, вместо удобной теплой кровати с женой, допускать, чтобы по тебе палили из ружей совершенно чужие люди, и потом считать себя счастливыми, если доживут в своем поношенном мундире до старости, когда под рукой не окажется даже ночного горшка, чтобы помочиться? Ну, война хороша для крупных промышленников, таких, как Крупп, которые делают пушки и спускают на воду военные корабли, но маленькому человеку что она, такая война, дает? – Он пожимал плечами. – Возьмите Сталинград, на кой черт он кому сдался? – Несмотря на то что дядя Гарольд был немцем, немцем до мозга костей, он старался избегать всех немецко-американских движений. – У меня нет ни на кого зуба! – убеждал он всех. Ему нравилось быть таким, каким он был, и его нельзя было ничем заманить в любую ассоциацию, которая могла, по его мнению, лишь скомпрометировать его. – У меня нет ни на кого зуба, – убеждал он всех. – Ни на поляков, ни на французов, ни на англичан, ни на евреев, ни на кого, даже на русских. Любой желающий может прийти ко мне и купить автомобиль или десять галлонов бензина на моей бензоколонке и если к тому же он платит мне настоящими американскими долларами, то такой человек – мой друг».

Томас тихо и безмятежно жил в доме дяди Гарольда, строго соблюдая все установленные в нем правила, но жил так, как ему хотелось. Иногда его раздражали придирки главы семьи, которому не нравилось, если Томасу вдруг приходила в голову мысль отдохнуть несколько минут на работе, расслабиться. Но он, конечно, был ему очень благодарен за священное убежище, предоставленное ему. Убежище, правда, временное. Том знал, что рано или поздно он покинет этот гостеприимный дом. Но пока спешить было некуда.

Он хотел было уже запустить руку в пакет за вторым сэндвичем, как вдруг увидел «шеви» 1938 года выпуска, принадлежащий двум девочкам-близнецам. Машина приближалась. Она, сделав поворот, подкатила к бензоколонке. Томас увидел, что в ней сидит только одна из двойняшек. Он так и не мог разобрать, кто именно: то ли Этель, то ли Эдна. Он их трахнул обеих, как и большинство его сверстников в городке, но до сих пор их постоянно путал.

«Шеви», чихая мотором и ужасно скрипя, остановился. Родители девочек просто купались в деньгах, но они твердо считали, что старый автомобиль вполне подходит двум шестнадцатилетним девчонкам, которые пока за всю свою недолгую жизнь еще не заработали ни цента сами.

– Привет, близняшка, – сказал Том, чтобы не ошибиться и не попасть впросак.

– Привет, Том!

Двойняшки – привлекательные, отлично загоревшие шатенки с прямыми волосами и маленькими, пухленькими, плотно обтянутыми узкими брючками попками. Если бы только не знать, что они переспали со всеми парнями в городе, то можно было бы с удовольствием появиться с ними где угодно.

– Ну-ка назови меня по имени, – сказала, поддразнивая его, девушка.

– Ах, да ладно тебе, – лениво ответил Том.

– Если не назовешь меня по имени, – настаивала на своем девочка, – то я поеду на другую бензоколонку, заправлюсь там.

– Можешь ехать, подумаешь! – равнодушно сказал Том. – Деньги все равно не мои, дядюшки.

– А я хотела пригласить тебя на вечеринку, – сказала близняшка. – Сегодня вечером мы собираемся поехать на озеро, приготовили хот-доги на всю компанию, купили три ящика пива. Но никуда я не стану тебя приглашать, если не скажешь, как меня зовут.

Том широко улыбался, стараясь выиграть время. Он смотрел на «шеви» с открытым верхом. Судя по всему, девушка ехала купаться. На сиденье лежал белый купальник.

– Я просто подтрунивал над тобой, Этель, – сказал он, быстро сообразив, что перед ним именно она, так как у Этель белый купальник, а у Эдны, насколько он помнил, голубой. – Я отлично знал, что это ты.

– Ладно, налей три галлона, – сказала Этель. – За то, что верно догадался.

– Я и не догадывался, для чего мне это? – сказал он, снимая пистолет с крючка. – Твой образ навечно отложился у меня в памяти!

– Что-то не верится, – сказала Этель. Она, разглядывая гараж, недовольно сморщила носик. – В какой ветхой развалюхе тебе приходится работать, – пожалела она его. – Могу поспорить: такой, как ты, парень вполне может найти для себя работу получше. Стоит только поискать. Например, в офисе.

Когда он познакомился с ней, он рассказал, что ему девятнадцать, что он закончил среднюю школу. Однажды в воскресенье вечером она сама подошла к нему на берегу озера, после того как минут пятнадцать он выкаблучивался на трамплине для прыжков в воду. Они разговорились.

– Мне здесь очень нравится, – сказал он тогда. – Я такой человек, большой любитель природы. Терпеть не могу сидеть дома.

– Разве я этого не вижу? – фыркнула она. Они трахнулись в лесу, прямо на земле, на одеяле, которое она всегда возила с собой в багажнике. Он так же трахнул ее сестру Эдну, на том же месте и на том же одеяле, хотя свои сексуальные подвиги он совершал в разные вечера. Близняшки, как и все в их семье, были пропитаны духом дележа, причем дележа равного, чтобы никого не обидеть. Конечно, в основном только из-за них, этих смазливых девочек, Том торчал в этом Элизиуме и работал в ветхом гараже своего дяди. Интересно, что же он будет делать зимой, когда все леса в округе будут завалены глубоким снегом?

Он завернул крышку бензобака, повесил на крючок пистолет. Этель протянула ему доллар, но талонов на бензин у нее не оказалось.

– А где же талоны?

– Ты удивлен, конечно, удивлен, – сказала она, улыбаясь. – Все вышли!

– Нет, они должны быть у тебя.

Этель обиженно надула губки:

– И это после того, что мы сделали друг для друга? Неужели ты думаешь, что Клеопатра требовала за свои услуги от Антония талоны на бензин?

– Но она не покупала у него бензин, – возразил Том.

– Какая разница? – не унималась обиженная Этель. – Мой старик приобретает талоны у твоего дяди. Из одного кармана – в другой. К тому же не забывай, идет война!

– Война закончилась.

– Да, но только что.

– Ладно, прощаю, – сказал Том. – Только потому, что ты красивая девушка.

– Ты считаешь, что я красивее Эдны? – спросила она.

– На все сто процентов!

– Я передам ей твои слова.

– Для чего? Для чего обижать людей, какой смысл? – возразил он. Ему совсем не нравилась идея сократить свой гарем наполовину из-за такого абсолютно ненужного обмена информацией.

Этель заглянула в пустой гараж.

– Как ты думаешь, люди могут заниматься любовью вон там, в этом гараже?

– Возьми на заметку сегодня на вечер, – посоветовал ей Том.

Она хихикнула.

– Очень приятно испробовать все на свете. Хоть раз, – заявила она. – У тебя есть ключ?

– Найду. – Теперь он знал, чем он будет заниматься холодной зимой и где именно.

– Ты не хочешь бросить эту развалюху и поехать со мной на озеро? Я знаю там одно местечко, где можно купаться голыми, как дикари. – И она соблазнительно заерзала на скрипучем кожаном сиденье. Две девушки из одной семьи, и обе такие сладострастные. Просто забавно! Интересно, что думают о них отец с матерью, когда вместе с дочерьми идут в церковь в воскресенье утром?

– Не забывай, я – работяга, – ответил Том. – Поэтому я просто необходим промышленности. Вот почему я не в армии.

– Очень хотелось бы, чтобы ты был капитаном, – сказала Этель. – Ужасно люблю раздевать капитанов в постели. Одну латунную пуговичку за другой. Одно удовольствие! Я бы расстегнула с большим удовольствием и твою ширинку, чтобы выпростать твой кинжал.

– Убирайся отсюда, – сказал Том, – пока сюда не пришел мой дядя и не спросил меня, взял ли я у тебя талоны на бензин.

– Где мы встретимся вечером? – спросила она, заводя мотор.

– Перед библиотекой. В восемь тридцать. Идет?

– Восемь тридцать, мальчик-любовник, – сказала она. – Я буду лежать на жарком солнце весь день, думая о тебе и страстно вздыхая. – Помахав ему на прощание, нажала на педаль газа, и машина рванула с места.

Том сидел в тени на сломанном стуле. Интересно, размышлял он, разговаривает ли его сестра Гретхен в таком игривом тоне с Теодором Бойланом? Сунув руку в пакет, извлек оттуда второй сэндвич, развернул его. Он был завернут в сложенный вдвое лист бумаги. Том развернул обертку. На ней увидел написанную карандашом аккуратным почерком старательной школьницы фразу: «Я люблю тебя». Том разглядывал признание. Он сразу узнал, чей это почерк. Клотильда всегда предварительно составляла список всего, что ей нужно заказать по телефону, и хранила этот список на полке в одном и том же месте на кухне.

Том тихо присвистнул и громко прочитал фразу: «Я люблю тебя».

Ему совсем недавно перевалило за шестнадцать, но голос у него по-прежнему оставался высоким, как у мальчишки. Ничего себе: двадцатипятилетняя женщина, с которой он, по сути дела, и парой слов не обмолвился! Осторожно сложив оберточную бумагу, он сунул ее в карман. Долго смотрел на поток машин, едущих быстро по дороге к Кливленду. Потом неторопливо стал есть сэндвич с беконом, с веточкой зеленого салата, помидорными кругляшками, обильно политыми острым майонезом.

Он знал, что сегодня вечером он на озеро не поедет ни за какие копченые жареные сосиски.

«Пятеро с реки» играли мелодию из «Твое время – мое время», а Рудольф исполнял на трубе соло, вкладывая все свои чувства в исполнение. Еще бы! В зале за столиком сидела Джулия. Она, не спуская с него своих красивых глаз, увлеченно слушала его игру. «Пятеро с реки» – так назывался джаз-банд Рудольфа. Он играл на трубе, Кесслер – на контрабасе, Уэстерман – на саксофоне, Дейли – на ударных и Фланнери – на кларнете. Это он, Рудольф, придумал название для своей группы. «Пятеро с реки», потому что все они жили в Порт-Филипе, на реке Гудзон, и потому что, как ему казалось, в таком названии есть что-то и профессиональное, и артистическое.

Они заключили контракт на три недели и играли по шесть вечеров в неделю в придорожном ресторане неподалеку от города. Он назывался «Джек и Джилл» и представлял из себя громадную, обшитую досками развалюху, которая вся сотрясалась до основания от топота ног танцующих. В ресторане был и бар с длинной стойкой, маленькие столики для посетителей. Большинство клиентов здесь пили только пиво. Вечерами по воскресеньям требования к их внешнему виду со стороны владельцев ресторана не были столь строгими, как обычно. Ребята надевали рубашки с открытым воротничком, а девушки – узкие обтягивающие брючки. Сюда приходили стайками девушки, обычно без кавалеров, в надежде, что кто-нибудь пригласит их на танец, а тем временем танцевали с подругой. Конечно, этот ресторанчик не сравнить с «Плазой» на Пятьдесят второй улице в Нью-Йорке, но все же здесь платили музыкантам неплохие бабки. Рудольф играл на своей трубе, и ему было очень приятно видеть, как Джулия покачала головой, отказывая какому-то мальчишке в пиджаке с галстуком, явно из младших классов. Он подошел к ее столику и пригласил ее на танец.

Родители Джулии разрешали дочери оставаться с Рудольфом допоздна по вечерам в воскресенье. Потому что они ему, несомненно, доверяли. Рудольф всегда нравился всем родителям – этого у него не отнимешь. И у них были все основания для такого доверия. Если бы она только попала в жесткие объятия крепко выпившего парня, которые целовались и обнимались здесь со всеми подряд, демонстрируя свое превосходство аффектированной манерой говорить, то Бог ведает, в какой переплет она могла бы попасть. Этот ее жест – отрицательное покачивание головой – сулил ему обещание, он свидетельствовал о возникшей симпатии между ними.

Рудольф исполнил три замысловатых такта обычной концовки джаз-банда перед пятнадцатиминутным перерывом, отложил в сторону трубу и помахал Джулии, приглашая ее выйти вместе с ним на улицу – подышать свежим воздухом. В этой развалюхе, несмотря на то что все окна были распахнуты настежь, в зале было душно и жарко, как в низовьях реки Конго в Африке.

Джулия взяла его за руку, и они пошли к деревьям, где стояли припаркованные автомобили. Какая у нее сухая, теплая, мягкая ручка, такая дорогая ему, желанная. Трудно поверить, что лишь одно прикосновение к руке девушки может вызвать столько сложнейших, запутанных эмоций!

– Когда ты играл соло, – говорила ему Джулия, – я сидела и не могла унять охватившую меня дрожь. Я сжалась, съежилась, стала как бы меньше в размерах, словно устрица, на которую выдавливают лимонный сок.

Рудольф фыркнул. Ему очень понравилось такое неожиданное сравнение. Джулия тоже засмеялась. У нее в голове всегда был, казалось, целый список необычных, неожиданных фраз, чтобы передать различные состояния ее души. «Я чувствую себя гоночной лодкой», – сказала она, когда гонялась за ним в городском плавательном бассейне. «Мне казалось, что я стала темной, обратной стороной Луны», – сказала она, когда однажды родители заставили ее мыть посуду, и она не смогла прийти на свидание с ним. Они прошли до конца автостоянки, чтобы уйти подальше от крыльца ресторана, на которое высыпали почти все танцующие пары, чтобы подышать свежим воздухом. Они подошли к какой-то машине, Рудольф открыл перед ней дверцу. Джулия проскользнула в темный салон. Он забрался за ней и захлопнул дверцу. Они, крепко обнявшись, слились в поцелуе – этому способствовала темнота в машине. Они целовались и целовались, все крепче прижимаясь друг к другу. Ее рот, ее губы казались ему то благоухающим пионом, то пушистым, нежным котенком, то мятным леденцом, а кожа на шее напоминала легкие крылышки бабочки. Они целовались жадно, беспрерывно, но больше ничего себе не позволяли.

Плавая в неизъяснимом блаженстве, Рудольф, как ему казалось, скользил куда-то в неведомое; глубоко нырял; плыл через истоки рек; проникал через завесу тумана; перелетал с одного облака на другое. Сейчас он сам превратился в свою трубу, которая сама исполняла берущую за душу мелодию. Он перестал чувствовать отдельные части своего тела, он превратился в нечто единое целое, неразделимое, нечто, изнывающее от любви, дарящее любовь… Он, с трудом оторвав свои губы от нежных губ Джулии, скользнул на нежную шею, а она, откинув голову, оперлась рукой о сиденье.

– Я люблю тебя, – сказал он, и его сразу же окатило потоком неизведанной прежде радости – ведь он впервые произнес эти колдовские слова. Она порывисто прижала его голову к своей груди, и от ее удивительно крепких, сильных, гладких рук изумительно пахло абрикосами.

Вдруг неожиданно кто-то резко рванул на себя дверцу. Раздался грубый мужской голос:

– Какого черта вы здесь делаете?

Рудольф резко выпрямился на сиденье, обняв рукой Джулию за плечи, чтобы не дать ее в обиду.

– Обсуждаем проблему атомной бомбы, – спокойным тоном сказал он. – Ну, как по-вашему, чем мы здесь занимаемся? – Сейчас он был готов умереть, умереть на месте, только не подать вида перед Джулией, что он смущен, что он стушевался.

Какой-то мужчина стоял у дверцы автомобиля с его стороны. Было темно, и Рудольф сразу не мог разглядеть, кто это. И вдруг этот человек рассмеялся.

– Ну вот, – сказал он, – задай глупый вопрос и получишь глупый ответ! – Он шагнул в сторону, и бледный луч от гирлянды лампочек под деревьями осветил его лицо. Рудольф сразу же его узнал. Желтоватые, тщательно зачесанные волосы, густые кустики белесых бровей.

– Прошу меня простить, Джордах, – сказал Бойлан. Это был он. По голосу чувствовалось, что такая неожиданная встреча его позабавила.

Он знает меня, подумал Рудольф. Интересно, откуда?

– Между прочим, этот автомобиль принадлежит мне, но ничего страшного, располагайтесь поудобнее, чувствуйте себя как дома, – продолжал Бойлан. – Я вовсе не намерен мешать артисту в короткие минуты его досуга. Я всегда знал, что юные леди отдают предпочтение трубачам.

Рудольфу, конечно, было бы приятно услышать такие слова, но только в другой ситуации и из другого источника.

– В любом случае я не собирался уезжать так рано, – продолжал Бойлан. – Вообще-то я хотел еще выпить. Когда освободитесь, то не окажете ли мне честь, не присоединитесь ли ко мне – выпьем в баре на посошок. – Он, чуть заметно поклонившись, захлопнул дверцу и, повернувшись, торопливо зашагал прочь.

Джулия сидела с другой стороны, сидела выпрямившись, собравшись, по-видимому, ей было стыдно.

– Он нас знает, – сказала она чуть слышно.

– Меня, – поправил ее Рудольф.

– Кто это?

– Его фамилия Бойлан, – сказал Рудольф. – Представитель святого семейства.

– Ах, вон оно что! – воскликнула Джулия.

– Да, вот так. Послушай, может, ты хочешь домой? – Через несколько минут отходил автобус. Ему хотелось защитить Джулию, защитить до конца, хотя он не мог точно определить, от чего ее защищать.

– Нет, я не поеду, – с вызовом, твердо ответила Джулия. – Что мне скрывать, скажи на милость? А тебе?

– Нечего!

– В таком случае, еще один поцелуй, напоследок! – Она пододвинулась к нему, раскрыв для объятий руки. Но поцелуя не получилось. Он уже не чувствовал той радости, что прежде: никакого порхания с одного облака на другое.

Выйдя из машины, они вернулись в ресторан. Открыв двери, они сразу же увидели Бойлана. Он сидел в самом конце зала у стойки бара, повернувшись к ней спиной и облокотившись на нее. Он внимательно посмотрел на них, потом сделал знак, что он видит их.

Рудольф проводил Джулию до ее столика, заказал для нее имбирное пиво, а сам взошел на площадку и начал отбирать ноты для следующей части программы.

В два часа ночи они в заключение вечера сыграли «Спокойной ночи, дамы!». Музыканты принялись укладывать в футляры свои инструменты. Последняя пара танцующих сошла с площадки. Бойлан сидел в баре на том же месте. Уверенный в себе человек среднего роста, в серых узких фланелевых брюках, в хрустящем матерчатом пиджаке. Когда Рудольф с Джулией сошли с площадки, он небрежно пошел к ним навстречу. Бойлан, конечно, выделялся внешним видом среди остальных посетителей – молодых людей в рубашках с открытым воротником, загорелых военнослужащих и молодых работяг, вырядившихся по случаю субботы в голубые костюмы.

– У вас, дети мои, есть на чем доехать домой? – спросил он, подойдя к ним.

– Видите ли, – сказал Рудольф, поморщившись от неприятных для него слов «дети мои», – у нас в группе у одного парня есть машина. Мы все набиваемся в нее, и он развозит нас по домам. – Отец Бадди Уэстермана обычно отдавал им свой семейный автомобиль, когда они выступали в клубе, и они нагромождали на его крышу контрабас и ударные. Если кто-то из ребят был с девушкой, то они вначале развозили по домам их, а потом сами заезжали в круглосуточный вагон-ресторан «Эйс», чтобы съесть пару гамбургеров, и вечер на этом завершался.

– Вам будет удобнее поехать в моей машине, – сказал Бойлан.

Он взял Джулию под руку и повел ее к выходу. Бадди Уэстерман вопросительно вскинул брови, глядя вслед этой паре.

– Нас подвезут до города, – поспешил объяснить ему Рудольф. – Твой автобус, по-моему, переполнен.

Вот с чего начинается предательство.

Джулия сидела на переднем сиденье «бьюика». Бойлан, нажав на газ, выехал со стоянки на дорогу, ведущую в Порт-Филип. Рудольф знал, что сейчас он прижимает ногу к ноге Джулии. Тело этого человека вот так же прижималось к обнаженному телу его сестры. Рудольфу в машине стало как-то не по себе, и ему это не нравилось. Вот они втроем сидят в машине, в которой пару часов назад они с Джулией так мило обнимались и целовались. Рудольф решительно отогнал от себя эти мысли. Для чего зря мудрить?

Настроение немного улучшилось, когда Бойлан, узнав, где живет Джулия, сказал, что вначале отвезет домой ее. Ну, слава богу! Теперь он избавлен от душераздирающей сцены, когда пришлось бы наотрез отказываться оставлять свою девушку наедине с Бойланом. Джулия была не такой, как всегда, казалась какой-то подавленной, глядя вперед на летевшую под колеса «бьюика» асфальтовую дорогу, освещаемую фарами автомобиля. Бойлан ехал быстро, он вел машину умело, как заправский гонщик, резкими рывками обгоняя другие машины, в то время как его руки спокойно лежали на руле. Рудольфу понравилась стремительность, но от искусства Бойлана ему почему-то стало не по себе. Выходит, он все же кривит душой.

– У вас приятный оркестр, удачное сочетание музыкантов, – сказал Бойлан.

– Благодарю вас за комплимент, – ответил Рудольф. – Но нам пока еще не хватает практики и новых аранжировок.

– Вам удается держать ритм. Приходится лишь сожалеть, что я давно завязал с танцульками.

Рудольфу понравились его слова. Конечно, думал он, мужчины, которым за тридцать, не должны танцевать с молодыми девушками, это смешно и даже неприлично. И Рудольф снова почувствовал раскаяние в том, что частично оправдывает поведение Теодора Бойлана. Он должен быть ему благодарен хотя бы за то, что он не танцевал на публике с Гретхен и не делал их обоих дураками в ее глазах. Ведь если с молодыми девушками танцуют мужчины, которые намного их старше, такое представление хуже некуда.

– Ну а вы, мисс…– Он ждал, кто из них первым подскажет ее имя.

– Джулия, – сказала она.

– Джулия, а дальше?

– Джулия Хорнберг, – сказала она, занимая сразу же оборонительную позицию. Она очень ревниво относилась к своему имени.

– Хорнберг? – повторил Бойлан. – Я случайно не знаком с вашим отцом?

– Нет, мы совсем недавно приехали в этот город.

– Он не работает на моем заводе?

– Нет, не работает.

Вот он, долгожданный момент триумфа! Какой позор, какое унижение, если бы ее отец оказался еще одним бессловесным вассалом Бойлана. Да, конечно, он – Бойлан, но есть все же такие вещи, которые недоступны даже ему.

– А вы, Джулия, тоже любите музыку? – спросил Бойлан.

– Нет, не люблю, – к удивлению Рудольфа, резко сказала девушка. Она сражалась, как могла, хотела осадить высокомерного Бойлана, была с ним как можно холоднее. Но он, казалось, этого не замечал.

– Вы очень привлекательная девушка, Джулия, – сказал он. – И, глядя на вас, я счастлив констатировать, что дни моих поцелуев еще не ушли в прошлое, как время танцев.

Грязный, старый развратник, подумал Рудольф. Он нервно царапал ногтями футляр своей трубы, напряженно раздумывая, не попросить ли Бойлана остановиться, чтобы высадить Джулию. Но в этом случае придется добираться до города пешком, и он доставит Джулию родителям не раньше четырех утра. Как это ни печально, но очко не в его пользу. Рудольф умел оставаться человеком практичным даже тогда, когда задевали его честь.

– Рудольф! Я не ошибаюсь, вы – Рудольф, так?

– Да. Я – Рудольф, – ответил он. Должно быть, его сестрица не удержалась, открыла рот, как водопроводный кран.

– Рудольф, вы собираетесь стать музыкантом-профессионалом? – Теперь Бойлан создавал впечатление доброго советника по вопросам выбора профессии.

– Нет, я не столь хорошо владею музыкальным инструментом, – признался Рудольф.

– Очень мудрое суждение, – заметил Бойлан. – Ничего хорошего профессия музыканта в будущем не сулит. Собачья жизнь. К тому же придется общаться со всяким сбродом.

– Мне ничего об этом не известно. – Нельзя же безнаказанно потакать этому Бойлану во всем! – И я никогда не думал, что такие музыканты, как Бенни Гудман, Пол Уайтмэн или Луис Армстронг, – сброд.

– Кто же точно знает? – спросил Бойлан.

– Они – артисты, – через силу вымолвила Джулия.

– Одно не исключает другого, дитя, – мягко рассмеялся Бойлан. – Рудольф, – сказал он, стараясь не обращать особого внимания на ее раздражение, – что вы собираетесь делать?

– Когда? Сегодня ночью? – Он, конечно, понимал, что Бойлан имеет в виду его будущую карьеру, но ему совсем не хотелось открывать перед этим типом свою душу нараспашку. Он имел весьма смутное представление о том, что интеллект любого человека может быть использован против него самого.

– Сегодня ночью, как я смею надеяться, вы поедете домой, чтобы как следует выспаться, и вы вполне заслужили такой сон своей выдающейся игрой на трубе, своей трудной вечерней работой, – сказал Бойлан. Рудольфа передернуло от его язвительных слов. Все его слова рассчитаны на то, чтобы оскорбить, обидеть его. – Нет, я имею в виду вашу будущую карьеру, – серьезно сказал Бойлан.

– Пока еще не знаю. Прежде нужно закончить колледж.

– Ах, так вы собираетесь поступать в колледж? – Искусственное удивление в голосе Бойлана – это, конечно, очередной укол в его адрес.

– Почему бы Рудольфу не поступить в колледж? – вмешалась в разговор Джулия. – Он – хороший ученик, круглый отличник. Только что вступил в «Аристу».

– На самом деле? Простите меня за невежество, а что такое эта «Ариста»?

– Почетное школьное общество, – объяснил Рудольф, придя на выручку Джулии. Для чего ему защита со стороны такой девчонки? – Ничего особенного, – продолжал он. – Если вы умеете читать, писать, то практически…

– Не выдумывай, все значительно сложнее, – оборвала его Джулия. Она скорчила недовольную гримасу из-за этого самоуничижения. – Туда поступают самые лучшие ученики школы. Если бы я поступила в «Аристу», то не стала бы на нее брызгать слюной.

Боже мой, «брызгать слюной»! Где это она подцепила такое выражение? По-видимому, гуляла с каким-то парнем с юга, из штата Коннектикут. Червь сомнения зашевелился.

– Я уверен, Джулия, что это величайшая заслуга, – миролюбиво заметил Бойлан.

– Ну а вы думали…– упрямилась Джулия.

– Просто Рудольф – юноша скромный, – сказал Бойлан. – Обычное качество любого мужчины.

Атмосфера в салоне автомобиля начинала накаляться. Джулия теперь обижалась и на Бойлана и на Рудольфа. Бойлан наклонился к панели и включил радиоприемник. И из него из летевшей мимо темной ночи до них донесся умиротворяющий, спокойный голос диктора, читающего последние известия. Где-то произошло землетрясение. К сожалению, они включили радио поздно, и теперь они не знали, где, в какой стране, в каком месте. Сотни убитых, тысячи людей остались без крова, – до них доносились резкий свист, помехи из этого темного, непроглядного радиомира, в котором волны распространялись с сумасшедшей скоростью сто восемьдесят шесть тысяч миль в секунду.

– Казалось, теперь, когда война закончилась, – сказала Джулия, – Бог мог бы и отдохнуть немного, не подвергать испытаниям весь мир.

Бойлан, бросив на нее быстрый удивленный взгляд, выключил приемник.

– Бог никогда не отдыхает от трудов своих, – сказал он.

Старый лицемер! – подумал Рудольф, говорит о Боге. После того, что натворил.

– В какой колледж вы собираетесь поступать, Рудольф? – Бойлан обращался к нему, скосив глаза на высокую, но небольшую грудь Джулии.

– Пока не решил.

– Вам предстоит принять весьма серьезное решение. Те, кого вы там встретите, скорее всего захотят изменить, перекорежить всю вашу жизнь. Если вам понадобится помощь, то я могу замолвить о вас словечко в своей альма-матер. Сейчас, когда с фронта возвращаются наши прославленные герои, молодым неслужившим ребятам, таким, как вы, будет нелегко поступить в колледж.

– Благодарю вас. – Только этого ему не хватало. Никогда в жизни! – У меня еще есть время серьезно подготовиться. Несколько месяцев до подачи заявления. А в каком колледже вы учились?

– В Вирджинском, – ответил Бойлан.

Тоже мне, колледж, презрительно подумал Рудольф. Да в Вирджинский может поступить любой. Почему только он говорит о нем, словно это – Гарвард, или Принстон, или, по крайней мере, Амхерст?

Они подъехали к дому Джулии. Машинально Рудольф бросил взгляд на окно мисс Лено в соседнем доме. Свет там не горел.

– Ну вот, приехали, – сказал Бойлан, когда Рудольф, открыв дверцу со своей стороны, вылез из машины. – Как было приятно доставить вас сюда…

– Благодарю вас за то, что подвезли, – сказала Джулия. Она вылезла из машины и быстро, вприпрыжку, мимо Рудольфа направилась к подъезду. Рудольф пошел за ней следом.

В конце концов, он мог поцеловать ее на крыльце, пожелать спокойной ночи. Джулия сосредоточенно рылась в своей сумочке, пытаясь отыскать ключ, рылась, низко наклонив голову, и хвостик ее волос, как у пони, упал сверху ей на лицо. Рудольф пытался приподнять ее подбородок, чтобы поцеловать ее, но она резко отстранилась от него, словно дикарка.

– Лизоблюд! – бросила она ему. Она зло повторила, копируя: – «Ничего особенного. Если умеешь читать, писать, то практически…»

– Джулия…

– Лижешь зад богачам. – Рудольф еще никогда не видел у нее такого озлобленного, такого безжалостного лица, такого бледного, абсолютно закрытого, непроницаемого. – Ты только посмотри на этого замшелого старика! Он же красит волосы. И даже брови. Но некоторые люди готовы отдать все на свете за то, что кто-то подвезет их до дому на автомобиле, не так ли?

– Джулия, ты ведешь себя безрассудно, – упрекнул он ее. Если бы она только знала всю правду об этом Бойлане, то тогда он мог бы понять причину ее приступа гнева. Но вдруг неожиданно так взбелениться, и только потому, что он старался быть вежливым с этим человеком…

– Ну-ка убери свои лапы. – Она наконец достала ключ из сумочки и теперь, склонившись над замочной скважиной, вставляла в нее ключ. От нее по-прежнему исходил сладкий запах абрикосов.

– Завтра я зайду, часа в четыре…

– Это ты так решил? Нет уж, погоди, когда я приобрету «бьюик», и тогда милости прошу! Тебя больше устраивает его скорость. – Джулия, открыв замок, стремительно проскользнула в дверь шуршащей, ароматной, разгневанной тенью. Мгновение – и она исчезла, громко хлопнув за собой дверями.

Рудольф медленно вернулся к машине. Ну, если любовь вот такая, то ну ее к черту! Он сел в машину, захлопнув дверцу.

– Что-то вы слишком быстро попрощались, – заметил Бойлан, заводя мотор. – Когда я был молод, мы всегда старались оттянуть время, отведенное для прощания.

– Ее родители требуют, чтобы она не очень поздно возвращалась домой.

Бойлан гнал машину в направлении Вандерхоф-стрит. Он знает, где я живу, подумал Рудольф. И, главное, даже этого не скрывает.

– Очаровательная девушка, эта маленькая Джулия, – сказал Бойлан.

– Да…

– Надеюсь, вы с ней не только целуетесь?

– Не ваше дело, сэр, – резко ответил Рудольф. Но даже сейчас, когда его охватил гнев, он не мог сдержать своего восхищения от того, как говорил этот человек. Слог Бойлана был отточенным, холодным, равнодушным. Рудольф Джордах никогда не был хамом, и он не позволит подобным образом относиться к себе никому.

– Конечно, это ваше дело, – сказал Бойлан. – Но соблазн слишком велик. Когда я был в вашем возрасте…– Он, осекшись, тяжело вздохнул. По-видимому, вспомнил о целой толпе девственниц, которых он лишил этой добродетели.

– Кстати, – спохватившись, поинтересовался он обычным деловым тоном, – вам что-нибудь сообщает о себе сестра?

– Время от времени, – осторожно ответил Рудольф. Она писала ему через Бадди Уэстермана, так как не хотела, чтобы мать читала ее письма. Она жила в общежитии Ассоциации молодых христианок, в Даунтауне, в Нью-Йорке. Ходила от одной театральной конторы до другой, пыталась найти работу актрисы, но продюсеры что-то не сбивались с ног, чтобы заключить контракт с девушкой, игравшей в средней школе роль Розалинды. Пока она не нашла никакой работы, но ей очень нравился Нью-Йорк. В первом же письме она попросила у него прощения за свое грубое поведение, когда они сидели на вокзале за столиком в баре «Порт-Филипский дом». В общем, она была тогда сильно расстроена и потому не осознавала толком, какую чушь несла. Но она все равно по-прежнему убеждена, что ему нечего надолго задерживаться в их доме. Прочность дома Джордахов, писала она, зиждется на зыбучем песке. И ничто на свете не могло поколебать ее твердого мнения.

– Как она поживает? – осведомился Бойлан.

– Все в порядке!

– Знаете, я ведь с ней знаком, – сказал Бойлан, не повышая голоса, лишенного всяких эмоций.

– Да, знаю.

– Она рассказывала вам обо мне?

– Нет, насколько я помню.

– Ага. – Трудно сказать, что хотел выразить Бойлан этим междометием. – У вас есть ее адрес? Время от времени я бываю в Нью-Йорке и мог бы выкроить пару часов, чтобы угостить ребенка хорошим обедом.

– Нет, у меня ее адреса нет, – отрезал Рудольф. – К тому же она постоянно переезжает.

– Понятно. – Бойлан, конечно, видел его насквозь, но не стал настаивать на своей просьбе. – Ну, если узнаете, то прошу сообщить мне. У меня сохранилось кое-что для нее, и, насколько мне известно, она не прочь это получить.

– Д-а-а, – протянул Рудольф.

Бойлан, повернув на Вандерхоф-стрит, остановился перед пекарней.

– Ну вот, приехали, – сказал он. – Вот он, дом честного тяжкого труда. – В его голосе явственно чувствовалась насмешка. – Ну, молодой человек, желаю вам спокойной ночи. По-моему, мы провели вместе очень приятный вечер.

– Спокойной ночи, – сказал Рудольф. Он вылез из машины. – Большое вам спасибо.

– Да, ваша сестра говорила мне, что вы любите удить рыбу, – сказал Бойлан. – Через мое поместье протекает вполне чистая речка. Там полно рыбы. Не знаю, право, почему. Может, потому, что к ней никто близко не подходит? Если хотите попытать рыбацкое счастье, в любое время приезжайте.

– Благодарю вас, – сказал Рудольф. Ну вот, взятка. Но ведь он же заранее знал, что Бойлан постарается его подкупить. Ах, невинная, скользкая форель! – Я приеду.

– Отлично, – обрадовался Бойлан. – Я попрошу своего повара приготовить нам пойманную рыбу, и мы славно вдвоем пообедаем. Вы – очень интересный парнишка, и мне с вами приятно разговаривать. Может, к тому времени у вас будет новый адрес вашей сестры.

– Может быть. Еще раз большое спасибо.

Бойлан, помахав рукой на прощанье, уехал.

Рудольф вошел в дом, не зажигая света, поднялся к себе. Он слышал, как храпит отец. Сегодня суббота. А ночью по субботам отец не работал. Он прошел мимо двери спальни родителей, осторожно ступая, чтобы не разбудить их, поднялся к себе в комнату. Он не хотел разговаривать с матерью.

– Отныне я собираюсь торговать своим телом и торжественно заявляю об этом, – сказала Мэри-Джейн Хэкетт. Она приехала в Нью-Йорк из штата Кентукки. – Им не нужен никакой талант, им подавай только голую, пышную женскую плоть. В следующий раз, как только кому-то понадобятся девушки для «секс-шоу», я скажу: «Пока, Станиславский» – и буду вилять своим старым южным задом для увеселения публики, лишь бы платили.

Гретхен, Мэри-Джейн Хэкетт и группа молодых девушек и парней сидели в тесной, увешанной афишами приемной театральной конторы Николса на Сорок шестой улице, ожидая встречи с Байардом Николсом. В приемной было всего три стула, и кандидатов на роли от секретарши отделяла только тонкая перегородка. Она печатала, с каким-то остервенением вонзая свои острые, словно маленькие кинжалы, пальцы в клавиши, будто английский язык – ее самый злейший враг, и чем скорее разделаешься с ним, тем лучше.

На третьем стуле сидела какая-то характерная актриса в меховом боа, хотя даже в тени на улице было не менее восьмидесяти восьми градусов по Фаренгейту.

Не пропуская ни одной буковки на своей машинке, секретарша автоматически говорила «хелло, дорогуша!» каждый раз, когда двери в контору открывались и на пороге появлялся новый кандидат. Пролетел слушок, что Николс набирает актеров для новой пьесы – шесть человек: четверых мужчин и двух женщин.

Мэри-Джейн Хэкетт, высокая, стройная блондинка, плоская, как доска, почти без грудей, зарабатывала деньги, в основном работая моделью. Гретхен не могла стать моделью – у нее оказалась фигура не модели. Мэри-Джейн Хэкетт уже поучаствовала в двух спектаклях на Бродвее, которые закончились полным провалом, поиграла полсезона в летней театральной труппе и теперь судила о театре со знанием дела, как настоящий ветеран сцены.

Она изучающе-внимательным взглядом смотрела на актеров, стоявших прижавшись спинами к афишам, рассказывающих о славном театральном прошлом Бейарда Николса и о его театральных постановках.

– Подумать только, – возмущалась Мэри-Джейн, – со всеми этими хитами, которые гремели в самые темные времена, начиная с 1935 года, Николс мог позволить себе что-то более солидное, чем эта крысиная нора, по крайней мере, хотя бы установить здесь кондиционер. У него должен ведь остаться хотя бы тот первый никель, который он когда-то, лет сто назад, заработал. Сомневаюсь, что он заплатит кому-то чуть больше минимума, но даже если и заплатит, то небось не преминет прочитать вам длинную лекцию на тему, почему, на его взгляд, Франклин Д. Рузвельт угробил нашу страну.

Гретхен то и дело нетерпеливо поглядывала на секретаршу. Офис был таким крошечным, что она волей-неволей должна была выслушивать стенания Мэри-Джейн. Но секретарша, не проявляя к ним никакого интереса, упорно продолжала бороться с машинкой, наносить ей ощутимое поражение.

– Ты только посмотри на их габариты, – Мэри возмущенно кивала в сторону стоявших у стен молодых людей, – они ниже моего плеча! Если бы драматурги писали сценарии, в которых в течение всех трех актов актрисы играли бы, стоя на коленях, то мне наверняка перепала бы хорошая роль. У меня был бы шанс. Американский театр, боже мой! Не мужчины, а какие-то карлики, а если встретишь такого, рост у которого выше пяти футов, то он – точно педик!

– Нехорошо так говорить, Мэри-Джейн, это гадко! – упрекнул ее какой-то высокий юноша.

– Когда в последний раз ты целовал девчонку? – огрызнулась Мэри-Джейн.

– В двадцать восьмом году, – ответил парень. – В честь выборов президента Герберта Гувера.

Все в офисе добродушно рассмеялись. Все, кроме секретарши. Она продолжала борьбу с печатной машинкой.

Хотя Гретхен еще предстояло получить первую свою работу, ей нравилась атмосфера этого нового мира, в который она была вброшена центробежными силами. Все разговаривали друг с другом на «ты», без церемоний, обращались сразу же по имени. Альфред Лант1 становился сразу же Альфредом для всех, кто играл на сцене вместе с ним в пьесе, даже если актер произносил всего пару строчек, да и то в начале первого акта. Если какая-то девушка узнавала, что будет происходить набор актеров, она немедленно оповещала об этом всех своих друзей и знакомых и запросто могла предложить кому-то свое платье для собеседования. Все они, казалось, были членами какого-то богатого клуба, условия вступления в который определялись не происхождением или большими деньгами, а молодостью, амбициями и горячей верой в талант друг друга.

В подвале аптеки Уолгрина1, где они всегда собирались и вели бесконечные разговоры за чашечкой кофе, сверяли свои записи, праздновали чей-то успех, язвительно копировали идолов утренних спектаклей, оплакивали гибель «Группового театра»2, Гретхен принимали на равных, и она теперь так же легко и свободно пускалась в рассуждения об этих идиотах – театральных критиках, о том, как нужно по-настоящему играть роль Тригорина в «Чайке», о том, что никто по своей игре не мог сравниться с Лореттой Тейлор3, о том, что ни один продюсер не пропустит ни одну появившуюся в его кабинете смазливую девушку, не отпустит, не трахнув ее. Всего за два месяца в этом потоке молодых, звонких голосов, в котором смешивались акценты таких разных штатов, как Джорджия, Мэн, Техас, Оклахома, утонули очертания Порт-Филипа, он превращался в неясную точку на новом горизонте памяти.

По утрам без угрызений совести она спала до десяти часов. Она запросто приходила к молодым людям в их квартиры и оставалась там до любого часа, репетируя роли, и ей было абсолютно наплевать, что о ней могут подумать. Одна лесбиянка в общежитии Ассоциации молодых христианок, где жила Гретхен, пока не нашла работу, попыталась поприставать к ней, и, хотя у нее ничего не вышло, они оставались с ней подругами, иногда вместе обедали и ходили в кино.

Гретхен посещала балетный класс, где занималась по три часа в неделю. Ее учили грациозно передвигаться по сцене, и она совершенно изменила свою обычную походку. Теперь она ходила, высоко подняв голову, так что могла пронести на ней стакан с водой вниз или вверх по лестнице и не расплескать ни капли. «Непринужденная безмятежность» – так называла эту манеру бывшая балерина, у которой брала уроки Гретхен.

По взглядам окружающих она чувствовала, что ее принимают за уроженку этого громадного города. С прежней робостью, застенчивостью давно было покончено. Она ходила обедать с молодыми актерами и будущими режиссерами, с которыми познакомилась в подвале аптеки Уолгрина, запросто появлялась в офисах продюсеров, в репетиционных залах и сама платила за еду. Теперь ей нравился сигаретный дым, и она не протестовала против его запаха. У нее не было любовников. Она решила с этим повременить: не все сразу, сначала надо найти работу. Нужно все проблемы решать вовремя, одну за другой.

Однажды она даже решилась написать Тедди Бойлану с просьбой прислать ее красное платье, которое он купил для нее. Но она, конечно, не знала, когда ее пригласят на такую вечеринку, где она наконец сможет надеть это дорогое, сногсшибательное платье.

Дверь кабинета распахнулась, и оттуда вышел Бейард Николс с коротеньким, худеньким офицером в коричневой форме капитана ВВС.

– Ну, если что-то появится, Вилли, – говорил Николс, – я обязательно дам тебе знать. – У него был голос печального, покорившегося своей судьбе человека, помнящего только о своих театральных провалах. Его глаза обшаривали ожидающих его приема кандидатов, словно невидящие огни маяка.

– Я зайду на следующей неделе, и ты угостишь меня обедом, – сказал капитан. Какой у него приятный, низкий баритон, который никак не вязался с его худощавой фигурой. Он весил никак не более ста тридцати фунтов, и рост у него не выше пяти футов и шести дюймов. Он держался свободно, очень прямо, словно до сих пор учился в летной школе для кадетов. Отнюдь не военное лицо, непослушные волосы, слишком длинные для простого солдата, что порождало сомнение в принадлежности ему этой капитанской формы. Высокий, чуть выпуклый лоб, с отдаленным сходством с бетховенским лицом, мрачным, крупным и мясистым, с глазами небесной голубизны.

– Тебе пока все еще платит Дядюшка Сэм1, – говорил Николс капитану. – Из моих налогов. Так что тебе придется угощать меня обедом.

Он производил впечатление человека, прокормить которого – не такая уж непосильная обуза. Каждый вечер в его пищеварительном тракте разыгрывалась трагедия елизаветинской эпохи. Острые кинжалы убийц кололи его двенадцатиперстную кишку. Язвы, как привидения, то возникали, то пропадали. Он всегда, каждый понедельник давал твердое обещание бросить пить. Теперь ему могли реально помочь только новая молодая жена или врач-психиатр.

– Мистер Николс, – высокий молодой человек, обменявшийся острыми репликами с Мэри-Джейн, отделился от стены.

– На следующей неделе, Берни, – осадил его Николс. Он снова обвел глазами кандидатов, ожидавших аудиенции, пустыми безжизненными глазами. – Мисс Сандерс, – обратился он к секретарше, – зайдите ко мне на минутку. – Махнув безразлично рукой, жестом страдальца, мучимого диспепсией, он исчез за дверью своего кабинета. Секретарша сделала последний смертоносный залп по клавиатуре машинки, обстреляв нестройные ряды американской Гильдии драматургов1, которой был адресован печатавшийся материал, живо поднявшись с места, последовала за шефом, зажав стенографический блокнот в руке. Дверь за ней закрылась.

– Леди и джентльмены, – обратился капитан к присутствующим в приемной, не выбирая никакого особого объекта для своего списка. – По-моему, все мы с вами выбрали не тот бизнес. Предлагаю заняться излишками военного имущества. Потрясающий спрос на подержанные базуки. Хелло, крошка!

Последние слова предназначались Мэри-Джейн. Она сразу же встала со своего стула и, маяча над ним, словно каланча, наклонилась и поцеловала его в щеку.

– Как я рада, что ты вернулся живым и здоровым с той вечеринки, Вилли, – сказала Мэри-Джейн.

– Думаю, пьянка сильно затянулась, – ответил капитан. – Мы занимались большой стиркой – смывали мрачные воспоминания о боях из нашей памяти, лечили наши больные души.

– Вы их топили в виски, смею доложить, – сказала Мэри-Джейн.

– Для чего упрекать всех нас за маленькие шалости, связанные с развлечениями? И не забывай, когда ты здесь демонстрировала модные пояса, мы продирались через плотный огонь зениток в этом ужасном берлинском небе.

– Неужели ты летал в берлинском небе, Вилли? – спросила Мэри-Джейн.

– Конечно нет, – широко улыбаясь, признался он, разглядывая Гретхен. – Крошка, разве ты не видишь, что я теряю терпение?

– Ах, – спохватилась Мэри-Джейн. – Позвольте вас представить друг другу. Гретхен Джордах – Вилли Эбботт.

– Как мне повезло, что я сегодня утром решил прогуляться по Сорок второй улице!

– Хелло, – поздоровалась Гретхен. Она начала подниматься со стула. Как-никак перед ней капитан.

– Мне кажется, вы – актриса, – сказал Эбботт.

– Пытаюсь ею стать.

– Какая ужасная профессия, – заметил Эбботт. – Может, процитировать Шекспира по поводу…

– Не выпендривайся, Вилли, – одернула его Мэри-Джейн.

– Вы, мисс Джордах, обязательно осчастливите какого-нибудь мужчину, станете образцовой женой и превосходной матерью. Помяните мои слова. Почему я вас прежде не видел?

– Потому что она недавно приехала в город, – поспешила объяснить Мэри-Джейн, не давая Гретхен раскрыть рта. Что это, предостережение или знак не форсировать события? Может, ревность?

– Ах, эти милые девушки, которые недавно приехали в наш город, – продолжал в том же духе Эбботт. – Нельзя ли посидеть у вас на коленях?

– Вилли! – снова одернула капитана Мэри-Джейн.

Гретхен засмеялась, вместе с ней за компанию и Эбботт. Какие у него ровные, маленькие зубки.

– Когда я был мальчиком, мне так не хватало материнской ласки.

Дверь кабинета вновь отворилась, вышла мисс Сандерс.

– Мисс Джордах, мистер Николс примет вас сейчас.

Гретхен встала, удивившись, как это секретарша запомнила ее фамилию. Она в офисе Николса всего третий раз. А с самим Бейардом Николсом вообще никогда не разговаривала. Она нервно расправила морщинки на платье. Мисс Сандерс придержала перед ней вращающуюся низкую дверь перегородки.

– Просите тысячу долларов в неделю и плюс десять процентов от общей прибыли, – напутствовал ее Эбботт.

Гретхен направилась к двери кабинета Николса.

– Все остальные свободны, – громко объявила мисс Сандерс. – У мистера Николса деловое свидание за ланчем. Через пятнадцать минут.

– Скотина! – взорвалась характерная актриса в меховом боа.

– Ну а я тут при чем? – возмутилась секретарша. – Я просто здесь работаю, вот и все.

Гретхен испытывала наплыв смешанных чувств. Удовольствие, страх. Сейчас перед ней открывалась реальная перспектива получить наконец работу. Пройти тест. Чувство вины. Всех отправили по домам, выбрали почему-то одну ее. Еще чувство утраты. Ведь Мэри-Джейн наверняка сейчас уйдет и уведет с собой этого привлекательного Вилли Эбботта, летавшего под зенитным огнем Берлина.

– Увидимся позже, – бросила ей Мэри-Джейн. Но не уточнила когда. Эбботт промолчал.

Кабинет Николса оказался чуть побольше приемной. Голые стены, на письменном столе – горы рукописей пьес в кожаных переплетах.

Три деревянных пожелтевших кресла, на стеклах окон – слой пыли. Его кабинет производил впечатление офиса бизнесмена, не очень твердо стоявшего на ногах и который постоянно в первых числах сталкивается с одной и той же проблемой – чем заплатить за аренду.

Когда Гретхен вошла, он поднялся навстречу ей.

– Как хорошо, что вы дождались и не ушли, мисс Джордах. – Он жестом указал на стул, стоявший рядом с его столом, подождал, когда она сядет, потом сел сам. Долго и молча разглядывал ее с таким кислым выражением на лице, словно покупатель, которому собирались всучить картину с весьма сомнительной подписью автора. Гретхен чувствовала, как волнуется, как нервничает, ей казалось, что у нее дрожат колени, и это не ускользнуло от взгляда Николса.

– Насколько я понимаю, – взяла она на себя инициативу, – вы хотите узнать о моем предыдущем опыте. Но, к сожалению, мне нечем особо…

– Нет, – наконец вымолвил он. – Сейчас мы не станем обращать на это особого внимания. Мисс Джордах, та роль, которую я хочу предложить вам, откровенно говоря, весьма абсурдная. – Он печально покачал головой, словно жалея самого себя за то, что ему приходится волей-неволей совершать такие гротескные, из ряда вон выходящие поступки, ибо их ему навязывает его профессия. – Скажите, скажите мне откровенно, вы согласитесь играть на сцене в купальнике? Вернее, если быть точным, в трех купальниках.

– Ну…– она засмеялась, хотя сейчас ей было не до смеха. – Полагаю, все зависит…– Идиотка! От чего все зависит? От размера купальника? От объема роли? От размера ее лифчика? Она вдруг вспомнила мать. Она никогда не была в театре. Какая счастливица!

– Боюсь, что это роль без текста, – продолжал Николс. – Девушка просто проходит трижды по сцене, по разу в каждом акте, и каждый раз в другом купальнике. Действие пьесы разворачивается в пляжном клубе.

– Понятно, – сказала Гретхен. Как она сейчас сердилась на этого Николса. Из-за него Мэри-Джейн увела у нее из-под носа Вилли Эбботта, пошла с ним гулять по городу. Капитан, капитан… В городе Нью-Йорке – шесть миллионов жителей. Стоит сесть в лифт, и ты пропадаешь навсегда. И всего из-за того, чтобы трижды пройтись молча по сцене. Практически обнаженной.

– Эта девушка является определенным символом. По крайней мере, в этом меня убеждает драматург, – говорил Николс. Сколько же долгих часов приходилось ему проводить, чтобы преодолеть казуистику артистов, звучащую как погребальный звон по погибшим в кораблекрушении, когда он приводил им фразы автора. – «Молодая. Разрывающая на части сердце эфемерность плоти!» Я цитирую автора. «Чувственная красота. Женщина-тайна. Каждый сидящий в зале мужчина должен непременно что-то почувствовать особое в себе, когда она идет по сцене. Боже, для чего я женился?» Я опять цитирую автора. Скажите, у вас есть купальник?

– Думаю… думаю, что есть. – Она покачала головой. Теперь она злилась на саму себя. – Конечно есть.

– Не могли бы вы прийти в театр «Беласко»1 в пять часов, захватив с собой купальник? Там будут и автор и режиссер.

– Значит, в пять? – Она кивнула головой. Ну все, прощай Станиславский! Она чувствовала, как краска стыда заливает ей лицо. Что за ханжество. Работа есть работа!

– Вы очень любезны, мисс Джордах. – Николс с мрачным видом поднялся. Она встала вместе с ним. Он проводил ее до двери, распахнул ее перед ней. В приемной никого не было, кроме мисс Сандерс, которая успокаивалась, отходя от битвы с пишущей машинкой.

– Прошу меня простить, – прошептал чуть слышно Николс, возвращаясь в свой кабинет.

– Пока! – сказала Гретхен, проходя мимо мисс Сандерс.

– Гуд-бай, дорогуша, – отозвалась секретарша, не поднимая головы. От нее разило потом. «Вот вам и эфемерность плоти». Я цитирую автора.

Гретхен вышла в коридор. Она не торопилась нажимать кнопку вызова лифта. Пусть сойдет краска с лица.

Наконец кабина пришла, в ней стоял молодой человек с формой конфедерата в руках и кавалерийской саблей в ножнах… На голове у него была шляпа для этой униформы – необычная, с широкими полями, с большим пером. Под ней его остроносое, жесткое лицо, такой тип постоянно встречался в Нью-Йорке в 1945 году. По-видимому, он напялил ее по ошибке.

– Скажите, войны когда-нибудь закончатся, мисс? Как вы думаете? – любезно обратился он к ней, когда она сделала шаг в кабину. В этом небольшом лифте с решетками было душно, и Гретхен почувствовала, как у нее на лбу выступили капли пота. Она промокнула его салфеткой «клинекса».

Она вышла на улицу, к этим геометрически расчерченным, накаленным солнцем блокам из светлого стекла и темного, покрытого тенями бетона. Эбботт с Мэри-Джейн ждали ее возле одного из высотных зданий. Она улыбнулась. Шесть миллионов жителей в этом громадном городе. Ну и пусть спокойно живут. Главное, что вот эти двое дождались ее.

– Вы знаете, о чем я здесь думал? – спросил Вилли. – О ланче, о чем же еще, – сказал он, не дождавшись от нее ответа.

– Я просто умираю от голода, – призналась Гретхен.

Они пошли вместе по теневой стороне улицы туда, где могли им предложить вкусный ланч, – две высокие девушки и стройный, низенький военный между ними, веселый и бойкий, который, может, в эту минуту вспоминал, что и другие отважные воины были коротышками – Наполеон, Троцкий, Цезарь и даже, может быть, Тамерлан.

Гретхен стояла обнаженная, глядя на себя в зеркало в артистической гримуборной. Они с Мэри-Джейн и с двумя парнями съездили в прошлое воскресенье на пляж Джоунз-Бич, и теперь ее кожа на плечах, руках и ногах слегка порозовела от солнца.

Она больше не носила пояс с резинками и вообще летом не надевала чулки, чтобы наконец избавиться от таких малопривлекательных, прозаических белых полосок от эластика на своих выпуклых, гладких бедрах.

Гретхен внимательно разглядывала свои груди. «Хочу узнать вкус твоей груди, когда на ней виски». За ланчем с Мэри-Джейн и Вилли она выпила две «кровавых Мэри», потом они еще «раздавили» бутылку вина. Вилли нравилось пить. Она натянула на себя черный купальник. В нижней части купальника еще остались песчинки. Отошла от зеркала, потом снова подошла к нему поближе, окидывая себя оценивающим, критическим взглядом. Да… Женщина-тайна. Нет, она ходит как очень скромная девушка. Непринужденная безмятежность.

Вилли и Мэри-Джейн ждали ее в баре «Алгонкин» – им не терпелось узнать, чем у нее все закончится. В дверь постучали.

– Мисс Джордах, – раздался голос менеджера, – если вы готовы, мы вас ждем.

Когда он открыл двери, краска бросилась ей в лицо. К счастью для нее, в тусклом рабочем свете на сцене никто ее смущения не заметит.

Она пошла следом за менеджером.

– Ничего особенного, – пытался ободрить он ее. – Нужно всего пройти пару раз туда-сюда по сцене, вот и все!

Гретхен видела темные фигуры людей, сидящих до десятого приблизительно ряда в темном зале. Сцену никто не подмел, а неоштукатуренные кирпичи задника казались ей развалинами Древнего Рима. Она сейчас была уверена, что ее покрасневшее, пунцовое лицо видят не только зрители, но и прохожие на улице…

– Мисс Гретхен Джордах, – крикнул менеджер в пустоту похожего на темную пещеру зала.

Словно бросил бутылку с запиской на охваченные непроглядной теменью вздымающиеся волны заходивших ходуном кресел. Боже, кажется, меня куда-то несет по течению. Может, убежать?

Гретхен, преодолев свое желание сбежать, пошла по сцене. Ей казалось, что, спотыкаясь и пошатываясь, она взбирается на высокую гору. Зомби в купальнике.

Из зала до нее не доносилось ни звука. Она пошла назад. Тишина. Она прошлась туда-обратно еще пару раз, опасаясь, как бы не занозить голые ступни.

– Замечательно! Зайдите завтра ко мне в офис, мы обговорим с вами условия контракта.

Ну вот. Все так просто. И вдруг краска отлила у нее от лица.

В маленьком баре «Алгонкин» Вилли сидел один, держа в руке стаканчик с виски. В баре царили зеленоватые, словно на морской глубине, сумерки, и, когда она вошла с небольшой сумочкой с купальником в ней, Вилли повернулся на вращающемся стуле.

– Эта красивая девушка выглядит, как и подобает красивой девушке, только что получившей роль женщины-тайны в театре «Беласко», – сказал он. – Я цитирую. – Как они здорово посмеялись, когда Гретхен рассказала им о собеседовании с Николсом.

Она взобралась на высокий стул рядом с ним.

– Да, ты прав. Перед тобой новая Сара Бернар.

– Нет, Саре Бернар такая роль не по зубам, – заверил ее Вилли. – У нее была вместо правой ноги деревяшка. Ну что, по шампанскому?

– А где Мэри-Джейн?

– Ушла. На свидание.

– Ладно, ударим по шампанскому. – Оба они рассмеялись.

Подошел бармен, поставил бокалы перед ними. Они выпили за здоровье Мэри-Джейн. Как хорошо, что ее нет, просто восхитительно! Гретхен пила шампанское второй раз в жизни. Первый раз – в аляповатой комнате в четырехэтажном доме на боковой улочке, с большим, во всю стену зеркалом-стеклом, через которое можно было наблюдать, что происходит в соседней комнате. Великолепная, красивая проститутка с великолепным телом и лицом ребенка, с торжествующим видом раскинувшаяся на широкой кровати.

– Предлагаю на выбор, – сказал Вилли. – Можем остаться здесь и пить всю ночь шампанское. Можем поехать пообедать. Можем заняться любовью. Можно отправиться на вечеринку на Пятьдесят шестую улицу. Тебе нравятся вечеринки?

– Да, хотелось бы побывать на вечеринке, – ответила Гретхен, проигнорировав его предложение «заняться любовью». По-видимому, он пошутил. Вилли, человек веселый, постоянно шутил надо всем. Ей казалось, что он даже на войне, в дни самых трудных испытаний, откалывал шутки по поводу разрывающихся перед носом снарядов, уходящих в пике самолетов, объятых пламенем стальных крыльев. Все это – кадры из кинохроники «Новостей дня», картин на военную тему «Старина Джонни сегодня сделал свой прикуп, ребята. Теперь – моя очередь». Что эта фраза означает? Нужно будет узнать у него, только потом, когда она лучше его узнает.

– Вечеринка так вечеринка, – сказал он. – Но спешить некуда. Они будут веселиться там всю ночь. А теперь, прежде чем мы окунемся в безумный водоворот удовольствий, не расскажешь ли немного о себе? Я ведь должен это знать. – Он налил себе еще один бокал шампанского. Рука у него слегка дрожала, и бутылка мелодично постукивала о стеклянный край.

– Что тебя интересует?

– Начни с самого начала, – предложил он. – Где ты живешь?

– В общежитии Ассоциации молодых христианок.

– О боже, – застонал он. – Если я наряжусь в платье со шлейфом, то смогу ли сойти за молодую христианку и снять комнатку рядом с твоей? Ростом я не вышел, да и бороды у меня, по сути дела, нет, так, пушок. Могу взять напрокат парик. К тому же мой отец всегда хотел иметь дочь.

– Думаю, ничего не получится, – разочаровала его Гретхен. – Эта старуха, которая сидит у входа за столом, запросто отличит мужчину от женщины на расстоянии ста ярдов.

– Выкладывай другие факты. Парни есть?

– В данный момент нет, – сказала она, чуть поколебавшись.

– Ну а что скажешь о себе? Согласно Женевской конвенции, военнопленный должен назвать противнику свое имя, звание и номер личного жетона. – Он, широко улыбнувшись, положил свою руку на ее ладони. – У меня тоже никого нет, – сказал он. – Хорошо, я расскажу тебе все. Обнажу перед тобой свою душу. Я расскажу тебе, правда не сразу, а постепенно, о том, как замышлял убить родного отца, когда был младенцем и лежал в колыбели, расскажу о том, как я не хотел отрываться от сиськи матери до трехлетнего возраста, и о том, чем мы, мальчишки, занимались за амбаром с дочерью соседа в старые добрые времена летом. – Он вдруг посерьезнел, отбросил прядь волос со лба, и он у него стал еще более выпуклым. – Но об одном ты можешь узнать сейчас или потом, мне все равно, – сказал он. – Я женат.

Глоток шампанского обжег ей горло.

– Мне ты нравился больше, когда шутил, – сказала она.

– То же могу сказать и о тебе, – спокойно ответил он. – Но тем не менее в этом мрачном деле есть и своя светлая сторона. Я добиваюсь сейчас развода. Женушка нашла себе другие развлечения, когда ее муженек играл в солдатики в Европе.

– Где же сейчас она, твоя жена? – Слова с трудом вырывались у нее изо рта, словно налились свинцом. Чепуха, абсурд, подумала она. Ведь мы знакомы всего несколько часов.

– В Калифорнии, – сказал он. – В Голливуде. Кажется, я чокнулся на артистках.

Далеко, по существу, на другой планете. Там – раскаленные солнцем пустыни, непреодолимые пики высоких гор, пахнущие фруктами плодородные долины. Прекрасно. Ах, как все же необъятна эта Америка!

– Сколько лет ты женат?

– Пять.

– И сколько тебе все же лет?

– А ты обещаешь не бросать меня, если узнаешь правду?

– Не пори чушь! Ну, сколько же?

– Двадцать девять, черт бы их побрал! Боже!

– Тебе можно дать не больше двадцати трех. – Гретхен удивленно покачала головой. – В чем же секрет твоей молодости?

– В пьянке и безалаберной жизни, – пояснил Вилли. – Мое лицо – мое несчастье. Я выгляжу как мальчишка, рекламирующий детскую одежду в магазине «Сакс». Женщины, которым двадцать два, стыдятся показываться со мной на людях, в общественных местах. Когда я получал звание капитана, командующий нашей авиагруппой сказал: «Вилли, вот тебе золотые звезды за то, что ты весь этот месяц вел себя примерно в школе». Может, отрастить усы?

– Вилли Эбботт, – официально обратилась к нему Гретхен. Его притворная юность вселяла в нее уверенность. Она с отвращением сейчас вспоминала пожилую, доминирующую зрелость Тедди Бойлана. – Чем ты занимался до войны? – Ей хотелось знать всю его подноготную. – Откуда ты знаешь Бейарда Николса?

– Я работал на него в паре шоу. Я постоянно нахожусь под обстрелом зениток. Я занимаюсь самым отвратительным бизнесом в мире. Я – агент по рекламе. Хочешь, моя девочка, чтобы твоя рожица появилась в газете? – Она не испытывала к нему никакой неприязни. Если ему хотелось выглядеть старше своих лет, то вовсе не обязательно отращивать усы. Пусть почаще говорит о своей профессии. – Когда меня призвали в армию, мне казалось, что я наконец навсегда распрощался со своим ремеслом. Но они там, заглянув в мое личное дело, отправили меня в отдел по общественным связям. Меня нужно арестовать за то, что я работаю под офицера. Еще шампанского? – Он наполнил их бокалы, и его пальцы, пожелтевшие от никотина, мелко дрожали на стекле бутылки.

– Но ведь ты был в других странах. Ты летал, – сказала она. Во время их первого ланча он много рассказывал им об Англии.

– Всего несколько боевых вылетов. Их хватило, чтобы получить Авиационную медаль1, чтобы в Лондоне не чувствовать себя неуютно, словно голый на улице. По сути дела, я там был пассажиром. Я восхищался другими, теми, кто на самом деле умел воевать.

– Все равно, тебя ведь тоже могли убить. – Его мрачное настроение не нравилось Гретхен, и она пыталась вывести его из этого состояния.

– Я слишком молод, полковник, и мне еще рано умирать! – Широкая улыбка заиграла у него на губах. – Ладно, кончай с этими пузырьками. Нас уже ждут. А это далеко, на другом конце города.

– Когда ты демобилизуешься из ВВС?

– Сейчас я в бессрочном отпуске, – объяснил он. – Я ношу военную форму, потому что в ней меня бесплатно пропускают на представления. К тому же дважды в неделю я должен посещать госпиталь на Стейтен-Айленд, там я прохожу курс терапевтического лечения травмы позвоночника. И никто там не поверил бы, что я на самом деле капитан, не будь у меня на плечах погон.

– Курс лечения? Тебя что, ранили?

– Не совсем. Просто мы совершили безрассудную посадку, и нас несколько раз подбросило. Я перенес операцию на позвоночнике. Лет через двадцать буду всем говорить, что это шрам от немецкой шрапнели. Ну, ты все выпила, как и подобает хорошей, послушной девочке?

– Да, – ответила Гретхен, – все. – Где только нет этих раненых? Арнольд Симмс в своем бордово-красном халате сидит рядом с ней на столе в комнате отдыха и глядит на свою изуродованную ступню, понимая, что теперь он уже никогда не побегает. Тэлбот Хьюз, с изувеченным горлом, тихо, без слов, умирает на своей кровати в углу палаты. Ее отец, охромевший на другой, предыдущей войне.

Вилли заплатил за выпивку, и они вышли из бара. Гретхен только удивлялась, как это он может с больной спиной ходить и держаться как струна.

Они вышли на улицу. Густые, сиреневые сумерки, опустившиеся на Нью-Йорк, превратили город в нечто загадочное, расплывчатое. Невыносимая дневная жара спала, смягчилась пахучим, словно цветущий луг, бальзамом легкого бриза. Они шли, держась за руки. Воздух был похож на текущую потоком цветочную пыльцу. Луна в три четверти, бледная, как китайский фарфор, плыла над высокими зданиями офисов в теряющем окраску, линяющем небе.

– Знаешь, что мне в тебе понравилось? – спросил Вилли.

– Что же?

– Когда я предложил тебе пойти на вечеринку, ты не сказала, что тебе нужно поехать домой переодеться.

Нужно ли говорить ему, что на ней сейчас – ее лучшее платье и у нее нет другого, чтобы сменить наряд. Льняное платье василькового цвета, с пуговичками спереди, с короткими рукавами, перехваченное на талии крепко затянутым матерчатым красным поясом. Гретхен надела его, когда вернулась после ланча в общежитие, чтобы взять купальник. Она заплатила за него шесть долларов девяносто пять центов в магазине Орбаха. Это – единственное платье, которое она купила после приезда в Нью-Йорк.

– Ты думаешь, мое платье – слишком дешевый и простой наряд перед модными и дорогими нарядами твоих друзей?

– С дюжину моих разнаряженных друзей сегодня вечером станут приставать к тебе, просить номер твоего телефона, – ответил он.

– Так что же мне делать? Дать им телефон?

– Только под страхом смертной казни, – рассердился Вилли.

Они медленно шли по Пятой авеню, разглядывая на ходу витрины. «Финчли» демонстрировал набор спортивных твидовых пиджаков.

– Могу представить, как бы я выглядел в одном из них, – сказал задумчиво Вилли. – Он придаст мне веса. Эбботт, отвиденный эсквайр.

– Ты вовсе не такой шероховатый, как твид, ты такой гладкий, – заметила Гретхен.

– И таким буду всегда!

Они долго простояли перед витриной книжного магазина Брентано, разглядывая книги. Целый набор современных, написанных совсем недавно пьес: Одетс, Хеллман, Шервуд, Кауфман, Гарт1.

– Вот она, литературная жизнь, – сказал Вилли. – Хочу сделать тебе одно признание. Я сам пишу пьесу. Ну, как и любой другой агент по рекламе.

– Ее наверняка выставят в витрине.

– Если Богу будет угодно, то непременно выставят, – отозвался Вилли. – А ты сможешь сыграть в ней?

– Ты же знаешь, что я актриса, умеющая играть только одну роль. Женщины-тайны.

– Я цитирую, – подхватил он. Они рассмеялись. Они понимали, что, конечно, глупо смеяться, но как пропустить такой случай, ведь они смеялись над своей шуткой.

С Пятьдесят пятой улицы они свернули на Пятую авеню. Под навесом храма Сент-Риджиса из нескольких машин такси вышли новобрачные с многочисленной свитой. Невеста – молоденькая, стройная, с белым тюльпаном на груди. Жених – юный лейтенант-пехотинец, без следов шрамов на отлично выбритом, девственном лице, с розовыми, как персик, щечками, без орденских ленточек за боевую кампанию.

– Да благословит вас Бог, дети мои, – громко и торжественно произнес Вилли, когда они проходили мимо.

Невеста – воплощение радости, вся в белом, улыбнувшись, послала им воздушный поцелуй.

– Благодарю вас, сэр, – сказал жених, воздерживаясь от военного приветствия, как это и полагается в подобных случаях.

– Сегодня отличный вечер! Самый хороший для бракосочетания, – сказал Вилли, когда они прошли дальше. – Температура – ниже восьмидесяти, видимость – миллион на миллион – никакой войны в данный момент. Красота!

Вечеринка была где-то в районе между Сентрал-парком и Лексингтоном. Когда они вышли из Сентрал-парка на Пятьдесят пятой улице, из-за угла выскочило такси и пролетело мимо, дальше, по направлению к Лексингтону. В машине сидела Мэри-Джейн. Такси остановилось в самом конце улицы, из него выпорхнула Мэри-Джейн и стремительно вбежала в подъезд пятиэтажного дома.

– Мэри-Джейн, – сказал Вилли. – Ты видела?

– Угу. – Теперь они замедлили шаг и шли не торопясь.

Вилли то и дело поглядывал на Гретхен, словно изучая ее лицо.

– Послушай, у меня возникла идея, – наконец сказал он. – Давай организуем собственную вечеринку.

– Я давно жду такого предложения, – тут же откликнулась Гретхен.

– Я хочу избежать позора перед компанией, спасти свою репутацию, – отрывисто произнес он, словно пролаял. Он, щелкнув каблуками, сделал молодцеватый по-военному поворот. Они пошли обратно по Пятой авеню.

– Все эти ребята начнут приставать к тебе, клянчить номер телефона, и мысль об этом не дает мне покоя, – сказал он.

Гретхен крепко сжала его руку. Она теперь была абсолютно уверена, что он спал с Мэри-Джейн, но от этого ее рукопожатие не стало слабее.

Они зашли в бар отеля «Плаза», в дубовом зале заказали джулеп1. Им его принесли в холодных оловянных, покрытых изморозью снаружи кружках.

– Только ради штата Кентукки, – сказал Вилли. Он смешивал различные напитки и ничего не имел против таких смесей: шотландское виски, шампанское, бурбон. – Я против всяких легенд, я подрываю всякие мифы, – с гордостью сказал он.

Выпив виски, они сели на Пятой авеню в автобус, следующий до Даунтауна, заняв места на верхнем этаже. Там над головой не было никакой крыши. Вилли снял свою фуражку заморской армии с двумя серебряными нашивками и офицерским плетеным шнурком. Ветер, усиленный скоростью автобуса, взъерошил ему волосы, и от этого он казался еще моложе. Гретхен сейчас так хотелось притянуть руками его голову к себе, положить себе на грудь, поцеловать его в затылок, но вокруг сидело много пассажиров – она постеснялась и поэтому, взяв у него фуражку, стала поглаживать серебряные полоски и шнурок.

Они вышли из автобуса на Восьмой улице и отыскали свободный столик на тротуаре, в открытом кафе «Бревурт». Вилли заказал мартини.

– Это улучшает аппетит, – объяснил он. – Нужно позаботиться о правильном отделении желудочного сока. Он уже подает знак тревоги. Зажглась красная лампочка.

Сначала бар «Алгонкин», потом «Плаза», вот это кафе «Бревурт», контракт на работу, встреча с капитаном. Как много событий, и все за один день. Все впервые. Сегодня сыплется на нее как из рога изобилия. На обед они заказали дыню, жареного цыпленка и бутылку красного калифорнийского вина из долины Нейп.

– Из чувства патриотизма, – объяснил Вилли. – И еще потому, что мы выиграли войну. – Он сам выпил почти всю бутылку. Но глаза у него оставались такими же ясными, не затуманенными алкоголем, а речь – четкая.

Они больше ни о чем не говорили, просто сидели за столиком и смотрели друг на друга. Если она в самое ближайшее время его не поцелует, то ее отправят в психиатрическую больницу в Бельвью.

После кофе Вилли заказал им по бренди. Сколько же все это должно стоить? – подумала Гретхен. Если учесть сегодняшний ланч и потом всю эту выпивку и еду за целый день, то Вилли наверняка за все пришлось заплатить не меньше полсотни. Когда он рассчитывался с официантом, она спросила:

– Ты богач?

– Я богат только духом. – Он показал ей бумажник. На стол выпали шесть купюр. Две сотенные, а остальные по пять долларов. – Вот перед тобой все состояние Эбботта, до последнего цента, – сказал он. – Мне внести твое имя в завещание?

Двести двадцать долларов. Она поразилась, как это мало. Даже у нее на счету в банке лежало больше: остаток от восьмисот долларов, подаренных ей Бойланом. Она никогда не тратила на еду больше девяносто пяти центов за раз. Может, это в ней играет кровь ее отца-скряги? Ей стало не по себе от такой мысли.

Гретхен наблюдала за действиями Вилли, как он небрежно запихивал деньги обратно в бумажник.

– Война научила меня ценить деньги, – сказал он.

– Ты рос в богатой семье?

– Отец мой был таможенным инспектором, работал на канадской границе. К тому же еще и честным человеком. А в семье было нас шестеро. Но мы жили как короли. Мясо трижды в неделю на столе.

– Я всегда беспокоюсь из-за денег, – призналась она. – Я видела собственными глазами, во что превратила нищета мою мать.

– Выпей лучше, дорогая, – посоветовал ей Вилли. – Ты никогда не будешь дочерью своей матери. Очень скоро я возвращаюсь к своей пишущей машинке, к этой курице, несущей золотые яйца.

Они выпили бренди. Гретхен почувствовала воздушную легкость в голове, но не опьянела. Абсолютно точно.

– Подведем итог нашей встречи, – сказал Вилли, поднимаясь из-за столика, – что у нас с выпивкой? Все в порядке? – Они, минуя заросшие живыми изгородями кабинки на террасе, вышли на улицу.

– Я сегодня больше пить не буду, – сказала Гретхен.

– Вот, прислушивайтесь всегда к женщинам, если хотите почерпнуть мудрости. Женщина – это мать Земли. Жрица оракула. Дельфийские пророчества, истины, спрятанные в загадках. Сегодня больше не пьем, идет! Такси!

– Отсюда можно дойти и пешком до моего общежития, – заметила она. – Это займет не больше пятнадцати минут.

Такси резко затормозило перед ними. Вилли галантно открыл перед ней дверцу. Она села.

– Седьмая авеню, отель «Стэнли», – сказал Вилли, садясь рядом с ней.

Они поцеловались. Оазис благоухающих ароматов, слившихся в поцелуе губ: шампанского, шотландского виски, кентуккский бурбон с мятой, красное вино из долины Нейп в Калифорнии, бренди, дар Франции. Гретхен, притянув его голову к себе на грудь, уткнулась носом в его густые шелковистые волосы.

– Боже! Я мечтала об этом весь день! – прошептала она. Она все сильнее прижимала его голову к груди, гладила ее, как солдата-подростка. Вилли быстро расстегнул две верхние пуговички на ее платье, поцеловал ее в ложбинку между грудей. Через его лежавшую удобно, как в колыбели, голову она видела спину водителя. Он был занят своими красными, зелеными, желтыми светофорами, спешившими, как всегда, пешеходами, и что делают позади него пассажиры, ему было безразлично – это их личное дело. Он в упор смотрел на нее с фотографии освещенной таблички. Мужчина лет сорока, с блестящими, бросающими ей вызов глазами, наверняка с больными почками человек, видевший все на свете, знавший всех в этом громадном городе. Илай Лефкович – большими буквами написано на картонке, таково было распоряжение полиции. Гретхен никогда не забудет ни его имени, ни фамилии. Ах, Илай Лефкович, никогда не подглядывающий возничий любви. В этот час движение на улицах не было столь оживленным, и он на большой скорости гнал свою машину в верхнюю часть города. Еще один последний поцелуй ради Илая Лефковича, и она застегнула платье, вполне приличное, даже если она вдруг окажется в свите невесты.

Импозантный фасад отеля «Стэнли» производил ошеломляющее впечатление. Создавший его архитектор или побывал в Италии, или же по фотографиям изучал итальянское зодчество и создавал что-то среднее между дворцом дожей и аптекой Уолгрина. На Седьмой авеню повеяло морским воздухом Адриатического моря.

Гретхен стояла в сторонке в холле, а Вилли подошел к портье за ключом. Вокруг в бочках развесистые пальмы; темные деревянные стулья на итальянский манер, яркий свет. Женщины с лицами сержантов полиции, с курчавыми жесткими белокурыми волосами, как у дешевых кукол. Любители грубых развлечений расселись по углам. Солдаты с железнодорожными литерами в кармане, две девицы из варьете, с высоко задранными задницами, с длинными ресницами, старуха в мужских рабочих ботинках читает журнал «Семнадцатилетние», наверняка чья-то мать; коммивояжеры, недовольные неудачным днем, детективы, готовые сразу же пресечь порок и безнравственность.

Гретхен с безразличным видом направилась к лифту, будто она здесь одна, без сопровождающего чичероне, не оглядываясь на Вилли. Она даже не посмотрела на него, когда он подошел с ключами в руке. Такое притворство давалось ей легко. В кабине лифта они молчали.

– Седьмой, – сказал Вилли лифтеру.

На седьмом этаже не было и признаков итальянского антуража. Узкие коридоры, обшарпанные, облупившиеся металлические темно-коричневые двери, некогда бывшие белыми, не застланные коврами плиточные полы. Извините, ребята, больше не станем вас дурачить. Лучше, в конце концов, знать правду: вы – в Америке.

Они шли по узкому коридору; она постукивала своими каблучками, как пони, идущий трусцой. Тени их фигур волнами пробегали по потемневшим стенам – расплывчатые призраки, снующие здесь до сих пор после бума двадцать пятого года. Они остановились перед дверью, абсолютно похожей на все остальные. Номер 777. Седьмой этаж, Седьмая авеню. Магия чисел.

Вилли, повернув ключ в замочной скважине, вошел в номер 777 отеля «Стэнли» на Седьмой авеню.

– Думаю, не стоит включать свет, чтобы ты не расстроилась, – сказал Вилли. – Это – настоящая нора. Но я не мог снять ничего лучше. Даже здесь они позволили мне жить только пять дней. В городе полно приезжих.

Но свет ярко освещенного Нью-Йорка проникал сюда, через эти жестяные с зазубринами жалюзи, света было достаточно, чтобы разглядеть, что же представляла из себя эта комната. Небольшой подвальчик. Откидной столик возле одной-единственной кровати, один деревянный стул с высокой спинкой, умывальник, без ванной комнаты, на бюро – куча офицерских рубашек.

Со знанием дела, не торопясь, Вилли начал ее раздевать. Сначала снял красный пояс, потом расстегнул верхнюю пуговичку на платье, потом остальные, медленно, одну за другой. Он опускался перед ней на колени, а она мысленно считала: семь, восемь, девять, десять, одиннадцать. Все. Какие творческие замыслы дизайнеров и какие чувства обуревали портних, когда они приняли эту модель – одиннадцать пуговиц на платье, не десять и не двенадцать. ОДИННАДЦАТЬ!

– На это нужно затратить целый рабочий день, – вздохнул Вилли. Он снял с нее платье и аккуратно повесил его на спинку стула. Ну, настоящий офицер и джентльмен в придачу. Она повернулась к нему спиной, чтобы он расстегнул ей крючки на бюстгальтере. Школа Бойлана. Свет, льющийся в комнату через жалюзи, превратил ее тело в тело полосатого тигра. Вилли долго теребил пальцами крючочки на застежке лифчика.

– Нет, пора бы уже изобрести что-нибудь получше, – сказал он.

Рассмеявшись, она помогла ему справиться с лифчиком. Он упал на пол. Гретхен снова повернулась к нему, и он мягким жестом двумя руками опустил ей на лодыжки ее белые невинные хлопчатобумажные трусики. Она сбросила туфли с ног, потом, подойдя к кровати, одним движением руки сорвала покрывало, одеяло и верхнюю простыню. Постельное белье, конечно, оказалось не первой свежести. Может, в этой кровати с ним спала и Мэри-Джейн? Ну и ладно, плевать!

Гретхен вытянулась на кровати: ноги прямые, красивые выпуклые лодыжки, руки по швам. Он коснулся рукой ее бедер. Она затрепетала от его опытных движений.

– Долина восторга! – бросил он.

– Раздевайся!

Она смотрела на него пристально. Наблюдала, как он сорвал галстук, расстегнул рубашку, когда он ее снял, то она увидела, что он в медицинском корсете, с его шнурочками и металлическими крючками. Корсет вверх доходил чуть ли не до плеч, а снизу – до талии. Вот почему у него такая прямая походка! – догадалась она. «Мы просто совершили безрассудную посадку, и нас несколько раз подбросило», – вспомнила она его слова. Вот она, понесшая кару солдатская плоть.

– Неужели тебе никогда не приходилось заниматься любовью с мужчиной в корсете? – спросил Вилли, дергая его за шнурки.

– Нет, не приходилось, насколько я помню, – ответила она.

– Ну, это временное затруднение, – сказал он. Вилли явно был смущен сделанным ею открытием. – Еще пара месяцев, не больше. Так мне сказали в госпитале. Он по-прежнему пытался развязать шнурки. Но те путались, оказывали сопротивление.

– Может, включить свет?

– Нет, не выношу в такой ситуации света.

И в это время внезапно зазвонил телефон.

Они переглянулись. Никто из них не сдвинулся с места. Им казалось, что если они не шелохнутся, то телефон больше не зазвонит. Но он продолжал звонить.

– Наверное, все же лучше ответить, – сказал Вилли. – Думаю, что так будет лучше. – Он поднял трубку с телефонного аппарата, стоявшего на ночном столике рядом с кроватью.

– Слушаю.

– Капитан Эбботт? – Вилли держал трубку, не прижимая к уху, и Гретхен услышала сердитый мужской голос.

– Я слушаю, – повторил Вилли.

– Нам кажется, что в вашем номере находится молодая девушка. – Да, королевское «нам», донесшееся до них из тронного зала Средиземноморья.

– Кажется, находится, – ответил он. – Ну и что из этого?

– Вы сняли номер на одного человека, – продолжал сердитый голос, – и поэтому там может находиться только один человек.

– Хорошо, – сказал Вилли. – Дайте мне двухместный номер! Какой это номер?

– Сожалею, но все номера в отеле заняты, – продолжал сердитый голос, – у нас броня до ноября.

– Послушай, приятель, давай на минутку представим, что у меня двухместный номер, – сказал Вилли. – Соответствующую надбавку за эту услугу внесите в мой счет.

– Боюсь, мы не можем этого сделать, – ответил сердитый голос. – Номер 777 – это одноместный номер, и там может находиться только один постоялец. Вашей даме придется уйти.

– Но молодая дама здесь не живет, – не сдавался Вилли. – Она не занимает никакой площади. Она у меня в гостях. Вообще-то она – моя жена!

– У вас есть свидетельство о браке, капитан?

– Дорогая, – громко обратился к Гретхен Вилли, поднеся телефон ко рту Гретхен. – Ты захватила с собой свидетельство о браке?

– Оно дома, – ответила Гретхен почти в трубку.

– Ну, сколько раз я говорил тебе, что нельзя путешествовать, не имея такого документа при себе. – Он изображал из себя рассерженного супруга.

– Прости меня, дорогой, – робко сказала Гретхен.

– Вы слышали? Оно у нее дома, – повторил ее слова в трубку Вилли. – Мы предъявим его вам завтра.

– Капитан, в нашем отеле не разрешается находиться дамам, это противоречит правилам нашего отеля, – сказал сердитый голос.

– С каких это пор? – осведомился Вилли, закипая от охватывающей его злости. – Ваш притон славится повсюду, от Нью-Йорка до Бангкока, как пристанище сводников, букмекеров, карманников, мелких торговцев наркотиками и скупщиков краденого. Одного честного полицейского достаточно, чтобы вашими постояльцами заполнить все камеры городской тюрьмы.

– У нас сменилось руководство, – ответил сердитый голос. – Теперь мы входим в число респектабельных отелей. И заботимся о своей репутации. Если ваша дама не уйдет через пять минут, мне придется подняться к вам.

Гретхен, выпрыгнув из кровати, уже натягивала на себя трусики.

– Не нужно, прошу тебя, – умоляюще произнес Вилли.

Гретхен только нежно ему улыбнулась.

– Да пошел ты…– бросил Вилли в трубку. Он начал завязывать шнурки корсета, свирепо дергая их в стороны. – Вот, сражайся за этих подонков, – бормотал он. – В этот час нигде, ни за какие деньги, не найти другого номера, хоть тресни!

Вилли бросил на нее гневный взгляд, но тут же расхохотался.

– Ладно, – примирительно сказал он. – В другой раз. Но только в следующий раз, ради бога, не забудь захватить свое брачное свидетельство.

Они с высокомерным видом, держась за руки, прошли через весь холл, всем своим видом давая понять, что они не сломлены, не побеждены. Половина людей здесь была похожа на местных детективов, поди разберись, кто из них говорил с ними по телефону, чей это был голос.

Им не хотелось расставаться, и они пошли на Бродвей. У стойки бара «Недик» выпили по бутылочке оранжада, ощутив во рту слабый вкус тропиков здесь, в этих северных широтах, потом вышли на Сорок вторую улицу, вошли в круглосуточный кинотеатр, сели среди публики – уклоняющихся от призыва юнцов, стариков, страдающих бессонницей, развратников и солдат, коротающих время в ожидании своего автобуса, и стали смотреть Хамфри Богарта в роли герцога Манти в фильме «Окаменевший лес».

Картина закончилась, а им не хотелось расставаться, и они остались еще на один сеанс «Окаменевшего леса».

Когда они вышли из кинотеатра, то по-прежнему не испытывали ни малейшего желания расставаться и пошли пешком до общежития Ассоциации молодых христианок. Они шли мимо затихших, бурлящих жизнью только днем высотных зданий, которые казались им павшими крепостями. До их квартала было еще далеко.

Расстались они только на рассвете, поцеловавшись на прощанье у общежития Ассоциации молодых христианок. Вилли с отвращением взирал на массивное здание с единственной горевшей тусклой лампочкой над входом, бросавшей свет на молодых девушек, возвращающихся с прогулок из центра и мечтающих поскорее добраться до своей кровати.

– По-моему, за всю славную историю этой громадины, – сказал вдруг он, – здесь так никого и не трахнули. Как ты думаешь?

– Сильно в этом сомневаюсь.

– От одной такой мысли мурашки бегут по коже, – мрачно заметил он, покачав головой. – Ну а ты, Дон Жуан? Любовник в корсете. Ну-ка, назови меня дерьмом!

– Не принимай все так близко к сердцу, – сказала Гретхен. – У нас впереди не одна ночь.

– Когда, например?

– Да хоть сегодня, – насмешливо сказала она.

– Сегодня, – машинально, спокойно повторил он. – Ладно. Думаю, как-нибудь переживу денек. Займусь делом, затрачу на него несколько часов. Например, стану искать по городу номер в гостинице. Где угодно. Пусть на Кони-Айленде, в Вавилоне, Палм-Бей, но, черт подери, я найду такой номер. Для капитана Эбботта и миссис Эбботт. Захвати свой чемодан, чтобы не вызвать подозрения всяческих королев Викторий1. Набей его до отказа старыми номерами журнала «Тайм», если вдруг мы заскучаем и захотим что-то почитать.

Последний поцелуй, и он большими шагами пошел прочь: маленькая, понесшая поражение фигурка в белесом свете зарождающегося рассвета. Хорошо, что сегодня вечером он был в военной форме. Будь он в гражданской одежде, ни один портье в отеле никогда не поверил бы, что он уже достиг брачного возраста и мог жениться. Никаких сомнений.

Когда Вилли скрылся из виду, Гретхен поднялась на крыльцо, вошла в общежитие. Старуха, сидевшая за столом у двери, бросила на нее укоризненный, злой взгляд, словно говоря, что она в курсе дела, но Гретхен, взяв ключ, как ни в чем не бывало сказала:

– Спокойной ночи.

Пробивавшийся через окна слабый свет зари был всего лишь хитроумным оптическим обманом.