"Богач, бедняк... Том 1" - читать интересную книгу автора (Шоу Ирвин)

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1945 год

Тренер школьной атлетической команды мистер Донелли закончил тренировку раньше обычного. На стадион пришел отец Генри Фуллера и сообщил сыну: только что получена телеграмма из Вашингтона – его брат убит на поле боя в Германии. Генри – лучший в команде метатель ядра. Мистер Донелли разрешил Генри пойти в раздевалку и уйти из школы вместе с отцом. После этого свистком собрал команду и объявил, что все могут идти по домам – в знак уважения к семье спортсмена.

Баскетбольная команда продолжала тренировку как обычно, по расписанию, поскольку больше печальных известий не поступало – никто из родственников или братьев не был убит на поле боя.

Рудольф Джордах (лучший результат в беге с низкими барьерами на двести метров) пришел в раздевалку первым и принял душ, хотя он сегодня тренировался вполсилы и даже не вспотел. Но в их доме горячую воду подавали нечасто, и он старался принимать теплый душ в спортивном зале. Школа была построена в 1927 году; тогда у населения водились деньги: душевые кабинки были просторными, и там постоянно была горячая вода; более того, построили даже небольшой плавательный бассейн. Обычно Рудольф после тренировки плавал, но сегодня не стал – у товарища такая беда.

В раздевалке мальчики говорили между собой на пониженных тонах, и никто не допускал привычных шуток над товарищами. Капитан команды Смайли встал на скамейку и заявил, что, если для брата Генри закажут панихиду, придется всем скинуться и купить венок. По лицам ребят можно было легко понять, кто может заплатить пятьдесят центов, а кто – нет. У Рудольфа денег не было, но он постарался сделать вид, что для него это пара пустяков. Быстрее других выразили желание отдать деньги те ребята, чьи родители отвозили их в Нью-Йорк перед началом учебного года, чтобы купить для них одежду на целый год. Рудольф покупал одежду здесь, в Порт-Филипе, в универсальном магазине Бернстайна. Но он всегда был одет опрятно: рубашка, галстук, свитер, кожаная ветровка, коричневые брюки.

Генри Фуллер был из тех учеников, которые покупали одежду в Нью-Йорке. Но сегодня, Рудольф был в этом твердо уверен, он не кичился своей значимостью. Сам Рудольф постарался поскорее выйти из раздевалки – не хотелось возвращаться домой ни с кем из приятелей, чтобы не говорить о гибели брата Генри. Он не был особенно дружен с Генри – тот не отличался особым умом, как и полагается толкателю ядра, и в общении с ним старался не притворяться и не проявлять к нему особой симпатии.

Школа стояла в той части города, где находились жилые кварталы – к северу и востоку от делового центра. Ее окружали частные дома, рассчитанные на одну семью. Строились они приблизительно в то же время, что и школа, когда город стал расширять свои границы. Первоначально все они оказались на одно лицо, но с годами владельцы, пытаясь внести в облик своих домов свои вкусы и свой стиль и определенное разнообразие, стали окрашивать стены и двери в разные цвета, а кое-где добавляли выступ с окном или даже балкончик.

Со стопкой книг под мышкой, Рудольф большими шагами шел по растрескавшимся тротуарам предместья. Денек выдался ветреный, но не холодный. После короткой разминки и легкой тренировки на душе было легко, настроение праздничное. Ранняя весна: на деревьях видны набухающие почки, уже пробились первые, нежные, весенние листья.

У самого подножия холма, на котором стояла школа, – мелководный, все еще по-зимнему холодный Гудзон. Рудольф сверху видел шпили городских церквей, дальше, к югу – дымоходы кирпичного и цементного заводов Бойлана, где работала сестра Гретхен, и протянувшиеся вдоль берега реки железнодорожные пути нью-йоркского Гранд-сентрал. Порт-Филип нельзя было назвать красивым, уютным городком, хотя когда-то он был именно таким. Большие, просторные, в колониальном духе дома перемежались с каменными викторианскими особняками. Но во время начавшегося в 20-е годы бума в город приехало много новых людей – рабочих. Они селились в узких серых домиках, и город разрастался все дальше и дальше.

Потом наступили годы «Великой депрессии». Почти все в городе лишились работы. Построенные на скорую руку дома быстро опустели, а Порт-Филип, по словам матери Рудольфа, стал похож на трущобу. Но она была не совсем права. В северной части городка были широкие улицы, там сохранились красивые большие дома, и, несмотря на экономический кризис, эти дома содержались в идеальном порядке и чистоте. И даже среди трущоб предместья можно было увидеть большие дома. У них был вполне презентабельный вид. Между домами зеленели приятные для глаз лужайки и высились старые, толстые деревья. Жившие там семьи наотрез отказывались из них выезжать.

Разразившаяся в Европе война вернула в Порт-Филип процветание. Кирпичный и цементный заводы и даже дубильная мастерская и обувная фабрика Байфильда стали бурно расширять производство, и, после того как посыпались военные заказы, жизнь в городке воспрянула. Но с войной у людей появились и другие заботы: им некогда стало следить за внешним видом своих домов, и город по-прежнему оставался обшарпанным и заброшенным.

Сейчас весь городок лежал у Рудольфа под ногами. Запущенный, без продуманной планировки, сверху он выглядел как скопление из беспорядочной мешанины домов, освещенных зимним холодным солнцем. Глядя на него сверху, Рудольф размышлял: неужели кто-то станет защищать этот город с оружием в руках или даже отдаст за него свою жизнь, как отдал свою брат Генри Фуллера за неизвестный городок в далекой Германии.

В глубине души он надеялся, что война продлится еще года два. Ему скоро исполнится семнадцать, и через год его уже могут призвать в армию. Он представлял себя в форме лейтенанта с серебряными нашивками. Вот он отдает честь своим подчиненным, под ураганным пулеметным огнем ведет в атаку своих бойцов. Настоящий мужчина обязан пройти через боевое крещение. Жаль, что в войсках нет кавалерии. Как это здорово – размахивая саблей, на полном галопе мчаться на мерзкого, презренного противника! Но в доме он об этом никому не говорил. У матери сразу же начиналась истерика, стоило кому-нибудь упомянуть, что война может продлиться еще год-другой и в результате Рудольфа заберут в армию. Он знал, что некоторые ребята прибавляли себе годы и шли добровольцами на войну. Он слышал рассказы о том, что пятнадцатилетние, четырнадцатилетние ребята попадали в морскую пехоту и храбро дрались. Получали за мужество боевые награды. Но он никогда не осмелится сделать такой шаг – с его матерью такой номер не пройдет, в этом он был уверен на все сто процентов.

Как обычно, он сделал небольшой крюк, чтобы пройти мимо дома мисс Лено, учительницы французского. Рудольф внимательно посмотрел – ее нигде поблизости не было. Он вышел на Бродвей, главную улицу города, которая тянулась вдоль Гудзона, а потом переходила магистраль, ведущую из Нью-Йорка в Олбани. Он мечтал о том, что когда-нибудь у него будет машина, точно такая, как те, что сейчас проносились по городским улицам. Как только у него появится автомобиль, то на каждый уик-энд он будет уезжать в Нью-Йорк. Правда, он не представлял, чем там будет заниматься, но он непременно будет ездить туда.

Местный Бродвей был ничем не примечательной улицей – с мелкими магазинчиками, мясными лавками и рынками, расположенными рядом с большими магазинами, в которых продавали женскую одежду, дешевые ювелирные украшения и спортивные товары. Рудольф, как обычно, остановился перед витриной армейского магазина, в которой были выставлены все необходимые товары для рыбной ловли: рабочие ботинки, штаны из прочной хлопчатобумажной ткани, рубашки, электрические фонарики и перочинные ножи. Он разглядывал тонкие, изящные удочки, дорогие спиннинги. Он любил рыбачить и, когда наступал рыболовный сезон, удил форель в быстрых ручьях, в тех, которые были доступны для простых рыбаков, но своими снастями, увы, похвастать не мог.

Он прошел по короткой улице, свернул налево на Вандерхоф-стрит, где он и жил. Улица шла параллельно Бродвею и, казалось, старалась походить на него, но ничего не получалось, как у бедняка в мятом и вздувшемся на коленях и локтях костюме и стоптанных туфлях, пытавшегося делать вид, что он владелец дорогого «кадиллака». Все магазинчики здесь были маленькие, а выставленные в витринах товары покрылись густым слоем пыли, как будто их владельцы на самом деле считали торговлю пустой тратой времени – все равно никто ничего не купит. Немало было магазинчиков, заколоченных досками, закрывшихся еще в 1930-1931 годах.

Когда во время войны меняли канализационные трубы, городские власти распорядились срубить все деревья на тротуарах под предлогом того, что из-за них на улицах очень темно, но после завершения строительства никто не позаботился о том, чтобы посадить новые. Вандерхоф – длинная улица, и чем ближе Рудольф подходил к дому, тем больше становилась неприглядной, словно тот факт, что она, эта дорога, ведет к югу, каким-то образом объяснял убожество и нищету.

Мать, как обычно, стояла за прилавком, набросив на плечи теплую шаль. Ей всегда было холодно. Их пекарня находилась на углу, и мать постоянно жаловалась на сквозняки и на то, что нет никакой возможности удерживать тепло в лавке.

Она укладывала дюжину сдобных булочек в пакет из плотной оберточной коричневой бумаги для какой-то девочки. На главной витрине булочной лежали пирожные и тартинки, но их больше не пекли внизу, в подвале пекарни. Когда началась война, Аксель Джордах, его отец, который сам выпекал сладкие изделия, пришел к выводу, что овчинка выделки не стоит, и теперь по его заказу пирожные и торты доставляли на большом грузовике с хлебопекарного завода, а Аксель занимался выпечкой только хлеба и булочек. Сладкие изделия, пролежавшие в витрине дня три, отец снимал и приносил на кухню, и их съедали всей семьей вместе.

Рудольф подошел к матери, поцеловал ее, а она похлопала его ладонью по щеке. Она всегда выглядела сильно уставшей и постоянно щурилась, потому что много курила – выкуривала одну сигарету за другой, и едкий дым попадал ей в глаза.

– Почему так рано?

– Сегодня сократили тренировку, – объяснил ей Рудольф. Но он не сказал причины. – Я здесь поработаю, а ты пойди и отдохни.

– Спасибо, мой Руди, – сказала мать. Снова его поцеловала. Она очень любила сына и всегда проявляла к нему особую нежность. Почему она хотя бы изредка не целует его брата и сестренку? – удивлялся Рудольф. И он никогда не видел, чтобы она поцеловала отца.

– Ладно, пойду наверх и займусь обедом. – Мать упрямо называла ужин обедом. Отец Рудольфа сам закупал все необходимое для дома, потому что, по его словам, жена у него мотовка и не может отличить хорошие продукты от залежалых. Обед готовила мать.

Мать, шаркая ногами, вышла из булочной. Они жили в этом же доме, двумя этажами выше, но у них не было двери, ведущей из лавки непосредственно на верхние этажи. Рудольф видел, как мать, вся запачканная мукой, дрожа на холодном ветру, прошла мимо витрины. Трудно было поверить, что его мать – еще молодая женщина и ей чуть больше сорока лет. Но она уже поседела и выглядела как старуха.

Рудольф вытащил книгу и стал читать. Сейчас в булочной в течение часа будет полная тишина – никакого столпотворения. Он читал речь Берка1 «По вопросу примирения с колониями». Это было задание к уроку английского языка и литературы. Речь Берка казалась ему очень убедительной, но он никак не мог понять, почему члены Парламента с ним не соглашаются. Интересно, какой стала бы Америка, если бы они прислушались к Берку? Остались бы графы, герцоги и старинные замки? Ему бы это очень понравилось. Ему, сэру Рудольфу Джордаху, полковнику Порт-Филипского гвардейского гарнизона.

Вошел итальянец-рабочий, попросил буханку белого хлеба. Рудольф, отложив в сторону томик Берка, обслужил посетителя.

Ужинали они на кухне. Семья собиралась вместе только за ужином: отец обычно работал допоздна. Несмотря на нехватку продовольствия и введенные карточки, у них не было перебоев с мясом. Отец Рудольфа был в приятельских отношениях с местным мясником, мистером Хаазом, он не требовал с них карточки, потому что тоже был немцем. Рудольфу было как-то не по себе есть телятину с «черного» рынка в этот печальный день, когда на фронте убит брат Генри Фуллера, но он постеснялся говорить на такие щекотливые темы и попросил себе поменьше мяса и побольше картофеля с морковью.

Его брата Томаса, единственного блондина в семье, кроме матери, не терзали никакие угрызения совести. Он с волчьим аппетитом уписывал за обе щеки жаркое. Томас, всего на год младше Рудольфа, был куда выше его ростом и куда более крепким парнем, чем брат. Гретхен, старшая сестра Рудольфа, никогда много не ела, соблюдала диету, следила за фигурой. Мать вообще едва притрагивалась к пище: поклевывала, как разборчивая птичка. Отец Рудольфа – сидевший напротив крупный мужчина в жилетке, любивший много поесть, – смачно покрякивал и время от времени вытирал тыльной стороной руки густые черные масляные усы.

Гретхен не стала дожидаться десерта – черствого, трехдневного пирога с вишневым вареньем. Она торопилась в армейский госпиталь, расположенный за городом, где дежурила пять вечеров в неделю. Когда она поднималась из-за стола, отец отпустил свою обычную «дежурную» шутку:

– Будь поосторожней! Не позволяй солдатам себя лапать. У нас в доме слишком мало места, чтобы устроить детскую.

– Ну что ты, па, – упрекнула его Гретхен.

– Знаю я этих вояк, – не унимался Аксель Джордах, – будь с ними поосторожнее!

Гретхен такая чистенькая, такая аккуратная, такая красивая девушка, подумал Рудольф. Ему всегда было неприятно, когда отец в его присутствии говорил с сестрой подобным образом. Тем более что она – единственная в семье, кто хоть что-то делает для победы в войне.

После ужина Томас, как это бывало каждый вечер, тоже ушел. Он никогда не выполнял школьные задания и получал ужасные отметки. Его знания были на уровне первоклассника, хотя ему и исполнилось уже шестнадцать лет. Но Томас никогда и никого не слушал. Ему было на все наплевать.

Аксель Джордах прошел в гостиную, чтобы почитать вечернюю газету, прежде чем спуститься в подвал печь хлеб. Рудольф остался на кухне помочь матери вымыть посуду. Если я когда-нибудь женюсь, думал он, то ни за что не позволю жене мыть грязную посуду.

Вымыв посуду, мать достала гладильную доску и стала гладить белье, а Рудольф пошел в их с Томасом комнату делать домашнее задание. Он твердо знал одно: если он хочет покончить с ужином на кухне и не слушать глупые шутки отца, никогда не мыть грязную посуду, то он может добиться всего этого только отличной учебой. Поэтому он был лучшим учеником в школе и лучше других сдавал экзамены.

Когда Аксель Джордах работал в подвале пекарни, его одолевали порой странные мысли: может, подложить яд в одну из этих булочек? Так, ради смеха. Проучить их! Только один раз! Сегодня! Интересно, кому достанется такая булочка? Он сделал глоток крепкой смеси из различных сортов вин прямо из горлышка бутылки. Он был весь испачкан мукой. Она густым слоем покрывала даже лицо, и он постоянно смахивал со лба капли пота. По сути дела, я – клоун, размышлял он, клоун-неудачник, у которого нет своего цирка.

Этой мартовской весенней ночью окно в подвале было распахнуто, и запах рейнвейнского и запах сырого, настоянного на водорослях речного воздуха перемешивались в помещении, а пылавшая печь все сильнее и сильнее нагревала его. Да ведь я в настоящем аду, размышлял Аксель, развожу огонь в преисподней, чтобы выпечь хлеб, этим я зарабатываю на жизнь. В самом кромешном аду я выпекаю булочки «Паркер хауз».

Он подошел к окну, вдохнул полной, мускулистой грудью, затвердевшей от его преклонного возраста. Его тело плотно облегала слипшаяся от пота нижняя рубашка. Река текла всего в нескольких сотнях ярдов от дома. И теперь, освободившись от ледяного панциря, несла холод Севера, словно сообщала о наступлении стужи, похожим на успешное наступление боевых частей, – холодный угрожающий марш упорствующей зимы, расширяющей свои владения на обоих берегах реки. Отсюда до Рейна – четыре тысячи миль. Танки, боевые орудия переправлялись через него по временным, построенным наспех мостам. Какой-то лейтенант отважно пробежал по нему, зная, что взрывчатка может сработать. А другому лейтенанту, на другой стороне реки, предстояло выполнить приказ – взорвать мост через легендарный Рейн. Стоящие друг против друга армии противников. «Пост на Рейне»1. Недавно в него помочился сам Черчилль. Река, вошедшая в поговорки. Родная река его, Джордаха. Виноградники, сирены. Замок – «Schloss» такой-то… Кельнский собор стоит как прежде, не разрушен. Расчищенные бульдозерами руины, от которых доносится легкий тошнотворный запах мертвечины, – здесь лежат солдаты, погребенные под толстыми бетонными стенами. Страшная беда не обошла стороной его родной прекрасный город. Джордах сумрачно размышлял о своей молодости. Он в сердцах плюнул из окна в сторону другой, не этой реки. Непобедимая германская армия! Сколько же в ней погибло людей?! Джордах снова плюнул через окно, облизал свои черные густые усы, подергал их за кончики. Боже, благослови Америку! Ему приходилось убивать, чтобы добраться до нее. Аксель сделал еще один глубокий вдох, вдыхая сырой речной воздух, и, прихрамывая, вернулся к работе.

Имя его было написано на витрине прямо над подвалом. ПЕКАРНЯ, А. ДЖОРДАХ, – Опора семьи. Лежащая у печи кошка внимательно наблюдала за ним. Ему никогда и в голову не приходило дать ей имя. Ее главная обязанность в пекарне – ловить мышей и крыс. Если Джордаху нужно было позвать ее, он просто говорил: «кошка». Кошка наверняка думала, что это и есть ее настоящее имя. Кошка не спускала с него своего внимательного взгляда. И ночью она следила за ним. Она довольствовалась миской молока в день и теми крысами и мышами, которых ей удавалось поймать. По мнению Джордаха, если судить по настороженному, пытливому взгляду кошки, она мечтала о том, чтобы стать эдак раз в десять больше, превратиться в большого тигра и в одну прекрасную тихую ночь внезапно напасть на него и отведать вкусной человечины. Печь уже раскалилась, и он, подковыляв к духовке, открыл ее и, скорчив недовольную гримасу, когда на него пахнуло жаром, поставил первый противень с булочками.

Вверху, в узкой комнатке, которую он делил с братом, Рудольф уже закончил делать домашнее задание и теперь искал нужное ему слово в англо-французском словаре. Рудольф писал любовное письмо по-французски преподавательнице французского языка, мисс Лено. Он искал слово «желание». Он только что прочитал «Волшебную гору» Томаса Манна, и, хотя роман показался ему неинтересным и навел на него смертельную скуку, за исключением главы, посвященной спиритическому сеансу, Рудольф был поражен тем, что все любовные сцены в книге написаны по-французски, и он с превеликим трудом, но перевел их сам. Точно он знал только одно: во всем громадном бассейне реки Гудзон не найти другого шестнадцатилетнего мальчишки, который пишет по-французски любовное письмо своей учительнице.

«Наконец, – он писал по-французски старательно, почти печатными буквами, – этот почерк он выработал уже около двух лет назад, – наконец, должен вам признаться, дорогая мадам, что, когда случайно встречаю вас в коридоре школы или вижу, как вы прогуливаетесь по улицам в своем пальто, я испытываю, – вот здесь он застрял со словом „желание“, – хочу совершить путешествие в тот город, откуда вы к нам приехали, и передо мной встает пленительное видение, как мы вместе гуляем по парижским бульварам, только что освобожденным мужественными солдатами вашей и моей стран.

Ваш верный слуга и поклонник, Рудольф Джордах».

Он перечитал письмо, потом перечитал текст, написанный по-английски. Ему хотелось передать английский оригинал как можно ближе к французскому. Снова прочитал французскую версию. Хорошо! Нет никакого сомнения. Хочешь быть элегантным – пиши по-французски. Ему нравилось, как мисс Лено произносит его имя, произносит медленно, нараспев, так, как ему нравится: Джордаш, – мягко, просто музыкально, а не какой-то там Джордах или, хуже того, как произносят некоторые: Джодейк или Джордэк.

Потом, испытывая глубокое сожаление, разорвал на мелкие кусочки оба листка. Он отлично знал, что никогда не пошлет мисс Лено письмо. Он уже написал ей шесть писем, но все порвал, потому что она наверняка примет его за сумасшедшего и, скорее всего, пожалуется директору школы. К тому же ему совсем не хотелось, чтобы отец, или мать, или сестра, или Томас нашли его любовные письма.

Но все равно, несмотря ни на что, Рудольф испытывал чувство приятного удовлетворения. Сидя сейчас здесь, в этой маленькой, пустой, почти без мебели комнате, расположенной прямо над пекарней, в нескольких сотнях ярдов от плавно текущего Гудзона, он писал письма, и они, эти письма, были для него своего рода многообещающим будущим. Придет время, и в один прекрасный день он отправится в необычные путешествия под парусом вверх или вниз по реке, будет писать нежные письма богатым, красивым светским женщинам, благородным дамам из высшего света и обязательно будет их отправлять.

Рудольф встал, подошел к небольшому зеркалу с волнистым стеклом, висящему над облезлым старым дубовым комодом, и посмотрел на себя. Он старательно следил за своей внешностью и часто смотрелся в зеркало, пытаясь определить, какие же черты должны быть у настоящего мужского лица.

Его прямые черные волосы были всегда аккуратно причесаны. Время от времени он выщипывал редкий пушок между бровей и старался есть поменьше сладкого, чтобы избежать появления на лице прыщей. Он всегда помнил: нужно только улыбаться, а не хохотать, громко, как безумный, да и улыбаться следует как можно реже. Он проявлял консервативный вкус при выборе цветов своей одежды, уделял постоянное внимание своей походке, следил, чтобы она никогда не была торопливой или слишком небрежной, бросающейся в глаза, старался не сутулиться, ходить лениво, легким непринужденным шагом, даже не ходить, а скользить. Он холил ногти и просил сестру раз в месяц делать ему маникюр, избегал драк и стычек – для чего ему разбитый нос или распухшие костяшки на его тонких длинных пальцах? Поддерживать отличную физическую форму ему помогали занятия спортом – не зря же он входил в сборную школы по легкой атлетике. Ему нравились природа, одиночество. Чтобы доставить себе удовольствие, он частенько ездил на рыбалку. Он удил рыбу, насаживая на крючок сушеную мушку, если кто-то стоял у него за спиной и наблюдал за ним, или вытаскивал припрятанную коробку с червями, если поблизости никого не было. На червей клев куда лучше!

– Ваш верный слуга и кавалер, – произнес он фразу по-французски, глядя на себя в зеркало. Как ему хотелось, чтобы у него был вид настоящего француза, когда он говорит по-французски. Мисс Лено сразу преображалась, выглядела истинной француженкой, когда она обращалась в классе к ученикам.

Рудольф сел за маленький, пожелтевший от времени дубовый столик, который служил ему письменным столом, придвинул к себе лист бумаги. Попытался мысленно представить мисс Лено. Довольно высокая, с узкими бедрами, тонкими, стройными ногами и полными, выпиравшими вперед грудями. Она ходила в туфлях на высоких каблуках, любила разноцветные ленточки и никогда не жалела губной помады. Вначале он нарисовал ее одетой. Пожалуй, особого сходства с оригиналом у него не получилось, поэтому он изобразил на лбу две ее кудряшки, «завлекалочки», и рот с темными от помады губами. Потом он представил себе, как она выглядела бы без одежды. Нарисовал ее обнаженной – мисс Лено сидела на табуретке с ручным зеркалом и смотрела на свое миловидное отражение. Он долго изучал свое творчество. О боже, если бы только кто-то узнал, чем он занимается! Он разорвал рисунок. Ему стало стыдно. Нет, он заслуживает именно того, чтобы жить прямо над пекарней.

Он стал раздеваться. Он не снял носки – спальня матери была внизу, и он не хотел, чтобы она поняла по босому шлепанью, что он еще не лег. Он вставал в пять утра, чтобы на тележке, прикрепленной к велосипеду, развезти свежий хлеб постоянным клиентам. И мать переживала, что он не высыпается.

Позже, когда Рудольф разбогатеет и ему всегда и во всем будет сопутствовать успех, он будет всем рассказывать: знаете, мне приходилось вставать в пять часов утра и в любую погоду – дождь ли, снег или хороший солнечный денек – развозить свежие булочки в гостиницу при вокзале, в вагон-ресторан «Эйс», в гриль-бар Синовского. Как же ему не нравилось его имя! Почему, скажите на милость, его назвали Рудольфом?

В кинотеатре «Казино» на экране отважный Эррол Флинн1 лихо расправлялся с япошками, отправляя их на тот свет. Томас Джордах сидел в глубине зала и грыз карамельки из глянцевого пакетика, который он добыл из автомата в фойе, опустив в него свинцовый жетон собственного производства. В этом деле он был большой мастер.

– Ну-ка, подкинь еще одну, – попросил его Клод, стараясь быть таким же крутым, как и гангстер в фильме, потребовавший у другого бандита еще одну обойму патронов для своего винчестера. У Клода Тинкера дядя был священником, и, чтобы дружки не считали его тихоней, Клод всегда старался показать себя крутым парнем. Том подбросил карамельку в воздух, и Клод, ловко подхватив ее на лету, отправил в рот. Он стал громко грызть ее. Мальчики полулежали в своих креслах, положив ноги на пустые кресла впереди. Они проникли в зал, как обычно, через обнаруженную в прошлом году решетку в мужском туалете. Время от времени они выходили оттуда с расстегнутыми ширинками, чтобы у обслуживающего персонала не закралось никаких подозрений.

Картина наводила на Тома ужасную скуку. Он лениво наблюдал за тем, как Эррол Флинн безжалостно расправляется с целым взводом япошек, применяя целый набор самого разнообразного оружия.

– «Фонус болонус», – прокомментировал он.

– На каком языке вы изъясняетесь, профессор? – спросил Клод, включаясь в их постоянную игру.

– Это по-латынски, – объяснил Том. – Означает – говно!

– Боже, какое потрясающее знание иностранного языка, – притворно восхитился Клод.

– Посмотри-ка, – сказал ему Том, – там впереди, справа. Вон на того солдата с девчонкой.

Через несколько рядов от них сидел солдат в форме морского пехотинца в обнимку с девушкой. Кинотеатр был наполовину пуст, и поблизости от парочки, ни впереди, ни сзади, никто не сидел. Клод нахмурился.

– По-моему, он настоящий здоровяк, – сказал Клод. – Ты только погляди-ка на его шею!

– Генерал, – тихо сказал Том. – Мы начинаем атаку на заре.

– В результате ты окажешься на больничной койке, помяни мое слово.

– Спорим? – Том, убрав ноги с кресла, встал со своего места и медленно направился к проходу. В легких туфлях на резиновой подошве он неслышно ступал по ковру, покрывавшему пол кинотеатра «Казино». Он носил только такую обувь. Нужно всегда хорошо чувствовать свои ноги, чтобы в любое время сделать резкий выпад, вовремя отскочить.

Сгорбившись, он почувствовал, как приятно напряглись все его мощные мускулы под тесным свитером. Затянул потуже пояс, ему было приятно ощущение того, как он упруго давит ему на живот. Сейчас он готов ко всему. Том улыбался в темноте, чувствуя, как его охватывает бодрящее возбуждение. Он всегда испытывал подобную чувственную дрожь в решающие моменты.

Клод чувствовал себя не так уверенно, но пошел следом за Томасом. Это был долговязый, с тонкими худыми руками, длинным носом, узким, как у белки, лицом, с мягкими влажными губами, близорукий, в очках, не красивших его, парень. Опытный интриган, постоянно действующий исподтишка, он умел выходить сухим из воды, как ловкий адвокат крупной корпорации. Он умело облапошивал учителей и получал хорошие оценки, хотя никогда в жизни не открывал учебник. Обычно носил черные костюмы и белые рубашки с галстуком, специально сутулился, становясь похожим на пожилого литератора, и двигался с виноватым видом, неуклюже волоча ноги, – этакий незаметный, скромный тихоня. У него было богатое воображение, но Клод проявлял свою недюжинную изобретательность в хулиганских затеях. Его отец был главным бухгалтером на кирпично-черепичной фабрике «Бойлан», а мать, когда-то окончившая женский колледж святой Анны и получившая степень бакалавра, была начальником призывного пункта. И вот с такими родителями, плюс дядюшка-священник, со своей безобидной, но слегка отталкивающей физиономией Клоду удавалось с полной безнаказанностью хулиганить и маневрировать в мире, в котором, по его убеждению, все против него плели злобные заговоры.

Они подошли к парочке, устроились в ряду прямо за солдатом с девушкой. Солдат, засунув руку за ворот платья девушки, ласкал ее грудь. Рука девушки была опущена и пропала где-то в плотной тени между ног пехотинца. И солдат, и девушка, не отрывая глаз от того, что происходило на экране, не обратили никакого внимания на появление у них за спиной двух юных зрителей.

Том сидел прямо за девушкой, вдыхая приятный запах ее духов. Запах духов смешивался с ароматом сливочного масла и коровьего молока, и эта смесь долетала до его ноздрей из пакета воздушной жареной кукурузы, которую она свободной рукой то и дело пригоршнями отправляла в рот. Клод сидел позади солдата. У солдата была маленькая голова, но он был широкоплеч, высокого роста, а его надвинутая на лоб высокая фуражка загораживала Клоду половину экрана, и ему приходилось вертеться на своем месте как белка в колесе, чтобы хоть что-то увидеть на экране.

– Послушай, – прошептал Клод. – Говорил же я: этот парень – настоящий здоровяк, весит не меньше ста семидесяти фунтов, готов побиться об заклад.

– Не волнуйся, – так же шепотом ответил Том. – Начинай!

Хотя он говорил твердо и уверенно, все же его одолевали легкие сомнения, но он не мог остановиться, чувствуя неприятное покалывание в кончиках пальцев и зуд под мышками. Да, подобное ощущение страха и сомнений было ему знакомо, но это лишь наращивало остроту ожидания, предвкушения драки и делало привлекательнее конечный исход жестокой борьбы и расправы.

– Давай действуй, – хрипло прошептал он Клоду. – Не будем же мы торчать здесь весь вечер.

– Ты командир, тебе и командовать, – согласился с ним Клод. Подавшись вперед, он похлопал солдата по плечу:

– Извините, сержант. Не могли бы вы снять вашу фуражку? Из-за нее я не вижу экран.

– Никакой я тебе не сержант, – отозвался солдат, даже не поворачиваясь. Его фуражка по-прежнему оставалась на голове, и он, не отрывая глаз от экрана, продолжал забавляться со своей девушкой.

Клод и Томас посидели тихо с минуту. Они так часто прибегали к испытанной тактике провокации, что им не требовалось никаких условных сигналов. Теперь уже Том, наклонившись, похлопал солдата посильнее:

– Вы слышали? Мой друг обратился к вам с вежливой просьбой. Вы мешаете ему смотреть фильм. Придется позвать администратора, если вы не снимете свою фуражку.

Солдат, чуть повернувшись к ним, не скрывая своего раздражения, бросил:

– Послушайте, ребята, в зале полно пустых мест. Если ваш приятель так хочет смотреть фильм, то пусть пересядет. – И он вернулся к своему сексуальному занятию с девушкой.

– Он заводится, – прошептал Том Клоду. – Продолжай!

Клод снова похлопал солдата по плечу:

– Видите ли, у меня редкая глазная болезнь. Я могу смотреть на экран только с этого кресла. С любого другого места ничего толком не вижу. Все фигуры расплываются у меня перед глазами, и я не могу отличить Эррола Флинна от Лоретты Янг1.

– Обратитесь к окулисту, – грубо парировал солдат. Девушка засмеялась. Ей понравилась остроумная шутка ее друга. У нее был противный булькающий смех, словно она пила воду из стакана и пролила ее. Ее кавалер тоже рассмеялся, довольный своим остроумием.

– Нехорошо смеяться над несчастьем других, – изображая возмущение, заявил Том. – Какой же вы после этого американец? – спросил Том, стараясь корчить из себя патриота. – Да, я вас спрашиваю, какой же вы на самом деле американец?

– Исчезните, мальчики, – повернулась к ним девушка.

– Хочу напомнить вам, сэр, – продолжал разыгрывать дурацкую сценку Том, – что вы лично несете персональную ответственность за все, что говорит здесь ваша подружка.

– Не обращай на них внимания, Анжела, – сказал солдат. У него был высокий, приятный тенор.

Они минуту-другую посидели молча.

– Послушай, матросик, сегодня вечером тебе умирай, – сказал Том высоким фальцетом, подражая речи японцев. – Собачий янки, сегодня я отрежу тебе яйца!

– Попридержи свой грязный язык, – повернулся к нему солдат.

– Могу поспорить, он куда храбрее и отважнее самого Эррола Флинна, – продолжал дразнить солдата Том. – Готов побиться об заклад, дома у него в ящике письменного стола полно боевых медалей, но он слишком скромный солдат и не носит их.

Солдат разозлился:

– Послушайте, ребята, почему бы вам не заткнуться, а? Мы пришли сюда, чтобы посмотреть фильм.

– А мы чтобы заняться любовью, – продолжал доставать солдата Том. Он похлопал Клода по щеке. – Ах, понимаю, вы не видите этого, увлекшись своими любовными играми.

– Дорогой, сожми меня крепче, – притворно простонал Клод. – Мои сиськи уже набухли. Все дрожат.

– Я вся почти в экстазе, – отвечал Том. – Ах, какая у тебя нежная кожа, как на попке у младенца.

– Коснись своим язычком моего ушка, прошу тебя, – подыгрывал Клод. – Ах, ох, я уже кончаю…

– Хватит! – не выдержал солдат. Он вытащил руку из-за ворота блузки девушки. – Убирайтесь отсюда! – сказал он громко и зло, и несколько зрителей на передних рядах повернули головы к ним.

– Тише!

– Мы заплатили деньги за эти места, – возмутился Том. – И никуда отсюда не уйдем.

– Ну, это мы еще посмотрим, – разъярился солдат, поднимаясь со своего кресла. Он действительно был высоким парнем, не менее шести футов. – Я сейчас позову билетера.

– Не позволяй этим подонкам разозлить себя, Сидни, – вмешалась девушка. – Сядь, успокойся.

– Сидни, ты не забыл, что я сказал? Ты несешь персональную ответственность за оскорбления, которые наносит твоя подружка, понял? – вмешался Том. – Предупреждаю в последний раз!

– Билетер! – крикнул солдат на весь зал. В последнем ряду под лампой у входа дремал пожилой билетер в своей потертой униформе с золотым шитьем.

– Ш-ш-ша! Ша! – послышалось со всех сторон зала.

– Он – настоящий солдат, ничего не скажешь, – издевался Клод. – Зовет подкрепление.

– Да сядь ты, Сидни, – девушка настойчиво тянула солдата за рукав. – Посмотри – это же сопляки!

– Застегни блузку, Анжела, – сказал Том. – Видны твои сиськи. – Он на всякий случай встал: солдат мог неожиданно развернуться и нанести удар первым.

– Прошу вас, сядьте, – вежливо сказал Клод, увидев идущего по проходу билетера. – Сейчас показывают такие интересные события, я не хотел бы их пропустить.

– Что здесь происходит? – строго спросил билетер, крупный, с уставшим лицом мужчина, который днем работал на мебельной фабрике, а вечером подрабатывал в кинотеатре.

– Прогоните отсюда этих ребят, – сказал солдат. – Они ругаются в присутствии моей девушки.

– А что я такого сказал? – спросил Клод. – Только попросил его снять фуражку. Разве не так, Том?

– Только это и сказал мой друг, сэр, – вежливо проговорил Том, усаживаясь в кресло. – Простая, вежливая просьба, больше ничего. Мой друг страдает редкой глазной болезнью.

– Что, что такое? – спросил сбитый с толку билетер.

– Если вы немедленно не выведете этих ребят из зала, будут неприятности, – предупредил солдат.

– Почему вы, парни, не пересядете на другие места? – спросил билетер.

– Мой друг вам только что объяснил, – сказал Клод. – У меня – редкая глазная болезнь.

– Мы живем в свободной стране, – заявил Том. – Заплати деньги и сиди там, где тебе нравится. А что этот солдатишка возомнил о себе? Кто он такой – Адольф Гитлер? Большая шишка? И все только потому, что на нем военная форма. Могу поспорить, он и близко-то не подбирался к японцам, во всяком случае не ближе, чем к Канзас-Сити. А пришел в кинотеатр и при всех тискает свою девушку – тем самым подает дурной пример американской молодежи. А еще в военной форме. Позор!

– Если вы немедленно не выведете этих ребят, – глухо сказал солдат, – я им набью морды. – Он сжал кулаки.

– Вы оскорбили солдата, – сказал билетер Тому. – Я все слышал собственными ушами. Такое поведение в нашем кинотеатре просто недопустимо. Убирайтесь отсюда!

Теперь уже возмущались зрители. Билетер, наклонившись над Томом, грубо схватил его за свитер. Почувствовав крепкую хватку его жилистой, мускулистой руки, Том сразу сообразил, что с этим мужиком ему лучше не тягаться.

– Ладно, Клод, пошли отсюда. Послушайте, мистер, – обратился он к билетеру. – Мы не будем затевать здесь в зале кинотеатра разборку. Но вы должны вернуть нам деньги за билеты.

– Ишь, чего захотел! – возмутился билетер.

Том сел в кресло.

– Мне известны мои гражданские права. – И внезапно заорал громовым голосом, заглушая ружейную пальбу на экране: – Ну, давай, давай, верзила, ударь меня, бей!

Билетер вздохнул.

– О’кей, о’кей, – примирительно сказал он. – Я верну вам деньги. Только поскорее убирайтесь отсюда.

Ребята встали.

– Я тебя предупредил, – улыбнулся Том солдату, – буду ждать тебя на улице.

– Убирайся к своей мамочке, попроси ее, пусть сменит тебе пеленки, – ответил солдат и грузно опустился на свое место.

В фойе билетер выдал каждому по тридцать пять центов из собственного кармана, заставив расписаться на квитанциях, чтобы потом предъявить их владельцу кинотеатра. Том поставил подпись своего учителя по алгебре, а Клод – президента банка своего отца.

– Чтобы больше духу вашего здесь никогда не было, – пригрозил им билетер.

– Кинотеатр – общественное место, – нагло напомнил ему Клод. – Только попытайтесь не пустить! Я пожалуюсь отцу!

– Кто твой отец? – с беспокойством спросил билетер.

– Увидите сами кто! Придет время, узнаете! – дерзко заявил Клод.

Они нарочито медленно вышли из фойе. На улице они, хлопая друг друга по спине, громко рассмеялись.

Было еще рано, киносеанс будет еще продолжаться с полчаса. Они зашли в вагон-ресторан, расположенный через улицу, и заказали себе по чашке кофе с пирожком на деньги, полученные от билетера. За стойкой работал радиоприемник. Диктор говорил о том, каких успехов за этот день удалось добиться американской армии в Германии, о вероятном решении верховного немецкого руководства отвести войска в Альпы и оттуда оказывать сопротивление наступающим войскам союзников.

Том, скорчив на своем круглом детском лице болезненную гримасу, слушал сообщение. Как ему надоела эта война. И даже не сами боевые действия, а тот постоянный треп о том, какие высокие идеалы отстаивают на фронтах эти храбрые американские парни, какие жертвы они приносят на алтарь победы. Эти разглагольствования просто выводили его из себя. Им никогда не удастся заполучить его в армию.

– Эй, леди, – крикнул он официантке, которая стояла и полировала ногти, – нельзя ли включить музыку? – Ему вполне достаточно этого патриотического трепа, который он постоянно слышит дома от сестры с братом.

Официантка бросила на них томный взгляд:

– Разве вас не интересует, кто победит в этой войне?

– У нас по всем предметам – одни тройки, – сказал Том. – К тому же еще и редкая глазная болезнь.

– Да, я и забыл о своей редкой глазной болезни, – спохватился Клод, прихлебывая из чашки кофе. И оба покатились со смеху над своими остротами.

Они стояли перед кинотеатром «Казино». Двери широко распахнулись, и начали выходить зрители. Том снял часы и передал Клоду, чтобы случайно не разбить при драке. Он стоял абсолютно спокойно, сохраняя полное самообладание. Оставалось только надеяться, что солдат не ушел с девицей раньше, не досмотрев картину до конца. Клод нервно расхаживал взад и вперед по тротуару, его бледное лицо покрылось потом от возбуждения.

– Ты уверен? – то и дело спрашивал он приятеля. – Ты на самом деле целиком уверен в себе? Он ведь действительно здоровяк, этот сукин сын. Чтобы победить, нужно быть уверенным в себе до конца!

– Ты обо мне не беспокойся, – ответил Том. – Твоя задача – держать толпу на расстоянии, у меня должно быть свободное пространство для маневрирования. Я не могу вступать с ним в борцовскую схватку. – Его глаза вдруг сузились. – А вон и он. Идет.

Солдат с девушкой выходили из кинотеатра. Ему на вид было года двадцать два – двадцать три. Лицо угрюмое. Он был полноват, гимнастерка слегка оттопыривалась на преждевременном животике, но он, этот парень, был крепким. На рукаве не было нашивок, на груди – орденских ленточек. Он крепко сжимал руку девушки, уверенно ведя ее между пешеходов.

– Что-то меня мучит жажда, – сказал он девушке. – Пойдем выпьем пива.

Том подошел к нему и загородил ему дорогу.

– Опять ты, – сказал солдат с раздражением. Он на мгновение остановился, потом пошел прямо на Тома, толкнув его рукой в грудь.

– А ты не толкайся, – сказал Том. Он схватил солдата за рукав. – Дальше никуда не пойдешь!

Удивленный его наглостью, солдат остановился. Он внимательно смотрел на Тома: короче его, по крайней мере, дюйма на три, белокурый, с лицом херувимчика, в старом заношенном свитере.

– Да, ты очень самоуверен, малыш, – сказал он. – Ну-ка, проваливай, убирайся с дороги! – Он локтем оттолкнул Тома в сторону.

– Кого это ты толкнул, Сидни, ты себе представляешь? – спросил Том, стремительно нанося ему резкий удар кулаком в грудь. Прохожие стали останавливаться, с любопытством наблюдая, чем закончится ссора. Лицо солдата покраснело от охватившего его приступа гнева.

– Ну-ка, пацан, убери свои лапы, иначе будет плохо.

– Ты что, парень? – удивилась девушка. Она еще в кинотеатре подкрасила губы, но на подбородке остались следы помады. Ей, казалось, было абсолютно наплевать на толпу людей, окруживших их. – Если ты решил пошутить, то это плохая шутка.

– Это не шутка, Анжела, – сказал Том.

– Прекрати свою дурацкую болтовню и не задевай Анжелу! – возмутился солдат.

– Пусть извинится, – сказал Том.

– По крайней мере, – поддержал его Клод.

– Извиниться? Извиниться за что? – недоуменно спросил солдат, повернувшись к толпе. – Эти ребята, по-моему, чокнулись.

– Так вот, либо ты извинишься за те оскорбления, которые твоя подружка сказала нам в кинотеатре, – твердо продолжал Том, – либо пожалеешь.

– Пошли, Анжела, – сказал солдат. – Пошли, наконец выпьем пива. – Он сделал шаг в сторону, но Том схватил его снова за рукав и толкнул, раздался треск разорвавшейся ткани. Солдат резко повернулся, посмотрел на рукав.

– Послушай ты, маленький сукин сын, ты разорвал мне гимнастерку.

– Я же сказал, ты никуда не пойдешь! – повторил Том. Он сделал шаг назад и согнул в локтях руки.

– Тебе это даром не пройдет, ты мне порвал гимнастерку, – разозлился солдат. – Мне наплевать, что ты еще пацан. – Он замахнулся и нанес удар открытой ладонью.

Том попытался увернуться, но удар пришелся ему по плечу.

– О-о! – завизжал он, схватив себя за плечо, и, корчась, согнулся, словно от дикой боли.

– Вы видели? – повернулся Клод к толпе зевак. – Вы видели, как этот негодяй ударил моего друга?

– Послушай, солдат, – не выдержал седой человек в плаще, – нельзя бить мальчишку. Ведь он еще маленький.

– Я не бил его, только слегка ударил, – повернувшись к заступнику с виноватым видом, оправдывался солдат. – Он пристает ко мне вот уже…

Том неожиданно резко выпрямился и снизу кулаком нанес солдату удар в челюсть, но не очень сильно, чтобы не отбить у того охоту к драке.

Теперь уже ничто не могло сдержать впавшего в ярость солдата.

– О’кей, пацан, ты сам нарвался на драку, – проговорил он, угрожающе надвигаясь на Тома.

Том отступил, и толпа за его спиной попятилась назад.

– Ну-ка освободите место, – потребовал Клод, как рефери-профессионал. – Освободите место вокруг них.

– Сидни, опомнись, – взвизгнула девушка, – ты же убьешь его!

– Не-а! – ответил он. – Дам ему пару оплеух, нужно преподать этому наглецу урок.

Том гибко, как змея, извернулся и нанес ему короткий хук в голову, а правой – целую серию ударов в живот. Солдат резко, с протяжным сухим звуком, выдохнул из легких воздух. Том, пританцовывая, как боксер на ринге, отступил назад.

– Просто отвратительно, – возмутилась какая-то женщина в толпе. – Здоровый мужик избивает ребенка. Неужели никто его не остановит?

– Ничего страшного, – пытался успокоить ее муж. – Он ведь сказал, что навешает ему пару-другую оплеух, и все.

Солдат медленно замахнулся своей тяжелой рукой, но Том, ловко поднырнув под нее, ударил его крепко сжатыми кулаками в живот. От острой боли солдат согнулся, а Том, не теряя времени, начал наносить ему удары по голове и лицу. И вот по лицу солдата потекла кровь, он беспомощно размахивал своими длинными руками, пытаясь нанести ответный удар. Презрительно посмотрев на него, Том позволил ему подойти ближе, сжать себя в объятиях и, высвободив одну руку, нанес несколько резких ударов кулаком по почкам. Солдат пошатнулся и медленно опустился на одно колено. Он моргал, стараясь через заливающую его лицо кровь посмотреть на противника. Анжела плакала и кричала. Толпа молчала. Том отскочил на несколько шагов назад. Он даже не запыхался, дышал ровно, только под его нежным пушком на щеках проступил легкий румянец.

– Боже мой, – не выдержала дама, которая просила кого-нибудь остановить драку, – он с виду совсем еще ребенок.

– Ну, ты будешь подниматься или тебе помочь? – издеваясь, спросил Том солдата. Анжела опустилась перед солдатом на колени и вытирала кровь с лица носовым платком. Вся схватка длилась не более тридцати секунд.

– Ну, на сегодня все! – воскликнул Клод. Он вытер с лица пот.

Том большими шагами прошел сквозь окружившую его толпу. Люди не спускали с него глаз. Все молчали, словно только что увидели ужасное, противоестественное и очень опасное зрелище и теперь пытались как можно скорее забыть про этот кошмар.

Клод догнал Тома, когда тот уже заворачивал за угол.

– Ну, дружище, ты даешь! – восхищался Клод. – Ты славно сегодня поработал кулаками. А какие удары! Какие комбинации! Просто закачаешься, должен откровенно сказать тебе.

Том фыркнул.

– Сидни, да ты же убьешь его! – сымитировал он визгливый голос девушки. Настроение было превосходное. Полузакрыв глаза, он вспоминал, как его кулаки натыкались на тело солдата, как пальцы чувствовали мягкую кожу, твердые кости на лице, на ребрах, как он ударился костяшками о латунные пуговицы мундира. – Сегодня я был в ударе. Жаль только, что бой оказался таким коротким. Нужно было поиграть с ним подольше. Он сразу превратился в куль с дерьмом. В следующий раз выберу кого-нибудь, кто по-настоящему умеет драться.

– Здорово! – восхищался Клод. – Я получил такое удовольствие. Посмотреть бы на его морду завтра! Когда ты собираешься повторить?

– Когда будет настроение, – пожал плечами Том. – Ну ладно, пока.

Ему не хотелось, чтобы Клод сейчас докучал ему. Ему хотелось побыть одному, чтобы снова пережить каждое свое движение, каждый удар во время драки. Клод уже привык к неожиданным переменам настроения друга и с уважением относился к его капризам. У таланта должны быть преимущества!

– Спокойной ночи. Увидимся завтра, – попрощался он.

Том, помахав ему на прощание, свернув с улицы, направился домой. Идти было далеко. Нужно было быть осторожным и уходить в другие кварталы города, когда на него накатывало желание подраться. В его квартале Тома уже хорошо все знали и старались не попадаться ему на пути, когда видели, что на него нашло драчливое настроение.

Он быстро шел домой по темной улице, туда, где сильнее всего чувствовался сырой воздух с реки, останавливаясь и пританцовывая возле уличных фонарей. Он показал им, кто он такой! Показал! И еще покажет. Всем. Заворачивая за последний перед домом угол, он неожиданно увидел свою сестру Гретхен. Она подходила к дому с противоположного конца улицы. Гретхен шла быстро, низко опустив голову, торопилась, поэтому его не видела. Он перешел на другую сторону улицы, зашел в подъезд. Ему не хотелось встретиться с ней и разговаривать. Ничего хорошего она ему не сказала с тех пор, как ему исполнилось восемь лет. Он видел, как она подбежала к двери рядом с дверью в пекарню, торопливо вытащила из сумочки ключ. Может, стоит хоть разок проследить за ней и посмотреть, чем это она на самом деле занимается допоздна по вечерам?

Гретхен, открыв дверь, вошла в дом. Том, подождав, пока сестра поднимется к себе наверх, перешел улицу и остановился перед серым полуразрушенным домом, жертвой стихии и непогоды. Вот он, его дом. Он здесь родился. Он появился на свет неожиданно, раньше срока, и мать не успели доставить в роддом. Сколько раз он слышал эту историю. Это что-то значит – родиться в своем доме. Королева рожает детей в дворцовых покоях. Принц впервые видит свет Божий днем, в королевских покоях. Какой же он заброшенный, этот его родной дом! Кажется, он сам так и просится, чтобы его снесли. Том сплюнул. Он печально глядел на серое здание – родной дом, чувствуя, как проходит его возбуждение. Из окна подвала пробивался свет, как обычно, когда там работал отец. Лицо Тома помрачнело. «Вся жизнь в подвале! – пронеслось у него в голове. – Что они знают? Что они видели? Да ничего! Ничего».

Том тихо отпер дверь, стараясь не скрипеть половицами, поднялся по лестнице в их с Рудольфом комнату. Он очень гордился своей беззвучной походкой. Когда он приходит, когда уходит – никого это не касается, это его личное дело. Особенно в такую ночь, как сегодня. На рукаве его свитера запеклась кровь, и ему совсем не хотелось, чтобы кто-то из семьи заметил это и поднял крик.

Когда Том осторожно вошел в комнату, прикрыв за собой дверь, он услышал, как ровно дышит крепко спавший Рудольф. Чистенький, аккуратненький, образцовый джентльмен, его брат Рудольф, отличник, всеобщий любимец. Он никогда не приходит домой с запекшейся кровью на одежде, всегда крепко спит ночью, и от него пахнет свежей зубной пастой. Утром он никогда не забудет сказать всем «доброе утро». Не отложит на потом решение тригонометрических задач. Том разделся в темноте, небрежно бросив одежду на спинку стула. Он не хотел бы отвечать на расспросы Рудольфа. Рудольф никогда не был его союзником. Он всегда был на противоположной стороне баррикады. Ну и пусть там остается!

Но как только он лег на их общую двуспальную кровать, Рудольф проснулся.

– Где ты шлялся? – спросил он сквозь сон.

– В кино.

– Ну и как?

– Полное дерьмо.

Братья молча лежали в темноте. Рудольф отодвинулся дальше от Тома. Он считал, что неприлично спать в одной кровати с братом. В комнате было холодно. Рудольф всегда распахивал настежь окно по ночам, и с реки долетали холодные порывы холодного ветра. Если существует хоть какое-то правило, Рудольф обязательно сделает все как положено. Он спал в пижаме. Дважды в неделю у них регулярно возникал по этому поводу спор.

Рудольф потянул носом:

– Скажи мне, Бога ради, где тебя носило? От тебя разит, как от дикого зверя. Чем ты занимался?

– Ничем, – сказал Том. – Что я могу поделать, если от меня разит?

Не будь он моим братом, я бы вытряхнул из него все кишки, подумал Том.

Вот если бы у него сейчас были деньги! Он пошел бы к Алисе, она живет в доме за вокзалом. Там он, заплатив пять долларов, потерял свою девственность, и теперь, когда были деньги, наведывался к ней. Это случилось летом. Он работал на землечерпалке на реке и сказал отцу, что ему платят десять долларов в неделю, хотя на самом деле платили больше. А эта девушка по имени Флоренс из Виргинии? На самом деле она была не девушкой, а крупной смуглой женщиной и позволила ему навестить ее дважды за те же деньги – пять долларов. Ему тогда исполнилось четырнадцать, и он был как спелая вишенка, которую жаль сорвать в одну ночь. Он ничего не сказал Рудольфу. Брат до сих пор оставался девственником, в этом Том не сомневался. О, его брат, конечно, был выше секса, или ждал встречи с кинозвездой, а может, он просто педик? Бог его знает. Однажды Том обо всем ему скажет в лицо и посмотрит, какое выражение появится у его братца! Тоже мне сказанул: «дикий зверь»! Ну что ж, если они все о нем такого мнения, он и станет диким зверем.

Том, закрыв глаза, попытался представить залитое кровью лицо солдата, стоящего на одном колене на мостовой. Он представил себе эту картину, но уже не испытал удовольствия.

Его вдруг начала бить дрожь. В комнате было холодно, но он дрожал не от озноба.

Гретхен сидела перед небольшим зеркалом на ее туалетном столике, прислоненном к стене. Правда, это был не туалетный, а кухонный стол, она купила его у старьевщика за два доллара и перекрасила в розовый цвет. На чистом полотенце аккуратно разложены баночки с косметикой, три маленьких флакончика с духами, набор инструментов для маникюра и щетка для волос с серебряной пластинкой наверху, подаренная ей, когда ей исполнилось восемнадцать лет. Она сидела в старом халатике. Теплая, мягкая фланель, прикасаясь к ее коже, создавала привычное чувство домашнего уюта, когда она возвращалась поздно вечером с холодной улицы. Гретхен набрасывала его перед тем, как забраться в постель, еще когда была девочкой. И сегодня вечером ей хотелось того же комфорта.

Она вытерла лицо салфеткой «клинекс». Какая у нее белоснежная кожа! Она унаследовала ее от матери, и голубые, с фиолетовым отливом глаза тоже. А от отца – черные прямые жесткие волосы. «Гретхен, ты очень красивая девушка», – часто говорила ей мать. Такой же красавицей она была и сама, когда ей было столько же лет, сколько Гретхен. Она постоянно напоминала дочери следить за собой и не поддаваться увяданию, как это произошло с ней. Именно слово «увядание» говорила ей мать. Замужество немедленно приводит к увяданию. Порча происходит из-за прикосновения к телу девушки мужчины. Мать, правда, не читала ей никаких нотаций по поводу того, как вести себя с мужчинами, так как была уверена в целомудрии дочери (добродетели, так она говорила), но тем не менее использовала все свое влияние и заставляла дочь носить свободные платья, скрывающие фигуру. «Зачем самой нарываться на неприятности? – частенько повторяла мать. – Придет время, и глазом моргнуть не успеешь, как они на тебя свалятся».

Однажды мать призналась, что в молодости хотела уйти в монастырь. Вспоминая слова матери, Гретхен всегда чувствовала острую боль. Ведь у монахинь не бывает дочерей. А она, Гретхен, живет на белом свете девятнадцать лет, и вот сейчас холодной мартовской ночью в середине двадцатого столетия сидит перед зеркалом только потому, что матери удалось избежать предназначенной ей судьбы.

Но после того, что сегодня вечером случилось с ней, горько размышляла Гретхен, она и сама, пожалуй, ушла бы в монастырь. Если бы верила в Бога!

После работы она, как обычно, пошла в военный госпиталь, расположенный на окраине их городка. Госпиталь был переполнен солдатами, выздоравливающими от ранений, полученных на войне в Европе. Гретхен приходила в госпиталь по вечерам, пять раз в неделю, разносила раненым книги, журналы, угощала жареными пирожками, читала письма незрячим солдатам, писала письма тем, у кого были повреждены руки. Она была добровольцем. Ей не платили, но она была горда, что приносит хоть какую-то пользу своей стране. Ей нравились ее дежурства. Солдаты были такими покладистыми, такими послушными, такими благодарными и вели себя как дети. В госпитале не было похотливых мужских взглядов и приставаний, с чем ей приходилось сталкиваться ежедневно у себя на работе. Конечно, некоторые медсестры и девушки-добровольцы не отказывали себе в легкой интрижке с врачами или легкоранеными офицерами, но Гретхен очень быстро дала понять, что она не позволит себе ничего подобного. Чтобы не поддаваться соблазну, Гретхен старалась дежурить в самых переполненных палатах, где невозможно было оставаться наедине с раненым больше, чем на несколько секунд. Она всегда была дружелюбна, никогда не задирала нос и с удовольствием беседовала со всеми солдатами, но она не допускала и мысли о том, что кто-нибудь осмелится прикоснуться к ней. Она, конечно, иногда целовалась с мальчиками – на вечеринках, в машинах после танцев, но их неуклюжие объятия казались ей абсолютно бессмысленными, негигиеничными и даже смешными.

Она никогда не проявляла особого интереса к парням в школе и открыто презирала девчонок, сходивших с ума по знаменитым футболистам, национальным героям и тем ребятам, у которых были свои автомобили. Все это она считала глупостью. Правда, иногда она задумывалась об одном человеке, об учителе английского, мистере Поллаке, для нее уже старика, с седой взъерошенной копной волос, которому было лет пятьдесят. У него был низкий, как у истинного джентльмена, голос, и он любил вслух читать в классе Шекспира: «Завтра, завтра, завтра, – а дни ползут, и вот уже в книге жизни читаем мы последний слог…»1 Она представляла себя в его объятиях, представляла, как он, этот поэтически настроенный, печальный человек, нежно ее ласкает. Но он был женат, и у него была дочь, ее ровесница. Кроме того, он никогда не помнил имен своих учеников и учениц. Ну, это ее девичьи грезы… И она постаралась забыть о них.

Гретхен не сомневалась, с ней непременно произойдет что-то по-настоящему великое, необычное, но только не в этот год и не в этом заштатном городке. Уж в этом она была целиком уверена.

Когда Гретхен шла по коридорам госпиталя в сером халате, она чувствовала себя нужной и незаменимой, и, как мать, она в меру своих возможностей старалась восполнить хотя бы частично то, что эти мужественные, страдающие от ран солдаты утратили ради благополучия своей родины.

Свет в палатах был пригашен, и все раненые должны бы лежать в своих кроватях. Гретхен, как обычно, подошла к койке молодого солдата по имени Тэлбот Хьюз, чтобы сказать ему несколько ободряющих слов. Он был ранен в горло и не мог говорить. И он был моложе всех в палате и больше других вызывал к себе жалость. Гретхен хотелось верить, что прикосновения ее руки, улыбка, несколько слов, даже пожелания «спокойной ночи» достаточно, чтобы сделать долгие часы до рассвета менее болезненными для этого совсем еще мальчишки, раненого. Она прошла в общий зал – комнату отдыха, где раненые читали или писали письма, играли в карты или шашки, слушали проигрыватель, аккуратно разложила журналы на столе, убрала шахматную доску, сложила шашки в коробку, выбросила в мусорное ведро две бутылки из-под кока-колы.

Ей нравились эти поздние вечера. Она чувствовала себя настоящей хозяйкой, и она понимала, что в этот вечерний час молодые ребята спят на своих госпитальных койках во всех палатах главного корпуса, в теплом и уютном блоке. Молодые ребята, которые избежали смерти и покончили, хотя бы временно, с этой ужасной войной, молодые ребята, которые тихо выздоравливают здесь, стараясь позабыть, позабыть навсегда о своих страхах, о предсмертных агониях умирающих товарищей, молодые ребята, для которых каждый день пребывания здесь приближал их к миру и родному дому.

Прожив всю свою жизнь в тесноте с родителями, она ценила этот общий зал, окрашенный в приятный для глаз зеленоватый цвет, с удобными стульями, он давал Гретхен чувство, что она хозяйка собственного элегантного дома и наводит в нем порядок после веселой вечеринки, когда все гости разошлись по домам. Она, мурлыча что-то себе под нос, заканчивала наводить порядок и уже собиралась выключить свет, когда в зал, прихрамывая, вошел высокий молодой негр в темно-бордовом халате, надетом поверх пижамы.

– Добрый вечер, мисс Джордах, – вежливо поздоровался он с ней. Его звали Арнольд. Он уже давно лечился в госпитале, и Гретхен хорошо его знала. В их блоке находилось только два негра, обычно они постоянно были вместе, и впервые она увидела Арнольда одного. Она всегда с особой симпатией относилась к Арнольду. Он воевал во Франции. Ему раздробило ногу, когда немецкий снаряд угодил в его грузовик. Он был родом из Сент-Луиса, он рассказал, что закончил среднюю школу, что у него в семье одиннадцать братьев и сестер.

Арнольд много читал и всегда при чтении надевал очки. У нее сложилось впечатление, что он читал все подряд, без разбора: комиксы, журналы, пьесы Шекспира. Она же считала, что он очень начитанный и созрел для хорошей литературы. У Арнольда был вид «книжного червя» – блестящего, одинокого студента-африканца, с армейскими незатейливыми очками на носу. Иногда она приносила хорошие книги из дома, из библиотеки брата Рудольфа или из городской публичной библиотеки. Арнольд быстро, почти молниеносно их прочитывал и всегда возвращал в срок, точно в таком же опрятном состоянии, в каком и получил от нее, но никогда не высказывал своего мнения о прочитанном.

Гретхен казалось, что он молчит из скромности, ему не хотелось показывать себя интеллектуалом перед другими солдатами. Она сама много читала, но вот уже два года руководствовалась в своих литературных вкусах мнением учителя-католика мистера Поллака. Поэтому в последнее время она приносила ему такие различные по жанрам книги: «Тэсс из рода Д’Эрбервиллей», поэмы Эдны Сент-Винсент Миллей, Руперта Брука и «По эту сторону рая» Скотта Фитцджералда.

Увидев его, она приветливо улыбнулась.

– Добрый вечер, Арнольд! Вам что-нибудь нужно?

– Н-нет. Просто брожу по госпиталю. Заснуть не могу. Увидел у вас свет и подумал: почему бы не навестить очаровательную маленькую мисс Джордах, убить время. – Он улыбнулся. Какие у него белоснежные ровные зубы. В отличие от других раненых, которые называли ее по имени: «Гретхен», Арнольд всегда звал ее по фамилии. У него был акцент типичного сельского фермера из штата Алабамы. Гретхен знала: чтобы спасти от ампутации его ногу, Арнольду сделали две или три операции, и она была уверена, что глубокие морщины вокруг рта – следствие мучительных страданий. Высокий, очень изможденный и очень черный человек в просторном халате.

– Я собралась уходить и хотела выключить свет, – сказала Гретхен. Следующий автобус отходил минут через пятнадцать, и она не хотела его пропустить.

Оттолкнувшись здоровой ногой, Арнольд подскочил и сел на стол.

– Вам никогда не понять, какое удовольствие испытывает человек, когда, посмотрев вниз, видит две здоровые ноги, – сказал Арнольд. – Идите, идите, мисс Джордах, наверняка какой-нибудь молодой человек ждет вас возле госпиталя, и я не хочу, чтобы вы опоздали к нему на свидание из-за меня. Не надо его расстраивать напрасно!

– Никто меня не ждет, – ответила Гретхен. Ей стало стыдно за то, что хотела выпроводить этого парня, чтобы успеть к автобусу. – Нет, я никуда не спешу.

Арнольд, вытащив из кармана пачку сигарет, предложил ей закурить.

– Нет, благодарю вас, – покачала она головой. – Я не курю.

Он твердой, не дрожащей рукой зажег сигарету и, глядя на струящийся дымок, сузил глаза. Движения у него были медленные, выверенные. До призыва в армию, учась в школе в Сент-Луисе, он играл в футбол.

– Вот, – рассказывал он ей, – в одно мгновение здоровый спортсмен превратился в калеку. – Арнольд похлопал ладонью по столу рядом с собой. – Садитесь, мисс Джордах, посидите немного рядом со мной. Вы наверняка устали – весь вечер на ногах.

– Не беспокойтесь. На работе я целый день сижу. – Но она все же села на стол рядом с ним, только чтобы он не подумал, что она торопится уйти домой.

– У вас такие красивые ноги, – сказал Арнольд.

Гретхен посмотрела на свои дешевые коричневые туфли на низком каблуке.

– Вполне нормальные, – скромно сказала она. Но в душе Гретхен считала, что у нее действительно очень красивые ноги, узкие, не длинные, с тонкими стройными лодыжками.

– В армии я стал настоящим экспертом по ногам, – сказал Арнольд таким тоном и так естественно, как другой сказал бы: «В армии я научился чинить радиоаппаратуру»; или: «В армии я узнал все о карточных играх». В его голосе не было никакого сострадания к себе, и Гретхен стало жалко этого неуклюжего, тихого парня.

– У вас все будет в порядке, – поспешно сказала она ему. – Медсестры говорили, что врачи сотворили чудо с вашей ногой.

– Да, – фыркнул Арнольд. – Прошу вас, ни с кем не спорьте по поводу того, что старик Арнольд в скором времени многого добьется.

– Сколько вам лет, Арнольд?

– Двадцать два. А вам?

– Девятнадцать.

– Прекрасный возраст, – широко улыбнулся он.

– Да, вы правы! Если бы не война!

– А я не жалуюсь, – сказал он, затягиваясь сигаретой. – Благодаря войне я уехал из Сент-Луиса. Эта война сделала из меня настоящего мужчину. – В его голосе явно звучала скрытая насмешка. – Я уже больше не глупый деревенский парень. Теперь мне известны правила взрослой игры. Я повидал множество интересных мест, познакомился с многими интересными людьми. Вы бывали в Корнуолле, мисс Джордах?

– Это в Англии? Нет, не приходилось.

– Джордах…– задумчиво произнес Арнольд. – Ваша семья из этих мест?

– Нет. Из Германии. Мой отец родом из Германии. Во время Первой мировой войны он служил в немецкой армии. Его, как и вас, ранило в ногу.

– Ну и как, врачи отремонтировали его? – фыркнул Арнольд. – Ваш отец бегает?

– Он немного прихрамывает, – осторожно сказала Гретхен, чтобы не задеть чувства Арнольда. – Но хромота, кажется, ему почти совсем не мешает, – поспешно добавила она.

– Да, Корнуолл, – Арнольд, сидя на столе, задумчиво раскачивался взад и вперед. Казалось, ему уже давно надоели все эти разговоры о раненых, о войнах. – Там, в Англии, растут пальмы, в этих маленьких старинных городках, по сравнению с которыми Сент-Луис выглядит так, словно его построили только позавчера. Там – большие, широкие пляжи. Да, да, Англия, одним словом. Какие приятные там люди. Гостеприимные. Приглашают к себе домой на воскресный обед. Они на самом деле удивляли меня. Мне всегда казалось, что англичане спесивы, высокомерны. Таково было обычное мнение в тех кругах, в которых мне приходилось общаться в Сент-Луисе, когда я там жил.

Гретхен чувствовала, что он над ней подшучивает, правда, беззлобно, с легкой иронией, проскальзывавшей в его вежливых фразах.

– Люди должны больше узнавать друг о друге, – сказала она твердо, но ей не понравилось то, что она сказала. Она сама себе показалась напыщенной, но Гретхен тут же быстро избавилась от этого неприятного чувства. Она вдруг осознала, что ее беспокоит и тревожит, заставляет защищаться – его мягкий, с южноамериканским акцентом, лениво звучащий голос.

– Конечно, должны, – согласился он с ней. – Конечно. – Он, опершись на руки, повернулся к ней лицом. – Ну что, например, я должен узнать о вас, мисс Джордах?

– Обо мне? – от удивления она тихо рассмеялась. – Ничего. Кто я такая? Всего лишь девушка-секретарша в маленьком офисе, в маленьком городке, которая нигде, кроме своего городка, не бывала и которая вряд ли куда-то уедет из этого городка.

– Нет, я с вами не согласен, мисс Джордах, – серьезным тоном возразил Арнольд. – Я с вами категорически не согласен. Я видел много девушек. Но впервые вижу девушку, которую ждет большое будущее. Вас ждет большое будущее. У вас есть особый стиль поведения, самообладание. Могу поспорить, половина лечащихся здесь парней не раздумывая предложили бы вам руку и сердце, если бы вы только подали знак, намек, что одобряете их поведение.

– Пока я не собираюсь замуж.

– Конечно нет, о чем разговор, – кивнув, спокойно отозвался Арнольд. – Какой смысл спешить? Но такой красивой девушке не надо быть затворницей. – Он загасил сигарету в пепельнице на столе, полез в карман своего халата, вытащил другую из пачки, но не зажег. – В Корнуолле у меня была девушка. Мы с ней встречались целых три месяца, – сказал он. – Самая красивая, самая веселая, самая любящая девушка, о которой только может мечтать любой мужчина. Она, правда, была замужем, но нас это не тревожило. Ее муж еще в 1939 году уехал в Африку, и, по-моему, она даже забыла, как он выглядит. Мы вместе ходили в пабы, и, когда я получал увольнительную, она готовила дома для меня обед, а потом мы страстно занимались любовью, чувствуя себя так, будто мы – Адам и Ева в райском саду. – Он помолчал, задумчиво разглядывая белый потолок большой пустой комнаты. – Там, в Корнуолле, я стал человеком, – продолжал он. – Да, армия действительно сделала из меня мужчину, из меня, маленького неприметного Арнольда Симмса из Сент-Луиса, но увы, наступил тот печальный день, когда наша часть получила приказ отправиться на фронт. – Он замолчал, по-видимому вспоминая тот маленький уютный курортный городок с пальмами, веселую, жизнерадостную, нежную девушку, забывшую про своего мужа.

Гретхен сидела молча, стараясь не двигаться. Она всегда приходила в смущение, когда говорили о сексе в ее присутствии. И не потому, что она до сих пор девственница, это, так сказать, ее добровольный выбор, и выбор сознательный, ее смущала неспособность без смущения воспринимать секс и все, что связано с интимными делами, даже во время разговоров в кругу своих знакомых девушек. Пытаясь разобраться в причинах такой реакции, Гретхен поняла, что в таком ее отношении к сексу виноваты прежде всего родители. Их спальню от ее комнаты отделял лишь узкий коридорчик. В пять утра она слышала медленные, грузные шаги отца, медленно поднимающегося по лестнице, его низкий, охрипший пропитый голос, его уговоры, протесты и жалобное стенание ерзавшей по кровати матери, а потом шумную возню. Отец силой добивался своего. А утром невыносимо было смотреть на мать, на непроницаемое лицо-маску мученицы.

И вот сегодня, поздно вечером, в этом уснувшем госпитальном корпусе Гретхен впервые говорила о сексе с посторонним мужчиной, чего она никогда прежде себе не позволяла ни с одним человеком. Ее насильно, против ее воли, превращали в свидетели полового акта, пусть даже призрачного, но все равно полового акта, который она всегда стремилась вытеснить из своего сознания. Адам и Ева в раю. Два сплетенных человеческих тела: белое и черное. Она не хотела думать об этом, но ничего не могла с собою поделать. Но в откровенности этого парня был заложен определенный тайный смысл, определенная цель, ее никак нельзя было принять за ностальгические, навеянные ночью воспоминания солдата, вернувшегося с войны. Нет, в этом мелодичном, плавном шепоте была скрыта какая-то цель. Она догадывалась, что такой целью является она, Гретхен, но она гнала от себя эту мысль.

– После ранения я написал ей письмо, – продолжал Арнольд. – Но ответа не получил. Может, вернулся муж. И вот с тех пор я не был близок ни с одной женщиной. Я ведь был ранен в самом начале войны и с тех пор лежу в госпитале. Впервые я вышел из него погулять в прошлую субботу. Нам с Биллом дали увольнительную на весь день…– (Билл был его приятелем, вторым чернокожим американцем в их палате.) – Но что делать двум цветным парням в этой долине? Это вам не Корнуолл, можете мне поверить. Подумать только, направить меня в единственный, наверное, в Соединенных Штатах госпиталь, расположенный в городке, в котором нет ни одного цветного! Мы выпили по паре кружек пива на рынке, проехали на автобусе до речной пристани – нам сказали, что в верхней части городка живет негритянская семья. Но там никакой семьи не оказалось, кроме старика негра из Южной Каролины, который живет один в доме у самой реки, а вся его семья давно оттуда уехала, и, скорее всего, он давно позабыл об их существовании. Мы угостили его пивом, наговорили всякой чуши о наших великих подвигах на войне, как мы там храбро сражались, и пообещали приехать на рыбалку, когда получим увольнительную.

– Скоро вас выпишут из госпиталя, вы вернетесь домой и обязательно встретите красивую девушку и снова будете счастливы, как тогда, в Корнуолле. Я уверена в этом, – сказала Гретхен, посмотрев на часы. Она вдруг почувствовала, что говорит фальшиво, неискренне, каким-то чужим голосом, и ей стало стыдно. Но ей надо как можно скорее уходить отсюда.

– Уже очень поздно, Арнольд. Я с удовольствием поболтала с вами, но мне пора…– Она хотела встать, но он крепко сжал ее руку.

– Еще совсем не поздно, мисс Джордах, – сказал Арнольд. – Если быть откровенным, я давно ждал подходящего случая, чтобы поговорить с вами наедине.

– Арнольд, я опаздываю на автобус. Я…

– Мы с Биллом часто говорим о вас. – Арнольд не выпускал ее руки. – И мы решили, в следующую субботу, когда пойдем в увольнительную, пригласить вас погулять вместе с нами и немного развлечься.

– Вы с вашим другом очень любезны, – сухо сказала Гретхен. И этот тон ей давался с трудом. – Но по субботам обычно я ужасно занята.

– Мы, конечно, понимаем, что в этом городе девушке неприлично показываться в компании двух чернокожих, – продолжал Арнольд своим ровным тоном, в котором не было ни угрозы, ни злости, – люди здесь к этому не привыкли, к тому же мы простые солдаты…

– Все это не имеет никакого отношения…

– Садитесь на рейс двенадцать тридцать на автобус, следующий до пристани, – продолжал Арнольд, словно и не заметил ее протестов. – Мы приедем туда раньше, дадим старику пять долларов, пусть купит себе бутылку и сходит в кино. Мы привезем что-нибудь вкусненького и приготовим обед для нас троих. С трамвайной остановки повернете налево, пройдете прямо по дороге четверть мили, к самой реке, и увидите дом старика – он один стоит на берегу. Там нет ни души. Никто нам не помешает. Мы прекрасно проведем время.

– Я спешу домой, Арнольд, – громко сказала Гретхен. Она знала, что не закричит, не позовет на помощь, это сделать ей не позволит стыд, но она должна убедить его, что закричит, что способна позвать на помощь.

– Вкусная еда, пара стаканчиков легкого вина, – улыбаясь, продолжал нашептывать Арнольд, не выпуская ее руки. – Мы ведь так давно не были дома, мисс Джордах, не забывайте…

– Я сейчас закричу, – с трудом проговорила Гретхен. Как он себе такое позволяет? Такой вежливый, такой дружелюбный, и вдруг… Она презирала себя за неумение разбираться в людях.

– Мы такого высокого мнения о вас, мисс Джордах, – Билл и я. С того самого дня, когда я впервые вас увидел, я больше ни о ком другом и не могу думать. Билл говорит, что испытывает точно такие же чувства…

– По-моему, вы оба сошли с ума. Я доложу обо всем полковнику. – Гретхен хотела освободить руку, но не смогла. К тому же, если кто-нибудь сейчас случайно заглянет в зал и увидит ее сидящую на столе с Арнольдом, придется давать объяснения, и это объяснение будет не из приятных.

– Так вот, – так же невозмутимо продолжал Арнольд. – Мы с Биллом очень высокого мнения о вас, и мы готовы заплатить вам за этот день. За время службы у нас накопились деньги, и у меня, и у Билла, к тому же мне постоянно везло в игре в кости. Слушайте меня внимательно, мисс Джордах. У нас на двоих – восемьсот долларов, и мы готовы их вам заплатить. Всего за один денек, проведенный вместе с нами в доме на берегу реки…– Он отпустил ее руку и соскочил со стола, удачно приземлившись на здоровую ногу. Он прихрамывая пошел к двери, и его крупная фигура казалась такой неуклюжей в этом темном, с развевающимися полами бордовом халате. – Не нужно сейчас говорить ни «да», ни «нет», мисс Джордах, – с прежней вежливостью сказал он. – Подумайте хорошенько. До субботы еще два дня. Мы будем на пристани с одиннадцати утра. Приезжайте в любое время, как только освободитесь от домашних дел. Мы будем ждать. – Прихрамывая, он дошел до двери, стараясь идти прямо, не придерживаясь за стену, и вышел из зала.

Гретхен сидела в оцепенении. До нее доносился приглушенный гул машины. Раньше она как-то не прислушивалась к уличному шуму. Потом дотронулась рукой до локтя, за который еще совсем недавно ее крепко держал Арнольд. Потом соскочила со стола, машинально выключила свет, чтобы никто, случайно заглянув в зал, не увидел ее покрасневшего от стыда лица. Прислонилась к стене, постояла, поднесла к пылающим щекам ладони, словно пытаясь спрятать румянец от постороннего взгляда. Потом торопливо прошла в раздевалку, переоделась и бегом направилась к автобусной остановке.

Гретхен сидела перед туалетным столиком, вытирая остатки дневного крема с бледной, в прожилках, тонкой кожи лица под распухшими глазами. Перед ней выстроились баночки и флаконы с названиями законодателей моды и красоты от Вулворта, «Хейзл Бишоп», Коти. «Мы страстно занимались с ней любовью, как будто мы Адам и Ева в райском саду», – стучало у нее в голове.

Нет, нельзя об этом думать. Нельзя! Она завтра же зайдет к полковнику и попросит перевести ее на дежурства в другой блок госпиталя. Сюда она просто не может вернуться.

Она встала, сбросила с себя халат и несколько секунд стояла обнаженная, разглядывая себя в мягком свете настольной лампы. В зеркале отражались ее высокие, полные, белые, как сметана, груди, а розовые соски бесстыдно торчали вперед. Внизу – темный, таящий в себе опасность пушистый треугольник, ясно очерченный внутренними краями ее бледноватых пышных бедер.

Что же мне делать, что мне делать? – лихорадочно думала она. Надев ночную рубашку, она выключила свет и легла в холодную постель. Оставалось только надеяться, что сегодня ночью отец не предпримет свою атаку на мать. Слишком много для одной ночи. Она этого не вынесет.

Каждые полчаса автобус отправлялся по маршруту до Олбани. В субботу в нем будет полно солдат, получивших увольнительные на уик-энд. Целые толпы веселых молодых людей. Вот она покупает себе билет на конечной остановке, садится, поворачивается к окну и всматривается в далекую серую реку, вот она выходит на остановке у пристани, стоит там одна, перед заправочной станцией; под ее высокими каблуками шуршит гравий на неровной дороге, от нее пахнет духами, вот она идет, вот заброшенный, небеленый каркасный домик на берегу реки, вот она видит двух чернокожих со стаканами в руках; они молча смотрят на нее, как палачи на жертву, ожидают ее, эти две фигуры фатума, они, уверенные в себе, даже не поднимаются ей навстречу, а их позорная плата лежит в карманах; они ждут ее, заранее зная, что она придет, придет непременно, чтобы отдаться им, чтобы удовлетворить свое любопытство и похоть, заранее зная, что они будут заниматься с ней сексом одновременно и вдвоем.

Вытащив из-под головы подушку, она засунула ее между ног, затолкав поглубже ударами кулаков.

Мэри Джордах стоит у окна с кружевными занавесками в своей спальне, глядя на задний двор сразу за пекарней. Два тощих деревца с прибитой между ними доской, на которой покачивается тяжелый, потертый, кожаный мешок цилиндрической формы, набитый песком, – такими мешками пользуются на тренировках боксеры. В темноватом узком пространстве двора этот мешок похож на повешенного. Когда-то в прежние беспечные дни в садах в глубине домов на их улице росли на клумбах цветы, а между деревьями качались натянутые гамаки. Каждый день ее муж надевает пару шерстяных перчаток, идет на задний двор и в течение двадцати минут колотит изо всех сил этот мешок с песком. Он нападает на него с невообразимой яростью, с такой всепоглощающей страстностью, будто он не тренируется, а ведет бой за свою жизнь. Иногда, когда она видит его за этим занятием, когда в лавке ее сменяет Руди, чтобы дать ей немного отдохнуть, Мэри кажется, что он колошматит не этот безжизненный мешок с песком, а ее саму.

Она стоит у окна в своем зеленом атласном халате с замасленными воротником и манжетами. Она курит сигарету, не замечая, как пепел сыплется ей на халат. В приюте она была самой опрятной, самой аккуратной из всех девушек: чистенькая и свежая, как цветочек в стеклянной вазе. Монахини знали, как приучить своих воспитанниц к чистоте. Теперь она превратилась в неряху, располнела, больше не следит ни за волосами, ни за фигурой, ни за одеждой. Монахини привили ей любовь к религии, к церковным обрядам, но вот уже лет двадцать она не ходила к мессе. Когда родилась Гретхен, она договорилась со священником о крещении, но муж наотрез отказался прийти к купели и строго-настрого запретил жертвовать на церковь деньги – ни цента. Ведь он – ревностный католик с рождения.

Вот тебе и судьба: трое некрещеных и неверующих детей и богохульствующий муж, ненавидящий церковь. Тяжкий крест она несет на своих плечах!

Она никогда не видела ни матери, ни отца. Сиротский приют в Буффало заменил ей и мать, и отца. Там ей дали фамилию – Пиз. Может, так звали ее мать. Мысленно она всегда называла себя Мэри Пиз, а не Мэри Джордах или миссис Аксель Джордах. Когда она покидала приют, то мать-настоятельница сказала, что, возможно, ее мать ирландка, но никто не мог за это с точностью поручиться. Она предостерегала ее от опасностей и соблазнов, подстерегающих ее в этой жизни, советовала быть осмотрительной и помнить, что в ее жилах течет кровь падшей женщины. Тогда Мэри было всего шестнадцать, – стройная девочка с золотистыми волосами, с розовыми щечками. Когда у нее родилась дочь, она хотела назвать ее Коллин, в память о своем ирландском происхождении. Но ее муж недолюбливал ирландцев и заявил, что назовет дочь Гретхен. Он знавал в Гамбурге одну хорошую проститутку, ее звали Гретхен. Прошел всего только год после свадьбы, а он уже возненавидел ее.

Они познакомились в ресторане на озере Буффало, где она работала официанткой. Работу ей подыскал ее родной приют. Владельцы ресторана – стареющие супруги американо-немецкого происхождения по фамилии Мюллер. Приют направлял к ним своих выпускниц, так как эта супружеская пара отличалась своей добротой, регулярно ходила в церковь. Мюллеры поселили Мэри в пустующей комнате над своей квартирой. Они хорошо относились к ней, и никто из клиентов не осмеливался произнести в ее адрес ни одного грубого словца. Три раза в неделю они отпускали ее на занятия в вечернюю школу, чтобы она продолжала свое обучение. Нельзя же всю жизнь оставаться официанткой!

Аксель Джордах, крупный, молчаливый, прихрамывающий молодой человек, эмигрировал из Германии еще в начале 20-х и работал матросом на пароходах, курсирующих по Великим озерам. Зимой, когда озера покрывались льдом, он помогал мистеру Мюллеру на кухне, работал одновременно и поваром и пекарем. В то время он едва объяснялся по-английски и приходил в ресторан, чтобы немного побеседовать с кем-нибудь из посетителей на родном языке. После ранения его признали негодным к строевой службе и комиссовали из немецкой армии. Он устроился работать поваром в госпитале во Франкфурте.

И все из-за того, что после войны этот молодой человек, выйдя из госпиталя, почувствовал себя абсолютно никому не нужным на родине и решил поискать счастья в другой стране, она сейчас стоит в этой убогой, жалкой комнате, в этой развалюхе над лавкой, где она постепенно день за днем гробила свою молодость, красоту и рассталась с надеждой. И впереди – никакого просвета.

Ухаживая за ней, Аксель всегда был вежлив. Он был настолько робким, что не осмеливался взять ее за руку. В перерыве между рейсами, оказываясь в Буффало, он встречал ее у школы и провожал домой. Он попросил ее помочь ему исправить его английский, потому что ее произношение всегда было предметом особой гордости. Когда окружающие слушали ее, то говорили, что она, конечно, родом из Бостона, и Мэри принимала их слова как большой комплимент в свой адрес. Сестра Кэтрин, которую она любила больше других монахинь в приюте, была родом из Бостона. Она говорила четко, точно подбирая слова, и обладала словарным запасом очень образованной женщины. «Говорить неряшливо по-английски, – не уставала поучать ее сестра Кэтрин, – это все равно, что жить калекой. Ни одной девушке Бог не откажет в своем милосердии, если она говорит по-английски, как настоящая леди». И Мэри старалась во всем подражать своей наставнице. Когда Мэри покидала приют, сестра Кэтрин подарила ей книгу – историю ирландских народных героев. «Мэри Пиз, моей самой любимой ученице, внушающей мне большие надежды», – написала она своим крупным, размашистым почерком на форзаце книги. Мэри старалась копировать и ее почерк. Учеба у сестры Кэтрин каким-то таинственным образом заставляла думать и верить, что ее отец был настоящим джентльменом.

С помощью Мэри Пиз, у которой был звонкий, серебристый акцент «штата на Заливе»1, полученный в наследство от сестры Кэтрин, Аксель удивительно быстро научился говорить по-английски. Еще до женитьбы знавшие его люди искренне удивлялись и никак не верили, что он родился и вырос в Германии. Он, конечно, был умным человеком, Аксель Джордах, тут не может быть никакого сомнения, но он использовал ум для того, чтобы мучить ее, издеваться над ней, мучить себя и окружавших его людей.

Он ни разу не поцеловал ее до того, как сделал предложение. В то время ей было девятнадцать, как сейчас их дочери Гретхен, и она, как и дочь, была девственницей. Аксель всегда был неизменно внимателен к ней, всегда тщательно мылся и брился, всегда, возвращаясь из рейса, привозил ей маленькие подарочки: то коробку конфет, то букет цветов.

Они были знакомы два года, когда он сделал ей предложение. «Я не сделал его раньше, – объяснял он ей, – потому что боялся отказа, ведь, что ни говори, он иностранец, да к тому же хромой». Как, вероятно, в душе он смеялся над ней, когда увидел у нее на глазах слезы, как он корил себя за столь излишнюю скромность и неуверенность в себе. О, это был не человек, а дьявол. Всю свою жизнь он, как паук, плел сети интриг и заговоров.

Мэри сказала ему «да», но условно. Может, думала она, со временем полюбит его. Аксель был довольно привлекательным молодым человеком с черной, как у индейца, копной волос, со спокойным, говорящим о его усердии, тонким и ясным лицом, карими глазами, становящимися мягкими и доброжелательными, когда он смотрел на нее. Он прикасался к ней с нежностью, осторожно, словно она была фарфоровой. Когда она призналась, что она – внебрачное дитя (так она выразилась), он ответил, что давно знает об этом, ему сказали Мюллеры, и для него это не имеет значения, так даже лучше, еще неизвестно, как у него сложились бы отношения с ее родней. Сам он давно обрубил все семейные корни. Отец Акселя погиб в 1915 году на русском фронте, а мать год спустя вышла замуж и переехала из Берлина в Кельн. У Акселя был еще младший брат, которого он никогда не любил. Брат женился на девушке-богачке американо-немецкого происхождения, приехавшей после войны в Берлин навестить родственников. Он теперь жил в штате Огайо, но Аксель никогда с ним не встречался. Он был одинок, так же как и она.

Мэри согласилась выйти за него замуж, но выдвинула свои условия: прежде всего, оставить работу на озерах. Ей не нужен муж, которого подолгу не бывает дома и который трудится как простой работяга. Они должны уехать из Буффало, где все знали, что она внебрачный ребенок и воспитанница сиротского приюта, кроме того, она постоянно сталкивалась с людьми, которые посещали ресторан Мюллера и знали, что она работает простой официанткой. И последнее – бракосочетание должно состояться в церкви.

Аксель согласился со всеми условиями. Ах, какой он дьявол! Какой хитрый дьявол! Он накопил немного денег и с помощью мистера Мюллера договорился о покупке пекарни с человеком из Порт-Филипа. Она заставила его купить соломенную шляпу, когда он поехал в Порт-Филип для заключения сделки. Он должен выглядеть как респектабельный американский бизнесмен. И она не позволит ему носить свою обычную матерчатую кепку – эту отрыжку старых европейских пристрастий.

Через две недели после бракосочетания он привез ее осмотреть лавку, в которой ей предстояло провести всю свою жизнь, квартирку над ней, в которой ей будет суждено зачать троих детей. Был солнечный майский день, лавку только что побелили. Над стеклянной витриной с разложенными за ней пирожными и пирожками красовался большой, из зеленой ткани навес, защищавший сладости от лучей жаркого солнца. Торговая улица со множеством маленьких магазинчиков – скобяная лавка, галантерейная, аптека на углу, шляпная мастерская с выставленными в витрине дамскими шляпками с искусственными цветами – в тихом жилом квартале, расположенном на берегу реки. За зелеными лужайками – большие комфортабельные дома. Они с Акселем сидели на скамье под деревом и смотрели, как по реке мелькают парусные лодки, пыхтит, взбираясь вверх против течения, небольшой пароходик из Нью-Йорка. До них долетали веселые звуки вальса, на палубе играл оркестр. Мэри никогда не танцевала с мужем – какие танцы с хромым?

Ах, о чем она только не мечтала в тот майский день под звуки вальса на берегу реки! Как только они устроятся, она купит новые столы, переделает интерьер лавки, повесит на окнах шторы, поставит несколько подсвечников, будет подавать посетителям чай и горячий шоколад. Со временем они купят магазинчик рядом с пекарней (он в то время пустовал) и откроют ресторанчик, только не такой, как у Мюллеров, для работяг, а для состоятельных людей. Она представляла, как ее муж в черном костюме и в галстуке провожает посетителей к столикам, видела официанток в хрустящих муслиновых фартуках, выносящих из кухни подносы с едой, представляла, как сама она сидит за кассой, с мелодичным звоном пробивая чеки, улыбается и обращается к посетителю: «Надеюсь, вам у нас понравилось?» Она представляла, как сидит за столиком со своими друзьями и пьет кофе с пирожными вечером после хлопотливого рабочего дня.

Откуда ей тогда было знать, что их квартал придет в запустение, что люди, с которыми она хотела подружиться, будут избегать ее общества, а тех, кто хотел с ней подружиться, она считала недостойными дружбы с ней, что магазинчик, в котором она намеревалась открыть ресторан, будет снесен, а на его месте появится большой гараж, что шляпная мастерская тоже закроется, а дома вдоль реки превратятся в грязные трущобы с мастерскими по обработке металла либо будут вообще снесены и на их месте будет свалка.

Нет у нее ни столиков для кофе и пирожных, ни штор, ни тяжелых подсвечников, нет у нее никаких официанток, ей самой приходится стоять на ногах по двенадцать часов в день, в любую погоду, и летом, и зимой, и продавать черствые буханки хлеба механикам в замасленных комбинезонах, неряшливым домохозяйкам и замызганным детишкам, родители которых, напившись, по вечерам в субботу устраивали драки прямо на улице.

Ее муки начались в первую брачную ночь. Во второразрядном отеле на Ниагарском водопаде. Все хрупкие радужные надежды юной девушки на свадебной фотографии, такой улыбчивой красавицы в белоснежной фате, со стоящим рядом со своим неулыбчивым, мрачным, красивым женихом, рухнули всего через восемь часов после брачной церемонии. Она лежала на скрипучей гостиничной кровати, грубо распростертая громадным, ненасытным мужским телом, она лежала и плакала, поняв, что ей вынесен приговор о пожизненном заключении.

Днем они ничем не отличались от других новобрачных. Аксель водил ее в кафе-мороженое, заказывал громадные порции взбитого пломбира с сиропом и со снисходительной улыбкой заботливого дядюшки глядел, как она уничтожала все эти горы мороженого. Он прокатил ее по реке до Ниагарского водопада и, как настоящий влюбленный, нежно держал ее за руку, когда они бродили около водопада. На людях Аксель всегда был вежлив с ней: поддерживал за локоток, когда они переходили через улицу, покупал недорогие безделушки и даже сводил в театр (это была последняя неделя их медового месяца и последний день, когда он проявил такую щедрость к ней. Очень скоро она убедилась, что вышла замуж за фантастического скупердяя.) Они никогда не обсуждали то, что происходило по ночам. Когда Аксель закрывал за собой двери номера и они оставались вдвоем, то казалось, что в его тело вселялся дьявол и в комнате оказывались другие люди, чужие по духу. Нет слов, чтобы обсудить эти чудовищные половые бои, которые шли на скрипучей, готовой вот-вот развалиться кровати. Суровое воспитание сестер в приюте, полное неведение в вопросах секса, стыдливость и робость привели к дисгармонии их сексуальных отношений. Аксель получил свое половое воспитание от проституток и, наверное, искренне считал, что все замужние женщины должны лежать в супружеской постели безропотно, испытывая непреодолимый ужас. А может быть, так ведут себя вообще все американские женщины.

Спустя несколько месяцев Аксель осознал, что ей никогда не преодолеть ее отвращение к сексу, ее безжизненную инертность в кровати, и это приводило его в ярость и появлялось желание еще активнее заниматься сексом, поэтому его атаки на нее становились все яростнее и жестче. Женившись, он больше никогда не ходил к другим женщинам. Он на них даже не смотрел. Его безудержное сексуальное неистовство проявлялось только в ее кровати. Мэри ужасно не повезло, что этот человек постоянно, страстно желал обладать только одним женским телом – ее телом, и оно всегда было рядом, в полном его распоряжении вот уже в течение двадцати лет. Он непрерывно ведет осаду, безнадежно и с ненавистью, как полководец большой армии, который оказался перед оградой маленького хлипкого коттеджа и с ходу не смог взять его приступом.

Как она рыдала, когда обнаружила, что забеременела.

Они ссорились не только из-за секса. И из-за денег тоже. Она и не подозревала, что она очень изобретательна и у нее острый язычок. На какие только хитрости ей не приходилось идти, что только она не придумывала, чтобы выманить у мужа хотя бы несколько центов. Для того чтобы получить от него десять долларов на покупку новых ботинок или, позже, приличного платья для Гретхен, чтобы она в школе не позорилась в старом, ей приходилось месяцами вести постоянные баталии. Он постоянно попрекал ее куском хлеба. Аксель экономил на всем, на любой мелочи, был похож на чокнувшегося мамонта, почувствовавшего наступление нового ледникового периода. Он жил в Германии, где было уничтожено почти все ее население, и он был уверен, что такое вполне возможно и здесь, в Америке. Его характер и взгляды сформировало поражение в войне его страны, и теперь он хорошо понимал, что от подобной участи не избавлен ни один континент на земном шаре.

Несколько лет их лавка приходила в упадок. Только после того как стены здания облупились, штукатурка осыпалась, Аксель купил пять банок белой краски и покрасил стены. Однажды из Огайо приехал его брат, владелец гаража. У него дело процветало. Он предложил Акселю долю в новом агентстве по продаже автомобилей, которое только что купил за несколько тысяч долларов. Аксель мог взять ссуду под его поручительство в банке и стать партнером, но Аксель выгнал брата из дома, обругал и назвал его вором и обманщиком, пекущимся только о собственной выгоде. Его брат, веселый, круглолицый, пышущий здоровьем мужчина, каждое лето приезжал на две недели в Саратогу, несколько раз в год водил в театр жену, полную, словоохотливую даму. Он всегда был одет в отличный шерстяной костюм, и от него приятно пахло лавровишневой водой. Если бы Аксель тогда взял ссуду, как советовал ему брат, то они сейчас были бы обеспечены, навсегда сбросили бы это невыносимое ярмо пекарни, уехали бы из района трущоб, в которые все больше и больше превращался их квартал. Но Аксель ни за что не захотел последовать совету брата и не взял ссуду, он никогда не подписывал ни одной официальной бумаги.

Германия разорилась. Нищие его страны с пачками обесцененных денег с благоговением и жадным блеском в глазах взирали на каждый доллар, проходивший через их руки.

Когда Гретхен закончила школу, где она, как и ее брат Рудольф, была лучшей ученицей в классе, не было и речи о продолжении учебы в колледже. Она сразу же пошла работать и каждую пятницу половину своего жалованья отдавала отцу. «Колледжи только развращают женщин, превращают их в проституток», – сказал Аксель. А Мэри была уверена, что Гретхен выскочит замуж за первого встречного и уедет из дома, только чтобы больше не видеть отца. Еще одна разбитая жизнь в длинной печальной цепи неудачников.

Аксель бывал щедрым, только когда дело касалось Рудольфа. Рудольф был надеждой семьи. Обаятельный, ласковый, с хорошими манерами, – им восхищались все учителя.

Он единственный целовал мать, уходя рано утром и возвращаясь поздно вечером домой. В своем старшем сыне и Мэри и Аксель видели компенсацию за свои жизненные неудачи. У Рудольфа был музыкальный талант, он играл на трубе в школьном джазе. В конце последнего учебного года Аксель купил ему сверкающую, точно золотую, трубу. Единственный сделанный Акселем подарок членам своей семьи. Все остальные получали деньги только после серии скандалов. Странно было слышать возвышенные, красивые мелодии, доносившиеся из мрачной, покрытой густым слоем пыли квартиры, когда Рудольф играл на своей трубе. Рудольф играл на собраниях в клубе, на танцах. Аксель дал ему на смокинг тридцать пять долларов – неслыханная по своей щедрости сумма! И Рудольф мог распоряжаться по своему усмотрению заработанными на вечерах деньгами. «Не трать понапрасну, – поучал его отец, – они пригодятся, когда будешь учиться в колледже». С самого начала всем в семье было ясно, что Рудольф продолжит свою учебу в колледже.

Мэри чувствует свою вину перед другими детьми. Она виновата. Она отдает всю свою любовь старшему сыну. Она так измучена, что не хватает сил любить Томаса и Гретхен. При любой возможности она старается прикоснуться к Рудольфу, она заходит к нему в комнату, когда он спит, нежно целует его в лоб, стирает и гладит его белье, даже когда не чувствует ног от усталости, чтобы опрятность и аккуратность сына всегда бросалась в глаза окружающим. Она вырезает из школьной газеты статьи о его достижениях в спорте и старательно вклеивает табели его успеваемости в альбом, который лежит у нее на комоде рядом с книгой «Унесенные ветром».

Ее младший сын Томас и ее дочь Гретхен просто живут в одном доме с ней. А Рудольф – ее плоть и кровь. Когда она смотрит на него, перед глазами возникает расплывчатый образ никогда не виденного ею отца.

С Томасом она не связывает никаких надежд. Он – законченный хулиган, этот блондин с хитроватым, насмешливым лицом: вечно затевает драки, на него всегда жалуются в школе, со всеми ссорится, нагл, над всеми издевается, у него нет никаких моральных принципов, идет напролом своей дорогой, незаметно появляется в доме, ничего не сказав, уходит, приходит, когда ему заблагорассудится, ему наплевать на все, он не боится никаких наказаний. Где-то на невидимом календаре судеб кровавыми письменами выведен его удел, его позор, словно кроваво-красное число дьявольского праздника. И ничего тут не поделаешь. Она его не любит. И она никогда не протянет ему руку помощи.

Итак, мать стоит на распухших ногах у окна в уснувшем доме, окруженная своей семьей. Страдающая бессонницей, больная, уставшая, неряшливая, давно избегающая смотреться в зеркало женщина, много раз писавшая и рвавшая предсмертные записочки, решая покончить жизнь самоубийством, седая женщина сорока двух лет, в своем засаленном халате, усыпанном пеплом от выкуренных сигарет.

Издалека доносится паровозный гудок – по рельсам постукивают вагоны, в которых везут в далекие порты солдат. На поле боя, туда, где гремят пушки. Слава богу: Рудольфу еще нет семнадцати. Если его заберут на войну, она умрет.

Мэри закуривает последнюю сигарету, сбрасывает халат, ложится в кровать. Прилипшая к нижней губе сигарета свисает с подбородка. Лежит и курит. Несколько часов тяжелого сна. Она знает, что проснется, как только заслышит на лестнице топот тяжелых башмаков мужа, провонявшего потом и виски.