Пэлем Грэнвил Вудхауз Собрание сочинений Том 14. М-р Моллой и другие

В каждой избушке — свои погремушки

Перевод с английского В. Вольфсона

Во время утреннего кормления кроликов в саду собственной резиденции под названием «Бухта», — а с этого гуманного действия начинался каждый его день, — мистеру Корнелиусу, агенту по недвижимости Вэлли Филдс, стало казаться, что он как будто бы не один. Явилось чувство, будто рядом с ним кто-то находится. Чувство это было верное. Через ограду, отделявшую владение от соседнего, которое именовалось «Мирная гавань», перевесилась молодцеватая фигура.

— Ах, мистер Виджен, — сказал он, — приветствую вас!

В погожий июньский денек такое местечко, как Вэлли Филдс, этот прелеетнейший пригород Лондона, с его ухоженными палисадниками и утопающими в тени аллеями, неизменно представляет собой чарующее зрелище. Каждый из указанных его обитателей вносил свою лепту в великолепие общей картины. У мистера Корнелиуса имелась длинная белая борода, придававшая ему благородное сходство с высокопоставленным друидом, а про юношу, которого он назвал Видженом, уместно было бы сказать, что он сошел прямиком с рекламных колонок самых дорогостоящих изданий в самых лоснящихся обложках. Поистине, Адонис — породистый, утоляющий любопытство взыскательной публики в одеяниях летнего покроя! Ботинки — именно эти, и никакие другие. Носки — как раз такие, как надо. Рубашка и галстук по образцу клуба «Трутни» — самый смак. Умственные способности Фредди Виджена время от времени подвергались критике, главным образом со стороны его дяди, лорда Блистера, но также и со стороны мистера Шусмита, в конторе которого он трудился, однако никто на свете, не исключая даже ветерана «Трутней» Пуфика Проссера, — а уж у этого-то Фредди вызывал порой нешуточное раздражение, — не осмелился бы придраться к его внешним характеристикам.

— Чудная погода, — сказал мистер Корнелиус.

— Как из маминой духовки, — согласился Фредди, который сам в это утро светился, словно летнее солнышко. — Выкурите сигаретку?

— Нет, благодарю вас. Я не курю.

— Что, и не начинали никогда?

— Я отказался от курения много лет назад. Доктора говорят, что оно серьезно вредит здоровью.

— Чудаки эти доктора. Не понимают, что хорошо, а что плохо для человека. Так что же вы поделываете здесь долгими вечерами?

— Работаю над историей Вэлли Филдс.

— Вы пишите историю Вэлли Филдс?!

— Я занимаюсь этим уже значительный промежуток времени. Это труд для души.

— Вам нравится Вэлли Филдс?!

— Я люблю это место, мистер Виджен. Здесь я родился, здесь пошел в школу, здесь прожил всю свою жизнь, и здесь кончу счет своим дням. У меня имеется скромный достаток…

— А у меня — сплошной недостаток.

— …который вполне меня устраивает. У меня есть дом, сад, жена, цветы, кролики… Ни о чем большем я не прошу.

Фредди занервничал. Его воззрения на пригородную жизнь безнадежно расходились с вышесказанными, и воодушевление собеседника его несколько покоробило.

— Вам-то, небось, это в самый раз, — сказал он. — Вы отлично устроились. Работаете себе и не знаете никаких забот. А я связан по рукам и ногам своим жалованьем в адвокатской фирме. Мотаюсь целый день туда-сюда, — чем я отличаюсь от мальчика на побегушках, одному Богу известно. Видели вы когда-нибудь орла, посаженного в клетку?

Может, это и покажется странным, но мистер Корнелиус такого орла до сих пор ни разу не видел. Это был не очень искушенный в жизни человек.

— Так вот же он, перед вами, — произнес Фредди, постукивая себя по груди. После этого лицо его омрачилось. К нему вернулись мысли о подлом поведении его дяди, лорда Блистера, который, прикрываясь неблаговидным предлогом — молодому человеку, видите ли, надо самому зарабатывать себе на хлеб и выбиваться в люди! — лишил его содержания и запихнул в этот паршивый юридический зверинец, которым верховодил мистер Шусмит. Он постарался вытряхнуть из головы отталкивающие воспоминания и затронуть более приятные темы.

— Стало быть, потчуете своих бессловесных дружков?

— Каждый день, в это самое время.

— Что сегодня в меню?

— Ребятишки кушают салатик.

— Молодцы, правильно делают. Салат-латук богат витаминами и делает гуще шерстку в области груди. — Некоторое время он молча изучал поведение сотрапезников. — А вы обращали внимание, что у кролика нос все время как бы подергивается? Я знаю одну девушку, которая, когда волнуется, тоже начинает подрагивать кончиком носа.

— Она живет в Вэлли Филдс? — спросил мистер Корнелиус, пытаясь припомнить тех обитателей предместья, которые обнаружили склонность к подергиванию кончиком носа.

— Нет, сейчас она живет в Сассексе, в одном местечке под названием Луз Чиппингс.

— Ах! — произнес мистер Корнелиус, чувствуя прилив того мягкого сострадания, которое всегда посещало его при упоминании о людях, в Вэлли Филдс не живущих.

— У нее там работа. Она — секретарша одной женщины по фамилии Йорк.

Мистер Корнелиус вздрогнул, словно носик кролика, нацелившегося на салатный лист.

— Случайно, не писательница Лейла Йорк?

— Она самая. Отведали ее заварного крема?

Лицо агента по недвижимости озарилось обожанием. Благоговейно всколыхнулась борода.

— Это мой любимый автор. Я читаю и перечитываю каждую ее строчку.

— Вот и перечитывайте на здоровье. Мне однажды довелось взять в руки один из ее шедевров, меня ввел в заблуждение заголовок. Я предположил, что от этого чтива кровь будет стынуть в жилах, но на середине третьей главы пришлось за неравенством сил прекратить борьбу. Самая несусветная чушь в худшем смысле слова.

— О, мистер Виджен, умоляю вас!

— Разве вы не разделяете эту точку зрения?

— Ни в коем случае. Мне представляется, что Лейла Йорк проникает в сокровенные глубины человеческой натуры и, словно бы при помощи скальпеля, обнажает сердце женщины.

— Какой кошмар! «Коллега, хочу с вами поболтать об одной своей операции», — так примерно это звучит. Ладно уж, дело ваше. Если ее книги помогают вам разбередить себе душу, не думайте ни о чем, и Бог в помощь! О чем мы с вами говорили, пока не сбились на ее творчество? А, об орле за решеткой. Да, Корнелиус, я как раз такой орел, и это мне не нравится. Я не приемлю эту роль. Я хочу найти способ от нее отделаться. Рассказать вам о том, как орел за решеткой в один прекрасный день обретает свободу?

— Расскажите, мистер Виджен.

— Он добывает деньги, вот что он делает, и то же самое собираюсь сделать я. Как можно быстрее и желательно побольше, чтобы прохожие на улицах незаметно подталкивали друг друга и перешептывались: «Заметили этого субъекта в меховом пальто? Виджен, миллионер». Хочу и зимой и летом ходить под слоем банкнот: в холодное время года носишь десятифунтовые, а как станет потеплее — заменяешь пятерками.

Очень нелегко определить, надул ли губы такой густо-бородый собеседник, как мистер Корнелиус, и однако, нельзя было не заметить, что под сенью заповедных дебрей, с помощью которых он укрылся от мира сего, происходит какое-то волнение. Становилось ясно, что подобные устремления он считает низменными и отталкивающими. И когда он заговорил, в звучании его голоса слышалось невысказанное «фу!».

— Разве в деньгах счастье, мистер Виджен?

— Ну, знаете…

— У богатых людей — свои проблемы.

— Назовите хотя бы штучки три.

— Могу вам рассказать о своем брате. Его зовут Чарлз.

— И он богат?

— Необычайно. В свое время, очень давно, ему пришлось уехать из Англии. Так уж сложились обстоятельства. Он поселился в Америке, и дела его пошли хорошо. В последнем письме, которое я от него получил, говорилось о том, что у него имеется квартира на Парк-авеню, — насколько я могу судить, это весьма респектабельный район Нью-Йорка, — и дом на острове Лонг-Айленд, и еще один во Флориде, собственный аэроплан, яхта. Мне всегда было жаль Чарлза.

— Ну, почему же?

— Потому, что живет он не в Вэлли Филдс, — ответил мистер Корнелиус и некоторое время поразмышлял о тяжком жребии, выпавшем брату. — Нет, — продолжал он, — не стоит завидовать богачам. Жизнь для них превращается в сплошную нервотрепку. Вот возьмите вашего друга, мистера Проссера. Вы рассказывали мне о нем в прошлую нашу встречу.

Фредди был поражен.

— Вы про кого, про Пуфика? Из-за чего же ему рвать на себе волосы? Если не считать того, что женат он на дочери Шусмита и вынужден звать Шусмита папой.

В этот момент мистеру Корнелиусу подумалось, что у его юного друга плохо с памятью. Не далее как позавчера они обсуждали трагедию, что обрушилась на семейство Проссеров.

— Вы рассказали мне, что у миссис Проссер похищены драгоценности, которые оцениваются в тысячи фунтов стерлингов.

У Фредди отлегло от сердца.

— А, вот вы о чем! Да, кто-то свистнул у нее погремушки. Подозревают вроде бы горничную, — во всяком случае, когда они забили тревогу и подняли на уши полицию, выяснилось, что та исчезла, не попрощавшись. Пусть Бог подольше сохранит ваше старенькое доброе сердце, Корнелиус! У Пуфика забот не прибавилось. С того времени прошло около месяца, и вот когда я видел его в последний раз, он уже ходил себе гоголем — получил деньги по страховке.

— Тем не менее подобного рода происшествия весьма болезненны, и случаются они только с богатыми людьми.

Никогда и ни в чем не бывал Фредди так твердо уверен, как в том, что агент по недвижимости в данный момент. несет околесицу. Он не сказал об этом вслух, сжалившись над его сединами, но тон взял самый решительный.

— Послушайте, кормилец кроликов! — сказал он. — Мне ясен ход ваших мыслей, и рассуждение ваше, можно сказать, похвально, но только я стоял и стою на том, что самое главное в этой жизни — иметь деньги, и по этой самой причине за последние дни, если вы заметили, немного приободрился. Удача вновь на стороне Видженов, и я уже втягиваю в себя ароматы грядущего изобилия.

— Как, в самом деле?

— Да, уверяю вас. В первый раз за многие годы Фредерик Фозерингэй Виджен наконец-то восседает на вершине мира, перекинув радугу через плечо.[1] Можно вкратце выразить эту мысль так: Моав — моя умывальная чаша,[2] и на что-то там такое простру я свой сапог. Так, по-моему, у автора, хотя объяснять вам, при чем здесь сапоги, я бы не взялся. Вам известен один славный малый по имени Томас Дж. Моллой? Человек из Америки. Живет в «Приусадебном мирке», по другую сторону от меня.

— Да, я знаком с мистером Моллоем. Я как раз вчера с ним виделся, он приходил в мой офис, чтобы дать мне ключи.

Эти слова показались Фредди нелепыми.

— Зачем ему понадобилось давать вам ключи? У вас что, был день рождения?

— Это ключи от дома. Он решил уехать.

— Что-о?!

— Да, «Приусадебный мирок» вновь ожидает жильцов. Но вряд ли ожидание будет долгим! — произнес мистер Корнелиус и, повинуясь силе привычки, продолжил: — Это недвижимость из разряда самых престижных, со вкусом обставленная, окруженная парковой зоной площадью в четверть акра. Такие первоклассные объекты пользуются неизменно высоким спросом.

Фредди по-прежнему было не по себе. Можно даже сказать, что ему было немножечко грустно — он имел основания думать, что с исчезновением соседа он потерял друга. Такие незаурядные личности, как Томас Дж. Моллой, неизменно вызывали в нем живейший интерес.

— Разве Моллой — не собственник этого мирка?

— О нет! Он снимал его по договору. Краткосрочная аренда. Эти три дома — «Приусадебный мирок», «Мирная гавань» и «Бухта» — принадлежат мистеру Кеггсу, который много лет жил в «Приусадебном мирке». Дом сдали мистеру Моллою, когда мистер Кеггс решил отправиться в кругосветное путешествие. Я, правда, не могу представить себе, как человек, живущий в Вэлли Филдс, способен расстаться с ним и шататься Бог знает где. Так вы говорили о мистере Моллое. В связи с чем вы упомянули его?

— В связи с тем, Корнелиус, что именно благодаря этому человеку у меня сегодня цветущий вид. Всему виной этот филантроп во-от с таким сердцем. Совсем скоро у меня будет возможность стряхнуть с себя оковы «Шусмита, Шусмита, Шусмита и Шусмита». Я-то думал, что по гроб жизни осужден торчать в его змеюшнике, и меня при этой мысли знобило. И вот тут появился Моллой. Но я чуть забегаю вперед. Итак, открываем первую главу. В ней я получаю письмо от Боддингтона, есть у меня в Кении такой друг, — пояснил Фредди. — Разводит там у себя на ранчо кофе, или что-то в этом духе. Он присылает мне письмо, где спрашивает, не хотел бы я иметь в этом деле небольшую долю. Предлагает мне приехать и работать одной шайкой. Понятно, я всей душой «за», это как раз мой профиль. Вы знакомы с выражением «огромные открытые пространства»?

Оказалось, что мистер Корнелиус знаком с этим выражением. Герои Лейлы Йорк, сказал он, зачастую отправлялись в странствия по огромным открытым пространствам, когда между ними и их возлюбленными по недоразумению случались размолвки.

— Вот куда я рвался всю жизнь. Где-где, а уж в Кении пространства со времен сотворения мира открытые. Я, правда, смутно представляю себе, как выращивают кофе, но такие вещи быстро схватываешь. Я убежден, что, когда возьму в руки лопату и лейку с водой и буду знать, с какой стороны подойти к этим кустам, я в кратчайшие сроки смогу электрифицировать всю отрасль и раскрутиться так, что все черти взвоют. Кения — харе мумбуру! Вот наш лозунг. Вот где начнется богатая и полнокровная жизнь.

— До Кении отсюда неблизко.

— Один из секретов ее очарования.

— Мне бы в голову не пришло уезжать так далеко из Вэлли Филдс.

— Чем дальше, тем и лучше, я так считаю. Уехать из Вэлли Филдс — еще не конец света.

От этих слов, впрямую граничащих с богохульством, у мистера Корнелиуса скривилось лицо. Он даже отвернулся и достаточно выразительным жестом подбросил порцию латука третьему справа кролику.

— Значит, вы решили принять предложение вашего друга? — спросил он, когда начал обретать душевное равновесие.

— Если он хотя бы ненадолго оставит его в силе. Пока все срастается один к одному. Знаете, как только в жизни начинается хорошая полоса, важно не пропустить улов. От меня требуется вложить три тысячи, — что-то вроде вступительного взноса. Когда я прочитал этот отрывок из послания Боддингтона, так сразу же, не побоюсь вам сказать, почувствовал слабость и, наверное, упал бы, не будь подо мной в этот момент надежного стула. Стоит ли говорить вам, Корнелиус, что за три тысячи фунтов многие мать родную готовы заложить.

— Надо понимать, что ваши сбережения не удовлетворяли поставленному условию?

— Даже отдаленно. Глухо, как в подземных трубах. Все, что я имел за душой, это трихомонозная тыщонка, которую мне оставила крестная.

— Неудачное стечение обстоятельств.

— Еще бы. С просьбой о выдаче необходимой мне суммы в качестве срочной ссуды я решил обратиться к своему дядюшке, и услышал в ответ следующее: «Как-как-как? Абсурд. Нелепость. Даже думать об этом позабудь», — что, как вы уже догадываетесь, не оставляло ни малейшей лазейки к мирному окончанию диалога. Пуфик также отказался взять на себя роль моего банкира, как, впрочем, поступил и сам банкир, и я уже готов был плюнуть и утереться, когда вдруг ангелы затрубили в фанфары, с небес на Землю спустился Моллой, и в крыльях его играли лучи солнца. Мы разговорились, я ему поведал о своих бедах, и тогда он взмахнул своей волшебной палочкой, и все проблемы тут же решились сами собой. Всего за тысячу он вручил мне чрезвычайно ценную акцию некоего нефтяного концерна, которая в тот момент оказалась в его распоряжении.

— Боже милостивый!

— Это еще мягко сказано.

— Что же это за концерн?

— Называется «Серебряная река», и очень скоро эти два слова будет твердить вся Англия. Моллой рассказывал, что акции растут не по дням, а по часам и не остановятся до тех пор, пока не упрутся в небо.

— Не было ли с вашей стороны немного опрометчиво вкладывать весь капитал в предприятие спекулятивного характера?

— Бог с вами, я схватился за этот шанс руками, ногами и еще крепкими зубками. И знайте, акции «Серебряной реки» не спекулятивны. Моллой особо подчеркнул это. Они абсолютно железно обеспечены доходом. Он заверил меня, что не пройдет и месяца, как я смогу продать свою бумагу самое меньшее за десять тысяч.

— Немного странно, что сам он решил отказаться от столь прибыльной перспективы.

— А он разъяснил и это. Он сказал, что ему понравилось мое лицо. Я ему напоминаю племянника, которого он всегда любил, как сына. Тот несколько лет назад перебрался на постоянное жительство к праотцам. Двусторонняя пневмония. Печальная история.

— Господи помилуй!

— Почему вы так сказали?

Но причины, побудившие мистера Корнелиуса издать это восклицание, так и остались скрытыми, поскольку, еще выговаривая свой последний вопрос, Фредди случайно скользнул взглядом по наручным часам, и то, что он увидел, подействовало на него, как удав, опознанный кроликом.

— Боже мой, да что же это? — ахнул он. — Я опять опоздаю на этот хренов поезд!

Он умчался прочь, а мистер Корнелиус задумчиво глядел ему вслед. «Если бы молодость знала…»[3] — вот какие мысли, скорее всего, посетили его в то мгновение. Сам он не был в восторге от знакомства с Томасом Дж. Моллоем, который (возможно, потому, что мистер Корнелиус напоминал ему того самого козла, которого он так любил в своем далеком безоблачном детстве) попытался продать и ему пакет акций все того же концерна по добыче и переработке нефти под названием «Серебряная река».

Вздохнув, он отобрал лист латука и продолжил кормление кроликов.

Известно, что постоянные приобретатели сезонных карточек, а в особенности жители пригородов, бегают как угорелые, и в этом конкурсе Фредди мог бы дать фору многим заправским исполнителям; но сегодня, даже откроив три секунды от собственного рекордного показателя на дистанции «Мирная гавань» — ж/д станция, он порядком опоздал на 8.45 и вынужден был дожидаться 9.06. Следствием этого и была та трепетность, с которой он переступил порог владений Шусмита, та трепетность, которую ни на малую толику не пожелал унять взгляд серых, холодных глаз мистера Джервиса, старшего клерка конторы. Для того чтобы предсказать в самом ближайшем будущем мучительное собеседование с мистером Шусмитом, Фредди можно было не открывать в себе задатки ясновидения и спокойно оставаться самим собой. По результатам самой первой их встречи, как и всех последующих, он вынес твердое убеждение в том, что этот гусь лапчатый — поборник пунктуальности у своих подчиненных.

Однако не эта мысль легла тенью на его чело, когда он, сидя за конторским столом, проходил через горнило ежедневного перевоплощения в томящегося за решеткой орла. Ему не доставляло удовольствия выяснять отношения с мистером Шусмитом, родная стихия которого, ядовитая язвительность, всегда оставляла раны в его душе, однако привычка сделала это общение обыденным и научила относиться к нему с философской выдержкой. Причина меланхолии заключалась в том, что к нему подступили думы о Салли Фостер.

Если бы внимание мистера Корнелиуса не принадлежало всецело заботе об обеспечении витаминами личного состава кроличьих клеток, он бы заметил, как при упоминании о девушке, которая по-кроличьи подергивает кончиком носа, лицо молодого человека исказилось мгновенной гримасой. Это был приступ быстротечный, следы его почти тотчас исчезли — Виджены большие мастера прятать свои чувства под маской, — и все же, его можно было заметить. Фредди опрометчиво позволил себе разбудить воспоминания о Салли Фостер, а когда бы это ни случалось, мучался он так, словно надкусил что-то твердое и неподатливое безнадежно больным зубом.

Было время, и совсем недавно, когда он отстоял не дальше от Салли, чем обои от стенки, — все шло гладко до умопомрачения. Относились они друг к другу как влюбленные в детских сказках, и на горизонте не было ни единого облачка. А потом, только из-за того, что ее угораздило увидеть, как он целуется с этим поленом бессловесным на той треклятой вечеринке (казалось бы, зауряднейшая учтивость, когда не удалось поддержать беседу), Салли ударилась во все тяжкие и решила дать ему отставку. «Забирай свои норковые шубки и не забудь жемчуг!» — услышал бы он, если бы его заработки хотя бы раз достигли уровня, необходимого для таких подарков. В данном же случае она просто поручила посыльному отнести ему связку писем, полбутылки ликера и пять подписанных фотографий.

Итак, он потерял ее. И — что совсем уж скверно — он вынужден торчать в Лондоне, не в силах сдвинуться с места, без малейшей надежды вырваться из города на время ежегодных ноябрьских каникул, тогда как она торчит в каком-то Клэйнз Холле, в местечке Луз Чиппингс. Хоть стенку лбом круши — ему не добраться до Салли, не шепнуть ей на ухо «Забудь и прости», что в его исполнении давало неплохие результаты. И если мы скажем, что к Моменту, когда Эльза Бингли, секретарша мистера Шусмита, потрогала его за плечо, Фредерик Виджен успел погрузиться в водоворот страданий, в этом не будет ни грана преувеличения.

— Их милость желают вас видеть, Фредди, — промолвила Эльза, степенно наклонив голову. События развивались своим чередом.

Мистер Шусмит вел беседу с дочерью, миссис Проссер, в укромной берлоге, из которой он не вылезал весь рабочий день, и куда дочь наведывалась, так сказать, от случая к случаю. Очередность эта не очень его устраивала, ибо ему претило тратить даже малые крупицы своего драгоценного внимания на человека, которому нельзя впоследствии предъявить счет.

Услышав, кого зовет отец, Миртл проявила умеренное любопытство.

— Виджен? — поинтересовалась она. — Это не Фредди ли Виджен?

— Если не ошибаюсь, полное его имя — Фредерик. Ты его знаешь?

— Да, он вроде бы приятель Александра. Приходит к нам обедать, когда не хватает за столом мужчины. Я не знала, что он здесь работает.

— Меня самого гложут сомнения, — сказал мистер Шусмит. — Многое зависит от того, какое толкование придавать слову «работа». Чтобы оказать любезность его дяде, лорду Блистеру, дела которого многие годы проходят через мои руки, я взял его к себе в контору, и вот он появляется утром, вечером уходит, но за исключением элементарного навыка узнавать по часам время — скорее всего, чисто рефлекторного, — я не решился бы назвать другие существенные отличия между ним и, скажем, полевым васильком. А, мистер Виджен!

Полевой василек, о котором зашел разговор, войдя в кабинет и увидав Миртл, качнулся взад-вперед на тоненьком стебельке. Дочь мистера Шусмита, ставшая женой Александра (Пуфика) Проссера — поступок, на который отважилась бы далеко не каждая из ее современниц, — отличалась неоспоримой, но в высшей степени мужественной красотой. Да, она не могла выдержать сравнения со своим похожим на казуара отцом, однако наводила на воспоминания о тех гравюрах с ликами королевских любовниц, которые внушают смутную догадку, что Бурбоны были если не близорукими, то очень дальнозоркими людьми, или же за внешней суровостью им виделись заманчивые дали. Фредди при каждой встрече с Миртл обречен был бороться с ужасом, поражавшим различные уровни его организма. В большинстве случаев он легко находил общий язык с противоположным полом — мнения о том, что это получалось чересчур легко, держалась его последняя возлюбленная, — однако хранительница чертогов Пуфика неизменно вызывала у него беспокойство под ложечкой и обманчивое ощущение, что руки его и ноги сами собой прибавляют в весе.

— Приветствую, миссис Пуфик, — проговорил он, одолевая приступ малодушия. — Доброе утро.

— Доброе утро.

— Ну как, все цветете?

— Благодарю вас, у меня все в порядке.

— А Пуфик тоже крепчает?

— И у Александра все в порядке.

— Это хорошо. Он мне рассказывал, у вас тут случилась неприятность.

— Не поняла.

— Ну, с погремушками вашими. С камушками. Их там кто-то свистнул.

— Ах, да-да!

— Гадость какая!

— Да, ужасно.

— Но он говорит, вы получили деньги по страховке.

— Да.

— Ну, значит, радость.

Мистер Шусмит решил вмешаться в этот турнир интеллектов. Он не относился к тем людям, которые с радостью терпели Фредди Виджена, ибо полагал, что в иные времена его окрестили бы лоботрясом. Мелодии их душ всегда звучали вразнобой, с чем Фредди с готовностью согласился бы первым, если признал бы, что у шефа есть душа. Он служил под его, штандартами уже шесть месяцев, но до сих пор она никак не дала о себе знать.

— Хотелось бы воспользоваться случаем и завладеть ненадолго вашим вниманием, мистер Виджен.

Доверив всю тяжесть своего тела левой ноге и чуть не уронив нижнюю челюсть, Фредди смог подчеркнуть тем самым, что его готовность выполнить это пожелание поистине безгранична.

— Не возражаете, если я немного поговорю с вами о деле?

То, что он бесконечно далек от возражений, Фредди смог показать, перенеся тяжесть на противоположную ногу.

— Мистер Джервис сказал мне, что сегодня утром вы опять опоздали.

— М-мм… Да, сэр. Да.

— Это происходит регулярно.

— Да, сэр. Понимаете, если бы не пригородные поезда…

— О, ваша готовность ежедневно уделять нам некоторую часть своего времени нас глубоко трогает! Однако я все же должен просить вас о том, чтобы в будущем вы попытались синхронизировать момент вашего появления в конторе с прибытием остальных служащих.

— Да, сэр.

— Поэтому, мистер Виджен, сделайте все, что сможете, даже если вам придется ездить более ранним поездом.

— Да, сэр.

— А возможно, вы поступитесь и этим поездом ради предыдущего. Видите ли, если вы задерживаетесь, мы начинаем волноваться. «А вдруг с ним что-то случилось?» — говорим мы друг другу, и это изматывающее состояние, столь губительное для рабочего климата, длится до тех пор, пока какой-нибудь трезвомыслящий человек, вроде мистера Джервиса, не напомнит нам, что куда поразительней был бы ваш приход в установленное время. Однако не это главная причина, по которой мне хотелось вас видеть. Если бы вам удалось оторваться от ваших сегодняшних занятий, я позволил бы себе воспользоваться вашими услугами для конфиденциального поручения.

— Да, сэр.

— У меня несколько документов, которые должна подписать мисс Лейла Йорк, чье имя, возможно, покажется вам знакомым. Окажите любезность, отвезите к ней эти документы после обеда. Адрес ее таков: Клэйнз Холл, Луз Чиппингс, Сассекс. Вам следует приобрести железнодорожный билет на вокзале Виктория, сесть в поезд и сойти на станции Луз Чиппингс. До Клэйнз Холла можно быстро дойти пешком. Все ли вам понятно?

— Да, сэр.

— Превосходно, — сказал мистер Шусмит. — Спасибо, мистер Виджен.

Маститые адвокаты крайне редко уделяют достаточное внимание мускульным сокращениям своих подчиненных, особенно тех, кто рангом пониже, и потому мистер Шусмит, выдав все необходимые инструкции, не заметил, как при упоминании Клэйнз Холла (Луз Чиппингс, графство Сассекс) его юного коллегу передернуло; и однако его именно передернуло, причем совершенно недвусмысленно. Голос хозяина произвел эффект мощного электрического разряда — зрачки завертелись, в глазах на мгновение потемнело. Нечеловеческим усилием воли он смог удалиться, не прыгая на одной ножке, — столь глубокий след оставила в его душе мысль о том, что он вскоре сможет увидеть Салли. Последние часы утра и все время скудного обеда в «Трутнях» размышления о грядущей встрече неотступно преследовали его, заставив испытать, скажем так, всю гамму переживаний.

Поначалу все в нем бурлило и ликовало, словно сама Судьба подмигнула ему из небесной пучины и незаметно поманила пальцем, напомнив, что все к лучшему в этом лучшем из миров;[4] но через какое-то время закралось сомнение. Радость, вопрошал он себя, или все-таки гадость предстоит ему в Луз Чиппингс? Поможет ли свидание унять жгучую тоску, или оно, как иногда говорят в таких случаях, только повернет в ране клинок? Вопрос был неоднозначен, и неудивительно, что те члены клуба, которые швырялись в него кусочками сахара, журили его за рассеянность и недостаточную остроту реакции.

Несмотря на всю запутанность вопроса, Фредди склонялся к тому, что радость вероятней гадости. Что говорить, мука адова смотреть ей в глаза и думать о том, что все могло устроиться иначе, но, с другой стороны, оставался шанс, что время, величайший целитель,[5] уже изготовило свою настоечку, которая смягчит ее сердце и поможет возобладать благим устремлениям.

Словом, состояние его, пока он добирался до вокзала и покупал билет, можно было считать оптимистическим. Известны случаи, говорил он себе, когда девушка, с пылу, с жару решившая сделать ручкой возлюбленному, после бессонной ночи, проведенной в долгих раздумьях, приходила к выводу, что поступок, за которым ей виделось твердое, обдуманное намерение, был ни чем иным, как одним из неизбежных в этой жизни проколов. Угрызения и раскаяние не заставят себя ждать, и когда отвергнутый, сбросив невольничьи узы, однажды, посреди бела дня, вырастет перед ней, она сделает большие глаза, она подергает носиком, она откроет ротик и крикнет: «Фредди, милый!», кинется в его объятия, ну, а потом — сплошной шик и блеск.

Была пятница, самый неблагополучный день для любых передвижений, и, ожидая поезда на Луз Чиппингс, бочка вокзала испытывала нешуточные перегрузки, раздуваясь по всем швам от путешествующих селедок. Фредди был поставлен перед выбором: одно купе, битком набитое взрослыми людьми солидных масштабов, и купе другое, где более маневренные взрослые собрались уместиться вместе с детьми: и предпочел первое. В этом смягченном подобии Черной дыры[6] оставалось лишь стоячее пространство, и вот, он стоял, используя возможность разглядывать сверху попутчиков в подробностях и в целом.

Всего их было восемь человек — трое похожих на фермеров мужчин, три похожих на жен фермеров женщины, человек в черном, скорей всего, владелец небольшого дела, и маленькая опрятная девушка, которая сидела в самом дальнем углу и почитывала журнал. Ей-то и удалось молниеносно завладеть вниманием Фредди. Чем-то эта девушка напоминала ему Салли. Просто диво какое-то, до чего она была похожа на Салли; но через миг-другой он нашел объяснение столь разительному сходству.

Девушка эта и была Салли. Когда поезд тронулся, она оторвала взгляд от журнала, и глаза их встретились.

У нее, отметил он, глаза были все те же, голубые, а кончик носа по-прежнему слегка двигался. Рот, как и в прежние времена, был чуточку великоват. Насчет зубов он не смог прийти к твердому заключению, поскольку Салли в тот момент не улыбалась, зато что касается волос, без труда опознал волшебный бронзовый отлив, глубоко въевшийся ему в память. Словом, милый облик, с каким бы измерением к нему ни подойти, был точь-в-точь таким, каким он запомнился ему со времен прошлой жизни, и, лаская его взором, Фредди пришел в такой восторг, что не будь рядом троих фермеров, трех фермерш и одного владельца своего дела, он бы захрапел, как тот конь, который, заслышав трубный звук, издавал, как известно, голос: гу! гу![7] — хотя в наше время это кажется немного странным.

— Луз Чиппингс, — прогудел кондуктор, когда поезд подобрался к маленькой деревенской станции, и Салли, перейдя в брод через море ног и колен, ступила на платформу.

Она была вне себя от ярости — как ей казалось, небеспричинной. Ценою колоссальных психических затрат она сумела выбросить из головы этого человека, ибо, по благому разумению, он был ненадежным и неустойчивым, и как же чудовищно обнаружить, что он утайкой выследил ее, что он снова рядом и что она все еще его любит! Душа ее опять находилась под властью тех переживаний, которым положено было давным-давно отмереть.

Готовя себя к неминуемой встрече, она припомнила ту роковую вечеринку, когда с глаз ее упали шоры и она увидела его в подлинном свете.

И ведь у самого порога ее ждало предостережение. У дверей стояла группа молодых людей, и когда она проходила мимо, ей послышались такие леденящие душу слова:

— Ей-богу, если бы взять всех девиц, которых любил Фредди Виджен, и приставить их одну к другой, они бы протянулись от Пиккадилли до Гайд-парка, а может и дальше, иные из них довольно крупные.

И вот когда она, не желая пачкать свой слух, решительно зашла внутрь, перед ней выросла парная композиция Виджен-Бантинг, запечатленная на лестничной площадке в тесном сплетении объятий. Образы эти придали ей силу. Она взглянула в его сторону: он сиял перед ней, как свеженачищенный торговый автомат, и она едва не задохнулась от пронзительного желания хорошенько смазать по этой глупой роже.

— Фредди, — проговорила она, выцеживая слова сквозь стиснутые зубы, — отправляйся, откуда приехал!

— Как-как?

— Я же говорила тебе, что не хочу тебя больше видеть.

Разве ты не понял?

— Ну, более или менее, это ясно.

— А тогда зачем ты меня преследуешь?

Фредди насупился. Он угас. Ему было горько сознавать, что он переоценил способности времени, величайшего из целителей, и что платформе Луз Чиппингс не быть декорацией к сцене нежного примирения, но праведный гнев взял верх над горечью. Только что, впервые в жизни, на него возвели ложное обвинение, и это крайне уязвило его. Влюбленный, ищущий примирения, уступил место мужчине с ледяным взором, который сам может цедить слова через стиснутые зубы.

— Преследую? — удивился он. — Я здесь по делу.

— Кто, ты?

— Да, я. Мне нужно встретиться с мисс Лейлой Йорк. Насколько мне известно, она свила себе гнездышко в некоем Клэйнз Холле. Полагаю, ты не откажешься указать мне дорогу.

— Я отведу тебя туда.

— Ты готова появиться на людях с человеком, пользующимся столь темной репутацией?

— Не стоит прибегать к таким напыщенными оборотам.

— Нет, стоит. Даже необходимо. Почему бы мне не быть напыщенным? Преследую тебя, удачней не скажешь! Да когда я увидел тебя там, в поезде, ты могла бы ткнуть меня мизинцем, и я бы рассыпался. Что ты делала в Лондоне?

— Мне нужно было поговорить кое о чем с агентом мисс Йорк.

— Ах, вот оно как! И часто ты выбираешься в Лондон?

— Очень редко.

— Тебе везет. Паршивое место. Зловонные казематы. Человек там жить не должен, скотина тоже. В нем нет ни одной живой души, за исключением удодов с портфелями и дятлов в котелках.

— А куда же подевались все девицы? Эмигрировали, наверное?

— Девицы! Я к ним равнодушен.

— И решил мне об этом сказать?

— Да, решил тебе об этом сказать. Ты мне не веришь?

— Нет, не верю. Ты, знаешь, чем-то похож на леопарда.

— На леопарда как такового я совершенно не похож. Возможно, ты имела в виду какую-то конкретную особь?

— Ту самую, которая не умеет менять окраску.[8]

— Совсем не остроумно. Даже грубо.

— Прости, я нечаянно. Ну так, мы идем?

— Пожалуйста, как хочешь.

Они вышли на Главную улицу Луз Чиппингс, «числен, насел.» которого, как уведомляет нас путеводитель, четыре тысячи девятьсот шестнадцать человек, из коих Фредди за время пути обвел безрадостным взором самое меньшее двести четыре. Тем же глубоким и безрадостным взором он обвел бы и оставшиеся четыре тысячи семьсот двенадцать, попадись они ему на глаза, ибо состояние у него было прескверное. Вот он идет по этому городку, бок о бок с ним движется Салли, но идут они так, словно их разделяют десятки миль. Отчуждение, вот как это называется. Она стала далекой и чужой. Ни малейшего следа прежней Салли, Салли тех времен, когда они льнули друг к другу, как обои к стенке! А сейчас, хорошенькое дело, она вообще не обнаруживает интереса к его персоне, как будто ее провожает докучливый родственник. После того как они ступили на Главную улицу, она не проронила ни слова, если не считать краткого упоминания о статуе, воздвигнутой на Рыночной площади покойному мировому судье Энтони Бриггсу, многие годы представлявшему в парламенте интересы местного избирательного округа, и желчный рассудок подсказал Фредди, что среди всех монументов толстобрюхим слугам народа в мешковатых брюках ничего более омерзительного еще не ставили.

Разговор так и не начал клеиться, когда, выйдя за пределы Луз Чиппингс и его «насел.», они прошествовали по усыпанной листьями аллее к массивным железным воротам, за которыми открывался вид на тенистую тропинку, бегущую к размазанным в солнечных лучах очертаниям тюдоровского особняка.

— Вот мы и пришли, — сказала Салли. — Красивое место, да?

— Ничего, на тройку потянет, — ответил Фредди, не утратив печали.

— А вокруг него — ров с водой.

— Что, правда?

— И чудесный сад.

— Вот как? Да, эта Лейла ни в чем себе не отказывает. Ну, она может себе позволить. Пуфик говорит, она своим перышком деньжат на старость сколотила. У него крупная доля в фирме, которая издает ее дребедень.

— Знаю. Он на днях приезжал. Ты с ним видишься?

— В общем, да. Обедать он, как правило, ходит в «Трутни». У его жены не так давно свистнули драгоценности.

— Да, я читала в газете. Они очень дорогие?

— Думаю, стоят не одну тысячу. Так, по крайней мере, мне показалось.

— Ты их видел?

— Я раза два обедал у Пуфиков, и она каждый раз их нацепляла. Сверкала, как люстра.

— Им не удалось их вернуть?

— Нет.

— Жалко.

— Да.

— Наверное, она очень расстроилась.

— Очень может быть.

У Салли ныло сердце. Как-то все мелко, натянуто, словно они впервые повстречались друг с другом и пытаются завязать беседу! Да, в этом повинна она сама, но девушка не должна терять здравый смысл. Если бы она махнула на все рукой, чем бы закончилась эта история? Занимать бы ей свое место где-то в конце той линии от Пиккадилли до Гайд-парка. В постановках, где блистает Фредерик Виджен, твердила она себе, нет главных женских ролей, одна лишь безликая массовка.

Когда они пошли по тропе, ведущей к дому, она заставила себя возобновить общение.

— Где ты сейчас живешь? На старой квартире?

Его лицо, и без того суровое, сделалось мрачнее тучи.

— Нет, я не могу себе этого позволить. Мой дядя перестал выплачивать мне содержание, и я переехал в пригород. Снимаем дом на двоих с Джорджем, моим кузеном. Ты его помнишь?

— Смутно.

— Здоровущий кабан с рыжей щетиной. Выступал за Оксфорд в супертяжелом весе. Теперь — один из местных фараонов.

— Он пошел работать в полицию?

— Да. Говорит, что это благодать Божья по сравнению с тем, как устроился я. Все лучше, чем целый день ковыряться в офисе.

— Как?! Ты устроился на работу?!

— Да уж… в адвокатскую контору. Через несколько дней после нашей… после того, как я последний раз тебя видел, дядя Родни сдуру ткнул меня в фирму «Шусмит, Шусмит, Шусмит и Шусмит», Линкольнз Инн Филдс.

Преисполненная решимости держаться здравого смысла, Салли рассчитывала, что на время этого мучительного свидания сможет подавить в себе любые всплески человеколюбия, однако при последних словах жалобный возглас вырвался из ее груди раньше, чем она спохватилась.

— Ой, Фредди! Что, серьезно?

— Да, так он решил. Сдал меня в лапы своему адвокату.

— И ты должен терпеть эту работу!

— Я испытываю к ней невыразимое отвращение.

— Что же ты делаешь?

— Я там на побегушках, вроде этого типа, из песни «Старик-река».

— Тяни-толкай?

— Хватай-беги. Именно. Сегодня, например, старик Шусмит дал мне несколько документов, которые я должен отвезти Лейле Йорк. Почему он не мог их всунуть в почтовый конверт, навечно останется между ним и его богом, если у него таковой имеется. Завтра он заставит меня скакать по лестнице с кофейным подносом, а послезавтра выставит из конторы. Я тебе честно скажу, когда я вижу, каким приходит Джордж домой после своего дежурства — пачка сияет, весь розовый, после здоровой прогулки на свежем воздухе, а сам я — бледный и зеленый, потому что восемь часов провел в душном офисе, я ему завидую и жалею, что мне не хватило ума пойти в легавые.

— Как вы умудряетесь жить вдвоем? Кто за вами смотрит? Может, хоть кухарка у вас есть?

Фредди отрывисто засмеялся.

— Кухарка?! Да наше жалованье — ниже уровня жизни! Нет, поварихи у нас пока нет. Нет и дворецкого, и первого лакея, и второго, и главной горничной, равно как и второстепенной, нету и конюха. Стряпней занимается Джордж, и результаты более или менее несъедобны. Но я тебе, наверное, уже надоел со своими бедами.

— Ой, Фредди, что ты!

— Значит, скоро надоем, если буду продолжать в том же духе. Ну что ж, меняем тему! Как вы ладите с Лейлой Йорк?

— Ой, замечательно! Она просто класс.

— В каком отношении?

— Во всех.

— Но только не в литературном. Ты должна признать, что гонит она чистый порожняк.

— Уже нет.

— Что значит — «уже нет»?

— Она решила больше не писать эти свои сентиментальные штуки.

— Ты что, смеешься? Значит, с лажей покончено?

— Вроде бы — да.

— Но ведь она идет нарасхват, как горячие пирожки.

— Я знаю.

— Тогда в чем дело? Что она задумала? Уйти на покой?

— Нет, она собирается написать такой могучий, крутой роман… ну, знаешь, о самом дне общества.

— Не было печали, черти накачали! Корнелиуса удар хватит.

— А кто это?

— Один знакомый дяденька. Читает все, что она пишет.

— Интересно, прочитает ли он следующую книгу.

— И как, продвигается?

— Пока она не может ее начать. На ее взгляд, тут обстановка не очень подходящая. Никак не войти в нужное настроение. Хочет переехать в какое-нибудь место, где можно впитать тоскливую атмосферу. Что с тобой?

— Ничего.

— Ты как будто подпрыгнул.

— А, ты об этом? Так, мелкая судорога. Она уже решила, куда переедет?

— Нет, еще думает.

— Ага!

— Что «ага»?

— Просто «ага». Итак, мы находимся у центрального входа в усадьбу. Что дальше делать? Я смело иду вперед?

— Лучше подожди. Я скажу ей, что ты здесь.

Салли прошла через залу, постучала в дверь, скрылась внутри и снова показалась снаружи.

— Она просит тебя зайти. Наступила пауза.

— Ну что ж, Фредди, — сказала Салли.

— Ну что ж, Салли, — сказал Фредди.

— Наверное, мы видим друг друга в последний раз.

— Не надо загадывать.

— Думаю, что это так.

— Может быть, сходим куда-нибудь на днях? Прошвырнемся там, пообедаем…

— Ой, Фредди! Ну зачем это нужно?

— Кажется, я тебя понял. Пока-пока?

— Да. Прощай, Фредди.

— Прощай.

— Не заставляй мисс Йорк долго ждать. Она стала немного нервничать, после того как решилась на свой отважный поступок, — промолвила Салли и поспешила в летнюю кухню, чтобы вдоволь и без оглядки наплакаться. Она понимала, что поступает разумно, но ее никак не покидало чувство, будто сердце разрывает на кусочки стая голодных и бездомных кошек, — испытание, рядом с которым подавляющее большинство жизненных невзгод заметно бледнеет.

Первое впечатление Фредди от любимого автора мистера Корнелиуса, создавшего «Только во имя любви», «Вереск на холмах», «Милую мою Дженни Дин» и множество других творений, было подобно хлесткому удару промеж глаз мокрой рыбиной. Он попятился и заморгал. Логика и знание жизни подсказывали, что его ждет хилое, хлипкое, очкастое создание, которое будет застенчиво улыбаться, утомляя воображение запахом лаванды и видом покрывал с подзорами. Лейла Йорк во плоти разительно отличалась от навязанного ей образа. Это была крупная женщина, на вид — сорока с небольшим, с лицом пригожим и добродушным. Многое роднило ее облик с чертами русской императрицы Екатерины. Что же касается голубых, ясных, пронзительных глаз, то они явно могли обойтись без очков.

— Приветствую! — сказала она голосом, который живо напомнил ему старшину, проводившего с ними строевые учения в школе: тому стоило гаркнуть «смирно!», и по всей школе начинали дребезжать стекла. — Это вы Виджен?

— Совершенно верно.

— Шусмит звонил мне и сказал, что вы везете бумаги. Только, клянусь головой, вы забыли их в поезде.

— Нет, они у меня с собой.

— Ну, тогда давайте все подмахнем, и дело с концом.

Она подписалась ловким, небрежным росчерком человека, привыкшего давать автограф, и приготовилась начать беседу.

— Виджен? — сказала она. — Любопытно. Я когда-то знавала Родни Виджена. В сущности, я и сейчас его знаю, только он предпочитает фигурировать под псевдонимом. Называет себя лордом Блистером. Он вам не родственник?

— Это мой дядя.

— Что вы говорите? Вы на него не очень похожи.

— Не очень, — ответил Фредди, которого обратное утверждение повергло бы в ужас. Во внешности дяди Родни он не находил ни единой черточки, отвечавшей его эстетическим установкам.

— Знакома ли вам племянничья любовь?

— Я бы не сказал, что «любовь» — самое подходящее слово.

— Значит, если в дальнейшем я буду называть его старым остолопом, возражать не будете?

— Ни в малейшей степени, — пролепетал Фредди, обуреваемый такими теплыми чувствами к этой женщине, какие нечасто испытывал к особам противоположного пола старше двадцати пяти лет. Ему было ясно как день, что он и Лейла Йорк — родственные души. — Ваши слова ласкают мой слух. Выражение «старый остолоп» выставляет его в слишком выгодном свете.

Она запустила вверх философскую струйку дыма, по-видимому, обратясь мыслями к прошлому.

— Когда-то я была с ним обручена.

— Серьезно?

— Правда, я бросила все это дело, когда он начал раздуваться по периметру. Так и не смогла отвадить его от углеводов. Я не против того, чтобы остолоп оставался остолопом, но два остолопа, слепленных в единую массу, — это уж слишком.

— Золотые слова! Вам не приходилось встречаться с ним в последнее время?

— Год не виделись. Так и не похудел?

— Обошел всех до одного на конкурсе «Толстый дядя» в «Трутнях».

— Удивляться не приходится. Но только, заметьте, я бы все равно расторгла помолвку, потому что вскоре после того, как мы дали друг другу слово, я повстречала Джо Бишопа.

— Джо Бишопа?

— Один персонаж, за которого я впоследствии вышла замуж. Потом мы расстались, и я до сих пор себе за это пеняю. Страшная глупость с моей стороны, что я его упустила. Вы женаты?

— Нет.

— Что это у вас лицо перекосилось?

— У меня?

— А у кого же?

— Прошу прощения.

— Ничего. Значит, такое у вас лицо. Да, что ни говори, забавно думать, что если бы в моей жизни не появился Джо, а ваш дядя начал бы приседать и подтягиваться, а также отказался от конфет, масла и картофеля, вы бы сейчас называли меня тетей Бесси.

— Вы хотели сказать — Лейлой.

— Нет, не хотела. Лейла Йорк — это мой псевдоним. Я — урожденная Элизабет Биннс. Если ваша фамилия Биннс, писать и не начинайте. Но мы еще не все косточки перемыли вашему дяде. Вы что-то от него не в восторге.

— Так уж вышло. Он сам навлек на себя мою немилость.

— Как же это?

Фредди слегка передернуло. Его передергивало всякий раз, когда он вспоминал о злодеянии дяди Родни.

— Он продал меня на галеры Шусмиту.

— Вам не нравится у него работать?

— Нет.

— Мне бы и самой не понравилось. Как же нынче дела у Джонни Шусмита?

Столь легкомысленное упоминание всуе об истинном Франкенштейне совершенно оглушило Фредди. Ему привиделась сцена, в которой он называет выдающегося адвоката по имени, и от этого жуткого видения его хватила судорога. Не сразу вернулся к нему дар речи.

— Ну, Шусмит вовсю шипит и тужится.

— Я ведь помню его. Нам как-то раз было очень хорошо вдвоем.

— Вы это серьезно?!

— Конечно. Мы с ним целовались под кустиком рододендрона.

Фредди вздрогнул.

— Это с кем, с Шусмитом?

— Да.

— Вы сейчас говорите о Шусмите из «Шусмита, Шусмита, Шусмита и Шусмита», что в Линкольнз Инн Филдс?

— Именно так.

— Ну, знаете! Это нечто уникальное!

— Да что вы, он в свое время был сущим дьяволом! А сейчас — взгляните на него. Весь усох, как копченая селедка, и Елену-то Троянскую не поцелует, даже если преподнести ее спящей в кресле и повесить сверху веточку омелы.[9] Вот что значит быть адвокатом! Высасывает все жизненные соки. А ведь Джонни не обкрадывает своих клиентов, что, как мне всегда казалось, единственная радость, доступная в этой жизни судейским. Давно вы на него работаете?

— Около шести месяцев.

— И пока еще не усохли.

— Нет.

— Ну что ж, постарайтесь так держать. Проявляйте неусыпную бдительность. Кстати об осушении, может быть, с дорожки не помешает? Не желаете ли чего-нибудь влажненького?

— Я бы с удовольствием.

— У меня, правда, и нет ничего, вот разве что виски, бренди, джин, херес, портвейн, «Кюрасао» и шампанское. Только налейте себе сами. Там, в углу, в холодильнике.

— О, благодарю. А вы — как?

— Ну, вероятно, да. Какой-то я в последнее время стала хрупкой и слабонервной. Откройте-ка бутылочку шампанского.

— Замечательно, — сказал Фредди, откупоривая бутылку. — Хрупкой и слабонервной?

— Мне есть над чем поломать голову, Виджен, — сказала мисс Йорк. — Я — женщина на перепутье. Вам приходилось читать мою писанину?

— Ну… э-ээ… так, две-три вещи…

— Не нужно оправдываться. Нельзя же читать все на свете. Вам хватает под завязку этих кафок с прустами. Так вот, к вашему сведению, писанина моя — приторная лабуда. Мечта сладкоежки.

— Вы серьезно?

— Чистейшая патока. Вы можете меня назвать сентиментальной?

— С первой подачи — нет.

— И правильно. Вас привел сюда дворецкий?

— Меня проводила ваша секретарша, мисс Фостер. Мы встретились с ней в поезде. Мы… э-э-э… немного знакомы.

— Ах, ну да, припоминаю, это Салли мне о вас доложила! Все равно, вам стоит познакомиться с моим дворецким. Это самый спесивый субъект на свете. Под его взорами чахли самые матерые редакторы. И однако этот человек, этот надменнейший из смертных, обмякает, как копирка, если я на него ощетинюсь. Вот какая я женщина, когда не держу в руках перо, но дайте, дайте мне шариковую ручку, и куда все это девается? Не думайте, что шампанское достанется вам одному.

— Виноват!

— И не разбрызгивайте его. По капле, знаете, и море собирается.

— Прекрасное вино.

— Да, бражка превосходная. Так вот, Джонни Шусмиту нужно понять, что он не какое-нибудь там ископаемое из гробницы Тутанхамона. На чем я остановилась?

— Вы спрашивали, куда все девается.

— Когда именно?

— Когда вам дают шариковую ручку.

— О, да! Как только мои пальцы сжимают ее, Виджен, я сию же минуту перевоплощаюсь. Я погружаюсь в такую густую, липкую, вязкую кашицу, что вы, с вашим невинным воображеньицем, просто не сможете мне поверить. Я пишу о стойких, закаленных духом мужчинах, которые, однако, умеют быть, ах-ах, такими нежными-нежными, и о девицах с большими серыми глазами и волосами цвета зрелой пшеницы, которые из-за вечных недоразумений постоянно оказываются в Африке. Это мужчины. Девицы остаются дома и выскакивают замуж за каких-то шутов гороховых. Но наступает счастливый конец. Шуты ломают себе шею на охоте, мужчины возвращаются домой в последней главе, встречают женщин в неясном полумраке, а вокруг благоухают цветы Англии, и птички в аллеях, обсаженных кустарником, неумолчно заливаются своей бесконечной песней. Как вспомню, меня аж всю колотит.

— Звучит, по-моему, не так и плохо. Я бы не возражал встретиться с девушкой в неясном полумраке.

— Ну-ну, Виджен, с вашей стороны очень мило, что вы пытаетесь меня подбодрить, но если я чувствую у себя на языке сгусток патоки, значит, он существует. Или «она существует»? А критики, те называют мою лабуду ахинеей.

— Не может быть!

— Очень даже может. Так они и делают.

— Чудовищно!

— Это и правда ахинея. Но я не хочу, чтобы у меня до конца жизни зудела под ухом стайка щелкоперов. По горло сыта всеми субъектами, которые сочиняют на меня пародии и надеются при этом, что покрывают с головы до пят слоем, скажем так, бисквита. Чаша моя полна, Виджен. Догадайтесь, что я собираюсь делать. Я собираюсь написать такой роман, что у них у всех глазища повыкатываются. Что называется, значительный, или, если хотите — этапный. Поддерживайте циркуляцию шампанского, а то оно начнет свертываться.

— А у вас получится?

— Что именно?

— Значительный роман?

— Конечно, получится. Все, что требуется — это сварганить сюжетец и напичкать его неисчислимыми страданиями. С этим-то я запросто справлюсь, мне бы только начать. Огорчает одно: до тех пор, пока я торчу в Клэйнз Холле, начать я не в состоянии. Здесь не та атмосфера. Дворецкие, рвы какие-то, всякая мишура перед глазами. Я должна оказаться в каком-нибудь месте, где еще сохранилось первозданное убожество.

— Именно так мне и сказала Салли Фостер.

— Да что вы? Она замечательная девушка. Ей нужно за кого-нибудь выйти замуж. Может быть, это случится довольно скоро. Мне кажется, она влюблена.

— Вы так думаете?

— Да, у меня такое чувство, что есть у нее человек, по которому она вздыхает глубже, чем положено при обычной дружбе. Ну что ж, коли так, желаю ей счастья. Любовь — это здорово. Говорят, и светилами она движет. Не знаю, насколько это верно. И на сколько раз осталось в этой бутылке.

— Самая капля.

— Разливайте. О чем у нас шла речь?

— Вы собираетесь поселиться в месте, где вас будет окружать первозданное убожество.

— Да-да, верно. Я-то думала, что сумею раскачаться и здесь, если начну разгуливать по местным пабам, а крестьянство будет изливать мне душу. Благоглупости в духе Томаса Харди.[10] Куда там! К концу недели мне удалось обнаружить, что эти честные труженики считают дни до начала футбольного сезона, чтобы заново расписать свои пульки. Рехнуться можно. Бедные женщины! Что вы на меня уставились, как слабоумная овечка?

— Кто, я?

— Да, вы.

— Виноват. Дело в том, что когда Салли Фостер сообщила, что вы задумали, мне в голову пришла идея. Кажется, у меня имеется для вас местечко что надо. «Приусадебный мирок», Вэлли Филдс.

— Где это?

— Под самым Лондоном. Сомневаюсь, чтобы вам удалось найти себе более угрюмое окружение. Человек, который живет в соседнем от меня доме, разводит кроликов.

— А, так вы живете в Вэлли Филдс!

— Да. А «Приусадебный мирок» находится от меня по другую сторону. Он полностью меблирован и сейчас как раз никем не занят. Завтра можете туда переехать. Хотите, я договорюсь о вас с поклонником кроликов? Он — агент по недвижимости.

— М-ММ…М-ММ…

— Не мычите, пожалуйста!

— Да я вот думаю…

— А я бы этого не делал. Советую вам, загребайте, пока горячо.

Но мисс Йорк настояла на том, что подумать ей надо, и Фредди с тревогой стал вглядываться в ее лицо. Слишком многое зависело от этого решения. Он был убежден, что стоит ему только поместить Салли по другую сторону садовой ограды, отделявшей «Мирную гавань» от «Приусадебного мирка», как уже в скором будущем он сумеет переломить наметившуюся тенденцию, если только не жалеть пламенных слов и завораживающих взглядов, а они у него имелись. Он уже довольно пожил в пригороде и отлично понимал, что семьдесят процентов всех заключаемых там браков закладываются у садовых оград.

Лейла Йорк вышла из полосы задумчивости.

— О пригородах я как-то не думала. Я рассчитывала снять какую-нибудь хибарку в Боттлтон Исте, изучать страдания пролетариата и во все поры впитывать дух трущоб.

Фредди взвизгнул, как попавший под ногу щенок.

— Боттлтон Ист? У вас что, мозги отшибло?… В смысле, у вас что-то очень неверные представления. Да это самое разбитное местечко в Англии. Я там как-то раз участвовал в песенном конкурсе, так что хорошо его представляю. Публика — сборище самых отпетых дятлов, вы таких и не видели!. Беспрерывно кидаются овощами. Нет, ваше место — в Вэлли Филдс.

— Она в самом деле так тосклива, эта юдоль плача?

— Тоскливей некуда.

— А убожество?

— Пруд пруди.

— Гиссинг![11] — воскликнула мисс Йорк и чмокнула губами. Фредди покачал головой.

— Целуются в Вэлли Филдс крайне редко. Аборигенам не до поцелуев, они целиком отдались тоске.

— Я имею в виду не поцелуи. Я просто обрадовалась. Это же Гиссинг! Джордж Гиссинг. Он писал о жизни в предместьях, а я нацелилась на роман именно в его духе.

— Вот, пожалуйста! Если вы приверженка Джорджа Гиссинга, вам просто нечего делать в другом месте. Спросите кого угодно.

— Знаете, в нем столько уныния и безысходности, сколько в фуфайке портового грузчика.

— Истинная правда. Я всегда это говорил.

— Виджен, по-моему, вы сделали большое дело.

— По-моему, тоже.

— Телефон — в холле. Позвоните вашему кроличьему другу, квартирному маклеру, пусть оформит на меня эту избушку начиная с завтрашнего дня. И — поправьте меня, если что — мне кажется, по нам плачет еще полбутылочки.

— Мне тоже так кажется.

— Шире шаг, — скомандовала Лейла.

Во всем Лондоне не сыщешь более шикарного — наверное, правильнее сказать, «помпезного» — интерьера, чем в холле гостиницы «Баррибо», этом логовище техасских миллионеров и заезжих магарадж. Кресла и диваны мягки настолько, насколько этого можно добиться с помощью денег, освещение размыто и ненавязчиво, ковры же такие ворсистые, что в них запросто могли бы затеряться карлики, и их пришлось бы разыскивать с помощью собак. Среди лондонской элиты принято считать, что если вы не бывали в холле «Баррибо», то вы не бывали нигде.

Приблизительно через сорок часов после визита Фредди Виджена в Луз Чиппингс, возвышенное благородство этого чудесного мирка лишь выиграло от появления окутанной роскошными тканями фигуры, которая вполне могла бы принадлежать американскому сенатору или лицу такого же ранга. Обладатель ее назывался Томасом Дж. Моллоем, а спустился он сюда затем, чтобы встретить жену, у которой в то утро истекал срок заключения в тюрьме Холлуэй, отбываемый по обвинению в магазинной краже.

Он взглянул на свои наручные часы, — милая безделушка, которую его верная половина подцепила в ювелирной лавке на Бонд-стрит во время предрождественского тура. Судя по положению стрелок, было уже пятнадцать минут второго, и он начинал беспокоиться, поскольку, хотя, оставив последнее обиталище, она непременно захочет помыть голову, сделать массаж лица а, заодно, возможно, и перманент, ей все равно уже пора быть на месте. Через несколько тревожных минут он снова обратил взгляд к часам, и в это мгновение откуда-то из-за его спины прозвучало: «Эй, Мыльный!» Он повернулся. Перед ним была она, и, глядя на нее, можно было решить, что последние недели ей пришлось провести не в холлуэйских застенках, а на каком-нибудь курорте.

Что и говорить, Долли Моллой легко было залюбоваться. Эта броская блондинка была точной копией тех героинь детектива, на которых в миг рокового выстрела бывают исключительно интимные принадлежности туалета. Волосы у нее были золотистые, глаза — светло-карие, а щеки и губы отливали очень насыщенными цветами. Держалась она с вызывающей удалью. Восхищенное присвистывание в холле «Баррибо», разумеется, под строжайшим запретом, поэтому никто из присутствующих не сделал попытки воздать ей почести в такой форме, но два-три алмазных принца, судя по всему, находились на грани срыва, а техасским миллионерам помогла сдержаться только их хваленая самодисциплина. Даже губы у них собрались в дудочку.

Мыльный же Моллой пожирал ее глазами обожателя. Каменоломни при Синг-Синг[12] не видели более любящих мужей.

— Солнышко! Я и не видел, как ты вошла.

— Я стояла сзади, пряталась за колонну. Был тут один, коктейль пил, — я не хотела, чтоб он меня видел. Проссер его фамилия.

— Не тот, кого зовут Пуфиком?

— А я не знаю его имени.

— Такой, прыщавый?

— Да. А вы что, знакомы?

— Скорее всего, это он. Меня с ним познакомил Виджен, паренек из соседнего дома. У меня есть, что рассказать тебе о Проссере.

— У меня тоже, но сперва поедим, Мыльный, а то я околею с голоду.

— Да уж, не сомневаюсь.

— В хомуте этом не закормят.

— Это я понял, когда меня самого замели прошлый раз. По эту сторону лужи, я думаю, то же самое. Ужасно жалко, что ты попалась, лапочка. Что там у тебя стряслось?

— Пальчики не послушались. А кроме того, не знала, что у меня за спиной легавый из магазина. Ладно, бочку в наперсток не выльешь. Случаются иногда проколы.

— Да, проколы случаются. Я так и сказал Макаке.[13] Долли встрепенулась.

— Макаке?

— Я на днях его видел.

— И рассказал ему обо мне?

— Он уже слышал. О таких вещах быстро узнают.

— И что он сказал?

— Весь обсмеялся.

— Обсмеялся?

— Да, как сумасшедший. Долли закусила губку.

— Значит, говоришь, обсмеялся? — переспросила она, обнаруживая все признаки укоренившейся неприязни к старому компаньону. Обстоятельства время от времени вынуждали их к сотрудничеству с этим сомнительным типом, но ее отношения с ним всегда оставались натянутыми, — а вот последняя встреча, когда она стукнула его по темечку прикладом пистолета, оставила после себя самые приятные воспоминания. С превеликим восторгом она проделала бы то же самое.

— Нет, какая вошь! — проговорила она, и ясные глаза ее заволокло пеленой, потому что в этот момент ей живо представилось, как может звучать недружелюбный смех. — Все химичит со своим частным сыском?

Такой вопрос вызвал недоумение мистера Моллоя.

— Да уж, конечно, химичит, ласточка. А с чего бы ему перестать? Тебя не было-то всего только месяц.

— Ну и что? Если Мак Твист месяц не был в курсах, это уже долго. Что у него слышно?

— Он не говорил, но думаю, клиенты его особенно не волнуют. «Частное Сыскное Агентство Дж. Шерингем Эдер» — это же только вывеска.

Долли кисло рассмеялась.

— Дж. Шерингем Эдер! Надо же выдумать такое имя!

— Нужно ведь как-то называться.

— Да, а почему не «Обиралово Инкорпорейтед» или «Разводилово Лимитед», или как там еще? Нет, Мыльный, я, когда сколопендру эту вспомню, так и начинаю шипеть, аж в пятках зудит.

— Да нет, Макака — ничего.

— В каком смысле?

Мистер Моллой настроился быть чутким и терпеливым, однако этот вопрос поставил его в тупик. Он решил переменить тему.

— Классное местечко.

— М-даа…

— Только наводит на грустные мысли.

— А что такое?

— Ну, смотришь на всех этих лохов, которых Природа произвела на свет специально для того, чтобы я им продавал нефтяные акции, а продать-то и нельзя, потому что никого из них я не знаю. Пока я сидел и ждал тебя, а они тут ходили туда-сюда через крутящиеся двери, мне казалось, что я — охотник, мимо меня пробегают жирафы, антилопы и бегемоты, а я ничего не могу сделать, потому что не захватил ружья.

— Я тебя понимаю. Прямо жуть!

— Да ладно! Пойдем обедать.

— Меня уговаривать не надо, только давай не здесь, а где-нибудь в другом месте.

— А чем тебе «Баррибо» плох? Лучшая дыра в Лондоне.

— Да знаю я, но компания не та. Проссер, например.

— Что-то я не пойму с этим Проссером. Что ему от тебя надо?

— Да так, сразу не расскажешь.

Мыльный решил, что правильнее всего не задавать новых вопросов. Его вдруг осенила догадка. За его супругой, как было ему известно, помимо пристрастия ко всяким безделушкам, коими полны универмаги, числилась привычка время от времени падать в обморок на оживленных городских улицах, целясь при этом в объятия состоятельных с виду прохожих, и выворачивать их карманы, когда они предлагали свою помощь. Без сомнения, Пуфику Проссеру пришлось подыграть его супруге согласно отведенному амплуа. Разве этого недостаточно, чтобы объяснить антипатию чувствительной женской натуры?

— Пойдем тогда в «Плющ». Народу там тьма, а мне тебе, солнышко, много надо рассказать.

До тех пор, пока они не уселись за угловой столик, Мыльный говорил исключительно о том, как одиноко ему жилось, пока рядом не было жены, и что теперь, когда они вместе, он просто на седьмом небе. Стеклянная перегородка, отделявшая их от водителя, была поднята, но никогда нельзя поручиться, что такой густой, раскатистый голос не сумел бы проникнуть через стекло, тогда как темы, которые он намеревался поднять, никак не предназначались для ушей таксиста.

— Ну так вот, — промолвил он, когда креветки исчезли с тарелок так же быстро, как нейлоновые чулки — с прилавка универсального магазина, — послушай-ка, чем я тут занимался, когда тебя не было.

— Не терял зря времени?

— Отдувался, как папа Карло.

— Креветочка моя! — проговорила Долли, уминая последнюю и с жадностью разглядывая пустую тарелку. — Затравка что надо, но им не хватает… как это говорят? — основательности.

— Да это же просто разминка!

— Вот-вот!.. Ведущий, объявите номер!

— Камбала, а потом закажем что-нибудь вроде курицы.

— Вот это приятно слышать. Ты меня просто балуешь, лапуся.

— У нас же сегодня торжественный повод, так что можно себе позволить. Как ты отнесешься к тому, чтобы месяцок-другой побыть во Франции?

— Не больше и не меньше?

— Да, не больше и не меньше. Я здорово приподнялся.

— Ну-ну, расскажи.

Авантажная фигура Мыльного Моллоя просто разрасталась в разные стороны. Он знал, что ему не занимать внушительности.

— Итак, начнем с того, что я сбыл на тысячу фунтов «Серебряную реку» Виджену, ну, этому, из «Мирной гавани».

— Да брось ты!

— Говорю тебе.

— В жизни бы не подумала, что у него есть тыща фунтов.

— Теперь — нету.

— Ну, тогда — класс. Понимаю, почему ты собой доволен. Тыща — навар неплохой.

— Э, да подожди! Ты же ничего еще не знаешь. Потом я снял тысячу и с его дяди по имени лорд Блистер.

— Шутишь!

— Ну а потом, — пророкотал заключительным аккордом Мыльный, — еще пару тысяч с твоего друга Проссера.

Долли подавилась камбалой, что при подобных обстоятельствах должно случиться с каждой любящей женщиной. Ее восхищенный взгляд обогрел ему сердце.

— Мыльный, ты — чудо!

— Да, я — ничего.

— Так мы богаты!

— Достаточно богаты, чтобы зарулить на юг Франции. Или ты предпочитаешь Ле Тукэ? Теперь самое подходящее время, а я три года там не был. В тот раз у меня все сложилось как надо. Это было перед тем, как мы поженились. Познакомился в казино с одной женщиной и продал ей целый пакет «Серебряной реки».

— Я так и думала. Ты ведь у меня молодец! Ну просто великий человек!

— Это все для того, чтобы меня замечала ты, мамочка, — отвечал мистер Моллой. — Больше мне ничего не надо.

Трапеза набирала обороты, один восхитительнее другого. Подали кофе. Мыльный закурил толстую сигару и, посидев и подымив некоторое время, вдруг поразился тому, что его жена, бойкий участник любой беседы, пребывала в молчаливой задумчивости. Он устремил на нее чуть встревоженный взор.

— Что случилось, солнышко?

— Случилось?

— Ты что-то затихла.

— Так, думала.

— О чем?

Некоторое время казалось, будто она что-то решает, будто обсуждает сама с собой, не лучше ли ей сохранять молчание.

— Мыльный, я хочу тебе кое-что сообщить.

— Слушаю.

— Я не собиралась рассказывать до твоего дня рождения…

— А в чем дело?

— Приятные новости. Будешь плясать и кувыркаться. Мыльный не спускал с нее глаз. Нельзя сказать, что он был испуган, но неловкость испытывал заметную. Не относясь к страстным книгочеям, он порой с удовольствием погружался в какой-нибудь недорогой роман, и во всех без исключения бульварных романах, какие попадались ему под руку, подобные речи из уст жены могли означать лишь одно-единственное. Тонким, вздрагивающим голоском, ничуть не напоминавшим обычную сладкозвучную манеру, он вымолвил:

— Подгузники?

— Что-что?

Он затушил сигару.

— Ты вяжешь подгузники?

— Так ты подумал?..

— Ну конечно.

Долли взорвалась ликующими раскатами хохота.

— Мама родная! Да ты что!

— У тебя будет?.. У нас?..

— Милое дитя, которое целый день топает по дому? Нет уж. Никто не топнет, никто не стукнет!

Мыльный издал глубокий вздох. Чадолюбивым мужем он не был, и сейчас с души его свалилось непомерное бремя.

— Вот ведь нечистая сила, а то я уже перепугался! — сказал он, обтирая свой прекрасный лоб носовым платком.

Долли умирала со смеху.

— Нет-нет, расслабься! Разве что немного погодя…

— Да, немного погодя, — согласился Мыльный, — погодя определенное время. А тогда о чем ты задумалась?

— Не знаю, все-таки мне следовало приберечь это до твоего дня рождения… Ну да ладно. Слушай меня, Мыльный. Ты помнишь, как я пару месяцев назад сказала, что собираюсь погостить недельку-другую в деревне?

— Конечно.

— Ну так вот, никакую недельку я в деревне не гостила. Знаешь, чем я на самом деле занималась?

— Чем?

— Устроилась горничной к одной даме. По фамилии Проссер.

Мыльный подпрыгнул на стуле и уставился на нее, не моргая. То было молниеносное озарение. Помимо углубленного чтения бульварных романов, он регулярно проглядывал ежедневные газеты, и помещенная на первых полосах история о тяжелой утрате миссис Проссер не ускользнула от его внимания. На Шекспирово чело высыпали влажные бисерины. От волнения он опрокинул кофейную чашку.

— Солнышко мое! Но ведь ты, наверное, не… Ты ведь не… То есть, ты не… это…

— Во-от-вот-вот. Именно это. Увела у нее погремушки. Мыльный Моллой оказался на высоте. При мысли о том, что его собственные свершения, о коих совсем недавно он с такой гордостью распелся, триумфом супруги сведены до бури в стакане воды, сердце его не испытало ни зависти, ни досады. Всепроникающее благоговение, вот во что обратились все его чувства. Он взирал на нее с набожным умилением, не в силах уразуметь, за какие заслуги его одарили такой женой.

— Что, все-все до единой?

— Именно.

— Да ведь на них можно шар земной купить!

— Не пара тугриков. Вот так. Теперь усекаешь, почему я не хотела встречаться с Проссером?

— Почему ты раньше не сказала?

— Я же объяснила. Приберегала к твоему юбилею. Мистер Моллой задохнулся от обожания.

— Солнышко, таких, как ты, нет на всем белом свете.

— Я знала, что ты обрадуешься.

— Готов плясать на ушах. А где эти погремушки?

— Ну, они спокойно лежат в одном укромном месте, — Долли осмотрелась вокруг. — Кажется, уже все ушли. Давай начнем двигаться, пока нас отсюда не вытурили.

— Чем ты сейчас хочешь заняться?

— Может быть, не мешало бы заглянуть в «Селфридж»?

— Давай не будем, цыпочка.

— Мне позарез нужны новые чулки.

— Только не сегодня. Послушай, что я предлагаю, — давай мы с тобой отправимся в «Баррибо» и… чуть-чуть передохнем. Придумаем, чем заняться.

— Где? В холле?

— В моем номере.

— В твоем — как ты сказал?

— Я там снял номер. Тебе понравится. Так уж получилось… Что с тобой, цыпочка? Почему у тебя такое лицо?

В голосе его звучала тревога, ибо взгляд жены, полный ужаса и бессилия, подсказал было ему, что креветки, камбала, курица и шедшее за ними следом французское пирожное поставили неразрешимые вопросы перед пищеварением, ослабленным тюремным пайком. Диагноз, однако, не подтвердился. Беспокойство Долли не было вызвано внутренними причинами.

— Мыльный! Неужто ты хочешь сообщить мне, что съехал из «Приусадебного мирка»?

— Ну да, конечно. Я не говорю, что сумел подняться так, как ты, но все равно я поднялся вполне прилично, а если ты вполне прилично поднимаешься, то тебе уже не пристало мотаться по пригородам. Хочется чуть-чуть шику.

— О-оо, Господи!

— Что такое? В чем дело, ластонька?

Лицо у Долли скрутилось на сторону, словно она только что проглотила какой-то кислый продукт.

— Я скажу тебе, в чем дело, — проговорила она, испытывая, судя по всему, некоторые затруднения при артикуляции. — Эти погремушки — в «Приусадебном мирке».

— Что-о?!

— Лежат на шифоньере в нашей спальной комнате, вот что.

Мыльному стало понятно, почему у его цыпочки, как он выразился бы, такое лицо. Такое лицо было теперь и у него самого.

— Лежат на шифоньере? — слабо прокурлыкал он.

— Я считала, что это самое надежное место. Так-то вот, начальничек, и никак к ним не подобраться, потому что к этому времени туда уже кто-то вселился.

— Быть того не может!

— А я бы не удивилась. Этот дед с белоусиками, ну, Корнелиус, рассказывал мне, что такие дома больше одного-двух дней без жильцов не простаивают. Слушай, иди-ка, позвони ему.

— Корнелиусу?

— Н-нну! Спроси, какая погода.

Мистер Моллой вскочил с места так, словно кто-то вонзил шило в сиденье его стула, и быстрыми шагами удалился из помещения.

— Ты была права, — произнес он замогильным голосом, вернувшись к столу. — Хату уже сдали.

— Я так и знала.

— Писательнице Лейле Йорк. Она ее снимает с этого утра, — сказал Мыльный и, поманив официанта, заказал два двойных бренди. Супруги понимали, что это сейчас необходимо.

Некоторое время никто не решался нарушить молчание. Наконец Долли выбралась из-под окутавшей ее пелены угрюмого затишья. Женская жизнестойкость прочнее мужской.

— Поезжай-ка туда. Встретишься с этой тетей, поговоришь о том, о сем.

— Что ты имеешь в виду, солнышко?

— Ну, расскажешь ей какую-нибудь байку, чтобы она согласилась вернуть нам домик.

— Думаешь, она клюнет?

— Может, и клюнет, если будешь молодцом. Все же говорят, что ни у кого не получается так вести разговоры, как у тебя.

Мистер Моллой, которому было пока далеко до обычной благостности, все же немного приосанился. На опушке его сознания вспыхнули проблески надежды, как будто в конце прохода чиркнула спичка.

— Я бы попробовал, — согласился он.

— Вот и пробуй. Ничего еще не накрылось. И помни, эта тетя пишет книжки. Не было на свете писателя, которому хватило ума по-человечески перейти улицу. Все они на одно ухо обутые.

Мистер Моллой кивнул в ответ. Он знал, что в этих словах есть зерно истины.

Лейла Йорк завтракала в постели. Салли сварила ей яйца и поджарила булочки, все еще дивясь про себя той скорости, с которой ее подняли с насиженного места и переправили в незнакомую обстановку. В пятницу хозяйка велела ей собирать вещи, в субботу они выехали на машине из Клэйнз Холл, сопровождаемые очень долгим взглядом дворецкого, каким всегда смотрит дворецкий, если отказывается вас понимать, и вот наступило воскресное утро, а они уже провели в «Приусадебном мирке» почти двадцать четыре часа. Лейла Йорк ничего не любила откладывать на завтра, и хотя Салли была от нее без ума, в глубине души ей уже не раз приходилось сетовать на то, что та чересчур часто моделирует свое поведение по образцам тех американских ураганов, которые, стоит им появиться у мыса Гаттерас,[14] становятся совершенно неуправляемыми.

Она села немного передохнуть, но в этот момент с крыльца позвонили. Открыв дверь, она обнаружила перед собой почтенного посетителя, большая часть которого растворилась в длинной седой бороде. В руке он держал пухлый чемоданище и пачку газет. Она даже спросила себя, не собирается ли он здесь остаться.

— Доброе утро, — промолвил бородатый контур.

— Доброе утро, — ответила Салли.

— Моя фамилия — Корнелиус. Могу ли я видеть мисс Йорк?

— Она лежит в постели.

— Уж не больна ли? — спросил мистер Корнелиус, отступая на шаг.

— О нет, она просто завтракает.

— И чудесные образы один за другим навещают ее, — сказал, придя в себя, мистер Корнелиус— Кладет ли она рядом с подушкой блокнот и карандаш?

— Мне не приходилось этого видеть.

— А это очень важно. Следует сберегать даже крупицы ее вдохновения. Здесь тридцать две книги, — объяснил мистер Корнелиус, показывая на чемодан. — Я надеялся, что она сможет начертать на них свои автографы.

— Она обязательно это сделает. Если вы их оставите…

— Благодарю вас, мисс…

— Фостер. Я — секретарша мисс Йорк.

— Прекрасный жребий!

— О, да.

— Она, должно быть, восхитительная женщина.

— Конечно…

— В ее книгах, как в источнике, я всегда черпал жизненные силы, и не только я сам, но и небольшой литературный кружок, который проводит заседания каждый второй четверг. Как вы полагаете, удалось бы нам убедить мисс Йорк прийти и выступить на этой неделе?

— Простите, пожалуйста, но боюсь, она не сможет. Она обдумывает план нового романа, и, разумеется, отдает этому всю себя без остатка.

— Понимаю, понимаю. В таком случае я оставлю для нее воскресные газеты. Возможно, ей захочется полистать их.

— Ужасно любезно с вашей стороны, мистер Корнелиус. Не сомневаюсь, ей будет интересно открыть воскресную газету.

— В Вэлли Филдс их не так-то легко получить. Сюда их не доставляют, и кому-то приходится прогуливаться за ними в табачную лавку к станции. Я, например, всегда захватываю газеты для мистера Виджена, — он живет в соседнем доме, в «Мирной гавани», а добрые соседи всегда готовы помочь друг другу. До свидания, мисс Фостер, — сказал мистер Корнелиус и, торжественно взмахнув на прощание бородой, растаял в воздухе.

Сказанные им перед исчезновением слова едва не заставили Салли подпрыгнуть на месте. На мгновение ей почудилось, будто она услышала «мистер Виджен». Правда, потом она поняла, что произошла ошибка. Да, совпадения неизбежны, и в своих романах Лейла Йорк приучает к ним читателя, однако всему есть предел. Нелепо предполагать, что по воле случая ей придется теперь проживать в самом тесном соседстве с человеком, которого она решила навсегда вычеркнуть из жизни. Простое объяснение не заставило себя ждать. Вынужденный общаться с миром через живую изгородь, мистер Корнелиус не всегда мог рассчитывать на верное понимание. Несомненно, упомянутый им человек на самом деле носил фамилию Вильяме, может быть, Вилсон, или — в самом крайнем случае, — Вигхэм. Вернув себе душевный покой, она отправилась взглянуть, как у мисс Йорк продвигаются дела с завтраком. Та спускалась ей навстречу в розовом пеньюаре.

На лице ее лежала печать озабоченности. Нельзя было не подумать, что она прервала общение с сонмом чудесных образов и погрузилась в пучину мирской обыденности.

— У вас недовольный вид, — обратив на это внимание, заметила Салли.

— У меня плохое настроение, — ответила Лейла Йорк. — Я слышала, кто-то звонил в дверь.

— Начали подтягиваться отцы города. Некий мистер Кор-нелиус. Кто он такой, я не знаю.

— Он — агент по недвижимости. Разводит кроликов.

— В самом деле? Так вот, желая проявить добрососедство, он принес вам воскресные газеты.

— Благослови его Господь! Я как раз о них подумала.

— А также тридцать два ваших произведения. Вам предстоит оставить на них автографы.

— Тьфу! Чтоб у его кроликов уши пооблезли!

— Кроме того, он просит вас выступить с небольшим докладом на заседании литературного кружка, который собирается здесь каждый второй четверг.

— Да пошел он ко всем чертям!

— Спокойно. Благодаря мне вы избежали своей участи. Я сказала, что вы размышляете над новым романом.

Лейла Йорк досадливо хмыкнула.

— Что, так и сказали? Тогда бедняга стал жертвой беспочвенной фальсификации. Неужели в подобной обстановке можно задумываться о романе в стиле Джорджа Гиссинга? Я-то всю жизнь считала, что пригороды — это долгие мили двухсемейных халуп, населенных иссохшими женщинами, которые утюжат рубашки своим надрывающимся от кашля мужьям, а те только и делают, что недоумевают по поводу выросшей платы за жилье. Полюбуйтесь-ка, в какие нас хоромы засунули. Райские кущи, и все тут.

— Вы действительно так думаете?

— Ну, скажем, такой летний домик, с двумя птичьими бассейнами, азиатскими ландышами, не говоря уж о репродукции «Гугенота» и фарфоровой вазе с клеймом «Дары Боньор Реджис» и узорочьем из нежно-розовых раковин, по которой, клянусь, вздыхал бы Виндзорский замок. Надо было думать раньше. Все этот жеребенок, это он меня укусил.

— Какой еще жеребенок?

— Вы с ним знакомы. Виджен. Вы его и привели в тот раз ко мне. Мыс ним прилепились друг к другу, как два матроса, получивших увольнительную на берег. Раздавили бутылочку, перемыли косточки его дяде Родни и Джонни Шусмиту, и в минуту наступившей слабости я поведала ему о том, что собираюсь написать трущобный роман. Тут он и сказал мне, что если я желаю оказаться в месте, в котором трущоб хватит на сотню великих писателей, то я должна немедленно отправиться в Вэлли Филдс. Если я, дескать, хочу сделать правильный ход, то еще успею заполучить этот «Приусадебный мирок». А я, старая ворона, попросила его позвонить Корнелиусу! И вот торчу теперь на этой фешенебельной дачке, которая одухотворяет меня не больше, чем Лас-Вегас. В таких объемах тоской и безысходностью с успехом можно было заряжаться, не двигаясь со старого места. Лишний раз доказывает, как опасно доверяться этим судейским.

Пока гремели разоблачения, и у Салли открывались глаза на вероломные действия Фредерика Виджена, она успела поперхнуться дважды: в первый раз — как некий пекинес, что подавился косточкой, предназначавшейся гончей собаке, а во второй — как другой уроженец Китая, подавившийся другой, но одинаковой по размеру косточкой. Заглянув в ту бездну зла, дна которой способен достичь рвущийся к добыче мужчина, она оцепенела от ужаса. Не в силах уразуметь, чем вызваны перемены ее лица, Лейла Йорк взглянула на нее недоверчиво.

— А что это вы вдруг зарумянились?

— Я не зарумянилась.

— Ну, что вы! Рдеете, как маков цвет. И к чему бы это? Боже милостивый! — восклик1гула Лейла Йорк. — Теперь мне все ясно. Виджен в вас влюблен, вот он и уговорил меня забраться сюда, чтобы стать вашим соседом и всегда иметь возможность ущипнуть вас через забор. Что ж, отметим характер и природную смекалку! Вообще я бы посулила этому юноше блестящее будущее, если бы не боялась пристукнуть его за то, что он устроил мне эту потеху. Итак, мы совершили важное открытие. Любовь обвила бедного Вид-жена своими божественными путами.

Будь Салли героиней одного из романов Лейлы Йорк, ей бы самое время поскрежетать зубами. Невежество, однако, побудило ее фыркнуть.

— Еще бы не обвила, — с горечью провозгласила она. — Он же не в силах пропустить ни одной девицы.

— Что, правда? — живо переспросила Лейла Йорк. — Мне был знаком один мужчина, в котором я отмечала те же тенденции. Служил счетоводом, а у них, у всех до одного, сердце — как отель «Хилтон». Вы-то воображаете, что они с головой ушли в проверку полугодовых балансовых ведомостей Миггса, Монтэгью и Мэргатройда, оптовых импортеров, а они знай себе кропают блондинкам записочки: «Завтра, в полвторого, на том же месте». Мне бы очень не хотелось, чтобы вы из-за этого расстраивались. Какие пустяки! Если все мужчины — такие, что тут поделаешь?

— Если мужчина — такой, он мне не нужен.

— Вам нужен Виджен, что бы он собой не представлял. Я за вами тут какое-то время по-матерински подглядывала и опознала все до единого симптомы, — застывший, как у лягушачьего чучела, взгляд; движения обмякшие; подпрыгиваете, как летучая форель, когда с вами внезапно заговаривают. Милая деточка, вы с ума по нему сходите, и если в вас есть хоть крупица здравого смысла, расскажите ему все и милуйтесь с ним по гроб жизни. Я в тыщу раз вас старше, дайте я вам кое-что посоветую. Если уж полюбили мужчину, не будьте белорыбицей, не позволяйте ему улизнуть. Я говорю со знанием дела, потому что в свое время совершила именно такой промах, и с той поры только и делаю, что жалею и жалею. Вы были помолвлены?

— Да.

— И расторгли помолвку?

— Да.

— А я была замужем. Это гораздо хуже, дольше потом мучаешься. На больший срок хватает воспоминаний. Ну, а расторгнутая помолвка — это чепуха. Вы за пару минут ее слепите заново, и последуйте моему совету, займитесь этим прямо сейчас. Он где-нибудь у себя в саду, стрижет, скорее всего, лужайки, — чему у них еще здесь принято посвящать воскресное утро? Давайте-ка, дитя мое, не теряйте ни минуты! Пойдите и скажите ему все, что у вас накипело.

— Сейчас-сейчас, — сказала Салли и, сосредоточившись на принятом решении, твердыми шагами вышла из дома. Из ноздрей ее несколько раз полыхнуло нежное пламя.

Стоило ей появиться в саду, как сразу же выяснилось, что стрижкой газона Фредди себя не утруждает. Он посиживал в тени единственного выросшего при усадьбе дерева и читал воскресную газету, любезно доставленную ему мистером Корнелиусом. Оказавшись вблизи ограды, Салли замешкалась. Предстояло решить, каким именно образом привлечь к себе внимание. В «приветике» маловато самоуважения. Те же минусы сказывались и в «динь-динь». Что касается «Фредди!», то это уж чересчур по-дружески. Стоит ли говорить, что с наибольшим удовольствием она бы метнула в него какой-нибудь кирпичик, но и с кирпичиками на территории «Приусадебного мирка» было совсем не густо. Она уговорила себя произнести «Доброе утро!», причем таким голосом, что целительный уровень температуры погожего летнего денька сразу же сполз вниз на несколько градусов. Фредди заерзал на месте и поднял на нее глаза, а подняв глаза, на мгновение застыл, являя собой прекрасного, чуть завороженного юношу, одетого во фланелевую рубашку и курточку крикетной сборной Итона, которого перенесенное потрясение на миг лишило дара речи. Затем, взмыв вверх в акробатическом прыжке, он приземлился у самой ограды.

— Салли! — чуть не задохнулся он. — Это — правда ты?

— Да, — отвечала Салли, и температура вновь отчетливо понизилась. Улитка, которой случилось оказаться вблизи описываемых событий, попятилась обратно в раковину, придя к заключению, что морозец, пусть и легкий, — не лучшее время для прогулок. Будь у нее на спине лопатки, их бы надолго свело холодом.

— Да ведь это самое сверхъестественное событие за всю историю, — сказал Фредди. — В зобу спирает. Как зовутся эти хреновины, которые бродят по пустыням? Нет, не Иностранные легионы. Миражи, вот как. Когда я поднял глаза и увидел, что это — ты, я решил, что передо мной мираж.

— Да?

— Ну конечно! Не каждый день бывает, что вот так поднимешь глаза, — глядь, а это ты стоишь. И… как бы лучше выразиться… спирает в зобу.

— Да?

Реплика эта, если ваша возлюбленная подает ее рассеянно и бесстрастно, может доставить известное беспокойство, даже если вы неустрашимы, как лев. Фредди, от природы одаренный наглостью армейского мула, был немного обескуражен. Впрочем, отступать ему не хотелось.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что решила поселиться в «Приусадебном мирке»?

Принять вид более бесстрастный и независимый, чем тот, который с начала собеседования взяла на вооружение Салли, было практически невозможно. Она, однако; переступила и этот порог.

— Уж не хочешь ли ты это услышать?

— Как-как?

— Мисс Йорк мне все рассказала.

Фредди с трудом перевел дыхание. Вот, нашептал ему внутренний голос, опять пошли испытания.

— Что, всю правду?

— Да.

— Всю подноготную?

— Именно.

— И ты ее теперь знаешь?

— Знаю.

— Ну что ж, в таком случае, — проговорил Фредди, внезапно озаряясь лицом, как человек, отыскавший долгожданный поворот в русле беседы, — до тебя, наконец, дойдет, как сильно я тебя люблю. Я не буду от тебя ничего скрывать.

— Можешь и не пытаться.

— Я действительно заманил сюда Йорчиху, и готов сделать это еще раз. Я готов заманить их сюда целую сотню. Передо мной стояла цель поместить тебя в пределы слышимости, чтобы разъяснить свою позицию и уберечь тебя от очередного выкрутаса.

— Я не страдаю выкрутасами.

— Не обижайся. Ведь ты, кажется, склонна полагать, что любовь моя неискренна, неполноводна и еще Бог весть что. Стало быть, твое поведение охватывается понятием «выкрутас» и выдает в тебе выкрутаску.

— А твое поведение выдает в тебе помесь похотливого мотылька и старосты мормонской церкви. Ты с этим Бригхэмом — два сапога пара.

Слова ее ненадолго охладили пыл Фредди, но он не стал снижать обороты.

— Нельзя ли пояснить?

— Ты крутишь с каждой встречной-поперечной.

— Какая чушь!

— Нет, не чушь!

— Чушь и клевета, которая, если не ошибаюсь, преследуется по закону. Обязательно выясню у Шусмита. Явиться сюда, швырять мне в лицо такие вздорные, высосанные из пальца обвинения…

— Как ты сказал, высосанные из пальца?

— Да, я воспользовался именно такой формулой.

— Надо же! А как нам быть с Друзиллой Уикс?

— Не понял?

— Как нам быть с Далией Прендерби, Мэвис Писмарч, Ванессой Воукс, Хэлен Кристофер, Дорой Пинфолд, а также с Хильдегардой Уот-Уотсон?

Этот обвал имен совершенно оглушил Фредди. Нельзя сказать, чтобы он перещеголял только что упомянутую улитку: та поспешила втянуть голову в раковину, а Фредди — в курточку «Итон Рэмблерс», и, подобно той же самой улитке, ему на мгновение почудилось, будто бы над Вэлли Филдс пронесся ледяной вихрь. Казалось, следующие свои слова он произносит лишь для того, чтобы вытолкнуть из дыхательных путей нечто кряжистое и костистое.

— А!.. Эти-то?

— Да, эти-то.

— Кто тебе о них рассказал?

— Мистер Проссер.

— Пуфик?

— Я тебе говорила, он на днях заезжал к мисс Йорк. Я показывала ему дом, мы разговорились, всплыло твое имя, и он сообщил, что ты не пропускаешь ни единой юбки, и привел необходимые подробности. Это только те имена, которые он упомянул, но не сомневаюсь, что при желании он мог бы добавить сотню-другую.

Фредди оцепенел. Открыв рот, он понял, что заикается. Очень редко на его долю выпадали подобные потрясения.

— Пуфик! Тот самый сирота, которого я вскормил собственной, можно сказать, грудью! И так он представляет себе долг верного товарища? Я представляю его совсем иначе.

— Он только сообщил мне то, что известно всем юным стервятникам твоего круга. Ни для кого не секрет, что если сложить всех твоих девиц в одну линию, она соединит Пиккадилли с Гайд-парком.

Фредди показалось, что «Приусадебный мирок» (добротно отстроенное сооружение, хотя, само собой, и не избежавшее участи большинства пригородных домов, с которыми небрежно обращаются, скажем, используя их как опору для тела) пустился в танец живота. Необыкновенным для себя усилием он выровнял положение и в обморок не упал. Наконец, способность управлять движениями полностью вернулась к нему, более того — даже сам мистер Моллой в момент продажи нефтяных акций не смог бы столь выразительно взмахивать руками.

— Да гори оно сто раз синем пламенем! Как ты не поймешь, что это все детские шалости? Ты — другое дело.

— Да-а? — произнесла Салли, и если признать, что «да?» способно звучать как «ладно уж», тогда это «да?» не подкачало.

Фредди продолжал самовыражаться, как заправский осьминог. Скорость, с которой петляли и кружили его руки, могла привести к ошибке.

— Да, тысячу раз да, ты — другое дело. Ты — то, что надо. Ты — то самое, за чем я охочусь всю жизнь, начиная с детских лет. А девицы эти, которых ты упомянула, как приходили в эту жизнь, так и выскакивали. Салли, милая моя, да вызубри ты наконец, что ты для меня — самая дорогая и одна-единствен-ная! Больше в этом суровом мире никого и нет!!!

Как бы ни противилась тому Салли, колебания все-таки начались. Она решила быть твердой и благоразумной, но может ли оставаться твердой и благоразумной девушка, когда столь медоточивые речи сочатся из уст единственного, самого любимого мужчины? И тут ядовитая, пагубная мысль ужалила ее в самое сердце, — собственное прошлое показалось ей вовсе не таким уж благолепным, хотя примерно такого прошлого она и требовала от противоположной стороны. Это обстоятельство никогда не выносилось на суд, должны же у девушек быть свои маленькие секреты, но и в ее жизни было разное. Была чехарда самых разных Биллов, Томов и Джимми, — до тех пор, пока в этой жизни не появился Фредерик Виджен. И что же? Унесенные ветром, они бесславно позабыты — открыток на Рождество, и тех от нее не дождутся. Так не могло ли случиться, что все мисс Уикс, Прендерби, Писмарч, Воукс, Кристофер, Пинфолд и сама Хильдегарда Уотт-Уотсон занимали в его шкале ценностей столь же незначительное место?

В самый разгар внутренних дебатов за ее спиной вдруг раздался голос.

— Ну, вот и я, Виджен.

— О, здравствуйте, мисс Йорк. Добро пожаловать в Вэлли Филдс.

— Добро пожаловать, скажите на милость! Хотелось бы на досуге потолковать с вами о Вэлли Филдс и его трущобном убожестве.

— Всегда к вашим услугам.

— Здорово вы меня облапошили! Ну да ладно, с этим можно обождать. Знайте, что я настроена быть снисходительной.

— Дай вам Бог.

— Потому что теперь я узнала, что вами повелевала любовь. Мы все — ее смиренные рабы.

— Готов подписаться.

— Если вы влюблены, значит, вы влюблены.

— Самая меткая мысль в вашей жизни.

— Ну так как же, — продолжила Лейла Йорк, которая не любила плевать в потолок и всегда шла вперед с открытым забралом, — чем похвастаетесь? Вы ее уже поцеловали?

— Пока нет.

— Пресвятые угодники! Вы мужчина или заяц?

— Видите ли, здесь одна неувязочка. У меня как-то нет уверенности, что она, черт подери, этого хочет. Кажется, по-шусмитовски это называется положение sub judice.[15]

— Хочет, хочет.

— Вы правда так считаете?

— Заявляю официально.

Фредди издал страдальческий вздох.

— Ну как, шансы есть, Салли?

— Наверное, да, Фредди.

— Так-то лучше. Наконец вы оба говорите дело. Рада за вас, — сказала Лейла Йорк и тронулась по направлению к дому, вступив, по слову мистера Корнелиуса, в общение с сонмом чудесных образов. Ситуация чем-то напомнила ей встречу после долгих лет испытаний между Клодом Хэллуордом и Синтией Роузли из ее романа «Купидон, лучник меткий».

— Уф! — выговорил Фредди несколько минут спустя.

— О, Фредди! — выговорила Салли. — Фредди! Знаешь, как я мучилась…

— А я! Мрак, безысходность!

— Ты меня правда любишь?

— Еще как!

— И будешь любить всегда?

— Пока не покроются инеем пески Сахары.

— Постарайся, пожалуйста. Если уж мне суждено выйти замуж, я хочу, чтобы мой муж был человеком устойчивым, а не срывал пыльцу с цветочков, как мотылек!

— О чем речь!

— И вообще, я хочу, чтобы ты не заговаривал с другими девицами.

— Обещаю.

— И потом…

— Понимаю, что ты хочешь сказать. Тебе бы не хотелось, чтобы я с ними целовался. Нет вопросов! Это же просто такая манера, не больше и не меньше.

— Вот и откажись от нее.

— Обязательно. Буду, как Джонни Шусмит. Он и Елену Троянскую не поцелует, даже если преподнести ее спящей в кресле и подвесить сверху ветку омелы. Ну, а теперь живо прыгай через забор, я познакомлю тебя с «Мирной гаванью».

Тем временем Лейла Йорк, воздав должное утренней гимнастике, вернулась в спальню, чтобы одеться. Она уже почти управилась со своим туалетом, когда из передней донесся звонок. Бросив коротко «Чтоб тебе удавиться!», ибо у нее возникли подозрения, что звонок этот означает повторный визит мистера Корнелиуса, а заодно и следующий чемоданчик подлежащих автографированию книг, она пошла открывать.

Но то был не мистер Корнелиус. То был с иголочки одетый мужчина средних лет с открытым, пригожим лицом и вздернутой по-шекспировски бровью, который с самого порога поглядел на нее так умилительно и чистосердечно, будто именно от нее зависело счастье всей его жизни.

— Мисс Лейла Йорк?!

— Да.

— Доброе утро, мисс Йорк! Вот оно, величайшее мгновение моей жизни! Я — один из ваших самых пылких поклонников. Пусть это послужит оправданием моему бесцеремонному визиту. Не могли бы вы уделить мне парочку минут, конечно, не в ущерб работе? Для меня это была бы великая честь.

Воскресенье — день, когда жизнь в городе замирает; ни пройтись, ни прогуляться по магазинчикам. Оно всегда нагоняло тоску на Долли Моллой, и после отбытия Мыльного в «Приусадебный мирок» она не знала, как убить время. Долли сделала маникюр, уложила по-новому волосы, проверила в действии свежую помаду, в недавнем прошлом украшавшую стеллаж крупного универмага, — но все понапрасну. Она была не в силах совладать с хандрой, и если сказать, что скрежет ключа в замке она услыхала уже в тот миг, когда было не грех задуматься и о ланче, то станет ясно, что этот миг принес ей облегчение.

— Я думала, ты уже никогда не придешь, лапуся, — весело закричала Долли, кидаясь на шею вернувшемуся с фронта бойцу.

Но радость ее была скоротечной. Вот он ступил в комнату, и один-единственный мимолетный взгляд поведал ей всю правду: перед ней был не тот счастливец, что доставил прекрасную депешу из Ахена в Гент,[16] а тот, что прибыл с печальными и скорбными вестями. Тенью заволокло чело Мыльного, глаза его потускнели. Вообще, весь его облик наводил на невольное предположение, что в совсем недалеком прошлом его дух подвергся суровому испытанию, которое, казалось, проходит на редкость неровно. Было ясно одно: уныния познал он власть — удушья без заряда грозового, которое не искупить и не заклясть ни словом, и ни вздохом со слезою, — точь-в-точь того самого чувства, которое в начале девятнадцатого столетия угнетало поэта Кольриджа.[17]

Он погрузился в кресло и обмакнул лоб шелковым платком, который его половина как-то раз прошлой зимой слямзила в «Хэрродс» и преподнесла ему на Рождество.

— Бе-да! — возвестил он голосом, который вполне мог принадлежать обитателю преисподней.

Долли была хорошей женой. Исходя мелкой дрожью от любопытства, снедаемая желанием забросать его вопросами, она понимала, что все должно идти по порядку. Минут через десять на одном из столиков красовался поднос со льдом и парой бокалов, а сама Долли поспешно доставала из буфета джин, вермут и шейкер. Мелодичное позвякиванье разбавило тишину, окутавшую было комнату, и вскоре Мыльный, первый заход которого вышел на редкость судорожным, а второй развивался уже не в пример степеннее, обнаруживал признаки достаточно полного восстановления сил, чтобы начать рассказ.

Зорко следя за происходящими переменами, Долли пришла к выводу, что нужда в сдержанности миновала и настал черед задавать вопросы.

— Что случилось, Мыльный? Ты был там? Ты видел ее? Ну, как она?

Мыльный скривил лицо. Последний вопрос задел обнаженный нерв. Повторив ошибку Фредди Виджена, он ожидал, что Лейла Йорк окажется хилым и хлипким созданием, которое само сложит голову на плаху его таланта, однако с первых же минут что-то пошло не так. Эти яркие, колючие глаза привели его в замешательство, а уж позже, когда в руках у нее оказался дробовик… Воспоминание заставило его содрогнуться. Он был не из тех людей, которых легко выбить из колеи, — когда вам приходится зарабатывать на жизнь продажей фиктивных нефтяных акций, вы очень скоро выучитесь взирать на мир с невозмутимым, даже холодноватым выражением, — однако Лейла Йорк совершила невозможное.

— Жаба зубастая! — промычал он, заново отирая лоб. — Помнишь Супика?

— Помню, конечно. — Этот маститый медвежатник был вхож в их тесный круг легендарного чикагского периода. — Супик-то здесь при чем?

— А она немного на него похожа. То есть внешне, конечно, поприятней, но взгляд такой же холодный и стеклянный, как у Супика, когда сядешь с ним за покер, а он начинает смекать, что мухлежом попахивает. Как бы насквозь протыкает и с другой стороны выходит. Я только ее увидел, сразу понял, что ничего не получится, но у меня и мысли не было, что все обернется так, как обернулось. Не-ет, начальничек, таких мыслей у меня не было.

Женщину пылкого нрава, которой не терпится разузнать свежие новости, ничто не взбудоражит так, как необходимость выуживать их у мужчины, обнаруживающего склонность к витиеватой речи. Вовсе не исключено, что менее любящая супруга, жаждущая вернуть мужу внятность изложения, не устояла бы перед соблазном хватить его по спине шейкером для коктейлей. Так воздадим должное Долли — она сумела ограничиться словами:

— Куда обернется? О чем ты говоришь? Что случилось-то? Мыльный выстраивал свои мысли в боевое каре. Он управился со второй порцией мартини и стал поспокойнее. Этому не в последней степени способствовало сознание того, что между ним и Лейлой Йорк пролегла дистанция в семь миль. И еще он напомнил себе слова, сказанные вчера Долли, — да, случаются иногда проколы. Такое размышление врачевало душевные раны. Когда он начал свой рассказ, привычное благодушие не вполне вернулось к нему, однако ему удалось стряхнуть то головокружение, которое может настигнуть мужчину, когда он является в чужой дом с деловым визитом, а хозяйка дома приставляет дуло дробовика к его диафрагме.

— Так-то, милая моя, подошел я к «Приусадебному мирку» и позвонил в звонок. Звонок, который висит у входной двери. И вот, значит, звоню. Да-а, лапочка, звоню в этот самый звонок у входной двери…

То, что ее возлюбленный всегда был обстоятельнейшим рассказчиком, Долли знала давно, однако в данный момент она даже взвизгнула от негодования. Ей действительно было пора подумать о ланче, а все шло к тому, что с ним придется повременить.

— А живее ты не можешь? Поняла я, что ты не на горне заиграл.

Мыльный был озадачен. В случаях, не относящихся к продаже нефтяных акций, его головной мозг работал с некоторыми перебоями.

— На горне?

— Давай дальше.

— А почему я должен был заиграть на горне?

— Ладно, проехали. Двигай дальше.

— Да у меня нет никакого горна. Откуда у меня мог взяться горн?

— Говорю тебе, проехали. Давай, лапуся, сконцентрируйся. Итак, в конце прошлой серии наш герой позвонил в дверь. Что же случилось потом?

— Она ее открыла.

— Она открыла?

— Да.

— У нее что, нет горничной?

— Да вроде бы нет.

— И вообще прислугу не держит?

— Я, по крайней мере, никого не видел. А что?

— Да нет, ничего. Так, свои мысли вертятся.

Идея, которая осенила Долли, заключалась в том, что если гарнизон «Приусадебного мирка» столь скупо укомплектован, то ничто не мешает им в один прекрасный вечер наведаться туда, имея при себе какую-нибудь корягу, и подойти к вопросу конкретней. Эта дама всегда слыла сторонницей конкретного стиля. Увы, следующие слова Мыльного превратили ее план в прекраснодушную затею.

— У нее есть только секретарша и дробовик.

— Дробовик?

— Вот именно. Такое спортивное ружьишко.

Долли редко дотрагивалась до своей прически, если та была ей по вкусу, но тут мигом запустила в нее обе пятерни. Она вдруг почувствовала, что не совсем понимает супруга. Мотив дробовика увел ее в сторону.

— Начни-ка с самого начала, — попросила она, пренебрегая опасностью по второму разу выслушать описание звонка и двери.

Мыльный осведомился, не положен ли ему дивиденд, получил утвердительный ответ и с благодарностью использовал свое право. Затем, заметно оживившись, он принялся за свой рассказ.

— Ну так вот, как я сказал, она открывает мне дверь, и мы друг на друга смотрим. Мисс Лейла Йорк? — спрашиваю. Да, братишка, — отвечает она. Ничего, говорю, что я так сюда зарулил, вы меня простите? Я, мисс Йорк, один из ваших самых пылких поклонников. Можно вас на пару слов? И начинаю ей вешать. Причем вешал я четко. По-моему, все шло хорошо.

— Не сомневаюсь.

— Я сразу стал канать под такого заматеревшего миллионера, который нажил себе денег на нефти, и обрисовал ей те условия, в которых живет человек, если хочет раскрутиться на нефти: пустынная местность, халупы стоят деревянные, приходится общаться с грубыми, необразованными людьми, ну, никакой зацепки для парня, который стремится к культурной среде… В общем, дал ей полный расклад.

— Я как будто тебя слышу!

— Четыре года, говорю ей, не знал я другой жизни и совсем изголодался по интеллектуальной почве. Душа моя увядала, как жухлая листва в осеннюю пору, и тут передо мной возник экземплярчик ее романа.

— Она спросила тебя, какого именно?

— Да уж конечно, спросила, а я как раз отыскал ее до этого в «Кто есть кто», и смог ей ответить. Мне, говорю, показалось, что передо мной открылся совсем новый мир, и как только я раздобыл денег из скудного источника моих доходов, я скупил всю партию, а потом читал их, не покладая рук, и каждый раз узнавал что-то свежее. И, говорю, я теперь перед вами в неоплатном долгу.

— Это ее, по идее, должно бы порадовать.

— По идее, да, но вот тут-то я и заметил, что она на меня глазеет как-то непонятно, точь-в-точь Супик. Сощурила глазки, что-то ей в моем лице не понравилось.

— Если ей твое лицо не понравилось, тогда она ку-ку. Ты у меня красавец.

— Да, вроде бы никто не жаловался, но вот так она на меня посмотрела. Вы, говорит, передо мной в неоплатном долгу? — и я отвечаю, да, в нем самом. Я, говорит, сама так думаю.

— Наглая какая!.. — неодобрительно заметила Долли.

— Ну вот, мне тоже так показалось. Дают эти писатели, подумал я. Но все равно я еще против нее ничего не имел, потому что я знаю, что это такой народ. И вот тогда я и завел разговор о покупке. Говорю, деньги для меня не препятствие, я намерен купить этот дом, и сколько он стоит, неважно, я намерен сделать из него такую святыню. Не исключено, говорю, что я его заберу с собой, переправлю пароходом в Америку и установлю у себя в Вирджинии, как Уилльям Рэндольф Хэрст.[18]

— Но она же не владелица этого «Мирка». Она его только арендует. Мы тоже его арендовали.

— Да, понятное дело, но я как раз готовил ее к счастливому мгновению. Она мне сообщает, что дом принадлежит Кеггсу, который сейчас то ли в Сингапуре, то ли еще где-то, совершает кругосветное путешествие, и я тогда говорю, ну что ж, дескать, очень-очень жаль, потому что я всем сердцем настроился купить этот дом, и мои друзья по ту сторону, которые все до одного ее жуткие поклонники, будут жутко разочарованы, и я сам тоже. Но вы не будете против, спрашиваю, если я просто поброжу по дому, осмотрю святыню, в которой вы живете и работаете? Я уже было двинулся в спальную, как она мне говорит: обождите-ка минутку.

— Захотела попудрить носик?

— Нет, захотела взять дробовичок. Вернулась вместе с ним и приставляет мне к дужке. Эй, ты, слушай! — это она мне говорит. — Слушай меня внимательно. Выметайся, и чтобы через три секунды духу твоего здесь не было!

— Ой, Господи! С какой стати?

— Именно этот вопрос я ей задал. Значит, наживаешь деньги на нефти, говорит она, так я поняла? А я ведь это знаю, миллионер ты мой заматеревший, сама в свое время вложила тысячу фунтов. В Ле Тукэ, три года назад. Припоминаешь? Мамочка моя, это та самая тетка из казино, про которую я тебе рассказывал, ну, которой я продал «Серебряную реку»! Ясное дело, я ее не вычислил. Когда мы заключали сделку, она была в темных очках, и потом, — сколько народу через меня прошло! Я, говорит она, считаю до трех, и если в тот момент, когда я скажу «и», ты еще не будешь подлетать к Америке, я тебе всыплю под трусы весь заряд. Ну что тут долго думать, намеки я понимаю. Чесать репу не стал, ушел от нее. И вот я здесь, солнышко. В девяносто девяти случаев из ста с такой байкой я бы пустым домой не вернулся. Жаль, конечно, но винить-то некого.

Долли проявила чудеса женской преданности.

— Я тебя, ластонька моя, и не виню. Ты-то сделал все, что мог сделать на твоем месте мужчина… ну разве что… Я вот думаю, не мог ты случаем нацепить ей стул на башку?

— Ноль шансов. Если бы я хоть раз дернулся или даже пальцем пошевелил, я бы здесь не сидел. Я бы лежал и краснел, а ты бы выковыривала из меня дробины щипчиками для бровей. Нет, тут все серьезно, — заключил Мыльный и поерзал в кресле, лишний раз представив себе, как все могло обернуться. Его ранимое воображение иногда преподносило вполне достоверные образы.

Долли насупилась, о чем-то неотступно размышляя. Более заурядная особа, наверное, была бы полностью подавлена финалом этой душераздирающей истории, но она никогда не позволяла временным неудачам вытеснить из ее памяти басню про Брюса и паука.[19] И с поэтом заодно смогла бы, пожалуй, признаться, что внемлет певцам, на сто ладов поющих нота к ноте, что тем, кто не отринул бремя плоти, заветных не стяжать плодов.[20]

— Нужно попробовать еще раз, — сказала она, и Мыльный вздрогнул так, словно бы перед ним материализовалась Лейла Йорк, а заодно и дробовик.

— Ты хочешь, чтобы я еще раз съездил в «Приусадебный мирок»?

— Нет, папуля, не ты.

— Но ты-то как ее сможешь заболтать?

— Ну, об этом мы еще сто раз подумаем. У меня кое-что наклюнется. Как представлю себе, что погремушки лежат на шифоньере, и в любой момент кто-нибудь может вытереть там пыль, так у меня все внутри дыбом встает. Вот что, лапуся, пойдем-ка пообедаем. Надо подкормиться после того, как ты прошел через такие… как это называется?

— Тернии, — подсказал мистер Моллой, который по роду занятий обладал значительным словарным запасом. — Если ты попал на тетку, которая жжет тебя насквозь глазищами, а палец держит на курке дробовика, то это называется «тернии», и если кто-то возразит, шли его подальше.

И все-таки ланч в таком местечке, как «Баррибо», помогает воспрянуть духом и стимулирует деятельность мозга. Hors d'oeuvres[21] тихонько шепчут друг другу, что скоро проглянет солнце, холодный лосось в винном соусе пробуждает уверенность в скором появлении серебряной полоски на темном под завязку небе, а под фруктовый салат или другое украшение трапезы созревает твердое убеждение, что синяя птица, хотя и явно отлынивает в последнее время от службы, еще не ушла в отставку. В голове Мыльного так и не смогли просиять эти оптимистические выводы, — опустив очи, он целиком предался смакованию горя, зато Долли, едва отведав peche-melba,[22] разразилась победным кличем:

— Мыльный, я придумала!

Мистер Моллой, который в этот момент ковырял в вазочке клубничное мороженое, дернулся так, что ложка, вылетев из рук, сделала смертельное сальто и шмякнулась на пол за его спиной.

— Что придумала, лапочка моя? Случайно не способ…

— Да. Полный блеск.

Окутавший Мыльного мрак чуть поредел. Изобретательность жены неизменно внушала ему уважение.

— Слушай, лапуся, ты ведь мне сказал, что в «Приусадебном мирке» прислуги нету. Теперь так. Эта Йорк и ее секретарша должны иногда выходить из дома, правильно? В магазин зайти, еше чего-нибудь.

— Да, наверное.

— И хата стоит пустая. Так что мне мешает туда нагрянуть, поторчать, пока не станет тихо, и просочиться внутрь? Тип этот уходит в свой офис рано утречком. Я спокойно подожду себе в садике перед «Мирной гаванью» и увижу, как они будут уходить.

— Ну а представь, они не уйдут?

— Слушай, я тебя умоляю! Раньше или позже они должны смыться. Я так думаю, лыжи можно навострить и завтра, потому что в газете написано, что Лейла Йорк должна выступить на каком-то там банкете, и я предполагаю, она возьмет с собой секретаршу. А если не возьмет, секретарша, пока той рядом нет, наверняка будет стоять на ушах. Нет, это дело верное, как в аптеке. Заметано, еду туда сразу после завтрака. А может быть, ты захочешь?

Мистера Моллоя передернуло. Он сказал, что не захочет.

— Ну и ладно, значит, поеду я. По идее, все должно быть в ажуре. Дверь с черного хода заперта не будет. Спокойно можно сунуться в дом. Вопросы есть?

— Ни единого, мамочка, — промычал млеющий Моллой. — Я и раньше говорил и сейчас повторю: таких, как ты, нет на всем белом свете.

Торжество, на котором дала согласие выступить Лейла Йорк, именовалось совместным обедом членов женской секции клуба «Перо и чернила», проводимым раз в два месяца. Обещание едва ли было бы выполнено, если бы не вовремя успевшая напомнить о нем Салли. Узнав о надвигающемся бедствии, Лейла Йорк разразилась одним из тех хлестких присловий, которые почти не сходили с ее уст, и заявила, что с общественными секретарями надо бы держать ухо востро, ни на секунду не расслабляться, иначе будешь плясать под их дудку.

— Это же коварные бестии! В декабре они пишут вам, что надеются на ваше, прости Господи, выступление в следующем июне, ну а вы, зная, что такой месяц никогда в жизни не наступит, говорите им «да». И выклюйте мне всю печень с селезенкой, если в один прекрасный день июнь вдруг не объявится!

— Когда его и не ждешь.

— Истинная правда. Просыпаешься однажды, и вдруг ясно сознаешь, что тебе конец. Вы хоть раз бывали на этих сборищах, которые любых поминок тоскливей раз в сто?

— Нет, я не член «Пера и чернил». Я всегда вела скромную и уединенную жизнь.

— Обходите их подальше, — посоветовала Лейла Йорк, — а в особенности женские утренники. Сейчас вы мне скажете, что лучше стерпеть клубок писательниц в пенсне и неподражаемых шляпках, чем битком набитую комнату писателей в роговых очках, но я с вами не соглашусь. Женские особи этой породы куда опаснее мужских. Что мне сказать этим грымзам?!

— «Я люблю вас, грымзы».

— А потом усесться на место? Неплохая мысль. Не думаю, чтобы кто-то пробовал воплотить ее в жизнь… Ну-ну, пора заводить машину. Мне нужно будет кое-что прикупить, так что у нас сегодня ранний выезд.

— У нас?

— О, ну что вы, не потащу же я вас с собой на этот обед! Думаете, я такая людоедка? Просто хотелось бы, чтобы вы навестили Сэксби и рассказали ему об изменении планов, то есть о новой книге. Все-таки он — мой литагент. Пожалуй, его-то следует держать в курсе. Только сделайте это помягче. Захватите с собой флягу с бренди, на случай, если он рухнет в обморок.

— Да, ему будет, от чего растеряться.

— Так же, как и моим злополучным издателям. У нас с ними контракт на шесть книг, и если хватит пороху, с каждой книгой позиция моя будет все непреклонней, а челюсть у этих жалких созданий будет отвисать все ниже и ниже. Только их горе меня не касается. Подумаешь, профукают все до последней рубашки! Деньги — это еще не все.

— В могилу не захватишь.

— Вот-вот. После того, как побываете у Сэксби, загляните к ним и поделитесь наблюдениями. Отогрейте им душу. Известно вам, кто будет белугой выть, когда закрутится вся кутерьма?

— Ну, думаю, взвоет все издательство. Они же хотят, чтобы вы им окупили отпуска у синего моря.

— Проссер первый завоет, вот кто! У него в этой конуре лакомая косточка зарыта, и если он прочухает, что от нее могут остаться одни хрящи, он себе череп о стенку размозжит. Да что я, право? Не хватало еще каким-то Проссером голову себе морочить! Жизнь вообще полна невзгод. Идите заводить машину.

Салли завела машину, и когда, выруливая на главную дорогу, они проезжали мимо «Мирной гавани», внезапным восклицанием вогнала в дрожь свою патронессу.

— Ну, что еще? — спросила Лейла Йорк.

— Да нет, ничего, — ответила Салли.

Однако кое-что все-таки было. Вряд ли бы Салли издала это восклицание, если бы не увидела яркую блондинку, которая стояла, на ее взгляд — по-хозяйски опершись о главные ворота «Мирной гавани». Что меньше всего хотела бы увидеть девушка у ворот полюбившегося ей юноши, если тот — большой охотник до прекрасного пола? Известного типа блондинку, тем паче — в такой позе. Впрочем, чтобы лишить Салли покоя, хватило бы и брюнетки. Остаток недолгого пути в столицу она провела в непрерывном молчании, тем самым став легкой добычей для душещипательных раздумий о леопардах, пятнах и общепризнанной неспособности первых поступиться последними. Лишь когда машина остановилась в гараже близ Беркли-сквер, и они с Лейлой Йорк разошлись в разные стороны, — одна отправилась в магазины, другая — отравлять утро мистеру Сэксби, литагенту а также Попгуду и Грули, злополучным издателям, — лишь тогда новое размышление исцелило ей душу: она напомнила себе слова Фредди о том, что «Мирную гавань» он снимает вдвоем со своим кузеном Джорджем, ревностным стражем порядка. Ей было известно, что полисмены в глубине души — лирики, и в перерывах между дежурствами не прочь потрепать кудри Амариллиде.[23] Можно не сомневаться, пышнотелая дева — подружка Джорджа. Когда Салли входила в помещение литагентства, на репутации Фредди уже не оставалось ни малейшего пятнышка, и сама она была совершенно счастлива.

А между тем, блондинка, провожавшая долгим взглядом машину, опершись на врата «Мирной гавани», звалась Долли Моллой. Она не ошиблась, все складывалось прекрасно. Оставалось только пройти несколько ярдов, проскользнуть в дом с черного хода, забраться на второй этаж, подхватить замшевую сумочку и отправиться домой, — план был прост и ничуть не расходился с возможностями. Выполняя первую часть намеченного мероприятия, она приступила к открыванию ворот, и тут сзади, но совсем рядом раздался человеческий голос, при первых же звуках которого она завертелась на месте, как фигуристка, и вдобавок проглотила жевательную резинку, чем лишила себя важного источника бодрости.

— Привет! — сказал голос, и она обнаружила перед собой бравого и ражего молодца, при виде которого в ее светло-карих глазах, до того излучавших покой и радость, отразились растерянность и ужас. Нельзя сказать, что она недолюбливала ражих молодцев или что оксфордский акцент покоробил ее заатлантический слух. Своими чувствами Долли была обязана исключительно полицейской форме и шлему, в которые был облачен незнакомец, а если жизненная чересполосица сумела чему-то ее научить, так это навыку пореже соприкасаться с представителями органов. Лучше от этого, как доказывали ее наблюдения, еще никому не становилось.

— Ждете Фредди Виджена? А он, скорей всего, сейчас в Лондоне.

— Вот как! — ответила Долли. Ничего другого она бы попросту не смогла вымолвить. Братство фараонов, легавых, мусоров, хомутов, бобиков и тому подобных начальников, — процесс словообразования в этой области себя отнюдь не исчерпал, — неизменно вызывало у нее спазмы.

— Работает в офисе, бедолага, и вынужден отправляться на службу вскоре после утренней трапезы. Вот в шесть утра вы вполне его застанете. Могу я чем-нибудь вам помочь? Я — его кузен Джордж.

— Ну… — Долли понемногу восстанавливала дыхание. Благодушный тон собеседника возвращал ей силы. Многие полисмены из ее прошлого, а в особенности чикагского периода, так часто бывали с ней грубы и бесцеремонны, так часто начинали диалог с обращения «Эй!», что раскованная изысканность этого служаки принесла свои плоды. Разумеется, ее еще немного лихорадило, поскольку у девушек, которые совершают хищение драгоценностей стоимостью в несколько тысяч фунтов, некоторое время остается определенная трепетность нрава, но ее представления о собственной безопасности наконец-то претерпели изменения.

— Да вы же — легавый! — наконец отозвалась она.

— Верно. Кому-то нужно быть легавым, правда?

— А говорите не как легавый.

— Вот вы о чем! Ну, знаете ли, Итон, потом Оксфорд, в общем, — вся эта филомудрия…

— Не знала, что местные бычары поступают в Оксфорд!

— Очень многие, по всей видимости, не поступают, а я вот поступил. Потом спустился на землю, и передо мной встал выбор — либо пойти в офис, либо что-то придумать. Я подался в легавые. Говорили, что буду разгуливать на свежем воздухе и достигну заоблачных высот в Скотланд Ярде, хотя, я думаю, это не так. Чтобы твердо встать ногой на лестницу успеха, необходимо кого-нибудь свинтить, а что такое свинтить человека в Вэлли Филдс, вам понять не дано, ибо из всех копошащихся на земле законобоязненных садоводов местный садовод — экземпляр редчайший и самый бестолковый. Потому-то он и губит юное дарование. Да ладно, вы, наверное, недовольны, что я говорю о себе. Представляю, как это может надоесть. У вас к Фредди какое-то важное дело? Я спрашиваю потому, что найти его можно в конторе «Шусмит, Шусмит, Шусмит и Шусмит» в Линкольнз Инн Филдс, если вы знаете, где это. Адвокатская фирма. Фредди там работает. Скажем так, — поправился кузен Джордж, разделявший, по-видимому, сомнения, незадолго до этого обуревавшие и мистера Шусмита, — он сидит там в кресле за письменным столом. Держите курс на Флит-стрит и спросите полицейского. Он вам подскажет.

— Ах, нет, спасибо! Ничего важного. Просто хотела сказать «пип-пип!»

— Ну, если так, позвольте удалиться. В полиции, знаете ли, не любят опозданий, все должно быть так, как положено, иначе можно получить выговор от старшего по званию. Ну ладно, пока. А, вот что! Чуть не забыл! Как бы вы отнеслись к тому, чтобы купить билеты на ежегодный концерт Полицейского детского приюта?

— Кто, я?..

— Звучит глупо, согласен, но отцы-командиры препоручают это нам, рядовым служакам, а мы должны охмурять местных избирателей. Разброс цен должен удовлетворить любого налогоплательщика, — вот, пожалуйста, за пять шиллингов, за полкроны, за два шиллинга, шесть пенсов, и стоять вы будете только, если купите последний. Какие будут соображения?

— Да никаких.

— А вы поразмышляйте. Вы никогда не сможете простить себе, если не услышите, как сержант Бэнкс поет «В тенетах сна» или, к примеру, констебль Боджер подражает нашим непревзойденным мастерам сцены. Итак, мы взвесили «за», отмели «против». Штуки две по пятерочке, а?

Долли была неумолима. При мысли о том, что ее действия хотя бы самым косвенным и приблизительным образом могут быть расценены как сотрудничество с полицией, в ней все, по собственному определению, вставало дыбом.

— Вот что, братец, — сухо заметила она, — если не знаешь, куда бы тебе пристроить билеты, могу подсказать.

— Не стоит. Я сразу вас понял. Вы говорите о внеэкономическом принуждении? Что ж, в таком случае придется свернуть агитацию. Они ведь нас заставляют наизусть пиликать одну и ту же арию, призванную подстегнуть торговлю. Мы Должны пропеть вам, что необходимо поддержать благотворительную организацию, которая не только заслуживает всяческого уважения сама по себе, но неотъемлема от учреждения, коему вы, как домохозяйка, первой, судя по всему, категории, испытываете горячую признательность за собственную безопасность и спокойствие родного очага. То есть, говоря попросту, мусоров. Ну что ж, если вам так неприятен Полицейский детский приют, мне остается откланяться и сказать…

— «Наше вам с кисточкой».

— Я собирался сказать «До свидания».

— Ну, пускай так. Приятно было познакомиться. Держи нос кочергой и смотри, фраеров не заметай, — напутствовала его Долли, и кузен Джордж пошел своей дорогой, одолеваемый неожиданными сомнениями. Он подумывал о том, что Фредди — человек хороший, достаточно взглянуть на его физиономию, однако подруги у него какие-то странные. Спору нет, очаровательная девушка, он сам, положим, не отказался бы с ней как-нибудь встретиться, но уж, прямо заметим, такую домой не позовешь и не станешь знакомить с мамой.

А Долли еще чуть-чуть постояла на том же месте, ощущая некоторую нетвердость в членах, как всегда после свидания с полицией. Наконец, стряхнув с себя последние остатки впечатлений от прошедшей встречи, она торопливо зашагала по дорожке к дому, и весьма скоро получила дополнительное свидетельство того, что, вопреки ожиданиям, день этот для нее складывался совсем не безмятежно. В палисадник перед «Приусадебным мирком» вела калитка, похожая на ту, что вела к «Мирной гавани». К ней-то, скрестив на груди руки, и прислонился мистер Корнелиус. Его застывшая фигура внушала уверенность, что в обозримом будущем он не собирается перейти куда-нибудь в другое место. Неизменно учтивый к жильцам, пусть и бывшим, он приветствовал ее дружественным взмахом седой бороды, гораздо больше, чем она сама, обрадованный этой встречей. К Томасу Дж. Моллою, как мы знаем, он относился неодобрительно, зато Долли всегда приводила его в восхищение.

— Доброе утро, миссис Моллой. Давненько мы с вами не виделись. Мистер Моллой говорил мне, что вы куда-то уезжали.

— Нн-ну, навещала друзей, — ответила Долли, отметив про себя, правда, что слегка исказила факты, обозначив таким термином персонал тюрьмы «Холлоуэй». — Очень я удивилась, когда Мыльный сказал мне, что уехал из «Приусадебного мирка».

— И я тоже.

— С ним всегда так получается. У человека серьезный бизнес, захотелось быть поближе к городу.

— Да, прекрасно понимаю. На первом месте — дело.

— Конечно, тоскливо ему было взять и сорваться отсюда.

— Нисколько не сомневаюсь. Я в этом просто уверен. Такого места он больше не найдет. Знаете, миссис Моллой, к Вэлли Филдс, мне кажется, чудесно подходят слова, сказанные сэром Вальтером Скоттом. Осмелюсь предположить, что они вам известны. Слова эти он включил в поэму «Песнь последнего менестреля», и вот что они гласят: «Где тот мертвец из мертвецов, чей разум глух для нежных слов: "Вот милый край, страна родная!" В чьем сердце не забрезжит свет, кто не вздохнет весне в ответ, на почву родины ступая?» — говорил мистер Корнелиус и вспоминал, как однажды ему пришлось отлучиться на сутки в Булонь.

Низведенная до статуса беспомощного слушателя, Долли почувствовала, что ее едва сдерживаемое нетерпение сделалось поистине катастрофическим. Вскоре после их приезда в Вэлли Филдс мистер Корнелиус уже декламировал в ее присутствии эти славные строки, и ей было известно, что если не пресечь чтение в самом зародыше, испытания скоро не кончатся.

— Понятно, — сказала она. — Какие могут быть споры? Так вот, я приехала сюда…

— «Для тех, чьи чувства таковы, — не осекшись, продолжил агент по недвижимости, — все песни немы и мертвы! Пускай огромны их владенья и знатно их происхожденье, ни золото, ни знатный род…»

— Я потому сюда приехала…

— «…ничто им в пользу не пойдет. Любуясь собственной тоскою, они не ведают покоя. Удел и рок печальный их — в себе убить себя самих! Они бесславно канут в Лету…»

— Да я вот что хотела…

— «…непризнанны и невоспеты!»[24] — сурово возвестил мистер Корнелиус, завершая отповедь безымянному изгою. — Словам этим, миссис Моллой, предстоит появиться на титульной странице книги по истории Вэлли Филдс, материалы для которой я сейчас собираю.

— Ну понятно, вы мне об этом говорили, тогда, пару месяцев назад.

— Напечатана она будет за мой собственный счет и распространяться по частному списку. Она выйдет в свет в мягком кожаном переплете, по всей видимости — в синем.

— Блеск, а не идея! Запишите меня на один экземплярчик.

— Благодарю вас. Сочту за великую честь. Разумеется, книга потребует еще долгой работы. Совершенно необъятный материал.

— Да ладно, подожду. Послушайте-ка меня. Я сюда явилась из-за своей волшебной хрюшки.

— Своей… простите, не совсем вас понял?

— Такой прибамбасик из серебра, который у меня был приделан к браслету. Где-то потеряла.

— Да, очень жаль.

— Шарила где только можно, и потом вспомнила, что последний раз видела ее здесь, в спальне, когда переодевалась. Куда-то засунула и совсем о ней позабыла.

— Подобные курьезы памяти — явление весьма распространенное.

— Н-нну. Слушайте, вы как думаете, кто-нибудь занял уже дом?

— Писательница Лейла Йорк, — едва не трепеща, вымолвил мистер Корнелиус.

— Что, серьезно? Правда, не шутите? Я ведь ее пылкая поклонница.

— И я тоже.

— Здорово пишет, просто класс. Все у нее в ножках ползают.

— Справедливая оценка, — подтвердил мистер Корнелиус, хотя не вполне готов был поручиться за ее точность.

— Так как, думаете, она бы не стала возражать, если бы я быстренько слетала в спальню и посмотрела туда-сюда?

— Не сомневаюсь, что она с готовностью дала бы свое согласие, если бы только находилась здесь, однако она отправилась в Лондон. Этим, должен признаться, и объясняется мое присутствие. Меня попросили присмотреть за домом. Насколько я понял, вчера мисс Йорк пришлось выдержать визит одного в высшей степени подозрительного субъекта, который под разными предлогами пытался проникнуть в глубь «Приусадебного мирка», лелея, очевидно, намерение вернуться позднее с целью грабежа.

— Ну уж, прямо, вы скажете! Додуматься надо!

— Уверяю вас, это — вовсе не редкость. Я беседовал об этом человеке с кузеном мистера Виджена, который работает в полиции, и слышал историю от мистера Виджена, который слышал ее от мисс Фостер, которая слышала ее от мисс Йорк, и он поведал мне, что уголовные слои общества зачастую пользуются именно таким приемом. «Выпасти телка», вот как это у них называется. Он выразил некоторую досаду из-за того, что должен следовать по маршруту патрулирования и, тем самым, отлучиться от «Приусадебного мирка» на дальнее расстояние. Поэтому, когда тот человек вернется, у него не будет возможности его, как он образно выразился, свинтить. Этот полицейский беззаветно предан своему непростому делу.

— Да уж… Побольше бы таких, и все были бы довольны.

— Совершенно справедливо.

— Ладно, не в том дело, я-то не собираюсь кабанчика пасти. Я только хочу по-быстрому смотаться в спальню и взглянуть, там ли моя хрюшка. Может, лежит где-нибудь под туалетным столиком. Не будет мисс Йорк особенно против?

— Я положительно убежден, что у нее не возникло бы ни малейшего возражения, однако то, что вы предлагаете, едва ли осуществимо, поскольку перед уходом она заперла дверь спальни.

— То есть как?

— По моему настоянию, — не без удовольствия добавил мистер Корнелиус.

Долли не проронила ни звука, а ведь шесть убийственных изречений пронзили ее мозг, словно раскаленные докрасна пули. Весьма кстати вспомнив о том, что она — дама, Долли не дала им сорваться с уст и смирилась с тем, что сказав лишь «Вы что, серьезно? Ладно, конец связи!» — развернулась и пошла обратно, так и не дав воли хищному грифу, глодавшему ее печень.

На углу дороги, что вела к станции, она воспользовалась автобусом номер три, и тот через надлежащий промежуток времени доставил ее к Пиккадилли. Отчасти из-за чудесной погоды, отчасти же надеясь двигательной нагрузкой усмирить кипение крови, она свернула на Бонд-стрит, и как только это сделала, тут же уголком глаза поймала хорошо одетого молодого человека, который двигался вслед за ней.

Выше уже отмечалось, что, заметив сзади хороши одетых молодых людей, Долли часто решала пустить в ход ту технику, которую привили ей годы беспрерывных упражнений. Мгновением позже, обессиленная, она уже поникла в его объятиях, а еще через миг отдергивала руку, которую запустила было в его карман. Заглянув в его лицо, она уже не могла усомниться, что из недр этих карманов вряд ли можно извлечь что-либо достойное такого старателя и добытчика, каким почитала себя Долли Моллой.

— А, вот и вы, — сказала она. — Здравствуйте, мистер Виджен.

Вплоть до вступления в контакт Фредди пребывал в цветущем состоянии, не хуже джентльмена из Оклахомы, которому мнилось, что жизнь у него складывается просто здорово. Да, свернув на Бонд-стрит, он не начал распевать «Волшебное я встретил утро»,[25] однако, дабы склонить его к этой затее, многих усилий не понадобилось бы. Ничто не восстанавливает у молодых людей весенний упадок сил с такой полнотой, как примирение с возлюбленной, и одна мысль о том, что они с Салли совсем недавно могли записаться в клуб разбитых сердец, а нынче были Ромео и Джульеттой в лучшие для тех времена, способна была вознести его в заоблачную высь, и, как мы уже сказали, подвела его к рубежу, за которым человек срывается в пение.

Но вдобавок ко всему душу его ублажало воспоминание о ящике комода в «Мирной гавани», где хранился подлинный сертификат концерна по добыче и переработке нефти «Серебряная река», который он уже совсем скоро продаст за десять тысяч фунтов; и уж истинным венцом его счастья стало сегодняшнее падение тяжеленного гроссбуха на ногу мистера Джервиса, ведущего клерка конторы, заставившее того скрючиться от боли, поскольку задетой оказалась древняя мозоль. За те полгода, что Фредди прослужил под крылышком у Шусмита, он умудрился проникнуться такой кипучей ненавистью к мистеру Джервису, что это явно шло наперекор его благодушной натуре. Он строго придерживался того взгляда, что чем больше гроссбухов свалится на ногу мистера Джервиса, тем и лучше. Сожалел он лишь о том, что на нее не свалилась тонна кирпичей.

С другой стороны, можно было предсказать, что ситуация в ближайшие часы едва ли подвергнется изменениям, а потому на пути безудержного счастья, можно сказать, рухнули последние плотины.

Но внезапное открытие, что прямо в руки откуда ни возьмись падают непредвиденные блондинки, привнесло в его блаженство ложечку дегтя. Он знавал время, когда эти особы, попав в его объятия, подвергались нежному натиску и решительным уговорам, но все это имело место в досаллический период. Салли перевернула вверх дном его духовный кругозор. Стоило ему вспомнить о ней, как через его сознание пронеслась цепь душераздирающих реплик, которые бы она могла отпустить, узнай о том, какие тут творятся дела, а вслед за тем явилось более щадящее умозаключение, в соответствии с которым, находясь в Вэлли Филдс, она не сможет узнать, что они творятся, поскольку между этим пригородом и данным местом лежит расстояние в семь миль. А уж когда Долли обратилась к нему с приветствием и он понял, что держит не случайную незнакомку, которую вдруг обуял неодолимый порыв, а всего-навсего ближайшую свою соседку миссис Моллой, он пришел в себя окончательно. Отношения его с Долли близкими не были, однако их представил друг другу ее муж, они время от времени обменивались через забор пожеланиями приятного дня, и если уж ей суждено было споткнуться у его ног и уцепиться за него в поисках опоры, в этом решительно ничего такого не было, что могло бы вызвать укоризну даже у самой Эмили Пост.[26]

Итак, когда она произнесла: «А, вот и вы, здравствуйте, мистер Виджен», — он смог ответить с полнейшим самообладанием:

— А, вот и вы, здравствуйте, миссис Моллой. Приятно на вас вырулить.

— Вот именно, вырулить. Надеюсь, я вам хлястик на пальто не оторвала? А то я вроде подвернула лодыжку.

— Да, серьезно? Все эти высокие каблуки! Для меня загадка, как женщины на них ходят. Ну как вы, ничего?

— Ах, все в порядке, спасибо!

— Слабости или неприятных ощущений нет?

— Так, немного голова кружится.

— Вам не мешало бы чего-нибудь выпить.

— А вот это мысль. Я бы за милую душу.

— Можно вот здесь, — предложил Фредди, указывая на «Боллинджер-бар», поблизости от дверей которого им посчастливилось оказаться. — Самое приличное место, если верить cognoscenti.[27]

Быть может, тайные уголки его сознания, когда они заходили внутрь, и были омрачены червем сомнения из-за того, что он не препроводил свою подопечную в одну из многочисленных кофеен на Бонд-стрит, а вместо этого галантно увлек ее в заведение, в котором, как известно, за неразличимую на глаз капельку алкоголя сдирают с вас по три шкуры; да, быть может, но он сумел это скрыть. Рыцарский дух Видженов сам по себе оградил бы Фредди от неправого помышления, но когда оно все же прокралось к нему в душу, то было тут же изгнано напоминанием, что мужу именно этой дамы обязан обеспеченным будущим. Если человек по велению сердца вложил вам в карман несколько тысяч фунтов, а его супруга, идя по Бонд-стрит, едва не падает вам в руки, и теперь вся трепещет, то самое меньшее, что вам следует сделать, — это вернуть ей сияющий вид, угостив каким-нибудь испытанным средством, и вас не отпугнет, если при выборе она проявит склонность к коктейлям с шампанским.

Да, именно к ним тяготели пристрастия Долли Моллой, и, как Виджен, как джентльмен, Фредди мужественно перенес тяжесть удара на свой кошелек, которой такому обращению, вообще говоря, научен не был. Фредди нисколько не побледнел под слоем загара, когда она осушила первый бокал и поставила вопрос о втором. Манера, в которой он повел беседу, была верхом беспечности и раскованности.

— Занятно, что мы с вами так взяли и выскочили друг на друга. Что вы поделывали в этих краях? По магазинам бродили?

— Нет, просто гуляла. Я должна встретиться с мужем, мы обедаем в «Баррибо». Мы теперь там поселились.

— Правда? — произнес, напрягая внимание, Фредди. — Чудное местечко.

— Нн-ну. Сняли там очень комфортабельный номер.

— Все-таки есть разница с Вэлли Филдс. Вообще я был довольно удивлен, когда Корнелиус мне рассказал о вашем отъезде.

— Да, мне тоже кажется, что мы как-то резко сорвались, но это все из-за Мыльного.

— В самом деле? А кто это — Мыльный?

— Я так зову мистера Моллоя. Это у нас с ним семейная шутка. Первый свой миллион он сделал на мыле.

— Понимаю. Действительно забавно, — сказал Фредди, которому приходилось на своем веку слышать и более нелепые нежности. — Зато вы никогда не отгадаете, кто сейчас занял этот дом.

— Его уже успели сдать заново?

— Оторвали с руками и ногами. Теперь там свила гнездышко одна ужасная знаменитость. Писательница Лейла Йорк.

— Да что вы говорите? А что это она переехала в Вэлли Филдс? Я тут как-то читала статью в газете, что она владеет пышным домом, которых так много у вас в Англии.

— Да, Клейнз Холл, в Луз Чиппингс. Это в Сассексе. Но у нее теперь возникла блажь написать роман о пригородной жизни. Вы ее читали?

— Нет. Я слышала всякие разговоры, но для меня это, по-моему, слишком слащаво. Мне нравится, когда кровищи побольше, и куча всяких китаез.

— Вот-вот, мне тоже. Но вы не знаете самого главного. Она меняет личину. Ее новый роман будет мрачным, угрюмым, одна нищета и беспросветность, в духе Джорджа не помню уже какого, и вот она прибыла в Вэлли Филдс, чтобы впитать в себя, как это у них называется, местный колорит. Я-то думаю, она сваляла дурочку. Обычно ее хлам продается в несметных количествах, а до этой штуки, полагаю, охотников вообще не найдется. Ну, как бы там ни было, у нее теперь пунктик — писать глубокие и мрачные вещи, и она настроена биться до конца.

— А издатели лай не поднимут?

— Поднимут, и еще какой! А уж бедный Пуфик! Пятьдесят семь раз будет за ночь просыпаться. Очень много в дело вложил, а без денег он задыхается, как акула на свежем воздухе.

— Пуфик?

— Личность, которая ходит в тот же клуб, что и я. По фамилии Проссер.

— Проссер? Слыхали, слыхали. Ведь это у миссис Проссер на днях стащили украшения?

— Совершенно верно. Это Пуфикова жена. На секунду отвернулась, а когда хватилась, камушков уже нет.

— Я об этом в газетах прочла. Они думают на горничную?

— Да, кажется. Когда поднялся шум и крик, она исчезла.

— Ну и я тоже должна исчезнуть, не то опоздаю на ланч, а Мыльный не любит, когда долго не ест.

— Я вас посажу в такси, — ответствовал Фредди, испытывая громадное облегчение оттого, что ему не придется более смотреть на уходящие в бездну потоки шампанского.

Он посадил даму в такси, и она укатила, махнув ему на прощание своей точеной ручкой. Фредди радушно помахал ей в ответ, и подивился тому, до чего же замечательная особа эта миссис Моллой, даже пожалел было, что не так часто встречал ее в то время, когда она жила в «Приусадебном мирке», но праздное размышление было прервано совсем близкими звуками сопрано, в котором были вкраплены по-дурному звонкие нотки.

— Бригхэм Янг,[28] если не ошибаюсь? — пропело сопрано, и он подскочил вверх на шесть дюймов. Позади него стояла Салли, и он не замедлил отметить, что глаза ее заволокло той недвусмысленной пеленой, которая всегда заволакивает глаза идеалисток, как только им доводится увидеть, как их суженые подсаживают в такси блондинок и машут тем вслед с чрезмерным воодушевлением.

— Боже мой, Салли! — сказал он. — Я из-за тебя вздрогнул.

— Что ж, понять можно.

— Каким ветром тебя сюда занесло?

— У меня была встреча с редакторами Лейлы Йорк по поводу новых планов. У них здесь, за углом — контора. Разве вопли сюда не долетали? Да, так кто же…

— Не понял. Ты о чем говоришь?

— Тебе легче будет, если скажу я? Ну хорошо. Кто эта женщина, с которой вы тут прогуливались?

— То есть, случайно встретились?

— Хорошо, встретились?

Если вы — жених, и жених молодой, вы, угодив в подобные обстоятельства, должны испытать ни с чем не сравнимый прилив сил, когда вспомните, что у вас наготове — правдивая история, в которой даже самый въедливый критик не найдет слабого местечка. Там, где юноша с менее счастливым уделом стал бы шаркать ногами и натужно мямлить фразы, которые начинаются с «во-от», Фредди был стоек и прямодушен; голос его, когда он заговорил, звучал не менее чисто и ровно, чем голос мистера Корне-лиуса, декламирующего любимый отрывок из поэмы сэра Вальтера Скотта.

— Это миссис Моллой.

— А, новенькая!

Фредди взял холодноватый и чуточку надменный тон.

— Если я правильно представляю себе, что ты хочешь этим сказать, — а я представляю это правильно, — то ты сейчас пробьешь далеко в сторону от ворот, и тебя будут утешать товарищи по команде. Переломи тенденцию прислушиваться к тому, что диктует тебе больное воображение, а то ты вечно что-нибудь брякнешь, а потом начнутся муки совести. Тебе не приходилось видеть альпийские снега?

— Я их очень хорошо представляю.

— Так вот, я чист, как альпийский снег. А миссис Моллой, — я хотел это сказать, но ты меня перебила, — никто иная, как жена Томаса Дж. Моллоя. Он проживал в «Приусадебном мирке» до той поры, пока им не завладела мисс Йорк. Миссис Моллой шла но улице и подвернула лодыжку…

— И на счастье, тут же подвернулся ты.

— Я не подвернулся. То есть не в этом смысле! Если ты соблаговолишь буквально на полминутки сомкнуть свои нежные уста, я разъясню тебе смысл произошедшего и сделаю это по возможности полно. Я вовсе с ней не разгуливал, как раз наоборот, я гулял сам по себе, что вполне характерно для этой улицы, а она — сама по себе, что также вполне характерно, да, мы гуляли совершенно автономно и независимо, и вот тут-то она подвернула лодыжку, о чем я уже упоминал. Я увидел, что она споткнулась — я двигался сзади от нее — и, вполне естественно, подхватил ее.

— Так-так…

— При чем здесь «так-так»? Если женщина, которой вас в недалеком прошлом представил ее муж, на ваших глазах едва не летит вверх тормашками, вам незачем раздумывать, вы можете смело подать ей руку. Таковы законы рыцарской чести. Поэтому, обвиняя меня в вольностях посреди Бондстрит, ты тем самым, — надеюсь, ты согласна, — порешь вздор, несешь чушь и лепишь галиматью.

— Я не обвиняла тебя в вольностях.

— Но собиралась это сделать. Ну так вот, я ее подхватил, и мне пришло в голову, что после такой неприятности она может испытывать некоторое недомогание. Я пригласил ее в «Боллинджер», чтобы вернуть ей нормальное кровообращение. Но, — продолжал с чувством Фредди, — в этой собачьей забегаловке заряжают так, что все волосы на голове увянут и засохнут. Когда явился официант и сообщил мне скорбную весть, у меня, например, на минуту поплыли круги перед глазами. Я решил, что он….

— Но расходы себя оправдали?

— Ты о чем это?

— Да так, ни о чем.

— Надеюсь. Мне не доставляет удовольствия кидаться огромными деньгами, которых у меня, в сущности, нет, чтобы поить шампанским едва знакомых женщин.

— Тогда зачем ты это сделал?

После этих слов у Фредди заныло сердце, стоило ему представить себе, насколько же глупый вид через пятьдесят секунд будет у этой недотепы. Да, вряд ли полноценный мужчина охотно повергнет любимую женщину в омут смущения и замешательства, показав ей со всей определенностью, что она вела себя, как ничтожная овца, со всеми своими нелепыми подозрениями и намеками на Бригхэма Янга, — и тем не менее иногда это делать необходимо. Иногда нужно навести порядок. Он придушил в себе жалость и заговорил:

— Я тебе скажу, почему я это сделал. Я сделал это потому, что чрезвычайно многим обязан ее мужу, Томасу Дж. Моллою, который не так давно, исключительно по велению сердца, уступил мне нефтяную акцию одного концерна, которую весьма скоро я смогу сбыть за десять тысяч фунтов.

— Фредди!

— Можно и «Фредди!» крикнуть. Умно, но не чересчур. Да, таковы факты, и я считаю, что раз уж Моллой обошелся со мной так благородно, то самое меньшее, чем бы я мог ему ответить, это отвести его пострадавшую жену в «Боллинджер», велеть человеку за стойкой хорошенько ей впрыснуть и не дрожать, если коктейль с шампанским немало стоит. Да, она грохнула парочку, и был момент, когда я решил, что она собирается заказать по-третьему.

Он не ошибся в своем предположении, что, открывая глаза на истину, сумеет добиться сильного эффекта.

— Мамочка! — сказала Салли.

— Десять тысяч фунтов! — сказала Салли.

— Ой, Фредди! — сказала Салли.

Он наращивал свое превосходство с настырностью хорошего полководца.

— Теперь, полагаю, тебе ясно, почему я заговорил об альпийском снеге.

— Ну конечно!

— Подозрений больше не будет?

— Исключаются.

— Мир и любовь?

— Они самые.

— Ну тогда давай зарулим в какую-нибудь дешевую богадельню, и я тебя угощу. А пока будем пировать, расскажу тебе про страну Кению и про то, почему тамошнюю кофейную индустрию ждет невиданная удача.

Роль смыслового ударения в заключительной тираде принадлежала прилагательному «дешевый», из чего следует, что в качестве места для трапезы он выбрал не «Баррибо». Поступи он так, они бы, пожалуй, заметили сидящих за столиком у стены мистера и миссис Моллой, и от их взгляда не ускользнуло бы, что последняя пребывает в приподнятом настроении. Долли, успевшая за семгой ввергнуть мужа в уныние отчетом о своих мытарствах в Вэлли Филдс, к появлению заливной курицы приурочила размораживание супруга.

— Все идет нормально, Мыльный, — говорила она. — Все в порядке.

— Да неужели? — огрызнулся мистер Моллой. История, которую ему пришлось выслушать, обратила семгу в пепел, и ничего лучшего, чем заливная курица, от жизни он уже не ждал.

— Ты послушай! На обратной дороге, на Бонд-стрит, я повстречала Виджена, и он мне подбросил одну идейку. Ты ведь Йорчиху знаешь.

Мыльного передернуло.

— Встречались, — глухо вымолвил он.

— Я хочу сказать, ты ведь знаешь, какую она муру сочиняет?

— Понятия не имею. Кто я, по-твоему, — книжный червь, что ли?

— Так вот, это всякие сю-сю-сю да ухти-тухти. Раскупают, как хот-доги на Кони-Айленд. У нее миллион фанатов и здесь, и в Америке, но я-то думаю, что она своей бурдой с маринадом по уши наелась, потому что следующую книжку хочет сделать, это, беспросветной, мне Виджен сказал. Мрачной такой…

— Ну и что? — с прежней угрюмостью обронил мистер Моллой.

— Как, что, разве нас это не касается? На это клюнет куча народа, правильно я говорю? Так что «Тайм» или «Ньюсуик», то есть какой-нибудь американский журнал, у которого в Лондоне есть офис, позвонит ей и скажет, что пришлет к ней одну из своих теток, которая выяснит, чего ради она так переключилась. Ну и вот, приходит тетка в этот «Мирок», расспрашивает Йорчиху, какого хрена с ней стряслось, а потом говорит, что нужно сделать несколько фотографий, в том числе — спальни, по той причине, что читатель их очень любит. И все, проникаем внутрь!

Мистер Моллой, как уже отмечалось, был не то чтобы очень сообразительным, — кроме случаев, затрагивающих круг его профессиональных интересов, — но и он ясно увидел, как много истины содержат эти слова. Поднося ко рту кусочек курицы, он вдруг оцепенел, держа вилку наперевес. Былая угрюмость бесследно улетучилась.

— Ластонька, — проговорил он, — мне кажется, это мысль.

— Вот-вот, повтори-ка еще раз. Вроде не должно быть никакого прокола. Позвоню ей после ланча и договорюсь, как встретиться.

Тут мистеру Моллою привиделась одна неувязочка.

— Так ведь у тебя же нет фотоаппарата?

— Ерунда, — ответила Долли. — Захвачу вечерком в «Сел-фридже».

Угощая Салли запеканкой с мясом и печеными яблоками в знакомом ему пабе, который оказался за ближайшим углом, Фредди прибегнул к режиму строжайшей секретности, то есть подошел к вопросу о концерне так же, как мистер Моллой, когда почти даром отдавал ему свою акцию. Мистер Моллой, пояснил он, планирует скупить все сверхдоходные акции и, что вполне естественно, хотел бы удержать их стоимость на прежнем уровне, а это было бы невозможно, если бы все вокруг начали трещать и судачить о том, какая это сногсшибательная штука. Принцип здесь тот же, говорил он, что и на бегах, когда тебе сообщают тайные сведения и велят молчать, чтобы не срезать ставки. Высказывая эту мысль, он испытал мимолетное чувство вины, вспомнив, что сам же отступ-ил от этого курса, когда недавно беседовал с мистером Корнелиусом; но уж теперь волноваться об этом было поздно, да и, с другой стороны, человека, с головой погруженного в недвижимость и кроликов, вряд ли бы заинтересовала такая новость.

Вот почему, встретившись с Лейлой Йорк и тронувшись в путь по направлению к дому, Салли завела речь не о грядущих десяти тысячах фунтах, а о мероприятии клуба «Перо и чернила» и выступлении своей госпожи.

— Ну как, все обошлось? — спросила она. — Вы были в голосе?

— Да, вполне.

— И что вы им сказали?

— Наговорила обычную галиматью.

— Много ли явилось чудищ?

— Не меньше миллиона.

— А как их шляпки?

— Не поддаются описанию.

Вопросы, судя по всему, не находили желанного отклика, но Салли еще пыталась завязать беседу:

— Я была у мистера Сэксби.

— В самом деле?

— Ушла, когда он начал набирать номер мистера Проссера, желая сообщить ему дурные известия.

— Ах, вот как? — сказала Лейла Йорк и снова умолкла, на сей раз уже до конца поездки.

Салли ставила на место машину и размышляла об этом необычайнейшем явлении. Такие чудеса замкнутости были совершенно не в духе ее говорливой работодательницы. Конечно, можно допустить, что это нормальный спад, наступивший после длительного общения с дамами, но чувствовалось, что дело обстоит не так просто. Даже после двухчасового свидания с участницами клуба «Перо и чернила» Лейла Йорк должна была выглядеть как-то посвежее.

Тут явилась мысль, что сейчас в самый раз сгодилась бы чашечка крепкого чаю. Салли не приходилось бывать на литературных утренниках, но знакомые уверяли, что вся, так сказать, материальная пища (не путать с интеллектуальной) представляет собой слегка подогретый грейпфрут с засунутой внутрь вишней, нечто вроде рубленой курятины, внедренной в размякшее тесто, и печеную грушу. Следовательно, уныние Лейлы Йорк вызвано недоеданием, и причина эта устранима с помощью чая и поджаренных булочек с маслом. Салли заготовила спасительные снадобья, разложила их на подносе и отнесла в сад, где в это время находилась мисс Йорк, взиравшая перед собой тем самым взглядом, который в своих собственных книгах она охотно нарекала невидящим.

Безропотная вялость, с которой она приняла угощение, побудила Салли заговорить с ней. За месяцы, проведенные в Клейнз Холл, она всей душой привязалась к Лейле Йорк и уж никак не могла смириться с тем, что та пребывает в упадке.

— Что все-таки стряслось? — отрывисто спросила она.

Салли понимала, что ее могут одернуть. Немудрено представить себе, как при подобном обращении со стороны какой-то секретарши вздымается надменная бровь и звучит холодно: «Не поняла». Однако вопрос пришелся впору, писательница уже испытывала потребность облегчить душу. Видно, есть что-то такое в грейпфрутах с вишней, рубленой курятине и печеных грушах, что расщепляет сдержанность и взывает к простой доверительности. Мисс Йорк не стала поднимать брови. Она ответила Салли так, как отвечает довольный вопросом человек.

— Я страдаю из-за Джо.

Салли уже знала, что Джо — загадочный муж Лейлы, лишившийся этого звания несколько лет назад. С тех пор, как Салли заступила на пост, ей неоднократно случалось выслушивать упоминания этого имени, и ее частенько занимало, что же он за птица. Обычно она представляла его крупным мужчиной весьма значительной наружности, с пронизывающим взглядом и бравыми усищами, поскольку не могла и помыслить, что для столь тяжкого супружества может сгодиться что-либо меньше похожее на упыря. Да-да, громадный, с пронизывающим взором, могучий и, во всяком случае, немногословный. Другой человек никогда не смог бы жениться на такой речистой особе, как Лейла Йорк.

— Что вы говорите? — выдавила из себя Салли. Едва ли то была реплика к месту, а, впрочем, собеседница с готовностью на нее откликнулась.

— Я сегодня его видела.

На сей раз ответ у Салли получился еще короче. Она сказала:.

— Ну?!

— Да, — подтвердила Лейла Йорк. — Он там был. Совершенно не изменился. Не считая того, — вспомнила она, — что у него наметилась лысина. Я ему всегда говорила, что он дождется лысины, если не будет каждый день делать особую гимнастику.

Салли оставила без комментариев сообщение о лысине. Вместо этого она изо всех сил задержала дыхание.

— Здорово меня тряхануло, когда я его вдруг увидела.

В этой точке беседы Салли себя решительно осадила, ей не стоило выражать изумления. Молчать гораздо разумнее. Впереди маячила исповедь об одинокой постели, а благоразумный человек такие исповеди не прерывает.

— Не видела его три года. Он тогда жил у матери. Любопытство Салли все распалялось. Значит, Джо ушел к матери. Интересно! Салли слышала о том, что с женами это случается повсеместно, а с мужьями — несколько реже. Созданный ею образ начал неумолимо комкаться. Тот, первоначальный Джо просто обязан был взять винтовку и уйти в Скалистые горы отстреливать свирепых гризли.

— А мать-то какова! — неожиданно вскричала мисс Йорк. — Змеи!

— Змеи? — удивленно переспросила Салли. Она почувствовала, что само по себе упоминание беспозвоночных едва ли бросает свет на истину, и ей захотелось, чтобы тема получила некоторое развитие. Что это не просто восклицание, сомнений у нее не возникло. Испытывая известный подъем чувств, женщина способна возопить и «Змея!», и «Гадюка!», и даже «Кобра!», но не во множественном числе.

— Они у нее жили, — пояснила мисс Йорк. — Она играла в пьеске «Герпина, королева змей» и выносила их с собой на сцену. В тех исключительных случаях, — с горчинкой добавила она, — когда эту сцену получала… Я вам когда-нибудь рассказывала, Салли, о своем браке?

— Нет-нет, никогда. То есть, мне, конечно, известно, что вы были замужем.

— А вам бы понравился Джо. Он всем нравился. Я его любила. Беда его в том, что он очень, очень слаб… Чистой воды кролик, который и на гуся топнуть побоится.

Отметив про себя, что кроликов, способных в наше время топнуть лапой на гуся, остались считанные единицы, Салли не поделилась своим наблюдением с патронессой. Она вообще браковала негодные плоды воображения.

— И вот, когда его мать в очередной раз отдыхала, она вдруг заявила, что не прочь переехать к нам, а у него язык не повернулся сказать, что это не вполне уместно, а точнее — кое-кого просто кондратий хватит, как только она переступит ногой порог. Отличная мысль, ответил он. А поскольку мне во всем признаться он тоже не решился, для меня началась новая жизнь. Я вернулась домой, вся разбитая после кошмарного рабочего дня — я тогда марала в вечерних газетенках разную слюнявую галиматью, — и вдруг увидела ее в своем дорогом, любимом кресле. Прихлебывает чаек и треплет своих змей по загривку. Недурная встреча в родных пенатах, говорю я Джо, когда отвела его в сторонку. И тут у него совести хватило сказать мне: «Понимаешь, я вечно на своих гастролях, и ей будет приятно, что рядом живой человек».

— Он — актер?

— Ну, что-то в этом духе. В Вест-Энде он так ничего и не добился, но в провинции дела шли неплохо, он постоянно получал главные роли в разных постановках для юношества. Так вот, когда дома у меня окопалась его мать со своими змеями, я и принялась вовсю раскручиваться, — загадочно промолвила мисс Йорк.

Салли сморгнула.

— Что вы хотите этим сказать?

— То, что вы слышали. Если человек пишет для периодики, он обязательно хочет состряпать роман, и ждет, когда у него выдастся свободное время. А я уже давно подумывала, как бы чего-нибудь сварганить, потому что, если вы пишете слюнявые заметки, у вас скапливаются горы бесценного материала. Тогда я и поняла, что настал мой час. Вместо того чтобы вечера напролет слушать рассказы об оглушительных успехах и о зависти бездарных знаменитостей, которые помешали ангажементу в Лондоне, я заперлась у себя комнате и написала первый роман. Он назывался «Вереск на холмах». Читали?

— Да, конечно.

— Муть несусветная, но ее взяли «Попгуд и Грули», она неплохо разошлась, и тогда они отослали гранки в Нью-Йорк для «Братьев Синглтон», а уж те книжки лепят, словно сосиски. Им дела нет, из чего лепить, набралось бы восемьдесят тысяч слов. Засыпали они все это в сосисочный автомат, повернули рычажок, и мой благоухающий жмых ходил у них потом в фаворитах сезона. Что называется, бестселлер. Пригласили меня в Нью-Йорк, чтобы помочь, — реклама, автографы, и прочее в этом духе. А Джо как раз был на своих гастролях, ему оставалось объехать еще с полдюжины мест. Мне казалось, что я уеду на две-три недели. Ну, а там выяснилось, что по этой чертовой книжонке захотели ставить фильм, и пришлось перебираться в Голливуд и работать над сценарием. Через два месяца высылаю Джо пять тысяч долларов и пишу, что мероприятие грозит затянуться, а потому надо взять и приехать ко мне. И что ж вы думаете?

— Что?

— Пишет мне в ответ, что очень благодарен за пять тысяч, но приехать он не может, мамаше трудно жить одной! У нее сердцебиение, то да се. Тут я вошла в раж, да и наломала сгоряча дров. Сегодня считаю свой поступок неправильным, а тогда я сказала себе: «Ладно-ладно, Джо! Тебе, значит, и без меня неплохо, ну а мне без тебя — и подавно!» Провела в Америке безвылазно четыре года. К тому времени мы оба уже принимали как должное, что супружеству нашему — каюк.

— Но вы же не получали развода?

— Да мне и в голову не приходило. Я создана для одного-единственного мужчины. После Джо замуж я уже не соберусь. Я просто пустила все на самотек. Три года назад я встретила его случайно на улице, мы с ним немножко поболтали. Спросила, как у него с деньгами, он говорит — все в порядке. Написал пьесу, ее возят по городам. Я ему пожелала успехов, он мне пожелал успехов, потом я спросила насчет матери, и он мне рассказывает, что живут они все так же вместе, и змеи тоже там, никуда не делись. Здорово, говорю, — а потом убежала домой и проревела всю ночь.

С огромным усилием Салли отважилась нарушить наступившее молчание:

— И сегодня вы снова с ним повстречались?..

— Ну да, — сказала Лейла Йорк. — Он был официантом на этом утреннике.

Салли ахнула.

— Официантом?!

— Да-да, официантом. Они по такому случаю всегда набирают официантов со стороны, и он был одним из них.

— Но ведь это же, наверное, означает…

— Что он разорился до нитки? Разумеется, и мне надо будет срочно его разыскать. Ну а как, трам-та-ра-рам, его искать?! Бегать, высунув язык, по всему Лондону?

Пока они ломали голову над этой задачей, в доме зазвонил телефон.

— Сделайте одолжение, Салли, пойдите, поднимите трубку, — теряя силы, произнесла Лейла Йорк. — Если это опять Корнелиус, скажите, что меня больше нет, я умерла.

— Это кто-то из «Тайм», — сказала, возвратившись, Салли. — Хотят получить у вас интервью по поводу новой книжки.

— Скажите им, пусть берут интервью у… Ладно, не стоит. Мужчина или женщина?

— Женщина.

— Хрен с ней. Скажите этой пиявке, чтобы была здесь завтра в пять, — сказала Лейла Йорк. — Все-таки, целые сутки! Может, к тому времени ее переедет грузовик или автобус.

Для кузена Джорджа четверг складывался удачно. Свесившись через ограду, проходящую по линии «Бухта» — «Мирная гавань», он не только уговорил мистера Корнелиуса приобрести пару пятишиллинговых билетов на грядущий концерт, но и завладел с помощью соседа важной информацией. В «Приусадебном мирке» поселилась знаменитая писательница. Услыхав такую весть, он встряхнулся и приосанился, словно то был звук полицейского свистка. Ведь ни для кого не секрет, что даже самые ошеломляющие грезы не в силах дать точного представления о том, насколько богатой может быть женщина, если она — знаменитая писательница, и потому, полагал он, если найти верный подход к этой даме, да еще постараться вытянуть бархатную ноту, успех предприятию обеспечен. Вследствие этого до начала обхода он несколько раз прошелся щеткой по своему мундиру, легонько обронил «Э-хе-хе…» и загромыхал в своих казенных ботинках по направлению к «Мирку».

Увидав в дверях Салли, он замер, не в силах совладать с восхищением. Сам он был помолвлен с очаровательной девушкой, делопроизводящей в конторе одного пароходства, некоей мисс Дженнифер Тиббегг, и внешность особ одного с нею пола, коль скоро они ему изредка встречались, вызывала у него любопытство сугубо академического свойства, однако, умея смотреть в глаза правде, он отдавал себе отчет в том, что дверь ему отворила дивная фея. Разве можно было не прийти в восторг при виде прелестной точеной фигурки, чуть вздернутого носика, отливающих бронзой волос, голубых глаз, смотревших прямо на него? Если уж речь зашла о глазах, ему показалось, будто они переливаются (такое сравнение!), как две яркие звездочки, й он оказался прав. Салли, которая в то время готовила для мисс Йорк завтрак, мыслями унеслась к Фредди и предалась созерцанию своих чувств. От этого всегда появляется особый блеск во взоре.

— О, здравствуйте, — сказал он. — То есть, доброе утро.

Приняв во внимание самый характер темы, слишком священной, чтобы обсуждать ее с кузеном, тем более — с таким кузеном, который, как ему доподлинно известно, выслушав сердечные излияния, дико хохочет, приняв все это во внимание, Фредди так ничего и не рассказал Джорджу о Салли. Очень уж ему не хотелось, чтобы идиллию высмеяли, а внутренний голос подсказывал, что этого во всяком случае не миновать, узнай Джордж о том, что он, Фредди, наконец-то встретил в своей жизни ее. Тесно связанный с последним из Видженов еще с детских лет, Джордж был сполна осведомлен о непродолжительности его увлечений. И — пусть сама Салли об этом никогда и не вспомнит — если уж на то пошло, не кто иной, как Джордж на одной злополучной вечеринке изрек ту самую максиму насчет Пиккадилли и Гайд-парка, которая лишила ее покоя.

Всеми сведениями о Салли Джордж был обязан мистеру Корнелиусу; говоря точнее, он знал, что мисс Йорк сошла с небес и ступила в Вэлли Филдс, имея при себе секретаршу. Весьма миловидная девушка, сказал агент по недвижимости, что Джорджу, нещадно пожиравшему ее очами, казалось неслыханным плоскоумием. С его точки зрения, она была явным лидером в номинации, и он уж представлял себе, как Фредди, едва завидев ее на горизонте, подтянет галстук, стрельнет манжетами и, подобно упомянутому выше коню, издаст голос: «Гу! гу!» при трубном звуке.

— Прошу вас, — возобновил беседу Джордж, — взгляните снисходительно на это беспардонное вторжение. Я тут рядом живу и подумал, что на правах соседа могу заглянуть к вам на часок, посидеть немного…

— Вот как? — и Салли озарилась улыбкой такого калибра, что не будь его сердце одето в броню нерушимой любви к мисс Тиббетт, улыбка эта прошла бы через него как пуля сквозь бланманже. Но поскольку броня была, как всегда, на месте, он лишь слегка качнулся взад-вперед. — А вы — двоюродный брат Фредди, полицейский. Он мне о вас рассказывал.

Проворство родича ввергло Джорджа в благоговейный ужас. Да, ему ли не знать, что, как человек дела, никаких антимоний в отношениях с прекрасным полом Фредди разводить не станет; однако, успев не только познакомиться, но и оказавшись на столь короткой ноге с девицей, которая здесь и суток-то не побыла, он, по мнению Джорджа, превзошел самого себя. Уже, видите ли, «Фредди»! Мастер, иначе не скажешь. Сам он недели через три мог бы узнать фамилию. Ах, что там, у Фредди — талант, а у него — рожки да ножки!..

— Да, действительно, — сказал он. — Прекрасный человек, этот Фредди. Всегда мне напоминает такого, знаете, юношу, который скачет по сцене с ракеткой в начале пьесы и зазывает: «А не покидать ли нам шарик?»

Салли сдвинула брови.

— Ничего подобного. Он совсем другой.

По тому, как твердо это высказано, Джорджу стало ясно, что шутка его плоха. Надо было спешно исправлять ее.

— Да я просто хотел сказать, что он не такой пеликанище, как я. Фредди — птичка юркая, ловкая, если хотите, изящная.

— Тут вы правы.

— Можно сказать, быстрокрылая.

— Да, пожалуй.

— Вот и замечательно, — прохрипел Джордж. — Итак, Фредди у нас быстрокрылый. Теперь, поскольку мне нужно прямо сейчас исчезнуть, чтобы преградить путь местной волне преступлений, нельзя ли минутки на две заглянуть к мисс Лейле Йорк?

— Она еще не вставала, завтракает в постели. Вы хотите ей что-нибудь передать?

Джордж почесал подбородок.

— Ну что ж, можно и так, — сказал он, колеблясь, — но вообще-то я надеялся заявиться к ней лично, чтобы сразить силой обаяния. Дело в том, что я пытаюсь распространять билеты на ежегодный концерт в пользу сиротского приюта, который должен следующим месяцем состояться в нашем клубе на Огилви-стрит, и шансы мои неизмеримо выше, если мне удается лично потеребить будущего зрителя за пуговицу и пропеть ему, — или, в данном случае, ей, — что надо поддержать благотворительную организацию, которая не только заслуживает всяческого уважения сама по себе, но и связана с учреждением, коему он, — вернее, она, — как домохозяйка, первой, судя по всему, категории, испытывает горячую признательность за собственную безопасность и спокойствие родного очага. В сущности, это только вступление. Как будет развиваться тема, вы уже представляете.

— В общем, да. Вы сами все это сочинили?

— Боже упаси! Либретто написано отцами-командирами, а нам приказано знать его наизусть. В эти самые минуты сотни моих коллег в Вэлли Филдс и примыкающих к нему окрестностях излагают его этому почетному сословию.

— Жаль, что каждого не услышишь! А концерт будет хороший?

— Феерический.

— И почем билеты?

— Цены на них колеблются. Так, пятишиллинговый обойдется вам в пять шиллингов, место за полукрону — в полкроны, двухшиллинговый билет будет вам стоить…

— Два шиллинга?

— Поразительно! — воскликнул Джордж, взирая на нее с пущим восторгом, словно немало потрясен таким блистательным сочетанием ума и красоты. — Шиллинг за билет по шиллингу, шестипенсовик — за шестипенсовый. Причем последние я вам категорически не рекомендую, поскольку за такие деньги вам достанутся только стоячие места, а они традиционно заполняются отвергнутой, обездоленной чернью, которая не может позволить себе лишних расходов. Тем временем Салли осенило откровение.

— А ведь вы истинный златоуст, — сказала она.

— Не спорю, — ответил Джордж.

— Говорите вы не хуже Фредди!

— Осмелюсь доложить, лучше. Ну что ж, будьте так добры, доползите до мисс Йорк, попробуйте довести ее до пятишиллинговой кондиции. Столь заметная особа не может занять место дальше третьего ряда.

Салли поднялась наверх. Лейла Йорк попивала чай маленькими глоточками и вид имела довольно пасмурный.

— Мне кажется, кто-то звонил в дверь, — произнесла она.

— Да, пришел один посетитель.

— Корнелиус?

— На этот раз нет. Это двоюродный брат Фредди, Джордж. Полицейский. Продает билеты на концерт в помощь сиротскому приюту.

— Ага, опять поборы?

— По весьма умеренной цене. Вы можете отделаться десяткой. И поддержите заодно благотворительную организацию, которая не только заслуживает всяческого уважения сама по себе…

— Ну-ну, довольно. Посмотрите у меня в сумке. На туалетном столике.

Лейла Йорк, до сих пор отпускавшая вялые реплики, внезапно села в постели и заговорила взволнованным голосом:

— Вы говорите, этот тип — полицейский?

— При полном параде — в шлеме и уставных ботинках. А что?

— Не может ли он просветить нас насчет частного сыска?

— Так вы собираетесь…

— Заняться розысками Джо. Спуститесь к нему и узнайте, кого он готов порекомендовать для такой работы.

Мысль, конечно, была неплохая, но все-таки показалась Салли не вполне блестящей.

— А вы уверены, что частный детектив здесь чем-то поможет? Я знаю, они могут навести справки или как там это называется, но вы-то, по-моему, хотите, чтобы они нашли иголку в стоге сена.

— Знаете, для того и существуют на свете частные сыщики. Пойдите и спросите его. Я должна найти Джо, а сделать это можно только таким образом.

— Наверно, вы правы, — согласилась Салли и вернулась к крыльцу, на котором, похожий на большую, выкрашенную в синее статую, одиноко возвышался Джордж, начисто лишенный предмета для раздумий, если только не предположить, как в сущности и следует, что думал он о мисс Дженнифер Тиббетт. Прикосновение руки и обращение: «Вы слушаете?» — вывело его из комы, и в глазах его полыхнул огонек надежды.

— Что, есть успехи?

— Два по пятерке.

— Вы просто чудо! Наверное, была страшная борьба. Вам не пришлось заламывать ей за спину руки?

— Да нет, она у нас доброхотно дающая.[29] Честное слово, вполне доброхотно. Сейчас, правда, она удручена тем, что потеряла мужа.

Джордж поцокал языком в знак сочувствия.

— Это нехорошо. Любую женщину расстроит. А ведь всем нам когда-то придется уйти. Плоть — как трава,[30] ничего не попишешь.

— Да нет, он не умер, он просто — официант на приработках.

— Наверное, я опять вас не понял. Кто он?

Салли познакомила его с создавшимся положением, Джордж промолвил «Теперь понятно» и немного погодя добавил, что с первого раза не вполне уловил суть.

— И она просила меня спросить у вас, — сказала Салли, — не знаете ли вы какого-нибудь частного сыщика.

— Вы хотите сказать, шпика?

— Да, именно.

— Нет, не знаю, и знать не хочу. Довольно гнусные субчики, судя по тому, что я о них слышал. Охотятся за мужьями и за женами, а потом выколачивают нужные показания. Мы в Управлении их на дух не переносим. Значит, мисс Йорк хочет нанять шпика, чтобы он нашел ее мужа?

— Да.

— Любой шпик Богу душу отдаст с таким заданием!

— Я ей так и сказала.

— Нельзя же искать иголку в стоге сена.

— И это говорила.

— Хотел бы вам чем-нибудь помочь. Пожалуй, прежде всего ей следует поговорить с адвокатом.

— А, верно! Адвокат ведь, скорее всего, знает целую свору частных сыщиков.

— И я так думаю. У адвокатов всегда найдется уйма грязной работенки — и бумажки украсть у соперников, и наследничков похитить, и завещаньице к рукам прибрать, да и сжечь потом; ну, много всякого. Так что вы теперь летите к ней, выложите все, как есть. Я, если только позволите, должен идти на дежурство, а то одному Богу известно, что наделают в мое отсутствие обитатели Вэлли Филдс. Ужасно приятно было с вами поболтать.

Салли же вернулась к Лейле Йорк, которая к тому времени покончила с завтраком и теперь попыхивала мягкой сигаретой.

— Он сказал, что сам сыщиков не знает, но адвокатам они известны.

— А если нет?

— По-моему, надо попробовать.

— Да, наверное. Хорошо, поезжайте к Джонни Шусмиту и поговорите с ним.

— Отлично. Только я бы дождалась второй половины дня. В городе нужно переделать кучу дел, а если я не сготовлю для вас ланч, вы опять попытаетесь нажарить себе котлет и будете есть обугленные черенки. Помните, в прошлый раз? Ума не приложу, как вы умудрились не научиться готовить! В период, так сказать, слюнявых заметочек вам не приходилось самой себе стряпать?

— Кому, мне? Вы говорите о времени, когда я была молоденькая и хорошенькая, так что мужчины, чтоб меня покормить, в очереди записывались! Дядя вашего Фредди, Родни, один готов был выдержать шесть-семь обедов в неделю. А уж когда я была замужем, стряпней занимался Джо. Он мог и суп из сапога сварить, сокровище мое. У нас была небольшая квартирка на улице Принца Уэльского в Бэттерси,[31] и каждую ночь…

В глазах Лейлы Йорк заблестели слезы, и Салли поспешно покинула комнату. Подхватив мешок для покупок, она вышла на Малбери Гроув и увидела на своем пути Джорджа. Тот закрывал ворота «Мирной гавани». Он решил чуть отложить схватку с преступным элементом, чтобы зайти домой и захватить пачку сигарет, из которой рассчитывал выкуривать по одной, а то и по две штучки в те минуты, когда будет недосягаемым для сержантского ока.

— Привет, — сказал он. — Опять мы вместе.

— Опять, — ответила Салли. — Иду в магазин. О, кстати, вас вчера здесь ждали. Вы встретились?

Джордж посмотрел на нее настороженно.

— А кто меня ждал?

— Я только успела мельком взглянуть, когда выезжала на машине. Такая стройненькая, миловидная девушка. Стояла, прислонившись к воротам «Мирной гавани».

Джордж все понял.

— О! А, да-да-да. Знаю, о ком вы говорите. Мыс ней повстречались и поболтали о том, о сем. Только она не меня поджидала, а Фредди. Я-то ее видел впервые в жизни. Ну ладно, всего хорошего, — произнес Джордж и, браво взяв под козырек, зашагал своей дорогой.

День, который так удачно обернулся для кузена Джорджа, для мистера Шусмита, адвоката (Линкольнз Инн Филдс), как-то сразу не задался. К завтраку всегда столь бдительная кухарка подала ему яйца, которые, судя по всему, целую минуту до того бесцельно пролежали на блюдце, и, не довольствуясь этим не то деянием, не то проступком, она же, поджаривая булочки, довела их до уровня полной несъедобности. А во время обеда у себя в клубе «Демосфен» он был загнан в угол старикашкой Лукасом-Гором, который, стоило ввязаться с ним в разговор, путаясь и сбиваясь, мямлил блеющим голоском анекдоты про Генри Джеймса,[32] к которому маститый адвокат всегда питал весьма умеренный интерес. Ближе ко второй половине дня погода установилась душная, предгрозовая, вот-вот должны были громыхнуть первые раскаты. А в четыре часа явилась секретарша Лейлы Йорк и начала ему что-то плести о частном сыске.

Семена здорового ужаса перед Лейлой Йорк, которые смолоду дали всходы в его душе, не позволили ему, как хотелось, выпроводить девицу за дверь, но он приложил все усилия, чтобы избавиться от нее как можно быстрее. Но вот, едва она исчезла, как в кабинет вошла его дочь Миртл, застав его в то мгновение, когда он, казалось бы, выкроил свободную минутку для разбора дел лорда Блистера, у которого открывалась пора ежегодных тяжб с налоговым управлением. У мистера Шусмита мелькнула мысль, что Провидение сегодня в лепешку разобьется, но сумеет его доконать. Ему это напомнило случай с Иовом,[33] на которого тоже ни с того, ни с сего посыпались неисчислимые невзгоды.

Миртл, в свою очередь, отнюдь не сияла от счастья. В глазах ее тлели угольки, губы были сомкнуты в прямую линию, а сама она производила впечатление, чем-то схожее с теми грозовыми тучами, что в это самое время вдаль и вширь разбухали за окном. Выглядела она как одна из впадин, какими в изобилии пестрит поверхность Соединенного Королевства к югу от Гебридских островов, если превратить ее в человека; и любящий отец встретил дочь с несколько гадливым выражением. Неплохо изучив перепады ее настроений, он без труда опознал недуг. Она была крепко на кого-то обижена, а его опыт свидетельствовал, что когда она обижена, то способна беспрерывно говорить несколько часов, и таким образом время, которое куда более целесообразно потратить на работу над запутанным, но прибыльным делом лорда Блистера, грозит пойти насмарку. Понимая, что ничем себе не поможет, мистер Шусмит почувствовал себя псом, у которого вырвали кость.

— А, Миртл, — пробормотал он, борясь с желанием хлопнуть родное дитя по головке делом Блистера. — Заходи, садись. Какая неприятная сегодня погода. Ну, как Александр?

Нельзя сказать, чтобы самочувствие зятя, все заслуги которого, на его взгляд, сводились к необъятному состоянию, особенно занимало мистера Шусмита, но ведь любую беседу надо как-то начать.

Миртл, которая уже успела сесть и, как казалось взволнованному отцовскому оку, намертво приросла к месту, сидела какое-то время, бурно дыша носом. Сходство ее с грозовой тучей бросалось в глаза.

— Александр в ужасном состоянии.

— Иначе и быть не может.

— Как, ты уже слышал?

— Что именно?

— Да о том, что выкинула эта Йорк.

— Что же она выкинула?

— А, значит, ты ничего не слышал! Почему ж ты не удивился, что Александр страдает?

Истинной подоплекой этой оговорки было то, что адвокат знал о похмельных мучениях зятя, однако чувствовал, что произнести это вслух неблагоразумно, а может быть, и небезопасно. Поэтому он ответил, что наслышан о том, какое у его зятя нежное пищеварение.

— Наверное, что-нибудь съел? — спросил он, вложив в эти слова все наличные запасы сострадания, которых, впрочем, было немного.

Миртл переключилась на фырканье.

— Папа, дорогой мой, неужели ты думаешь, что я прибежала сюда, чтобы рассказывать тебе о пищеварении Александра? Он совершенно раздавлен этой кошмарной историей с Лейлой Йорк. У меня такое ощущение, что она просто выжила из ума. Ты ведь помнишь, что Александр владеет контрольным пакетом у Попгуда и Грули, которые издают ее книги?

— Да, ты мне говорила. По всему, что слышал, — фирма очень крепкая. Одна только Бесси…

— Какая еще Бесси?

Тут мистер Шусмит взял на вооружение тон, который так не нравился Фредди Виджену, безликий, мертвенный тон, типа «а теперь послушайте…».

— Одна моя старая знакомая, которая пишет под псевдонимом Лейла Йорк. Когда-то, уже давно, я называл ее Бесси Биннс, и потому мне, полагаю, простится, что я упомянул ее настоящее имя. Впрочем, если пожелаешь, больше я так делать не буду, воля твоя. Но перед тем, как ты меня перебила, мы говорили, если припоминаешь, о прочном финансовом положении издательского дома «Попгуд и Грули» и я собирался сказать о том, что одна только Лейла Йорк, очевидно, приносит им ежегодно десятки тысяч фунтов.

Миртл испустила какой-то диковинный звук, который можно было бы расценить как глухое хихиканье.

— Правильно, потому что до сих пор она писала… э-э…

— Муру? — подсказал мистер Шусмит.

— Можно назвать и так. Я имела в виду чудовищный сентиментальный вздор, предназначенный для дамского чтения. Сейчас в Англии больше всех читают ее. А женщины, те ее просто боготворят.

Мистер Шусмит закудахтал. То была его манера смеяться.

— Хотел бы я знать, как бы они о ней отзывались, если бы познакомились. Сама она совсем не похожа на свои романы. А почему ты говоришь «до сих пор»?

— Потому, что следующую вещь она задумала совсем иначе. Вчера у мистера Грули была ее секретарша и заявила ему, что роман, над которым она работает, будет написан в мрачных, серых, унылых тонах, вроде Джорджа Гиссинга.

— Прекрасный писатель.

— Не спорю, только его никто не покупает. Ты подумай, как это воспримут ее поклонники. Она потеряет всех до единого.

— Значит, Александр расстроился из-за этого?

— А что здесь неестественного? У него из-под носа уводят несколько тысяч фунтов. Когда позвонил мистер Грули, он стал белый, как простыня.

Неплохая новость, мелькнуло в голове у мистера Шусмита. Цвет лица у зятя никогда не приводил его в восторг. Благодаря нескрываемой слабости к шампанскому, Пуфик порой становился багровым, словно рябина, тогда как тесть его предпочитал мужские щеки скорее рододендронового отлива.

— Она уже закончила книгу? — спросил он.

— Нет, пока прорабатывает замысел. Отправилась в пригороды, чтобы погрузиться в нужную атмосферу.

— Может получиться замечательная вещь.

— Только это уже будет не Лейла Йорк. Что здесь непонятного? Когда люди видят, что на обложке стоит «Лейла Йорк», они и рассчитывают, что будут читать именно Лейлу Йорк. А если им взамен подсунуть другую книгу, они ее живо отшвырнут, как ядовитое насекомое. Тебе бы понравилось, если бы ты, например, покупал себе книгу по предпринимательскому праву, а оказалось, что это — детектив?

— Я был бы на седьмом небе, — честно признался мистер Шусмит.

— Ты — ради Бога, но читатели Лейлы Йорк — никогда. После этой книжки она — труп. Читать ее больше никто не захочет.

— Не думаю, чтобы это ее сильно волновало. Она каждый год делала по двадцать тысяч фунтов, а тратила совсем немного. Мне кажется, сугубо ее личное дело, если она решила не марать руки об издательские деньги и заняться искусством ради искусства. Непонятно, почему Попгуд и Грули так переполошились. Если им не хочется публиковать ее новую вещь, пусть не публикуют, не обязаны.

— Обязаны!! У них с ней заключен договор на издание шести новых книг.

— Тогда чего же ты от меня ждешь? — постарался как можно сдержаннее сказать мистер Шусмит, но с задачей не справился. Дрязги лорда Блистера с налоговым ведомством сулили несколько любопытнейших правовых находок, он всей душой устремлялся им навстречу — и вот… Не впервые посетовал он на то, что дочь его не вышла замуж за человека, который постоянно работает за границей, скажем — в Малайзии, где отпуск на побывку в Англию предоставляют не чаще одного раза в пять лет. — Коль скоро у нее есть договор…

Миртл рылась в своей сумочке.

— Я его захватила с собой. Может быть, ты сумеешь в нем отыскать какое-нибудь условие, которое удержало бы ее от этой бредовой затеи?

— Сомневаюсь, — пробурчал мистер Шусмит, беря в руки документ. Пробежав его натренированным взглядом, он вернул его обратно. — Все, как я и предполагал. Нет ни единого слова, хотя бы отдаленно указывающего на содержание будущего романа.

— Разве это не подразумевается?

— Что именно?

— То, что она обязана писать такой же роман, как и всегда.

— Конечно, нет. При составлении договора условия не подразумеваются. Они оговариваются, а потом записываются.

— То есть ты хочешь сказать, что если бы, скажем, у Агаты Кристи был договор со своим издателем…

— Убежден, что он у нее есть.

— …она могла бы ни с того, ни с сего взять и написать «Поминки по Финнегану»?[34]

— Естественно.

— А издатель должен был бы их публиковать?

— Если это предусмотрено договором.

— И что, это все законно?

— Да.

— Ну тогда законы у нас идиотские.

— У Диккенса об этом сказано лучше. Он говорит, что закон — просто осел.[35] Но даже если вы оба правы, от этого ровным счетом ничего не изменится.

Миртл поднялась со стула, хотя мистер Шусмит и не чаял, что она способна на такое действие. Он сразу ощутил прилив бодрости.

— Уже покидаешь меня? — спросил он, стараясь упрятать поглубже свое ликование.

Миртл взяла в руки сумочку и зонтик. На лице ее обозначились все признаки непреклонной решимости и несгибаемой воли.

— Я еду в Вэлли Филдс.

— Странные места ты выбираешь для прогулок. А почему не в Сэрбитон?

— Потому, что это не прогулка. В Вэлли Филдс живет Лейла Йорк, и я еду туда, чтобы поговорить с ней.

— Ты полагаешь, это принесет желаемые результаты?

— Надеюсь, что да.

— Как знать, как знать…. Насколько я помню Бесси, она не из тех женщин, которых легко переубедить. А впрочем, надо вести бой до последнего патрона. Золотое правило. Ну, целую, дорогая. Молодец, что заглянула. Передай от меня привет Александру. — И мистер Шусмит, еще до того, как за дочерью закрылась дверь, погрузился в налоговую пучину лорда Блистера.

Обитательница «Приусадебного мирка», тем временем принимала другую гостью, прибывшую туда с записной книжкой и новеньким фотоаппаратом, и совершенно очаровала ее. Лейла Йорк, которая, заслышав о чьем-то намерении явиться к ней за интервью, начинала метаться и лютовать, как язычник,[36] Лейла Йорк, которая сыпала разными словечками, нимало не заботясь о степени их уместности, — эта самая Лейла Йорк преподносила себя газетчикам в наилучшем виде. Сразу же давая им почувствовать себя непринужденно, — хотя в случае с Долли это было, в общем, излишне, — она получала восхищенные отзывы, ибо понимала, как добрый человек, что не вина детишек, родившихся от внебрачных связей, если редакторы заставляют их превращаться в полипа. Когда она сама в свое время распускала нюни в газете, ей часто приходилось брать интервью, так что она способна была отнестись к репортерам с полным сочувствием.

В Долли она и вовсе обнаружила родственную душу. О лучике света в жизни Мыльного Моллоя некоторые высказывались очень нелестно. Макаку Твиста, открывшего дело под названием «Дж. Шерингем Эдер, частные расследования», просто разбирала нелегкая, стоило кому-то упомянуть ее имя — но Долли, бесспорно, была замечательной собеседницей, и Лейла Йорк очень быстро к ней расположилась. Они неспешно бродили по небольшому палисаднику, разбитому вокруг «Приусадебного мирка», общаясь, как две институтские подружки, и мисс Йорк была совершенно покорена отношением этой умненькой девушки к тому крутому развороту, который она наметила в своем нелегком ремесле.

— Надо двигать и двигать вперед культуру, — говорила Долли, — нельзя же всю жизнь крутить одну шарманку. Вот я вам сейчас расскажу об одном… — Тут она замешкалась. Приготовившись уже было сказать «знакомом», она вовремя почувствовала, что благоразумнее будет применить другую синтаксическую модель, — об одном человеке, в газете ведь перезнакомишься со всем на свете. Звали его Мак Джи Верняк, и у него были свои дела в Цицеро, это рядом с Чикаго. Тряс бензоколонки с аптеками, вроде бы на сыр и масло хватало, и какое-то время жил себе тихо и спокойно. А потом вдруг однажды утром проснулся и сказал: «Все, с мелочевкой завязываю! Пора выбираться из болота. Нужно придумать что-нибудь посолиднее». И тогда он просто взял, пошел и опустил банк, а потом уже никогда не стоял на одном месте. Собрал себе братву, и сейчас — один из самых грамотных бригадиров в графстве Кук. Я точно знаю, мне рассказывали, — поспешно добавила она, — что у него одних костюмов пятьдесят семь штук, все на шелковой подкладке и по заказу сшитые, и каждый день он надевает новую пару обуви. Так что решайте сами. Усилия даром не проходят.

Лейла Йорк сказала, что, как ей кажется, у Горацио Олджера[37] есть рассказы с очень схожим сюжетом. «Точно не знаю», — отвечала ей Долли, объяснив при этом, что она Горацио Олджера только перелистала.

— Неважно, вы меня поняли. Сейчас вы точно в таком же положении. Для девушки с высоких гор, как поется в песне, вы побили все рекорды, но вот пришло время, и вы поняли, что надо показать им, на что вы способны, если возьметесь за ум и будете работать по-крупному. Так что чешите вперед, дорогая, и не оглядывайтесь, а если кто-то там расквакается, гоните его ко всем чертям.

Слова эти до такой степени совпадали с чувствами, которые испытывала Лейла Йорк, что она светло и радостно оглядела свою гостью и с легкой душой позволила ей сфотографировать себя в дюжине разнообразных поз, хотя среди всех несносных черт интервью самыми невыносимыми для себя она считала просьбы облокотиться и улыбнуться. Освободившись от очередной позы (опершись о птичий бассейн,[38] она одухотворенно глядела через левое плечо) она заметила, что свинцовые небеса, до сих пор хранившие молчание, вдруг заговорили громко и прямо. Пророкотали раскаты грома, вспыхнула молния, и в манере, повсеместно насаждаемой Ниагарским водопадом, полил дождь.

Долли первой влетела в дом через распахнутое французское окно, поскольку находилась к нему ближе, а мгновением позже там же оказалась Лейла Йорк. За окном бушевала стихия.

— О, Англия, священная земля![39] — вскричала писательница.

— Да уж! — поддержала ее Долли. — Если кого дернет сюда приехать, то он долго не опомнится. В такой гнилой стране только концессию на зонтики покупать. Ну хорошо, уж если мы попали в дом, а в садик все равно не выйти, может, займемся съемкой прямо здесь? Слушайте, — протянула осененная идеей Долли, — а я ведь с удовольствием щелкнула бы пару снимочков у вас в спальне! Так, знаете, интимно… Не возражаете, если я слетаю наверх?

— Пожалуйста. Как подниметесь по лестнице, дверь налево.

— Я разберусь, — сказала Долли, и тут в дверь позвонили. Досадливо крякнув, поскольку она вновь ожидала увидеть на крыльце мистера Корнелиуса, Лейла Йорк пошла открывать. Долли, уже ступившая на лестницу в Эльдорадо, вдруг оцепенела на полушаге, ибо услыхала голос, перепутать который просто не могла.

— Мисс Йорк? — произнес голос— Не позволите ли зайти? Мне нужно поговорить с вами по очень важному делу. Я — миссис Александр Проссер.

На разных отрезках жизненного пути нам обязательно попадались и будут попадаться лица, новая встреча с которыми кажется излишней. Иногда для нас совершенно неприемлема их манера кашлять, иногда — чавкать, всасывая суп. Порой они напоминают нам родственников, которых мы очень надеемся забыть. Но не эти щекотливые причины вынуждали Долли чураться встречи с Миртл. Сознавая, что та продвигается в глубь дома, и с неизбежностью грядет сцена, ничего, помимо новых неприятностей, не сулящая, она стояла, прикованная ужасом к месту. Затем простые истины взяли свое, вернув ей обычную находчивость. Одним рывком она кинулась в гостиную, одним прыжком выпорхнула в стеклянную дверь, пронеслась через сад и перемахнула через ограду, отделявшую одно владение от другого.

В «Мирной гавани», если задняя дверь не заперта, Долли ожидало убежище, которому преступные элементы отводят весьма высокую роль.

Стоя перед зеркалом своей спальни и расчесывая рыжеватые волосы с необычной тщательностью, Джордж задавался вопросом, не придаст ли волосам капелька «Скальпо», — лосьона, что ласкает лоском, — то самое неуловимое свойство, которое изобличает в человеке настоящую породу. На нем был синий костюм в неразличимую для глаза полоску, а ботинки, ничем не напоминающие уставные, сияли светом, который Поэт написал бы, если бы был Художником,[40] и все потому, что он сумел отпроситься у начальства на этот вечер и теперь вел Дженнифер Тиббетт обедать, а потом — в театр. Поскольку подобная удача выпадала нечасто, на сердце у него было легко, а ко всему живому и тварному он относился с нежностью и благодушием. Случись сейчас взломщику ворваться в «Мирную гавань», он бы, пожалуй, налил ему стаканчик, предложил бутерброд с ветчиной и помог упаковать вещи.

В силу какого-то непостижимого совпадения, в тот самый момент, когда его посетила эта мысль, он вдруг проникся ощущением, что взломщику случилось-таки ворваться в «Мирную гавань». Внизу раздалось чье-то чихание, Фредди должен был вернуться из своего офиса не ранее чем через полчаса, и это означало, что чихалыцик мог быть только из разряда незваных гостей. Положив щеточку для волос на туалетный столик, он в очередной раз впитал в себя млеко незлобивости и, как учтивый хозяин, спустился в гостиную, где с немалым интересом обнаружил ту самую златовласую молодую особу, с которой накануне имел достопамятную беседу. Его преклонение перед могуществом Фредди в обращении с прекрасным полом усугубилось пуще прежнего. Где именно притаился источник колдовских чар кузена, он указать бы не смог, но не вызывало сомнений, что на девиц он действовал, словно кошачья мята на кошек. Эта девушка, находясь во власти мощного притяжения, судя по всему, не могла провести без него и дня. Мотылек и свечка, мелькнуло у Джорджа.

— А, здравствуйте, — сказал он. — Опять к нам? Соскучились по Фредди? Он скоро должен вернуться. Подождите здесь, а?

— Ладно уж, если не возражаете, — ответила Долли, справляясь с дрожью, в которую всякий раз вгоняло ее появление полиции. Приглядевшись, она с некоторым изумлением заметила прекрасный костюм, изящный галстук и начищенные ботинки. — Извиняюсь, что спрашиваю, — сказала она, — а в кого вы так вырядились?

— В джентльмена английского, обыкновенного. Я не при исполнении.

— Вот это — другое дело, — сказала Долли, вздохнув свободнее. — Я имела в виду — для вас.

— Да, полезно иногда сбежать от этой тягомотины. Передышка рано или поздно необходима, иначе станок пойдет на свалку. Спросите любого уважающего себя медика на Харли-стрит.

— А убийствами есть кому заняться?

— Ну, здесь еще куча других ребят. Они и без меня управятся. Вот это да! — воскликнул Джордж, совершая открытие, которое Шерлок Холмс, со всей очевидностью, и Скотланд Ярд, с большой долей вероятности, совершили бы несколько раньше. — Вы же промокли!

Наблюдение было безукоризненное. Путь от «Приусадебного мирка» в «Мирную гавань», как бы ни был он краток, все же достаточно долог для того, чтобы дождь успел сделать свое дело, а Долли затянула пребывание под ним на несколько нерасчетных секунд, поскольку упала, перелезая через забор. Джорджу, тяготевшему к безыскусным метафорам, пришло на ум, что напоминает она крысу-утопленницу; и, погрешив против такта, решил сообщить об этом. Долли тут же ощерилась.

— Сам ты крыса, голова — два уха, — твердо сказала она. — Ишь, кинозвезда выискалась! Да тобой только людей пугать.

— Ну-ну, хорошо, если вы настаиваете, — сказал Джордж. — Вы правы. А теперь, если не хотите подцепить какой-нибудь мерзкий насморк, вам бы лучше переодеться.

— Во что это?

— Так-так, об этом я не подумал… Во что, значит, вам переодеться? А, понял! — с чувством воскликнул Джордж. — Сгоняйте наверх к Фредди и позаимствуйте его пижаму. Я бы и свою предложил, да она вам не подойдет. Имеется и широкий выбор домашних тапочек… Пойдемте, я вам все покажу. Так, пожалуйста, — произнес он чуть погодя, — пижамы и домашние тапочки, все как обещано. А эта экипировка к вашему уходу успеет полностью просохнуть. Есть ли у вас еще какие-нибудь просьбы и пожелания?

— Ничего, если я себе кофе сварю?

— Решительно ничего. У нас тут царство свободы. Все необходимое найдете на кухне. А мне пора, иду обедать со своей невестой, — добавил Джордж и, любезно улыбаясь, ускользнул, чувствуя себя настоящим бойскаутом. Совершив небольшой добрый поступок, он припустил завершающий мазок в ту картину безбрежного счастья, которая водворялась в его голове каждый раз, когда он отправлялся смотреть, как мисс Дженнифер Тиббетт ест баранью отбивную с картофельным пюре. Он чувствовал себя более достойным ее руки.

Уход его оставил Долли наедине с противоречивыми ощущениями. Джордж ей нравился, он был занятным собеседником, но она не могла забыть, что при всей своей обходительности и непринужденной манере речи он служил этому жуткому Закону. Прознай он о подробностях ее пребывания в доме Проссеров, он, ни секунды не колеблясь, сцапал бы ее за шкирку и призвал бы своих не менее неумолимых коллег, чтобы те заковали ее в кандалы. А значит, к лучшему, что они расстались. Да, говорить он лих, поистине — язык без костей; но вместе с тем она избавилась от гадкого чувства, будто по ее позвоночнику вверх и вниз шастает полчище сороконожек, которое всегда набрасывалось на нее, стоило ей перекинуться парой слов с представителями правопорядка.

Долго не мешкая, она сбросила мокрое платье, окунулась в нечто бесформенное, служившее Фредди пижамой, и пребывала в достаточно сносном расположении духа, когда спустилась в кухню сварить себе оговоренную чашку кофе. Конечно, она трепетала, коль скоро была так близка к предмету своих чаяний и лишилась его по прихоти сверхъестественных сил, но философская ее натура чуралась уныния и в любом положении умела разглядеть светлую сторону. Да, как ни крути, она осталась без драгоценностей — а ведь это, говорить нечего, гадость, каких мало; зато она могла утешать себя тем, что не засветилась, хотя в какой-то момент все к тому шло.

Однако она отнюдь не мечтала рассказать Мыльному о крахе третьей экспедиции. Он ее пожалеет, он сделает все, что должен любящий супруг, но не сможет притвориться спокойным. «За что нам теперь хвататься?» — спросит он, а в ответ наверняка услышит, что будь она трижды проклята, если она это знает. У нее возникало то самое ощущение, которое возникнет и у него: задействованы все лазейки, испробованы любые средства. Она не в состоянии до бесконечности рождать великие идеи, а за Мыльным, когда он не занимался продажей нефтяных акций, этого вообще не водилось.

Пока она таким образом бередила душу, потягивая кофе и смакуя нелегкие думы насчет Миртл Проссер, которую бы с превеликим наслаждением заставила опустить ноги в чан с расплавленным свинцом, Фредди, выйдя из вагона пригородного поезда 6.03, прибывающего в Вэлли Филдс 6.24, направился в сторону «Мирной гавани».

Дождь перестал, чему нельзя было не порадоваться, поскольку утром он не захватил с собой зонтика, и даже соображение о том, что благодаря сегодняшнему отсутствию Джорджа обед ему придется готовить самому, не способно было вывести из bien etre.[41] Салли его любит, боковые карманы вскоре будет топорщить славная сумма в десять тысяч фунтов, а что до обеда, то всегда оставались сардины. Сказать, что при повороте замочного ключа из уст его лилась песня, было бы, в сущности, не слишком большой натяжкой.

Более того, песня лилась, как обнаружил он, едва переступив порог, из чьих-то уст в самой «Гавани», а уста эти, видимо, находились на кухне, поскольку, вешая шляпу, он услыхал размеренное исполнение одной из популярных баллад, доносившееся из соответствующей части дома. Это было достаточно странно. По его расчетам, кузен Джордж, гонимый в направлении Лондона ветром любви, должен был давным-давно сняться с якоря. Другой же смущавший его аспект пения заключался в том, что Джордж сменил свой приятный баритон на высоченное сопрано.

Пение прекратилось. Долли прибегла к нему лишь затем, чтобы немного прийти в себя, и цели своей достигла. Покончив с мытьем кофейной чашечки и ножа, которым она отрезала кусочек кекса с тминной начинкой, она вошла в гостиную, где побудила Фредди пережить то самое ощущение, какое испытал Макбет, увидев дух Банко,[42] или человек, ступивший на дымящийся динамит. В те дни, когда Салли не стала еще средоточием его мятущихся страстей, Фредди частенько приходилось сталкиваться с девушками, которые выныривали в самые непредвиденные мгновения в самых неожиданных местах, но он ни разу не видывал, чтобы они были одеты в его домашние пижамы. Это же касалось и вовсе незнакомых дам, что лишь усугубляло печальное удивление.

Но когда Долли почувствовала, что лучше начать беседу самой, и произнесла: «Привет, Виджен! Ну, как дела?», он узнал в ней жену своего благодетеля. Испытав мимолетную досаду на то, что эта женщина раз за разом вторгается в его жизнь, словно семейное привидение, он напомнил себе, что она состоит в браке с человеком, который направил его по стезе, устремленной к изобилию, а потому ей нельзя и намекнуть, что ее присутствию не рады. Водворив на место сердце, бившееся о стенку желудка, он промолвил:

— Здравствуйте. Вот вы где!

— Приятно снова увидеться.

— Спасибо, что забрели. Убийственная погодка, а?

— Не говорите.

— Хотя сейчас вроде бы немного получше.

— Это хорошо.

— Дождик перестал.

— Наверное просто силы копит.

— Скорее всего. Чайку не хотите?

— Я уже кофе попила.

— Выпейте еще чашечку.

— Нет, спасибо. Знаете, я чувствую, что должна объяснить вам, как меня сюда занесло.

— Ни в коем случае! Окажетесь рядом — заходите в любое время.

— Вот именно, я как раз оказалась… рядом. А потом налетел этот ливень, я вся насквозь промокла, ну и кинулась сюда.

— Ясно. Как бы в поисках убежища?

— Точно. Что же мне, ума не хватит от дождя спрятаться, ха-ха!

— Ха-ха! — вторил ей Фредди, но как-то не жизнерадостно. Он в очередной раз представил себе, что может начаться, стоит только Салли краешком глаза взглянуть на происходящее.

— Я надела на время вашу пижамку. Если бы стала разгуливать в мокром платье, могла бы схватить простуду.

— Да-да. Или пневмонию.

— Вы не расстроились?

— Нет-нет!

— Хотела бы я сказать то же самое! Мчалась сюда, сломя голову, упала и расшибла колено. Оно теперь что-то пошаливает.

— Ай-я-я-яй!

— Отодрала кусочек кожи. Вот, поглядите.

— На ваше колено?

— А куда еще?

По равнине его лба пробежали ложбинки и рытвинки. Он был верен Салли самое скромное на сто процентов, а потому поглядывать на иные коленки, тем паче — такие премиленькие, как у миссис Томас Дж. Моллой, никак не собирался. Год назад он бы взялся за дело с превеликим усердием, но нынче это был уже другой, более глубокий человек, который сумел покончить со своим прошлым. И все-таки он — хозяин, а хозяину не пристало потакать собственным чувствам.

— Все ясно. Давайте сделаем снимок. Ей-богу, — продолжал он, осмотрев ушиб, — мне не нравится, как оно выглядит. С такой раной вам надо идти к знахарке. Пакостная царапина! Может и столбняк начаться… Вам он ни к чему.

Долли подтвердила, что столбняк ее не прельщает.

— Единственная загвоздка в том, что вам не с руки разгуливать по Вэлли Филдс в полосатой пижаме… Вот что мы сделаем, — сказал Фредди. — У кузена Джорджа где-то был йод. Пойду, поищу его

— Ужасно, что я вам причиняю беспокойство.

— Никакого беспокойства! Ни малейшего. Да и Джордж не стал бы возражать. Вы, наверное, с ним не знакомы?

— Да нет, почему, мы тут на секундочку пересеклись.

— Замечательный парень.

— Нн-ну… Не похож на тех легавых, которых я знала.

— А вы много легавых знали?

— Как вам сказать. Не лично, но вообще-то встречалась. У нас в Штатах они не очень приятные.

— Конечно. Такие… грубоватые.

— Калеки косолапые. Понятия не имеют, как обращаться с женщинами.

— Это уж точно, не имеют. Ну хорошо, я — за йодом. Джордж его держит в комнате.

Окна из комнаты Джорджа выходили в задний палисадник, и если Фредди успел бы мимоходом туда взглянуть, то заметил бы тоненькую фигурку, продвигавшуюся к заднему крыльцу «Приусадебного мирка». Салли (ибо, как выразилась бы в своем романе Лейла Йорк, то была она) ключей от дома не имела и не желала беспокоить звонком патронессу.

Миновав ряд помещений, она вошла в гостиную и застала там Лейлу Йорк за чтением журнала.

— Простите, что не смогла приехать раньше, — сказала она. — Навалилась куча дел. Как прошло интервью?

— Лучше, чем я ожидала, — ответила Лейла. — Исходя из моего опыта, журналистов набирают из сумасшедших домов, но на этот раз пришла славная, шустренькая девица. Мы с ней полюбили друг друга с первой секунды. Но случилась забавная вещь. Она ни с того, ни с сего исчезла.

— Растворилась в воздухе, как Чеширский кот?[43]

— Насколько я себе представляю, она могла уйти через сад вон туда.

— Под таким дождем? Как-то странно.

— Мне тоже так показалось, но некогда было ломать над этим голову, поскольку я воевала с миссис Проссер.

— Ой, неужели она приходила? Жена этого Пуфика? Чтобы урезонить вас насчет книги?

— Битый час трещала без умолку. В конце концов пришлось потеснить ее к двери и указать дорожку… Да что я, право? Сколько можно воду в ступе толочь! Расскажите-ка лучше, как удалось свидание с Джонни Шусмитом.

— Ну, сначала я вошла в его кабинет.

— Да что вы?

— И он состроил злобную мину.

— Это все?

— Нет, пока мы разговаривали, он состроил ее еще несколько раз… По-вашему, он — отзывчивый человек?

— Джонни, если ему захочется, способен вести себя, как самая пропащая гнида, а хочется ему этого, по-видимому, всегда. Что поделаешь, адвокат! Они всё мельчают. Ну, сыщика-то он порекомендовал?

— Да, пожалуй, можно сказать и так… Схватил телефонный справочник, разыскал там соответствующий раздел и ткнул пальцем в первую попавшуюся фамилию. Какой-то Эдер. Дж. Шерингем Эдер.

— Ну, чепуха. Таких фамилий не бывает.

— Вот видите, а он считает, что бывает. Я к нему ходила, и это имя там красуется во всю дверь аршинными буквами. Это маленький плюгавенький офис в маленьком плюгавеньком тупичке под названием Хэлси Корт. Причем это — в Мэйфэр,[44] так что он, наверное, считает себя мэйферским консультантом.

— Какой он?

— Страшненький. Лицо как у макаки, усища вощеные.

— Прок от него будет, как вы считаете?

— Он говорит, что будет. Всячески себя расхваливал.

— Сдается мне, все эти детективы — одного поля ягоды. Ну что же, давайте надеяться на лучшее.

— Давайте. Он собирается сюда приехать. Хочет поговорить с вами и получить фотографию вашего мужа. Дадим ему одну штучку?

— Да хоть целую дюжину!

— Тогда, как вы говорите, будем надеяться на лучшее. Вы сможете побыть без меня еще полчасика?

— Конечно. А что так? Надумали сходить в «Мирную гавань» к своему Фредди?

— Честно говоря, да, — сказала Салли. — Хочу устроить ему сюрприз.

Опасения Долли, что история ее поражения загонит Мыльного во мрак безысходности и разуверит в необходимости вести борьбу до победы, подтвердились с избытком. Тень меланхолии сгустилась на его челе не только во время предобеденных возлияний, но и в течение последовавшей за ними трапезы, и даже утром, за завтраком. Увидев, как он поедает яичницу с беконом, специалист по античности представил бы Сократа, выпивающего чашу с цикутой; и, несмотря на ожидавшее ее одинокое утро, Долли испытала облегчение, когда он сменил разношенные домашние тапочки на крепкие башмаки и возвестил, что хотел бы прогуляться и все основательно обдумать.

Прошло немало времени, прежде чем он вернулся, а когда это наконец случилось, она с изумлением обнаружила, что его лицо, которое трудно назвать неправильным, расслоилось на две равные части столь ослепительной улыбкой, что она при виде ее несколько раз сморгнула. Его вступительная речь, сводившаяся к тому, что все теперь будет, как в аптеке, и дела уже на мази, усугубила ее оторопь. Она любила его всей душой, она готова была преклоняться перед ним из-за способности продать фальшивую акцию самому маловероятному из потенциальных вкладчиков, но, не считая этого редчайшего дара, она не пихала иллюзий относительно прочих возможностей его интеллекта. Долли сознавала, что, к худу или к добру, выбрала себе мужа, начиная с шеи и выше состоящего из сплошного бетона, но ей это было в радость. Она придерживалась мнения, что лишний ум только отвлекает мужчину, и с удовольствием отмечала, что у нее самой ума хватает на двоих.

— На мази?! — подивилась она, отказываясь верить, что самая вдохновенная прогулка способна одарить ее благоверного чем-то, даже отдаленно похожим на дельную мысль. — С чего это вдруг?

Мыльный присел в кресло и стянул с левой ноги ботинок.

— Натер себе волдырь, — пояснил он.

Для проявления супружеского участия момент был неподходящий. Когда волдырь превращает левую ногу в очаг страдания, жена, разумеется, должна воплотиться в ангела-хранителя, но нетерпение на время сделало Долли непригодной для этой роли.

— Что это значит — дела у нас на мази?

— Сообрази-ка мне капушку, и я тебе расскажу. Все, что нужно — в этом мешке.

Долли сообразила ему капушку, при виде которой он расцвел пуще прежнего.

— Ух ты! — промолвил он, умильно воззрившись на жену во время краткой передышки. — Выглядишь ты сейчас, солнышко, прямо как новенький красный тарантас!

— Забудь о том, как я выгляжу, — отрезала Долли, хотя комплимент ей польстил. — Что произошло?

— Ты о волдыре? Вскочил вот после того, как я походил где-то полчаса, — ответил Мыльный, массируя ступню. — Вдруг чувствую, мне как будто горячих углей из камина подсыпали. У тебя когда-нибудь бывал волдырь?

На лице у Долли наметились угрожающие изменения.

— Давай начинай, — проговорила она. — Расскажи мне просто, быстро и ясно, из чего ты сделал вывод, что дела у нас на мази.

Говорила она очень спокойно, но Мыльный женат был уже не первый год и понимал, что спокойные интонации всегда требуют повышенного внимания. Без дальнейших предисловий он приступил к изложению фактов:

— Ну-с, начальничек, только натер я себе волдырь, и кого, думаешь, я встречаю? Макаку!

Долли фыркнула. Как уже отмечалось, Мак Твист не был ее любимчиком. Когда-то, в силу разного рода обстоятельств, им приходилось объединять усилия в интересах дела, но в сердце ее он занимал место даже более скромное, чем миссис Александр Проссер.

— Да, подфартило тебе, барсука этого встретить! — желчно произнесла она, но Мыльный широко расплылся в улыбке.

— Это точно, — сказал он. — Знаешь, что он мне сообщил?

— Если ты спросил, сколько время, он наверняка соврал.

— Он сообщил мне, что его наняла Лейла Йорк, чтобы найти ее мужа.

— У нее есть муж?

— По всему выходит, что да. И она наняла Макаку, чтобы он его отловил.

— Он что, пропал?

— Пропал, пропал, и Макака теперь должен его разыскивать.

— Ну а дальше?

Мыльный недоуменно вытаращил на нее глаза. Он-то всю жизнь считал, что она умеет соображать и побыстрее.

— Дальше? — сказал он. — Встряхнись, цыпочка! Как ты не понимаешь? Он же теперь свой человек в доме, будет ходить туда-сюда, совещания у них будут разные, мало ли чего. Ребенку понятно, что рано или поздно он подкараулит момент, чтобы подняться в ту комнату и заграбастать погремушки.

— А откуда он знает, что они — там?

— Как, откуда? Я ему сказал.

— Что-о?!!

Жутковатая дрожь пронзила Долли с верхних завитков перманента до туфелек из кожи аллигатора, денно и нощно разыскиваемых персоналом одного фешенебельного магазина после ее недавнего посещения. Глаза у нее выпучились, рот округлился; все говорило о том, что она готова выразить неудовольствие. Любя супруга, она этого не сделала, но и сдавленного вопля, исторгнутого из ее груди, было достаточно, чтобы он почуял неладное.

— Ты ему сказал?

Мыльный растерялся. Рассказ его не находил того отклика, на какой был рассчитан.

— Ну, солнышко! Конечно, сказал. Иначе как бы он узнал, где их искать?

И вновь округлились уста Долли, и вновь она их сомкнула. Не исключено, что она даже сосчитала до десяти, применив это безотказное средство против опрометчивых речей.

— Он говорит, что поедет туда во второй половине дня. Так что, вполне возможно, сегодня вечером он уже явится сюда с ними. Никак не пойму, чем ты так недовольна. Два часа назад мы с тобой сидели, куковали, шансов было ноль, а тут чудом наваливается такая удача, и все решается за полминуты. И Мак не требует золотых гор. Он сказал, что сделает это за десять процентов от выручки.

— А ты ему поверил, да?

— Конечно, поверил. Почему я должен ему не верить?

— А потому, что не хуже меня знаешь Макаку Твиста. Чего он не сумеет сделать, чтобы человеку бороду пришить, можно сосчитать на пальцах одной руки. Хочешь, расскажу тебе, что теперь с нами будет? Подай-ка мне на минутку хрустальный шарик, сейчас туда заглянем и введем тебя в курс дела. Та-ак! Туман рассеялся, вижу маленькую крыску с вощеными усиками, которую только мама одна и любила. Бежит она в Вэлли Филдс… Заходит в «Приусадебный мирок»… Крадется по лестнице в спальню… Заглядывает на шифоньер… А что ж это такое она кладет к себе в кармашек? Пакетик с арахисом? Да нет же, ей-богу, это те погремушечки, которые мне достались от миссис Проссер! Вспоминаешь? Я тебе как-то раз о ней рассказывала. А что теперь происходит? Не может же она попасть прямиком в ближайший аэропорт! Не-ет, именно туда она и попала. Сейчас ее просят пристегнуть ремни. Железная птица взмывает в воздух, парит над облаками, и если только она не грохнется, и наша крыска не сломит себе хребетик, следующий ее адрес будет а/я 243, сельская доставка, где-нибудь в Южной Америке. А кто эти двое жалких заморышей? Сидят себе, смотрят на часы, ждут и приговаривают: «Когда же наконец он появится?» Что-то очень знакомые у них лица. Смотри-ка, да это же мы с тобой! Так точно, начальничек, те самые, ты да я!

Долли утихла, чтобы немного отдышаться, а нижняя челюсть Мыльного начала медленно отвисать, словно тянущийся к земле утомленный цветок. Вообще-то он был не из тех, кому можно все что угодно втолковать с первого раза, но в данном случае доводы жены оказались слишком доходчивы, чтобы понять их превратно. Наконец его проняло.

— Совсем об этом не подумал, — выдавил он.

— Теперь можешь думать, сколько душе угодно.

— Бе-да!

— Вот про беду — это точно.

— И что мы будем делать, если он их уведет?

— В суд на него подадим, — процедила Долли, и даже слух Мыльного уловил сокрытую в этих словах сатирическую нотку. Он погрузился в то, что могло бы оказаться глубокой задумчивостью, будь он сейчас в состоянии о чем-либо думать. Лучшее из предложений, которыми он сумел через несколько минут разродиться, сводилось к тому, что он позвонит Лейле Йорк и предупредит ее не вести никаких дел с неким Дж. Шерингем Эдером, чья детективная деятельность — просто ширма (или крыша) для преступных намерений самого подлого рода.

— Если он потом попытается просочиться в дом, она опять пустит в дело свое ружьишко.

Долли это не растрогало.

— Ты думаешь, она должна верить каждому твоему слову, после тех ваших делишек?

— Могу сказать ей, что я какой-нибудь инспектор, звоню из Скотланд Ярда.

— Это с твоим-то прононсом? Предложи что-нибудь еще! Мыльный уже покончил с мартини, но коктейль, ублажая вкус и обволакивая теплой волной, никак не способствовал вдохновению. Он пожевал губами, сообщил, что случай тяжелый, и Долли ответила: «Да-да, я заметила». Мыльный начал растирать шекспировское чело.

— Не знаю, что и предложить.

— Давай не расслабляйся. Ты еще не все испробовал.

— Мы могли бы… Нет, это без толку. Или вот… Да нет, и это без толку.

— Как-то нечетко по сравнению с первой идеей. Та вроде получше.

— Эх, если бы, — тоскливо протянул Мыльный, — поставить эту дамочку на лыжи!

Долли, которая, как заботливая жена, не запаздывала со второй порцией, вдруг застыла с шейкером в руке. Она не ожидала, что столь прозорливый совет появится из этого источника. Поистине, устами младенцев![45]

— Выкурить ее из дома? Мыльный, знаешь, в этом что-то есть. Когда я побывала там вчера, мне как-то показалось, что она и сама не против того, чтобы собрать вещички и уехать. У меня такое чувство, что она потихоньку сохнет по своему шикарному дому, где у нее есть всякие кухарки и дворецкие. Нет, она ничего не сказала, но я по ней заметила. Вот что, давай-ка допивай и пойдем прошвырнемся по кварталу.

— Как, с моим волдырем?

— Ну ладно, сиди тогда на месте. Мне надо подумать, — сказала Долли, отошла к окну и повернулась лицом к Лондону, в то время как Мыльный, стараясь дышать пореже, дабы не загубить творческий поиск у самых его истоков, погрузился в кресло и начал осторожно массировать подошву левой ступни, вперив столь пронзительный взор в затылок супруги, будто мог различить работу мозговых клеток. Свет надежды в этом взоре был достаточно тускл, и все же он был. Не однажды, а много-много раз по велению крохотных сереньких ячеек катастрофа разрешалась триумфом, и вполне могло статься, что даже нынешняя проблема* которая, он всей душой признавал, была истинной головоломкой, оказалась бы им по силам.

Подошло время, и Долли заговорила:

— Мыльный, иди-ка сюда. Хочу тебе кое-что показать.

Мыльный повиновался и тоже стал вглядываться в Лондон. Часть города, которая ему открылась, представляли задворки отеля «Баррибо», коль скоро именно на них случилось выходить данному окну. Зрелище было не из тех, что захватывают дух — пустые коробки да мусорные баки, — и едва ли могло рассеять мрак его души. Однако эту душу вряд ли исцелили бы сейчас Елисейские поля весной или Тадж-Махал при лунном свете.

— Видишь того кота? — промолвила Долли.

Указанный ею кот оказался животным беспутного, богемного склада. Именно такие коты ошиваются на углах и учиняют непотребные свары со столь же антисоциальными котами. В данный момент он обнюхивал мусорные бачки. Мыльный, взирая на него без умиления, ответил, что котов не любит.

— Вот и тетушка Йорк их не любит, — сказала Долли. — Один пролез в сад, когда мы гуляли, начал за птичкой красться, так она его в два счета убрала.

— Из дробовика, что ли?

— Нет, просто шикнула, и он тут же испарился, а потом она мне сказала, что не любит котов.

— И что из этого?

— А то, что когда я кота увидала, так сразу и подумала… Мыльный обмер всем своим существом.

— Значит, ты еще ничего и не придумала?

— Придумала. Так… Помолчи немного, — сказала Долли. Подойдя к богато инкрустированному письменному столу, которыми обставляют все апартаменты «Баррибо», она вооружилась пером и бумагой и сосредоточенно сдвинула брови.

— Как пишется «порода»? — спросила она. — А, нет, не надо, я знаю…

— Через «о». По-ро…

— Хорошо, хорошо, сказала же тебе, что знаю. «Приусадебный» — через одно или два «с»?

— Через одно. А что такое, солнышко? К чему все это? Долли нетерпеливо отмахнулась, как делают все авторы, когда к ним пристают в самый разгар ответственной работы, и на несколько мгновений, собрав силы, морща лоб и выставив наружу кончик языка, целиком погрузилась в мир образов. Прошло не меньше часа, когда она наконец поднялась и протянула ему лист почтовой бумаги.

— Ну-ка, оцени, — сказала она.

Сочинение избежало ненужных длиннот и гласило следующее:

— Обойдется недешево, — пояснила Долли, — учитывая, что это должно выйти во всех газетах, включая местные Одну я знаю, она называется «Саут Лондон Аргус», но там у них может оказаться с полдюжины других. Этим будешь заниматься ты. Мне нужно, чтобы завтра утром они уже появились, поэтому придется тебе поразмяться, даже если у тебя на самом деле волдырь. Зато в этот раз у нас все выгорит, будь спокоен.

Мыльный изучал рукопись недоумевающим взглядом человека, которому забыли объяснить, в чем дело.

— Каким образом у нас что-то может выгореть, мамочка?

— Все просчитано. Я же говорила тебе, что Йорчиха не особенно держится за Вэлли Филдс. А что будет, когда к ней нагрянут сотни людей с котами всех разновидностей, и половину из них пустят шляться по саду? Ну, а если с котами не выйдет, мы ей еще кое-чего предложим. На свете много приятного. Говорю тебе, слиняет за милую душу. Ну что, права я? Мыльный с шумом выдохнул. Даже для него все стало ясно и просто, и теперь он думал, что с самого начала знал — свет его жизни наверняка просияет во мраке.

— Солнышко мое! — вымолвил он, когда чувства позволили ему обрести дар речи. — На всем белом свете…

— Слушай, скажу тебе одну вещь, — перебила его счастливая Долли. — Я и сама так думаю.

Укрытые со всех сторон кварталами аристократического Мэйфэра подобно бедным приживалкам у богатых родственников, то здесь, то там теснятся узенькие улочки и проулки, которые были бы куда более к лицу непритязательному окружению Уайтчепела или Шордича. Таков и Хэлси Корт. Лейле Йорк, продвигавшейся по направлению к частному бюро расследований «Дж. Шерингем Эдер» спустя двое суток после того как Долли приступила к осуществлению нового плана, он показался мрачным, грязным, неприютным и тоскливым, а также не в меру обжитым бродячими котами. Обстоятельства накануне сложились так, что она не испытывала ни малейшей тяги вообще встречаться с котами, даже если собиралась дожить до ста лет.

Преодолев три лестничных пролета, она вошла в неопрятную комнату, служившую обиталищем Макаке Твисту, сдержанно кивнула и, смахнув предварительно пыль, уселась в кресло, изучая хозяина с придирчивым вниманием женщины, которая явилась за получением профессионального совета и рассчитывает его услышать.

Внешность у хозяина была не слишком обнадеживающая. Салли, выполнив по настоянию мисс Йорк словесный портрет, назвала его страшненьким человечком с лицом как у макаки и вощеными усищами, и, когда он приехал в «Приусадебный мирок», чтобы забрать фотографию ее мужа, писательница была потрясена меткостью описания. Но никто не откажется от сыщика из-за его внешности. Всех занимает только его ум, а в силу своей изворотливости данный ум оставил у нее благоприятное впечатление. Если бы этот человек вызвался подсказать ей на улице точное время, она, как и Долли, поостереглась бы ему верить, но это ей и не угрожало. Ей было нужно одно — содействие в розыске и поимке неизвестного изверга, утверждавшего, что ей позарез необходимы коты всех мастей и пород.

— Надеюсь, не очень помешала? Занимаетесь таинственным алмазом раджи? — осведомилась она. — Мне бы надо было с вами посоветоваться.

Макака развалился в кресле и соединил кончики пальцев.

— Разговор пойдет о том деле, которое мы обсудили во время моего недавнего визита? — спросил он, беря на вооружение манеры и обороты речи, к которым всегда прибегал в разговоре с клиентами. Становясь частным лицом, он изъяснялся с помощью вполне общеупотребительной лексики, но в официальных сношениях предпочитал стиль наиболее благовоспитанных детективов из прочитанных им книг. — Хочу заверить вас, что предпринимается все возможное для счастливого его окончания. Я завалил работой всю свою агентуру. В настоящий момент к розыскам подключились с полдюжины лучших моих людей. Так, давайте-ка посмотрим, кто у нас здесь занят. Уилбрахам, Джонс, Ивэнс, Мередит, Швед… Да, так и получается — с полдюжины. Они обшарят каждый сантиметр Лондона. Считайте, что вы повернули рычаг и запустили в действие исполинский механизм. Агентство «Эдер» — своего рода осьминог, что простирает щупальца и в том направлении, и в этом, и…

Лейла Йорк была нетерпеливой. Она грохнула ладонью по столу, запустив в воздух облако пыли, и голос у Макаки зачах и осекся. От ударов Лейлы Йорк по столам пасовали, бывало, такие люди, как Обри Попгуд, ее издатель, и Сирил Грули, его компаньон, схожее воздействие оказывали на метрдотелей удары по ресторанным столикам. Как иногда разъясняла писательница близким друзьям, это вмиг отбивает охоту дурака валять.

— Короче! — прогремела она. — Вы меня хотите убедить, что чего-то стоите.

Макака вынужден был признать, что именно эту мысль ему хотелось бы донести до посетительницы.

— Так! — с жаром отозвалась Лейла Йорк. — С этим у нас полная ясность. Может, позволите мне теперь сказать два слова?

— Разве речь пойдет не о том деле, которое мы обсудили во время моего недавнего визита?

— Нет. Речь пойдет о кошках. Макака заморгал.

— Что вы сказали? О кошках?

— И собаках.

— Не уверен, что вполне вас понял.

— Сейчас поймете, — ответила Лейла Йорк, и, открыв свою сумочку, извлекла оттуда целую пачку газетных вырезок. — Вот, прочтите-ка.

Макака водрузил на нос очки в роговой оправе. Один раз взглянув на него в нормальном состоянии, можно было сказать, что опаскудить его внешность уже невозможно, однако эти очки сотворили невероятное. Даже Лейла Йорк, женщина не робкая, и та гадливо поморщилась. Он прочитал вырезки и посмотрел на нее изумленно и вопрошающе:

— Вы так привязаны к кошкам?

— Я испытываю к ним ровную симпатию, если они не охотятся за птицами. Надеюсь, вы не думаете, что это я сунула в газеты объявления? Кто-то, видно, решил меня поддразнить, и я ставлю перед вами задачу: выясните, кто это был, поскольку я сама придушу его вот этими руками. «Коты всех разновидностей!» Пожалуй, так оно и было. Понятия не имею, сколько народу живет в южном Лондоне, но все как один приперлись вчера в мой «Мирок», у каждого с собой была кошка, и каждый считал, что я должна ее купить, а если не купить, то оплатить время, которое я отняла своим объявлением. Вовек столько кошек не видела! Я в них по пояс утопала. И тебе черные, и пегие, и полосатые, и корноухие… просто какое-то мышиное светопреставление. Несут и несут. Если бы не этот кузен Джордж, они бы и сейчас еще приходили.

Она остановилась. Глаза ее метали молнии, сердце заново пропускало через себя перенесенные испытания. Макака поинтересовался, кто такой кузен Джордж.

— Полицейский. Они с Видженом снимают соседний дом. Внезапно нагрянул, велел всем разойтись, и они послушались. Я бы и сама послушалась, если бы такой дядя меня попросил. Спасибо Господу Богу, что сотворил полицейских. Соль земли!

На это замечание Макака не ответил. Он не разделял восторгов перед правоохранительными органами, отношения с которыми и на родине, и в Англии складывались у него отнюдь не безоблачно. Если Соединенные Штаты и Великобритания еще тешили себя надеждой превратиться в рай земной, им надо бы, думал он, заметно сократить полицию.

— Незаменимый человек, этот кузен. Нажил тонну веса, а настоящий рыцарь. Допускаю, он чувствовал себя обязанным, потому что я взяла у него два пятишиллинговых билета на концерт в пользу их сиротского дома. Лишний раз доказывает, как верно насчет хлеба по водам.[46] Он проявил столько рвения, словно я скупила весь передний ряд кресел партера. Этим закончился эпизод с кошками.

Макака заметил, что все разрешилось самым благополучным образом, но Лейла Йорк его поправила.

— Благополучным, черта с два! Этим утром пожаловали собаки, и разбираться с ними было некому.

— Собаки?

— Знаете, сколько на свете собачьих пород?

Не в состоянии представить соответствующую информацию, Макака заметил, что их немало.

— Так вот, этим утром прибыли представители всех известных пород, кроме мексиканского чау-чау. По-моему, чау-чау не было, хотя я могла и ошибиться. Учтите, я собак люблю, у меня у самой в деревне их шесть штук, но…

— «Приусадебный мирок» — не ваш дом?

— Нет, я туда переехала, потому что решила написать книгу о жизни предместий. Живу я в Луз Чиппингз, в Сассексе, и уже подумываю о том, чтобы вернуться обратно. Еще разок что-нибудь такое случится, и поминай меня как звали! Что это с вами?

Вопрос был вызван тем, что по тощему остову ее собеседника пробежал озноб, а вощеные усы выполнили функцию камертона. Макака Твист, как уже говорилось, — человек с дальним прицелом, лицезрел прескверное видение. Столь же явственно, как если бы она сама к нему заявилась, различал он за диковинными несуразностями изящную ручку миссис Томас Дж. Моллой. Его посетительница говорила о том, что ее кто-то хотел поддразнить. Долли Моллой и в голову бы не пришло кого-то дразнить! Она была до мозга костей деловой женщиной; все ее предприятия диктовались исключительно заботой о деле. А Мыльный, это чучело гороховое, все растрепал ему про погремушки, вплоть до того, где они лежат. Все стыкуется, звенело у него в ушах, все стыкуется.

Резким движением руки уняв вибрацию усов, он подался вперед, и Лейла Йорк настроилась на то, что сейчас с ним случится какой-нибудь припадок.

— Задумывались ли вы над тем, — спросил он, — что лицо, поместившее эти объявления, пытается удалить вас из «Приусадебного мирка», поскольку в доме сокрыт некий предмет, которым оно желало бы завладеть в том случае, если в доме не останется жильцов?

Лейла Йорк взвесила это предположение и почти сразу отнесла к категории вздорных. Слов нет, английский преступный элемент включает в свои ряды некоторое число завзятых оригиналов, но она никогда бы не поверила, что даже они стали бы пускаться во все тяжкие, чтобы раздобыть азиатский ландыш, репродукцию «Гугенота», фарфоровую вазу и узорочье из нежно-розовых раковин.

— Да что оттуда красть-то? — отрезала она.

— Не исключено, что этот предмет зарыт в саду.

— Только не кость. Собаки бы ее раскопали. Макакино лицо, сохранив почтительную мину, выразило сожаление о таком безрассудстве. Манеры его прибавили в напыщенности, речь — в выспренности.

— Если верно мое предположение, и на территории дома сокрыты ценные предметы, то позволительно заключить, что они помещены там одним из недавних постояльцев. Любопытно было бы узнать, кто до вас нанимал «Приусадебный мирок».

— Мне это известно. Корнелиус сказал. Некий Моллой. Макака картинно встрепенулся.

— Моллой?!

— По словам Корнелиуса.

— Американец?

— Да.

— Крупный мужчина с высоким лбом?

— Не знаю. Я его никогда не видела, — ответила Лейла Йорк, не ведая, что не обойдена этой честью. — А в чем дело?

— У меня есть версия. Им может оказаться опаснейший плут и мошенник Мыльный Моллой. А кто, между прочим, этот Корнелиус?

— Жилищный маклер.

— С вашего разрешения я сейчас же ему позвоню. Маловероятно, что это однофамильцы! — провозгласил Макака, роясь в ящиках стола в поисках телефонного справочника. — И Моллой, видите ли, и все эти ненормальные, если не сказать, аномальные происшествия… Подозрительно, подозрительно… Мистер Корнелиус? Вам звонят из розыскного агентства «Дж. Шерингем Эдер». Нам поступила просьба из Скотланд Ярда оказать им содействие в установлении личности человека, называющего себя Моллой, и до недавнего времени проживавшего в доме, известном как «Приусадебный мирок». В Скотланд Ярде полагают, что речь идет о том самом Моллое, которым они интересуются. Не могли бы вы описать нам его внешность?.. Понимаю… Так… Так… Благодарю вас— Он повесил трубку и посмотрел на Лейлу Йорк с застенчивым триумфом. — Все выяснилось. Это тот самый человек.

— И кто же он такой? — почтительно спросила Лейла Йорк. Когда она оказалась в этом офисе, его бесприютность и неряшливость на какое-то время поколебали ее доверие к хозяину, однако теперь оно было в полной мере восстановлено. Что мелкая неряшливость, думала она, когда у человека есть голова, а в ней — острый, беспощадный ум?

Макака вспушил себе усы.

— Мыльный Моллой, хотя против него до сих пор не собрано улик, достаточных для предания суду, — глава международной банды наркодельцов, с которой полиция безуспешно пытается покончить уже долгие годы. У меня лично нет сомнений, что крупную партию зелья он припрятал в саду «Приусадебного мирка». Вот вам истинная подоплека всего произошедшего. Вы должны как можно скорее удалиться из этого дома.

У Лейлы Йорк вытянулось лицо. В голубых глазах полыхнуло зарево спеси.

— Это что же? Чтобы меня вышвырнул из дома какой-то разносчик опия?

Макака поспешил унять ее встревоженную гордыню.

— Не более чем уловка! Узнав, что в доме никого нет, Моллой решит действовать. Но люди там будут. Там буду я.

— Вы?!

— Предлагаю следующее. Сегодня вечером вы возвращаетесь в Сассекс и говорите этому Корнелиусу, что уезжаете навсегда. Моллой непременно позвонит ему завтра или через пару дней, желая убедиться в том, что его попытки избавиться от вас не прошли даром. Он направится в «Приусадебный мирок», считая, что пути свободны. Там мы с ним и встретимся.

— Тогда уж воспользуйтесь моим дробовичком.

— В этом нет необходимости. Я прихвачу кое-кого из своих лучших людей — Мередита, в любом случае, и, скорее всего, Шведа. Троих хватит, чтобы укротить негодяя.

— А я думала, Мередит и Швед ищут моего мужа.

— Я должен буду вывести их из дела, но только на несколько часов. По моим представлениям, Моллой объявится завтра вечером. Сделаем приятное Скотланд Ярду.

— С какой стати? Да какое мне дело до Скотланд Ярда? Я хочу найти своего Джо!

— Мы обязательно найдем его, сударыня. Агентство «Шерингем» работает без срывов. Так вы уедете завтра из «Приусадебного мирка»?

— Уеду, раз вы просите.

— Тогда решено. Позвоните мне перед тем, как будете уезжать?

— Хорошо…

— А какой, вы сказали, адресок у вас в деревне?

— Клейнз Холл, Луз Чиппингс.

— Я вышлю туда свой счет, — сказал Макака и, проводив гостью к выходу с обходительностью, которой близкие друзья никогда бы за ним не признали, открыл другой ящик стола и извлек оттуда бутылку виски, без которой, как известно решительно всем, нормальная деятельность сыскного агентства непредставима. По мере того как он пил, лицо его заливало краской, отчасти благодаря щедрому градусу напитка, но еще больше — тому, что вскоре ему предстояло утереть носик миссис Томас Дж. Моллой, которая в прошлом столь часто утирала его собственный нос.

Тем временем Лейла Йорк, ощупью выбравшись из сумеречного гнета Хэсли Корт, очутилась на Бонд-стрит, чтобы перед ланчем постоять у нескольких витрин. Там и встретилась она с Фредди Видженом, которому предстояло стяжать, если тут уместно это слово, дары дядиного хлебосольства. Приглашение, тождественное августейшему предписанию, настигло его накануне.

Лейла Йорк была неподдельно рада встрече. Впереди намечалась одинокая трапеза, а одиноких трапез она не переваривала.

— Привет, Виджен! — воскликнула она. — Судьба преподносит мне вас в самое время.

Беседа с Макакой оставила ее в наиприятнейшем расположении. Скорое расставание с Вэлли Филдс, способное, по всей видимости, вогнать в могилу мистера Корнелиуса, вызывало у нее ликование. Ей хотелось домой, в Клейнз Холл, Луз Чиппингс, к родному письменному столу, хотелось опять писать вздор и. галиматью, а не дурить себе голову глубокомысленным мраком с беспросветностью. Уму непостижимо, чего ради она вообще начала мечтать о славе этого угрюмого летописца трущобной жизни, покойного Джорджа Гиссинга. Да одного взгляда на витрину ювелирной лавки достаточно, чтобы заболеть замыслом нового романа про юного Клода и юную Джессамину с серыми глазами и волосами цвета зрелой пшеницы!

— А, здравствуйте, — ответил Фредди. Он показался ей немного заторможенным, не настроенным на жизнерадостную волну. — Ну, как вы сейчас? Дышите полной грудью? Кузен Джордж говорил, у вас тут были трудности с котами.

— Пустяки, — бестрепетно отвечала Лейла Йорк. — Решительно пустяки. Расскажу подробней, когда будете сидеть со мной за ланчем.

— Ой, простите, не могу! Я встречаюсь с дядей Родни.

— Где?

— В «Баррибо».

— Что ж, пойду с вами, — сказала Лейла Йорк.

Приводя в блаженство почти всех техасских миллионеров, недавно извещенных, что на принадлежащих им угодьях обнаружено очередное месторождение нефти, и магарадж, смакующих смену обстановки после чинной пышности древних хором, при наступлении обеденного часа в холле отеля «Баррибо» неизменно воцаряется атмосфера дружеского — не путать с разнузданным! — веселья, и атмосфера эта Лейле Йорк пришлась по сердцу. Расставшись с назойливым обществом котов и приободрившись недавним посещением Дж. Шерингема Эдера, она пребывала в обычном для себя деятельном расположении духа. Даже неискушенный наблюдатель смог бы заметить, что в душе у нее цвели сады. Что-то слишком уж пышно, рассудил Фредди, печально глядя на нее.

— Виджен, — провозгласила она, поднимая фужер и искрясь беспредельным счастьем, — присоединяйтесь к этому тосту. Разом — и до дна! За того, кто выдумал жизнь, очень приятную штуку! Вы что-то сказали?

Фредди сказал «Вот это да!», о чем и сообщил, и мисс Йорк продолжила:

— Виджен, вы видите женщину, которая, если бы в этом караван-сарае разрешали такие вольности, захлопала от избытка чувств в ладоши, сбросила туфли и пустилась в пляс!

— Вот это да, — произнес Фредди.

— Можете уведомить прессу, что я рада, рада, рада, как Полианна![47] И у меня есть на это право. Передо мной воссиял свет, и мне стало ясно, что чистое помешательство — задумываться об угрюмом романе из жизни трущоб. Все. Конец.

— Вот это да… — сказал Фредди.

— Я прямо увидела, как сотни тысяч полоумных теток, высунув языки, ждут, когда я начну раздавать следующую порцию своей диетической кашки. Нехорошо их так жестоко разочаровывать. Надо быть погуманней, сказала я. Да кто я такая, чтобы лишать их простых радостей жизни? Не растеряй доверия публики, душенька, добавила я, подав последнюю реплику.

— Вот это да, — сказал Фредди.

— Тут есть еще один нюанс. Эта трущобная литература должна тянуть не менее чем на полтысячи страниц, и работа превратилась бы в сущую каменоломню, тогда как первая заповедь писательского труда гласит, что он не может быть в тягость. Надо следовать своим бессознательным предпочтениям. Чую сердцем, не за горами то время, когда я смогу клепать свои погремушки прямо во сне.

— Вот это да! — сказал Фредди.

Она метнула в него пронзительный взгляд. Несмотря на склонность брать на себя в беседе роль лидера, ей бы хотелось несколько большей взаимности. Какой-то получается односторонний обмен опытом!

— Вам не кажется, что за отчетный период кроме «вот это па» вы ничего не сказали? — спросила она. — Какой-то вы смурной, Виджен.

— Есть чуть-чуть.

— Вас что-то гложет?

На лице Фредди забрезжила безжизненная улыбка, наподобие той, которой могла бы осклабиться затерянная в преисподней душа, если ее позабавит колкость другой погибшей души.

— Что меня только не гложет…

— Досталось на службе?

— Можете считать, что досталось. Меня оттуда выгнали. Лейла Йорк растворилась в сердечной участливости.

— Бедный мой, несчастный мальчик! А что там стряслось?

— Ох, да вы все равно в этом ничего не смыслите. Технические неувязки. Дал вчера маху, когда переписывал аффидавит,[48] или как там эта чушь зовется, а сегодня утром прихожу, — причем опять опоздал, поскольку проваландался дома, пытался поговорить с Салли, — вызывает меня к себе Шусмит и объявляет, что я могу идти на все четыре стороны. Оказывается, в нем давно зрело такое желание, хотя он честно пытался его подавить, но в конце концов оно сделалось непреодолимым. Выдал мне месячное жалованье в качестве выходного пособия и заявил, что за счастье раз и навсегда от меня избавиться грех денег жалеть. А напоследок сказал, что это самый светлый день в его жизни.

— Вы не пытались его переубедить?

— Нет, конечно. Зато я его подколол. Помня ваш рассказ о его темном прошлом, я сказал ему, что, может быть, я как работник и не предел мечтаний, зато под рододендроном не целуюсь. Удивительно, но факт. В кустах шиповника — бывало, но с рододендроном как-то не сложилось. «Целуйтесь дальше, Шусмит!» — напутствовал я его, развернулся и пошел куда глаза глядят.

— Жуткая история. Понимаю, почему вы такой понурый.

— Ох, совсем не поэтому. То, что меня выперли, меня никак не беспокоит, я очень скоро разбогатею.

— Каким же это образом?

— Простите, этого я вам сказать не могу, — сказал Фредди, памятуя о наказе мистера Моллоя. — Что-то вроде вложения капитала. Нет, причина упадка духа и падения сил, — продолжал он, уступая желанию поделиться своими тяготами со слушателем, — это Салли. Разве она не сказала вам, что произошло?

— Ни слова. А что такое?

Фредди окунул палец в опустевший фужер, завладел оливкой и с немалым усилием загнал ее внутрь пищевода.

— Если между вами и Салли что-то произошло, вам бы не помешало подкрепиться, — по-матерински заметила Лейла Йорк.

— Вы так считаете?

— Уверена. Официант! Encore[49] по коктейлю. Кстати, об официантах, — сказала она, когда они остались вдвоем. — Мой исчезнувший муж — официант.

— Ничего себе!

— Видела его своими собственными глазам, когда он сновал туда-сюда с рубленой курицей в клубе «Перо и чернила». Но не будем отвлекаться на обсуждение моих дел. Что касается меня, то за себя я спокойна. На меня работает целый спрут, раскинувший щупальца в разных направлениях, а вы сами знаете, что это за звери. Не знают промахов. Забудьте обо мне и расскажите о Салли. Что, порвали все концы?

— Очень похоже.

— Натворили что-нибудь?

— Ничего я не творил!

— Ну-ну, смелее!

— Все кузен Джордж.

— Тот исправный служака, который вытряхнул из меня на днях червончик за билеты? Он-то здесь каким боком?

Фредди мрачно воззрился на безобидного техасского миллионера, присевшего за соседний столик. Нельзя сказать, чтобы тот ему чем-то не приглянулся, просто столь же мрачно он готов был взирать на любого человека, попавшего в поле его внимания, так что и захожего магараджу встретил бы угрюмо. Когда Виджены теряют любимых женщин, посторонним для их же блага лучше сохранять дистанцию.

— Прежде всего я бы отметил, — прежде всего отметил Фредди, — что из всех калечных и увечных на голову полицейских полудурков тупее кузена Джорджа свет еще не видывал. Он как тот тип из поэмы, за именем которого потянулось все остальное.

— Кажется, знаю, о ком вы говорите. Ему все досаждали по утрам ангелы.[50] Значит, Джордж, по-вашему, страдает умственным увечьем?

— Врожденным. Но на сей раз он перепрыгнул самого себя. Да, понятно, у него есть целая байка, чтобы… Что это за слово, начинается на «вы»? Никак не могу вспомнить…

— Выловить?

— Нет, вызволить. Чтобы себя вызволить, он готов рассказать целую байку. Женщина, видите ли, промокла.

— Я за вами не поспеваю. Какая такая женщина?

— Которая зашла в «Мирную гавань».

— Ваша знакомая?

— Отчасти…

— Так-так…

— Не надо говорить мне «так-так», да еще плотоядно! За ту же ошибку я только вчера отчитывал Салли. Разумеется, — произнес Фредди, содрогаясь вздохом, исходящим, казалось, из-под его носков со стрелочками, — когда мы с ней еще разговаривали.

— А теперь не разговариваете?

— Куда там! Этим утром вижу ее в вашем палисаднике, окликаю, а она обводит меня таким взглядом, будто я какой-то особо неприятный ей прокаженный, и пулей влетает в дом! Вот так я и проваландался, пытаясь восстановить связь, и опоздал на службу. Заметьте, вполне могу ее понять. Она, никуда не денешься, была в моей пижаме.

— Салли?

— Нет, та женщина.

— С которой вы отчасти знакомы?

— Да.

— Была в вашей пижаме?

— В фиолетовую полоску.

— Нн-н-да!

Фредди вскинул руку. Даже кузен Джордж, когда тому случалось стоять на перекрестках, не смог бы вложить в этот жест больше благородства. На лице его запечатлелось выражение, схожее с тем, каким его с утра одарила в палисаднике Салли.

— Никаких «нн-н-да». Это все равно, что «так-так». Я бы все мог ей объяснить в два счета, если только она соизволит меня выслушать, а не будет каждый раз, когда я открываю рот, уноситься прочь со скоростью ветра, словно она хочет побить рекорд на стометровке. Женщина эта попала под ливень и устремилась в «Мирную гавань» в поисках убежища. Там она повстречала Джорджа, Джордж заметил, что она промокла…

— Профессиональная зоркость. Все видят, все замечают.

— …и предложил ей подняться в мою комнату и переодеться, чтобы не подхватить простуду. Потом он повел в ресторан свою девицу, а эту оставил в доме, и потому, когда я вернулся, мы с ней оказались вдвоем.

— И тут вошла Салли?

— Не сразу. Она заглянула в тот момент, когда я оказывал первую помощь. Эта… дама ободрала коленку, и я как раз смазывал ее йодом.

— Коленку?

— Да.

— Обнаженную?

— А вы думаете, она должна прятать ее под слоем брони?

— Нн-н-да…

Фредди повторил упомянутый выше жест, который вызвало предыдущее использование этого междометия.

— Могу я попросить вас не говорить мне «нн-н-да»? Весь это эпизод с первой до последней минуты невинен. Черт меня дери, да когда дама соскабливает три добрых дюйма кожи со своей нижней конечности, и столбняка не миновать, если с помощью безотказных средств не принять безотлагательных мер, то не должен ли мужчина взять пузырек с йодом? Не оставлять же ее в предсмертных муках на полу вашей гостиной…

— Вообще-то вы правы. Но Салли взглянула на вещь предвзято?

— Оказалось, что она совершенно не понимает истинной положения дел. Я заметил ее не сразу, поскольку склонился над раной и был спиной к двери, но услышал, что кто-то словно бы заскулил, оглянулся, и увидел, как она стоит вытаращив на меня глаза, будто оглушенная. Несколько мгновений продержалась полная тишина, прерванная возгласом «У-уфф!», потому что йод жжет как сволочь, а потом Салли говорит: «Ах, прости меня, пожалуйста, я не знала, что ты не один» — и молча уходит за кулисы. Когда я пришел в себя после шока и бросился за нею, она уже растворилась. Да, заваруха довольно гнусная, — закончил Фредди, и снова метнул хмурый взгляд на пэра, который, в столь обычном для пэров стиле, забежал в «Баррибо» хлопнуть по маленькой перед ланчем и уселся за столик в противоположном углу.

Лейла Йорк тоже нахмурилась, однако складка на ее челе обозначала задумчивость. Она взвешивала и перебирала каждое услышанное слово. Лицо ее приняло непреклонное выражение. Она дотронулась до локтя Фредди:

— Виджен, посмотрите-ка мне прямо в глаза. Он посмотрел ей прямо в глаза.

— И ответьте мне на один вопрос. Честны ли ваши намерения в отношении нашей бедняжки? Не может ли статься, что невинное создание для вас — не более чем игрушка в час праздной прихоти, как допытывалась у Брюса Тэллентайра Анджела Фосдайк в моем романе «Вереск на холмах», когда увидала, что он целуется с ее сестрой Жасминой в фамильном замке? Интересно услышать ваш ответ на этот вопрос, поскольку зависит от него многое.

Фредди, который потонул в одном из баррибоских кресел, мясистее которых и податливее не сыскать во всем Лондоне, не смог бы выпрямиться во весь рост, но посмотрел на нее таким ледяным и горделивым взором, что с успехом подменил этот прием. Голос же его, когда он заговорил, был немного неровным.

— Вы спрашиваете у меня, люблю ли я Салли?

— Именно это.

— Разумеется, люблю. Я по ней с ума схожу.

— Недурно, коли так. Только, мне кажется, любите вы каждую встречную-поперечную.

— Где вы это услышали?

— Салли сказала. Я все знаю из первоисточника.

Фредди, что было мочи, громыхнул по столу. Как специалистка, Лейла Йорк осталась довольна постановкой пальцев.

— То-то и оно! — выговорил он, едва не хрипя. — В этом и состоит ее ошибка. Она судит меня по прошлым показателям. Когда-то, в свое время, признаю, у меня были склонности порхать от цветочка к l веточку и упиваться нектаром, но я с этим завязал, когда появилась она. Кроме нее у меня в этом паршивом мире никого нет. Клеопатру знаете?

— Что-то слышала.

— А царицу Савскую?

— Ну так, мельком.

— Так вот, слепите их в одно целое, и что у вас получится? То, ради чего я и в окно не выгляну, если могу остаться вдвоем с Салли. А вы меня спрашиваете, люблю ли я ее? Пф-фф!

— Как вы сейчас сказали?

— Когда?

— Вслед за словами «…спрашиваете, люблю ли я ее».

— Я сказал «Пф-фф», что должно означать, что вопрос этот — нелепый, вздорный, надуманный, беспочвенный и совершенно излишний, как выразился бы на моем месте Шусмит. Люблю я ее или нет? Еще бы! Отчего ж, как вы думаете, я такой взвинченный, когда она со мной не заговаривает и глядит на меня так, словно сдвинула тяжелый камень и увидела какую-то пакость?

Лейла Йорк кивнула. Это безыскусное красноречие убеждало ее.

— Виджен, я вам поверила. Многие женщины не стали бы этого делать, потому что нет на свете повествования, которое настолько шито белыми нитками. Но я всегда верю любовным речам. И знаете, как я сейчас поступлю? Я пойду, позвоню ей и изложу обстоятельства. Помогу вам, помирю.

— Думаете, что-нибудь выйдет?

— Положитесь на меня.

— Вам никогда не понять, скольким я вам обязан.

— Уймитесь.

— Только идите поскорей!

— Нет, хочу дождаться ланча. А вот и наш Родни… — успела протянуть Лейла Йорк, пока через вращавшуюся дверь протиснулась тучная фигура лорда Блистера. — Интересно, он уже знает о том, что Джонни Шусмит вас выставил?

Ореол вокруг Фредди мигом обмяк и растаял. Он подзабыл, что его ожидает убийственное собеседование с дядюшкой, который никогда не жаловался на бедность лексикона.

— Да, кажется…

— Ну, и держите хвост трубой. Он вас не скушает.

— Постарается, — произнес Фредди. На мгновение ему представилось, что спинной мозг, спускаясь вниз, превращается в студенистую массу.

Случаются ланчи, от начала до конца брызжущие весельем, расцвеченные то слева, то справа, словно вспышками зарниц, ослепительными блестками остроумия. Случаются и иные, когда все идет вкривь да вкось, а тоска гнетет собеседников, как туман — лондонское небо. Ланч, проходивший в ресторане «Баррибо» под патронажем лорда Блистера, соответствовал второму определению.

В отнюдь не радужных чувствах явился лорд в «Баррибо». Связавшись утром по телефону с мистером Шусмитом, чтобы выяснить, как продвигаются дела с налоговыми неурядицами, и услыхав, что тот более не нуждается в услугах его племянника, он задумал, при встрече с Фредди, переговорить с этим нарывом на теле Лондона в манере, не допускающей кривотолков; и, перемещаясь в такси к месту встречи, раз за разом проговаривал и шлифовал текст, кое-где вкрапливая прилагательное позабористее, а то и более емкое существительное. Обнаружив, что предвкушаемый им tete-a-tete придется делить на троих, он испытал малоутешительную готовность провалиться на месте. Как человек, болезненно ощущающий грань дозволенного, он сознавал, что суровая буква этикета не дозволяет размазывать по стенке провинившихся племянников в присутствии посторонних дам.

Поэтому на протяжении всей трапезы словарь его был достаточно скуден, а манеры, как действующий вулкан, ждали случая себя показать. Фредди пребывал в каком-то полузабытьи, а Лейлу Йорк главным образом занимало, как увеличился его вес со времени их последней встречи, и она восхваляла различные системы похудения, что не замедлило отразиться на аппетите. Словом, все мероприятие протекало без всякого блеска.

Но даже самая вялая речка в свой срок должна излиться в океан.[51] Когда принесли кофе и учтивая мисс Йорк встала, сказав, что ей нужно позвонить, он приготовился, как сказал бы на нашем месте Шекспир, вывести из отягощенной груди накопившееся содержимое.[52] Вперив в племянника недобрый взгляд, он произнес: «Ну-сс, Фредерик!», на что Фредди отозвался: «О, дядя Родни, как поживаете?!», словно бы только что признал своего родственника в числе прочих присутствующих. Мыслями его всецело завладел телефонный разговор Лейлы Йорк. Успев заметить теплую, обнадеживающую улыбку, которую она бросила ему напоследок, он поверил, что она покажет товар во всей красе, но довольно ли будет той красы, чтобы переломить Салли? Очень уж много зависело от ответа на этот вопрос, и задумчивость его была вполне извинительна.

Лорд Блистер постарался завладеть его вниманием. Если уж его, как сейчас, разбирало по-настоящему, говорил он не хуже среднего пророка, обличающего людские грехи, и умеющего, что важно, приправить речь выверенным жестом. Тот самый пэр, который успел опрокинуть маленькую, и теперь, перебравшись в ресторан, уписывал ланч за столиком через проход, в одно мгновение сообразил, внимая героям драмы посредством пытливого монокля, что худенький персонаж претерпевает трепку от персонажа жирного — от дяди или кого-то в этом духе. Симпатиями его завладел персонаж худенький. В младые лета и он, бывало, испытывал на себе прелести родительской трепки. Он вышел из семьи, в которой старшее поколение, впав в гневливость, никогда не отказывалось применить силу.

Одна из трудностей при составлении исторических хроник — в том, что, излагая диалог между героями, составитель принужден оставлять существенное и отсеивать лишнее, приводя лишь главные реплики, а не стенографическую запись. Поэтому достаточно упомянуть, что лорд Блистер, поведя разговор о нравственных устоях и духовных изъянах племянника, не упустил самой малой мелочи. Слово «гнида» мелькало здесь с той же частотой, что и прилагательное «паршивая». К моменту выхода на заключительный вираж, мораль, к которой пришел бы каждый, кто бы эту речь ни услышал, сводилась к тому, что остается великой тайной, как столь презренный отпрыск рода человеческого, Фредерик Фозерингей Виджен, умудрился проникнуть в такое уважаемое заведение, как отель «Баррибо»,

Филиппика эта вызвала у Фредди ощущения, знакомые людям, которым довелось пережить в Сан-Франциско землетрясение!906 года. Он заметно сник, он все глубже и глубже погружался внутрь ладно скроенного костюма, когда свершилось то, что напрягло его мышцы, разожгло кровь[53] и привело к догадке, что можно твердо сидеть на своем месте и к тому же стоять за свои права. В дверях ресторана появилось двое посетителей и прошествовали к столу, за которым сидел пэр. Один из них был Пуфиком Проссером, другой — Мыльным Моллоем. В апартаментах Мыльного они успели выпить аперитива, а Пуфик выписал чек за очередной пакет акций «Серебряной реки», осыпав неумеренными излияниями признательности сей великодушный поступок.

Появление Мыльного не замедлило сказаться на Фредди. Град унизительных сравнений, Извергавшийся из уст дяди, совершенно затмил в его сознании мысль о том, что очень скоро, еще до отъезда в Кению, он станет богатым человеком, а там уж разбогатеет вконец. И вот, вернувшись к нему, мысль эта напомнила, что нет ровным счетом никакой необходимости высиживать и выслушивать хулу этого обрюзгшего родича, который вместо того, чтобы оскорблять и поносить свою плоть и кровь, мог бы с большей пользой употребить время на турецкие бани или на вкушение хлеба и помидоров. Спокойствие и сила наполняли его, и в том, как он распрямлялся в кресле, было немало от движений червяка, выползающего на поверхность после страшной бури. Он не сомневался, что ему вполне по плечу задача отбрить любого двухсотпятидесятифунтового дядю.

— Все это очень мило, дядя Родни, — небрежно отозвался он, — да и вы, наверное, правы во многом, только, понравится вам это или нет, на самом-то деле вы ничего не знаете.

Было бы неточно утверждать, что этот вызывающий тон со стороны того, кого не рискнешь уподобить даже пыли под колесами своей колесницы, заставил лорда Блистера задохнуться от возмущения. Ему и без того дышалось настолько тяжко, что лишний глоток воздуха способен был взорвать его в мелкие клочья. Пришлось удовольствоваться свирепым оскалом.

— Я не понимаю тебя.

— Постараюсь объяснить так, чтобы и дураку стало ясно. То есть… Ну, вы меня понимаете. Давайте-ка я сначала задам вам один вопрос. Вот вы все распаляетесь, что Шусмит взял тропку повыше, а я, стало быть, пониже,[54] отношения у нас страдают, а вам самому бы понравилось прислуживать на побегушках в адвокатской конторе?

— Вопрос как-то не стоит.

— Стоит-стоит, если я его поставил. А ответ — нет, нисколько не понравилось бы. Вот и мне не нравится. Я хочу поехать в Кению и стать там кофейным королем.

— Опять этот вздор!

— Это не вздор. Трезвый, взвешенный шаг.

— Ты уже говорил мне, что хочешь получить у меня три тысячи фунтов, чтобы вложить в дело. Только я тебе их не дам.

Фредди брезгливо отмахнулся. Пэр королевства, поедавший в данный момент truite bleu,[55] застыл в восхищении, не донеся вилку до рта. Такого он от тощего не ожидал. Видимо, тощий ухватил быка за рога; и пэр от всего сердца пожелал ему удачи. Незадолго перед тем он опознал в лорде Блистере члена своего клуба, чья манера есть суп была ему глубоко неприятна, и теперь страстно жаждал, чтобы тощий хорошенько ему всыпал.

— Поберегите свое золотишко, дядя Родни! — сказал Фредди, сожалея вдогонку, что не решился на «барахлишко». — Не позарюсь я на него. Своих денег девать некуда.

— Что?!

— Буквально некуда. Если не сейчас, то через парочку дней. Поверните-ка ваш жбанчик на десять градусов, норд-норд-ост. Замечаете, там, за столиком, павлин сидит? Не тот, который с прыщами, а другой. Богатый американский финансист.

Лорд Блистер осмотрелся кругом.

— А, так это же Моллой! Фредди удивился.

— Вы знакомы?

— Разумеется. Он ведет операции с бумагами, которыми я владею.

— Чьи они?

— Видит Бог, не знаю, почему это должно тебя беспокоить, но принадлежат они концерну по добыче и переработке нефти «Серебряная река».

— О Господи! Вы их у него купили?

— Да, купил.

— И я тоже.

Лорд Блистер вытаращился на него.

— Кто, ты?!

— Собственноручно.

— Да с каких радостей у тебя вдруг нашлась?..

— Заначка, чтобы расплатиться? Крестная кое-какие пиастры завещала. Сумма не убийственная, но хватило, чтобы профинансировать подписку. Теперь вам ясно, что я по Щусмиту слезки ронять не собираюсь? Через месяц-другой десять тонн у меня на полке среди сувениров будут валяться. Моллой это гарантирует. Кто такой Шусмит, я теперь вообще могу забыть, а «Шусмит, Шусмит и Шусмит» — тем более. Удивительно, — пустился он в размышления, — какие только ярлыки не шьют себе эти адвокатские конторы! На днях познакомился с одним субъектом в клубе, и он рассказывал, что работает на «Хогг, Хогг, Симпсон, Бивэн, Мэргатройд и Мерриуэзер». Я говорю ему: «Однако! И как же они себя чувствуют?», а он мне отвечает, что они все перемерли еще в восьмидесятых, и делом заправляет некий Смит. Что я хочу сказать? Ахал бы дядя, на себя глядя. Вы меня поняли?

Облик и поведение лорда Блистера переживали существенное обновление. И хотя говорить о том, что сделался он ласков и нежен, было бы, пожалуй, преждевременно, он перестал смотреть на Фредди так, как если бы тот был носителем бубонной чумы, застигнутым за обшариванием его карманов. Разница между восприятием племянника, потерявшего работу и таящего в себе угрозу обратиться за содержанием, и племянника, подписавшегося на ценные бумаги баснословно процветающей нефтяной компании, обозначается изящно, но очень внятно. В качестве примера можно указать на то, что бережливый по натуре человек, ведущий счет каждой копеечке, осведомился у Фредди, не хотелось бы ему к кофе ликера. Он слегка поморщился, когда Фредди ответил утвердительно, поскольку ликер в «Баррибо» стоит недешево, однако обходительности не растерял. Пэр, поглощавший всю сцену, так же выпучив глаза, как сорок лет назад, наблюдая за безмолвным движением кинокадров, на этом месте решил, что драма исчерпана, и вновь принялся за свою truite.

— Ну что же, должен сказать, это меняет дело, — сказал лорд Блистер. — Если у тебя имеются солидные средства, ты, разумеется, не обязан цепляться за низкий оклад в шусмитовской фирме, тем более, учитывая, что ты вознамерился отправиться в Кению. Надеешься там прижиться?

— Мой приятель Боддингтон в восторге. Пространства там, он пишет, огромные и совершенно открытые.

— Выращивание кофе — это большие деньги.

— Горы золота. Мне, например, точно известно, что Боддингтон курит сигары по семь шиллингов шесть пенсов.

— Да, ты поступаешь разумно… С другой стороны, сам бы я вряд ли захотел поселиться в Кении.

— Могу вас понять. Всегда рискуешь, конечно, что тебя съест лев, и все пойдет насмарку, но надо ведь делать допуск в ту или иную сторону. Я много об этом думал, дядя Родни, и пришел к убеждению, что Кения — это то, что нужно, если, правда… — Фредди умолк, и легкий румянец покрыл его щеки. — Если со мной будет Салли. Я, наверное, вам еще не говорил, но я собираюсь жениться.

Лорд Блистер онемел от ужаса. И в физическом, и в чисто умственном отношении считаясь одним из самых крепких лондонских холостяков, он с неизменным благоговением поминал ангела-хранителя, состряпавшего ему размолвку, когда в свое время его посещала мысль обвенчаться с Лейлой Йорк, урожденной Бесси Биннс.

— Вы уже обручены? — проговорил он дрогнувшим голосом. Фредди не был его любимчиком, но гуманные инстинкты есть у каждого человека, и он посочувствовал бы любому, кто стоит над матримониальным омутом.

— Это, — ответил Фредди, — мы узнаем определенно, когда вернется мисс Йорк. Строго между нами, у меня с моею суженой вышло плачевное недоразумение.

— А-га! — отозвался лорд Блистер, оживляясь, как свойственно человеку при известии о том, что надежда не погибла.

— Мисс Йорк сейчас звонит по телефону и пытается ее урезонить. Знаете, из-за чего вся неприятность? Салли тогда заявилась неожиданно и увидала женщину в моей пижаме… А, вот она идет, — проговорил Фредди, подтягиваясь кверху, как семга в нерестовый период. Итак, говорил он себе, сейчас он услышит приговор.

Лейла Йорк принесла самые восхитительные новости.

— Все уладилось, — кратко бросила она, подходя к столику. — Можете расслабиться, Виджен. Она заказывает приданое.

— То есть вы хотите сказать?..

— На Потомаке[56] тишь да гладь. Перед вами — светлая дорога. Можете действовать по намеченному плану.

Лорд Блистер боролся с судорогой.

— Если я тебя понял, эта девица, как бишь ее, вознамерилась выйти за Фредерика?

— И выйдет, как только получит лицензию.[57]

— Боже мой! — проронил лорд Блистер, словно бы только что услышал из уст опытного медика, что его племяннику осталось жить в лучшем случае месяц; и в смятенных чувствах обернулся к Фредди. — У вас и бумаги имеются?

— Масса.

— И там упоминается женитьба?

— Через каждую строку.

— Официант! — возопил лорд Блистер, начисто позабыв о том, что цены отель «Баррибо» заламывал такие, словно потчевал клиентов платиной. — Подайте-ка бренди.

Фредди был оглушен свалившимся счастьем, но не позабыл о нормах учтивости по отношению к стоящей у накрытого столика даме.

— А вы разве не присядете? — спросил он.

— Нет времени.

— Еще целый день впереди.

— Все возможно, но я записалась к парикмахерше, которая примет меня, только если я попаду к ней в ближайшие десять секунд. Спасибо за ланч, Родни. Хорошо, что снова увиделись. Как в те стародавние времена.

Лорд Блистер затрепетал. Так случалось всегда, когда ему напоминали о стародавних временах. Если бы не милосердие Божие и отточенная, мастерская работа ангела-хранителя, подумал он, быть бы ему в том же незадачливом положении, в котором оказался племянник.

Лейла Йорк собралась двинуться восвояси, однако, словно некий василиск наложил на нее свои чары, застыла на месте, и глаза ее сузились. Видимо, ее обеспокоил стол, за которым Мыльный Моллой предавался радостям жизни за счет Пуфика. Пуфик, вообще говоря, расставался с деньгами осторожно; однако если вдруг является человек и преподносит тебе пухлую дольку такого сочного ананасика, как «Серебряная река», дело чести его угостить.

Она тяжело перевела дыхание.

— Наверное, если швырнуть мясным рулетом в другого посетителя, «Баррибо» внесет меня в черные списки, — произнесла она с тоской в голосе, — однако соблазн — страшный. Взгляните-ка на этого гада, который лопает, как изголодавшийся питон. У него совесть праведника, скажете вы. Не будь я слабой, немощной женщиной, подошла бы, да и ткнула его мордой в то, чем он там обжирается.

Фредди не сразу собрался с мыслями. На какого именно гада, спросил он, она указывает.

— Третий столик отсюда, рядом с мужчиной в очках. Этот, высоколобый.

— Вы говорите про Томаса Дж. Моллоя?!

— Не знаю. Я с ним встречалась только дважды, и визитками мы не обменивались. Первый раз в Ле Тукэ, когда он объегорил меня на тысячу фунтов с помощью фальшивых акций какой-то «Серебряной реки», второй — когда он явился в Вэлли Филдс, и я показала ему свой дробовик.

Изумление Фредди переросло все возможные границы. Ощущение было такое, будто эпитет «фальшивые» она предпослала акциям «Серебряной реки», но он полагал, что не все правильно расслышал. Точь-в-точь, как и лорд Блистер, который вышел из задумчивости и уставился на нее, не мигая.

— Как-как ты сказала? — вскричал он.

— Я говорила вот о том червонном валете и о том, как он уболтал меня купить эти акции.

— Но ведь это огромная ценность!

— Не знаю, для кого как. Может быть, для ценителя туалетной бумаги. Хорошо, если вы по ним два пенса вернете. Я так говорю, потому что сама попыталась и узнала, что покупателей на них нет. Единственное предложение исходило от человека, у которого ребенок-дебил. Он сказал мне, что разноцветные бумажки могут доставить малышу радость. И ведь вся дикость в том, что балабола этого нельзя посадить в тюрьму: я наводила справки, и выяснялось, что рудник «Серебряная река» существует где-то в Аризоне. Он купил его за пятьдесят долларов, и из него выкачали все до последней капли еще в двадцать шестом году. Это развязывает ему руки. Он может надувать направо и налево безвинных чайников, не рискуя схлопотать срок за выманивание денег при помощи заведомо ложных сведений. Вот в таком мире и приходится жить, — закончила Лейла Йорк и направилась к выходу, чтобы не опоздать в парикмахерскую.

Покинутые ею дядя и племянник напоминали скульптурную группу, вытесанную из гранита неким зодчим, которого их бывшие друзья и почитатели наняли для увековечения памяти. Пэру, покончившему с truite bleu и принявшемуся было за взбитый омлет, почудилось, как только они оказались в поле его наблюдений, что они что-то не то съели — конечно, не устриц, поскольку дело было в июне, и уж, конечно, не truite bleu, она вне подозрений. Более уместно предположить что-нибудь из семейства гуляшей, есть которые нельзя, кроме тех случаев, когда, как человек дальновидный, вы заблаговременно заказали химический анализ сведущему специалисту.

Первым пришел в движение лорд Блистер, и весьма немногие из тех, кто лицезрел его только в курительной комнате клуба, где он вразвалочку ступал к столику с газетами и журналами, чтобы взять в руки свежий выпуск «Скэч» или «Тэтлер», смогли бы заподозрить в нем способности к развитию таких скоростей. Увидев, как он покрыл отделявшее его от Мыльного расстояние, можно было живо вообразить пассажира железной дороги, влетающего за пять минут до отхода поезда в привокзальный буфет где-нибудь на Виктории или Ватерлоо и требующего джина с тоником. Вздыбившись над Мыльным и гулким ударом опустив ему на плечо руку, он произнес:

— Вы мерзавец и плут!

Мыльный, которого эти слова настигли, когда он заглатывал филе средней прожарки, отвечать не стал, чтобы окончательно не подавиться. Роль решительного человека, совершенно необходимую в подобных случаях, принял на себя Пуфик.

— Как вы его назвали?

— Плутом.

— Плутом? Может, объясните?

— Объясню. Акция «Серебряной реки», которую он мне продал, стоит меньше туалетной бумаги. Этот человек — отъявленный шельмец!

У Пуфика затряслась челюсть. Под прыщами проступала бледность.

— Вы это серьезно?

На такой вопрос полагается ответить: «Еще как!», но лорд Блистер говорить не мог. Приходилось расплачиваться за проделанный рейд. Он лишь кивнул головой.

Пуфику было довольно и кивка. Где лорд раздобыл такие сведения, он не знал, но ни на мгновение в них не усомнился. Такие уважаемые граждане, как лорд Блистер, не будут закатывать сцены в общественных местах, если не имеют убедительных оснований, а побагровевшая физиономия Мыльного представляла очевидное доказательство виновности. На самом деле побагровел Мыльный из-за филе, о котором упоминалось выше, но этого Пуфик не ведал. Суть его мыслей сводилась к тому, что если человек, которого назвали жуликом, в одно мгновение начинает смахивать на спелую сливу, то вердикт по делу вынесен. Вспомнив о том, что в бумажнике его визави находится чек на две тысячи фунтов, подписанный «А. Проссер», Пуфик действовал безотлагательно. Обойдя кругом столик, он ринулся на Мыльного, и, не теряя ни секунды, стал его душить.

На свете немало ресторанов, где подобное поведение сопровождалось бы одобрительным гиканьем или, хотя бы, простым вздыманием бровей, но не таков ресторан, принадлежащий отелю «Баррибо». В скорбном недоумении переглянулись между собой официанты, метрдотель поджал губы, пэр королевства промолвил: «Неподражаемо. Бесподобно!», а мойщика посуды послали за полицией.

В надлежащий срок прибыли сразу двое штатных сотрудников, а поскольку каждый из них размерами был с кузена Джорджа, они легко и весьма своевременно спасли человеческую жизнь, хотя тот же Пуфик, если б его спросили, усомнился, применимо ли это слово к существу, на груди которого он восседал. Взяв Пуфика под стражу, полисмены удалились, а отель «Баррибо» вновь погрузился в обычное для него изысканное благолепие.

Ничего этого Фредди не заметил. Он сидел за столиком, обхватив голову руками.

В наши дни, получив добрые известия, люди нечасто произносят «Шик-блеск-красота!», тогда как в былые времена это, по-видимому, было самым обычным делом, и потому Салли, отойдя от телефона по завершении переговоров с мисс Йорк, не воспользовалась таким способом самовыражения. Однако настроение вполне позволяло ей это сделать, поскольку душа ее возликовала, а жизнь, совсем незадолго до того казавшаяся серой и беспросветной, словно промозглое воскресенье в северном промышленном городишке, снова стала средоточием радости и солнечного света, в полном согласии с тостом, провозглашенным Лейлой Йорк в адрес ее Создателя. Удачней всего, пожалуй, передал бы эти чувства возглас «Ура!»

Но за приступом счастья последовали муки совести. Салли затрепетала при воспоминании о том, сколь неблаговидные подозрения посещали ее по поводу Фредерика Виджена, тогда как Фредерик, оказывается, совершенно сливался с образом сэра Галахада. Следовало подумать о том, твердила она, что всякий человек, имеющий такого кузена, в сущности, обречен рано или поздно застать у себя в гостиной блондинку, облаченную в его пижаму. Уж если парадом взялся командовать Джордж, можно только удивляться, что блондинка — в единственном числе.

Муки совести уступили место признательности. Лейла Йорк прекрасно справилась с функцией посредника. Именно она, которая без устали проделывала то же самое в выходящих из-под ее пера романах, довела дело до счастливой развязки, и Салли показалось, что ответный жест был бы нелишним. Единственное, что ей пришло в голову, — заменить отбивную с жареной картошкой каким-нибудь особым блюдом. Надев шляпку, она отправилась на поиски нужных ингредиентов.

Хотя цветов здесь выращивают больше, а за лужайками ухаживают лучше, чем в любом другом пригороде к югу от Темзы, Вэлли Филдс немного скудноват на-роскошные магазины, в которых можно запастись всем необходимым для умопомрачительного обеда. Чтобы справиться с этой задачей, вам придется дойти, страшно сказать, до Брикстона, и вот туда-то и направила свои стопы Салли. Следовательно, вернуться скоро она не могла. Когда ж это свершилось, она увидела на крыльце «Приусадебного мирка» мистера Корне-лиуса.

— О, мисс Фостер! — сказал мистер Корнелиус— Вот и вы, наконец. А я все звоню и звоню.

— Простите, — сказала Салли. — Отправилась за покупками в Брикстон, да вот туземец-рикша заплутал на обратном пути. Ничего не случилось? С вами все в порядке?

— Со мной — да. Самочувствие превосходное, сердечно вам благодарен. И так — всегда, — продолжал мистер Корнелиус, в котором тенденция к словоохотливости проявлялась всякий раз, когда заходила речь о его здоровье, — если бы только не внезапные схватки ревматизма, которые случаются со мной при плохой погоде. А вот мистер Виджен меня очень тревожит. Сидит под деревом у себя в садике и стенает.

— Стенает?!

— Уверяю вас. Мне нужно было проведать кроликов, один из которых отказался от латука, а это более чем странно, поскольку на аппетит он никогда не жаловался, и тут-то я увидел мистера Виджена. «Добрый вечер, мистер Виджен», — говорю я. Он поднял голову и как застонет…

— И вы его ни о чем не спросили?

— Как тут спросишь? У меня возникло предположение, что он получил дурные известия, а в подобных обстоятельствах тактичный человек лезть не будет.

Салли вдруг осенило:

— А вы не думаете, что он пел?

— Полностью исключено. Я слышал, как он поет, это совсем непохоже.

— Ну что ж, большое спасибо, мистер Корнелиус, — сказала Салли. — Пойду узнаю, что случилось.

Она поспешила в дом, разложила покупки на кухне и выбежала в сад. В голове у нее складывалась теория, способная связать все обстоятельства. Фредди, как было ей известно из телефонного разговора с Лейлой Йорк, обедал в отеле «Баррибо» за счет своего дяди, а когда человек, который в обеденный перерыв пьет кофе с сандвичем, вдруг попадает к бесплатному столу в таком заведении, он может немного перегнугь палку. Подойдя к забору, она понадеялась, что двух разбавленных в стакане таблеток будет достаточно, чтобы на щеках у возлюбленного вновь заиграл румянец.

Но стоило ей его увидеть, как надежда эта увяла. Он больше не сидел под деревом, он расхаживал взад-вперед по лужайке, и, бросив взгляд на осунувшееся лицо, она тут же заключила, что дело не только в преходящем воспалении слизистой оболочки. Несходство между страдающим человеком, и тем, кого гложет вопрос, почему же он не воздержался от омара, легко бросается в глаза даже издали.

— Фредди! — крикнула она. Он проковылял к забору и обвел ее опустошенным взором.

— Здравствуй, — отозвался он глухо, и она с ужасом поняла, что ни это свидание, ни то, что после ледяной отчужденности она с ним заговорила, не в силах рассеять его уныние.

— Фредди, дорогой! — взмолилась она, заподозрив, что он не знает о ее разговоре с мисс Йорк, — Неужели она не сказала тебе, что все уладилось?

— Кто?

— Лейла Йорк.

— А-аа, да-да-да. Сказала. Это, конечно, очень хорошо, как будто съездил в Боньор Реджис… Освежает… В этом смысле все в порядке.

— Тогда почему у тебя такой скорбный вид?

Миг-другой он размышлял молча. Специалист по Шекспиру, должно быть, сумел бы при взгляде на него сравнить его с наименее бесшабашным из всех Гамлетов, виденных на сцене от «Олд Вика» до Стратфорда.[58]

— Не знаю, как это помягче выразить.

— Что именно?

— То, что со мной случилось.

— У меня мурашки по коже бегают!

— Они еще не так забегают, когда ты все узнаешь, — молвил Фредди с прискорбным злорадством. Человек, которому предстоит обнародовать печальные вести, испытывает греховное наслаждение при мысли о том, что это — истинная сенсация. — Мне конец!

— Что случилось?!

— Я разорен. Я погиб. Все пропало.

— О чем ты?!

— Пока я буду говорить, дыши носом и глубже. Помнишь эту мою акцию «Серебряной реки»?

— Ну конечно.

— Она пустая.

— Но мне казалось…

— Мне тоже. Вот где вся закавыка. Этот Моллой — истинный гад. Волк в овечьей шкуре. Только и думает, кого пожрать.[59] Меня-то он сожрал в два счета. Тысяча штук испарилась за клочок бумажки, которому красная цена два пенса. А, кстати сказать, — припомнил Фредди. — Меня с работы уволили.

— О, Фредди!

— Шусмит этим утром выгнал. Одна пакость за другой! Салли бессильно прислонилась к забору. Устремив взгляд на Фредди, она обнаружила, что он словно бы реет в воздухе. Из чего не следует, что он стал выглядеть лучше.

— Единственный просвет в том, что он выдал мне месячное жалованье, так что я позволю себе пригласить тебя в ресторан. Как ты, не против?

Салли кивнула. Говорить она пока не могла.

— Нужно возместить моральные убытки. Отправимся в «Ритц» и кутнем на полную катушку. Мы же, как-никак, теперь вместе, — угрюмо добавил он.

К Салли вернулась речь.

— Что же ты собираешься делать?

— А вот, наконец, и главный вопросец! Что я могу делать? Видимо, подыскивать работу. Только что же это за работа такая? Мы, Виджены, большие привереды.

— А в Кению ты поехать не сможешь?

— Только если сумею приобрести в ближайшие два-три дня три тысячи фунтов, а шансы на это можно считать умеренными до тех пор, пока я не схвачу мотыгу и не пойду на приступ Английского банка. Вчера мне пришло очередное письмо от Боддингтона. Он не может ждать до бесконечности, и если я не хочу войти в долю, то он будет искать другого человека. Нет, похоже, что Кению мы проплыли.

Салли встрепенулась. У нее зародилась идея.

— Знаешь что…

— Нет, не знаю.

— Я подумала о Лейле Йорк.

— А что с ней случилось?

— Почему бы тебе не занять у нее денег? Фредди удивился.

— У мамаши Йорк?

— Ну да.

— Три тысячи?

— Она и не заметит. У нее их столько, что она не понимает, куда их можно деть. Все, что она ни напишет, расходится миллионным тиражом, а права на последнюю книгу она продала киношникам за триста тысяч долларов.

Бессмысленно уверять, что при упоминании такой суммы Фредди не сглотнул слюну, однако он был стоек. Персонаж Лейлы Йорк, которого агент темных сил искушает блеском презренного металла, не мог бы дать более решительный отпор:

— Нет, нет и нет, черт бы меня побрал!

— Ты возьмешь в долг. А потом отдашь.

Фредди качал головой. Его взгляды на краткосрочные ссуды так и не устоялись и тем не менее некоторых правил он придерживался неукоснительно.

— Исключено. Дядя Родни — да. Пуфик Проссер — за милую душу. Если б тот или другой хотя бы в малой степени показали готовность к взаимодействию, я бы с превеликой радостью сел им на ухо. Но просить денег у женщины, которую я знаю-то пару дней? Извините, не буду. Нет и нет. Есть у Видженов собственное достоинство.

Которое так помогает им, прибавила бы Салли, будь она в состоянии связно мыслить. С одной стороны, она восхищалась непреклонным, сильным, бескомпромиссным человеком, из уст которого вырвалось это благородное признание. С другой стороны, ей хотелось хватить его по макушке чем-то увесистым, чтобы голова у него наконец заработала.

Она внезапно ощутила, что вот-вот разрыдается.

— Мне нужно пойти в дом, — сказала она. У Фредди отвисла челюсть.

— В дом?

— Да!

— А мне нужно, чтобы ты была рядом. У нас куча нерешенных дел.

— Можем заняться ими попозже. Я должна приготовить обед.

— Мы с тобой обедаем в «Ритце».

— Знаю, но нельзя оставлять голодной Лейлу. Я ей цесарку купила.

Фредди безнадежно махнул рукой.

— Цесарка… в такой момент! Хорошо, стряпай. Когда ты кончишь?

— Она обедает довольно рано. К полседьмому, судя по всему, я буду готова.

— Договорились.

— Ну, пока, — сказала Салли и повернула к дому. Когда она проходила через заднюю дверь, слезы лились потоком. Не из тех она была девушек, которые плачут по всякому поводу, но уж раз начав, исправно доходила до конца.

Она приводила себя в порядок в ванной, когда в дверь позвонили. Предполагая, что мистер Корнелиус явился за свежей сводкой о стонах ближайшего соседа, она нехотя спустилась вниз и открыла дверь.

Однако на крыльце вместо мистера Корнелиуса стоял высокий, худой, небрежно одетый мужчина, чья внешность, несмотря на то, что она, бесспорно, видела его впервые, что-то ей смутно напоминала. В руке он держал большую плетеную корзину.

— Простите, пожалуйста, — сказал он. — Вы хозяйка дома?

— Я — ее секретарша.

— А сама она здесь?

— К сожалению, нет. Но скоро вернется.

— Я подожду, если не возражаете, — сказал мужчина. — Я очень долго добирался, и мне бы не хотелось с ней разминуться.

Попятившись бочком мимо Салли с виноватым и даже сокрушенным видом, он проскользнул в гостиную и опустил на пол корзину.

— Я принес ей змей, — сказал он.

Ничто не способно так приободрить женщину, как отличный массаж лица и новенькая прическа, и Лейла Йорк, выйдя из косметического кабинета и садясь в машину, готова была взлететь в воздух, что естественно для тех, кто достиг апогея. И в физическом, и душевном отношении она набрала оптимальную высоту. Южные предместья не так часто балуют живописностью своих ландшафтов, однако, пока она через них проезжала, умилили ее вконец. Массу дивных вещей обнаружила она в Клэпхэм Коммон, а уж Херн Хилл показался ей истинным раем.

Сердце у нее было щедрое и отзывчивое. Не было на свете людей, на которых она смотрела бы с неприязнью, за исключением особо насоливших ей Томасов Дж. Моллоев, и самое большое ее удовольствие состояло в том, чтобы порадовать ближних. Упоительно сознавать, что благодаря твоим усилиям Салли сумела удержать свое счастье, когда ты души не чаешь в этой девушке, а разлуку юных сердец отвергаешь вообще, тем паче — весною. Ей не терпелось заглянуть Салли в лицо, и заглянуть в него именно теперь, когда устранились все эти нелепые подозрения и вымыслы, словно бы списанные из ее романов. Должно быть, сияет и светится, предположила она.

Предположение не оправдалось. Когда Лейла Йорк появилась в «Приусадебном мирке, Салли находилась в палисаднике перед домом, однако на ее отнюдь не сияющем и не светящемся лице лежала печать озабоченности. Печать эта неизбежно ложится на лица всех девушек, если они недавно выскочили из гостиной, в которой незнакомый мужчина выкладывает из корзины змей, но о последнем обстоятельстве Лейла Йорк ничего не знала. А потому, решив, что весеннею порой между юными сердцами пробежала еще одна трещинка, при всем своем благодушии не смогла побороть гневливости. «Однако!» — думала она. Приятно водворять мир и согласие, но у всего есть предел. Самые широкие женские натуры не вынесут, если принуждать их к этому каждые пять минут.

Тем не менее она попыталась взяться за дело помягче.

— Здравствуйте, Салли.

— Здравствуйте.

— Видите, я сделала массаж.

— Замечательно.

— Вполне прилично. А Виджен уже здесь?

— Здесь.

— Поговорили вы с ним?

— Да.

— Все наладилось?

— Конечно.

— А почему же вид у вас, — продолжила Лейла Йорк, не выдержав щадящего подхода, — словно у мышки, объевшейся химикатами?

Салли колебалась. Помня бурную реакцию, вызванную у ее патронессы еще свежими в памяти котами, она остерегалась сообщать ей о том, что место их досталось рептилиям, к которым та, судя по всему, не питала ни малейшей привязанности. Но бывают в жизни ситуации, когда откровенность уже ничем не заменишь, и она ответила:

— Пришел один человек.

— Где он?

— В гостиной.

— Чего он хочет?

Салли вновь заколебалась.

— Он пришел по объявлению.

Лейла Йорк побагровела. Дыхание ее стало неровным.

— Снова коты?!

— Нет, не коты.

— Собаки?!

— Нет, не собаки…

— Кто же тогда?!

Салли собрала все мужество, уподобляясь посыльному в шекспировских драмах, который, принеся всемогущему монарху дурные вести, начинает думать, что поступил опрометчиво.

— Понимаете, на этот раз нам принесли змей, — промолвила она.

Она не ошибалась, полагая, что эти слова должны произвести тяжкое впечатление на патронессу. Лейла Йорк начала укрупняться в объеме, превращаясь в прекрасно одетый воздушный шар. Нелегким словом поминала она безвестного и зловещего Моллоя, не признававшего преград на пути к своим целям, и с облегчением вспомнила, что в лице Дж. Шерингема Эдера имеет союзника, которому по силам совладать с ним. Оставалось надеяться, что его ассистенты Мередит и Швед — народ мускулистый, и сумеют прибрать к рукам этого паршивца.

— Змеи? — глухо проговорила она. — Я правильно расслышала?

— Да. В корзине.

— Она в гостиной?

— Теперь они расползлись по всему полу.

— Вы не должны были его пускать!

— Он сам вошел.

— Хорошо. Напрягите зрение и увидите, как он сам будет выходить.

Окно гостиной глядело в палисадник. Двигаясь с грацией взявшей след пантеры, Лейла Йорк подошла к окну и заглянула внутрь. Затем остановилась и всмотрелась пристальнее, а в следующее мгновение отпрянула, как будто подоконник, на который она положила пальцы, был раскаленной сковородой. Сделав несколько неровных шагов, она бессильно опустилась на крыльцо, глядя прямо перед собой недвижимыми очами, и Салли подбежала к ней, сгорая от беспокойства.

— Что такое? Что случилось?

Лейла Йорк что-то прошептала. Нелегко было разобрать ее слова, и Салли сумела уловить только, что случившееся — из серии «туши свет».

— Как до меня сразу не дошло? Кто еще мог явиться со змеями?

— Так вы его знаете?

— Я? Его?!

Салли ахнула. Теперь становилось ясно, почему лицо показалось ей знакомым. Ведь в спальной комнате мисс Йорк стояло шесть фотографий.

— Неужели это и есть?..

— Он самый, он самый. Совершенно не переменился. Немедленно дайте мне что-нибудь выпить.

— Неважно себя чувствуете?

— Чувствую себя так, словно меня освежевала чья-то костлявая лапа, а нижние конечности разобрали на хрящики.

— На кухне есть немного хересу.

— Ведите меня на кухню. Ух ты! — провозгласила Лейла Йорк через пару минут, — Это, конечно, крысиная отрава, однако со мной она обошлась благородно! Бальзам на сердце. А ну-ка, за мной!

Распахнув двери в гостиную, она задержалась на пороге.

— Здравствуй, Джо, — сказала она.

В момент ее появления посетитель взял в руки одну из змей, которыми столь щедро наполнилась комната, и теперь играл с ней, словно занятый посторонними мыслями. Услышав обращенные к нему слова, он затрепетал, и выронив из онемевших пальцев змею, уставился, не мигая, на мисс Йорк.

— Бесси!! — возопил он.

Теперь, когда представилась возможность более тесного знакомства, Салли могла убедиться в том, что ее патронесса справедливо заподозрила в муже бесхарактерность. Лицо у него было ласковое и добродушное; такие лица начинаешь любить с первого взгляда. Но сильным оно не было. Бесхарактерность выдавали робкие глаза, вялый подбородок, нерешительные линии рта. Гусь, на которого, по слову Лейлы, человек этот осмелился бы топнуть ногой, должен был оказаться истинным страстотерпцем. И, как бывает при встрече с мужем интересной женщины, Салли подивилась, что ту угораздило выйти за него замуж. Что же это за таинственные чары, которыми он околдовал такую неукротимую натуру?

Она вовремя опомнилась. Искать ответ на подобные вопросы — затея пустая и бесплодная. Как указал нам один умный человек, любовь слепа,[60] а потому не стоит ничему удивляться. Можно представить, что какой-нибудь Родни, лорд Блистер, голову себе ломает над тем, как она умудрилась полюбить его племянника Фредди. Джо Бишоп все еще не мигал.

— Бесси! — просипел он повторно и провел пальцем по изнанке воротничка, что, по-видимому, проделывал на сцене всякий раз, когда требовалось выразить волнение. — Это ты?!

— Это я. Давай-ка, собери этих гадин, — живо распорядилась Лейла Йорк. Салли иногда приходилось задумываться над тем, что говорят друг другу влюбленные после долгой разлуки; теперь она это знала, — Узнаю родные лица! — промолвила Лейла, без удовольствия разглядывая рептилий. — Вот это, по-моему, Кларисса. Правильно?

— Да, Бесси.

— А это Руперт?

— Да, Бесси.

— Ну, собирай их и складывай в корзину. Они навевают мне воспоминания о твоей мамаше. Как она, кстати, поживает?

— Она год как умерла, Бесси.

— А-а! — сказала Лейла Йорк, и поскольку было очевидно, что лишь с превеликим трудом она не добавила к этому «вот здорово», на несколько мгновений воцарилось неловкое молчание. — Прости, — сказала она наконец. — Тебе, наверное, очень ее не хватает.

— Да.

— Что ж, теперь у тебя буду я.

Джо Бишоп широко раскрыл свои щенячьи глазки.

— Бесси, ты что, хочешь начать сначала?!

— Понятное дело, хочу. Я чахла без тебя, как хворостинка. Наняла осьминога, который обвил своими щупальцами весь Лондон. Почему ты не дал мне знать, что сидишь без денег?

— Да как-то не хотелось.

— Ты — официант на приработке, которому нужно содержать полдесятка змей! Каждая наутро должна съедать по яичку. Ведь эти подлые твари охотней всего жрут яйца вкрутую, верно?

— Да, Бесси.

— Влетает в копеечку, однако. Видно, тратишь на них все свои чаевые. Все-таки ты мог бы найти меня.

— Нет, Бесси, не мог! Мы принадлежали к разным мирам. Я совсем опустился, а ты разбогатела и прославилась.

— Разбогатела — это правда, но прославилась я, скорее, в кавычках. Во всей Англии не сыщешь критика, которого при звуке моего имени не начинает колотить мелкой дрожью.

— А я считаю, что ты пишешь прекрасные книги. Знаешь, что я тебе скажу? По одной твоей вещи я пишу пьесу!

— По какой?

— «Вереск на холмах».

Лейла Йорк сдвинула брови и призадумалась.

— Из «Вереска» пьеса получиться может. Ну и как, дело двигается?

— Да все не могу ей заняться. Времени нет.

— Прекрасно, теперь времени у тебя будет предостаточно. Прямо сейчас ты сядешь в мою машину, и я отвезу тебя в Луз Чиппингс. Пять минут тебе на то, чтобы разобраться со змеями, десять — мне, чтобы собрать сумку, и мы готовы.

Салли в ужасе застонала.

— А как же цесарка?

— Какая такая цесарка?

— Я ее жарю вам на обед. Лейла Йорк проявила стойкость.

— Оставаться в этом лепрозории — подороже цесарки. Скормите ее котам. Их тут, наверное, еще порядком осталось. А если они откажутся, можете съесть сами.

— Мы обедаем с Фредди в Лондоне…

— Вот и чудненько. Тогда прямо сейчас вы мухой летите в «Бухту», говорите Корнелиусу, что я уезжаю, и что ему никто не мешает сдать дом новому постояльцу. Остаетесь на ночь, завтра отдаете ему ключи и являетесь в Клейнз с чемоданами и обозом. Все ясно?

— Так точно, мой генерал!

— Тогда — ноги в руки и вперед. Если Корнелиус начнет спрашивать, почему я решила трубить отбой, скажите ему, что этот Вэлли Филдс, от которого он без ума, — истинная моровая язва, и я бы не согласилась тут жить, даже если бы ко мне пришли депутаты графства и ползали передо мной на коленях. Не исключено, что его хватит удар, и мы будем его хоронить, но это все пустое. Подумаешь, одной могилой больше! Ну, Джо, — продолжала Лейла Йорк, когда Салли ушла, — вот так история, а?

— Да, Бесси.

— Мы нашли друг друга.

— Да, Бесси.

— Мама родная, как же я по тебе тосковала! Помнишь ту квартирку, в Бэттерси? Ну, теперь все в наших руках. Ты ничего не можешь мне дать, кроме любви, милый, но больше ничего и не нужно. Кстати, я не слишком самонадеянна? Ты меня любишь? Прекрасно. И впрямь, лучше спросить. А ты знаешь, чем мы теперь с тобой займемся? Я собираюсь прокатить тебя по Европе. Начнем с Парижа, а продолжим там, где нам заблагорассудится.

— Получается второй медовый месяц.

— Второй, скажешь тоже! У нас и первого-то не было. Я не могла оставить свои байки, а ты пустился в очередное турне с каким-то мерзопакостным фарсом.

— Это была драма с убийствами.

— Ты думаешь? Ах, какая разница! Главное, что медового месяца у нас так и не было. Ничего, мы это исправим. Ты ведь не бывал за границей?

— Однажды был в Дьепе.

— Это здорово. Зато ты не видел сияющей Сиены, колдовской Кордовы, стоглавого Стокгольма и Грецию, колыбель грез. А когда мы приедем обратно, ты примешься за пьесу.

Подойдя к дому, Салли увидела, что до исхода остались считанные секунды. Лейла Йорк сидела за рулем, а ее муж запихивал сумку вместе со змеиным лукошком на заднее сиденье.

— Дело сделано. Я ему сказала.

— Как он это принял?

— Кажется, впал в оторопь. Никак не поймет, что можно вообще уехать из Вэлли Филдс.

Лейла Йорк заметила, что во всякой избушке — свои погремушки, а если у мистера Корнелиуса плохо с головой, его надо пожалеть, и включила зажигание. Машина уже неслась по дороге, когда Джо вдруг испустил громкий вопль:

— Бесси!

— Да?

— Знаешь, что случилось?!

— Нет.

— Мне кажется, я забыл уложить Мейбл!

— Ты прямо рассеянный убийца с большой дороги. А кто же эта самая Мейбл?

— Да ты ее помнишь. Такая зеленоватая, в яблочках.

— А-а, снова эти твари поганые… Ты уверен?

— Ну, не уверен, но мне кажется…

— Ладно, забудь. Моллою будет компания.

В «Бухте», угодьях мистера Корнелиуса, воцарилась совершенно нетерпимая атмосфера. По всем помещениям дома расползлись тлетворные пары, превращая приветливую загородную виллу (с городской канализацией, центральным водоснабжением, четырьмя спальнями, двумя гостиными и необходимыми службами) в безутешную юдоль плача. Скорбь — вот то слово, что само просится на уста.

Когда Салли сообщила, что, получив известия о внезапном отбытии знаменитой постоялицы, мистер Корнелиус впал в оторопь, она не погрешила против правды. Он был глубоко потрясен этой новостью, тяжким испытанием для его патриотических чувств. Казалось почти неправдоподобным, как человек, снискавший возможность проживать в Вэлли Филдс, по зову минутной блажи способен этим пренебречь. Лейла Йорк, бесспорно, небожительница, взрезающая своим скальпелем женское сердце, но и небожители должны знать, где остановиться. И когда вечером он сел за стол с миссис Корнелиус, предвкушая жутковатую трапезу, в которой первые роли отводились какао, копченой селедке и розоватому бланманже, душа его томилась.

Миссис Корнелиус тоже было не по себе. Она была женщина твердая и уравновешенная, как правило — не подвластная сильным переживаниям, однако нынче страдала так отчаянно, что копченая селедка содрогалась, проделывая путь к ее устам. Даже мистер Корнелиус, не отличавшийся наблюдательностью, обратил на это внимание, и когда дело, наконец, дошло до того, что она отодвинула бланманже, он счел, что пришла пора кое-что выяснить. Только душевный катаклизм небывалых масштабов мог отвратить ее от блюда, которое, хоть и напоминало вкусом прокисшую промокашку, всегда было одним из любимейших.

— Ты, кажется, чем-то расстроена, — сказал он.

Миссис Корнелиус смахнула слезинку и порывисто вздохнула. Она дала себе слово отложить объяснения для более подходящего момента, но эта мука оказалась ей не по силам.

— Хуже, чем расстроена, Перси. Я просто места себе не нахожу. Мне не хотелось заводить разговора за столом, потому что знаю, как быстро реагирует твой желудок, и однако, молчать я не могу. Дело касается мистера Виджена.

— А, вот как? Он, бедолага, стонал сегодня в саду.

— Ты мне рассказывал. Так вот, мне удалось узнать, в чем дело. Я беседовала с его кузеном, полицейским, когда ты еще не вернулся с работы. Он мне и объяснил. Все этот Моллой!..

— Ты имеешь в виду мистера Моллоя из «Приусадебного мирка»?

— Того самого, но лучше назвать его мистером Моллоем из Вормвуд Скрабз.[61] Это отъявленный мошенник! Мистер Виджен сказал кузену всю правду. Моллой убедил мистера Виджена вложить все средства в убыточную акцию, и теперь у мистера Виджена за душой — ни гроша.

— Ты хочешь сказать, что «Серебряная река», которую он так расхваливал, — пустышка?

— Вот именно. И Моллой об этом знал! Он умышленно присвоил себе деньги мистера Виджена. Обчистил его до последнего пенса.

Мистер Корнелиус побагровел. В грозном упреке взметнулась борода. Фредди ходил у него в любимчиках.

— Этого я и боялся, — промолвил он. — Никогда не доверял Моллою. Помню, я покачал головой, когда юный Виджен поведал мне о том, как он продал ему вышеупомянутые акции. Невозможно поверить, что американский бизнесмен принесет в жертву солидный куш лишь потому, что ему кто-то приглянулся! Все складывается прескверно. Виджену, насколько я знаю, необходимо иметь три тысячи фунтов, чтобы вложить их в какой-то кофейный концерн. Он полагался на эту «Серебряную реку». Думал, что она поднимется в цене.

— А кроме того, он обручен с этой милой девушкой, секретаршей мисс Йорк. Теперь, естественно, пожениться они не смогут. Ты еще удивляешься, что я не ем бланманже! Не понимаю, как сам ты его ешь.

Мистер Корнелиус, все свои реплики размеренно приправлявший розоватой субстанцией, виновато опустил ложечку, и воцарилось смущенное молчание. Нарушил его донесшийся из залы телефонный звонок. Хозяин пошел брать трубку, а вернулся, с трудом переводя дыхание. За бородой проступил чеканной твердости лик, как у высокопоставленного друида, обнаружившего раскол в пастве.

— Это звонил Моллой, — возвестил он. — Спрашивал, уедет ли мисс Йорк из «Приусадебного мирка», поскольку он хотел бы снова занять дом. Я ответил ему внятно и коротко.

— Надеюсь!

— Я сказал ему, что мисс Йорк и в самом деле уехала. Он выразил удовольствие и сообщил, что сообщит мне свои планы через пару дней. Тогда я объяснил ему, что ни при каких обстоятельствах даже заявления от него принимать не буду. «Я знаю все, — сказал я. — Такие люди, как вы, недостойны "Приусадебного мирка"». Словом, высказал, что я о нем думаю.

— А он что ответил?

— Кажется, я уловил нечто похожее на «Тьфу!» Потом он повесил трубку.

— Прекрасный поступок, Перси. Жаль, что я тебя не слышала.

— Да. Жаль. Они помолчали.

— Знаешь, я, пожалуй, отщипну бланманже, — сказала миссис Корнелиус.

Полагая, что обвинение Мыльного тронет и обрадует самые закаленные сердца, мистер Корнелиус был прав. Только единожды за всю свою жизнь ему доводилось выражаться еще недвусмысленней, когда им был пойман с поличным отпрыск семейства, обитавшего в «Приусадебном мирке» в довидженовский период, — прелестный мальчуган лет девяти от роду, который вел прицельный огонь из рогатки по кроличьим клеткам. Но какой бы сокрушительной ни была его речь, Мыльного, нередко выслушивавшего обвинения из уст профессионалов, она нимало не покоробила. Он был не из тех, кого может вывести из себя резкое слово, да и физическое насилие. Стычка с Пуфиком Проссером в ресторане «Баррибо», к примеру, показалась ему тривиальной до такой степени, что он едва упомянул о ней в разговоре с женой. Подобные происшествия проходили у него по разряду профессиональных издержек, и он побыстрей выбрасывал их из головы. В разоблачениях квартирного агента его заинтересовало лишь сообщение о том, что Лейла Йорк выехала из «Приусадебного мирка». Водворив на место трубку, он стал с нетерпением поджидать еще ни о чем не ведающую Долли. Та обеспокоилась нехваткой двух-трех нужных мелочей, и незадолго до этого вышла прогуляться по магазинам.

— Солнышко! — вскричал он, когда дверь наконец отворилась. — Только подумай! Вот это новости!

Долли, которая принялась было раскладывать свои приобретения, если только это несколько мягкое слово здесь уместно, порывисто повернулась к нему.

— Неужели…

— А то!

— Уехала?

— С вещами.

— Кто тебе сказал?

— Да Корнелиус этот. Только что говорил по телефону.

— Вот это да! — воскликнула Долли.

Ей довелось испытать все положительные эмоции генерала, который видит плоды выбранного им плана кампании и сознает, что готов отличный материал для будущих мемуаров.

— Я знала, что змей с нее хватит. Только боялась, что никто не ответит на заметку, ведь змеи-то есть не у каждого. Но главное — попытаться! Так и вышло. Ну ладно, я, правда, надеялась снять туфли, пошевелить пальчиками и чуточку расслабиться. За день набегаешься, как собака, и ножки у меня просто отваливаются, но времени у нас нет. Собирайся.

— Куда? У нас вагон времени. Мы и так все подготовили. Как часто бывало в их семейной жизни, неторопливое течение его мыслей Долли не понравилось. Даже Мыльный мог бы сообразить, ради чего эта гонка. Но там, где менее любящая жена ответила бы недобрым словом, упомянув олухов, которых уронили в детстве, она только вздохнула, сосчитала до десяти и обрисовала ситуацию.

— Послушай, — сказала она. — Ты ведь знаешь, эта тетя поручила Макаке искать ее мужа. Так вот, когда женщина нанимает сыщика на такое задание, она постоянно сообщает о себе в сводке новостей. Если она хочет сменить место, она ему об этом скажет. Берет телефон и говорит: «Ку-ку, уезжаю жить в деревню. Вот вам мой адресок».

У Мыльного поникла челюсть. Как обычно, обо всем он. не подумал.

— Думаешь, она сообщила Макаке, что собрала вещички?

— Естественно, сообщила. Именно сейчас он вполне может направляться в этот «Мирок».

— Бе-да!

— Только, сдается мне, он спешить не будет. Летними вечерами по таким вот Вэлли Филдс ходит порядочно народу, а Макака — типус осторожный. Ладно, нечего нам здесь рассиживать. Надо двигаться.

— Я готов.

— Я тоже. Только давай не будем пороть горячку. Что нам понадобится? Фонарь?

— Фонарь-то зачем?

Долли опять сосчитала до десяти.

— Затем, что в «Приусадебном мирке» электричество мы врубать не будем. Мы не собираемся кричать соседям: «Ау! Вы-то, небось, думали, что в доме пусто? А вот и нет. Сюда пришли Моллои, хотят заграбастать погремушки».

— А, понял, — сказал супруг, улавливая ход ее мысли. Он вполне способен был во всем разобраться, если изъясняли просто и без спешки.

— Так что фонарь нам понадобится. А поскольку Макака вломится в дом, когда там уже будем мы, нам не помешает, — добавила Долли, — прихватить мою клюшечку.

Мыльный молча кивнул. Сердцебиение лишило его дара речи. «Да, жена у меня!» — сказал он себе. Обо всем-то она позаботится, все в своей головке держит.

Путь из столицы в Вэлли Филдс можно проделать на поезде, автобусом или проехать часть дороги в трамвае, но если вы заторопились и расходы во внимание не принимаете, то быстрее будет взять такси. Так и поступили Мыльный с Долли, причем судьба уготовила для них машину новую и скоростную, хотя их распаленному воображению казалось, что она еле катится. Лишних слов сказано не было. В такие минуты редко удается завязать непринужденный разговор. Лишь когда они приехали на место, и сумрачный, необитаемый силуэт «Приусадебного мирка» утешил их, один из супругов решился заговорить.

— Похоже, его здесь нет, — сказал Мыльный.

— Будем знать точно, когда разведаем округу.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, если Макака здесь, он либо окно разбил, либо еще что-нибудь сделал, иначе как он войдет внутрь?

— А, понял.

— Обойди дом с той стороны, а я пойду по этой. У заднего крыльца они встретились.

— У меня все тихо, — сказал Мыльный.

— У меня тоже. Думаю, мы здесь вовремя.

— Ты меня немного напугала, солнышко.

— Да, положеньице — не сахар, — сказала Долли. — Ну, за дело.

Порывшись в своей элегантной сумочке, она вытащила резиновую дубинку и уверенным движением разбила кухонное окно. Для Мыльного, чья нервная система была не в лучшей форме, звук рассыпающегося в полночной тиши стекла прозвучал грохотом, с каким тысяча тарелок могла бы выпасть из рук тысячи поваров, и, затаив дыхание, он приготовил себя к появлению полиции, которая рванется вперед, выхватив из-за пояса дубинки. Этого не произошло. «Приусадебный мирок» и его окрестности той ночью входили в маршрут кузена Джорджа. В минуты противоправного вторжения бравый служака стоял под сенью куста у одного дома, отдаленного приблизительно на три четверти мили, и наслаждался сигареткой, о которой мечтал последние два часа. Для целостности картины скажем, что перебирал он и нежные мысли о Дженнифер Тиббетт, поскольку этому обыкновению в периоды ночных дежурств он следовал неукоснительно.

Войдя в кухню, Долли включила свой фонарь.

— Я иду наверх. Встретимся в гостиной.

— Фонарь будет у тебя?

— Ясное дело, у меня. Надо мне видеть, что я делаю, а?

— Еще трахнусь обо что-нибудь в темноте…

— Это сколько душе угодно, — снисходительно отозвалась Долли. — Никто тебя за руку хватать не будет. Тут у них — царство свободы, как говорит один легавый.

— Не говори мне о легавых, солнышко! Не сейчас, не в такой момент, — взмолился Мыльный. — Как-то мне это не нравится. И спускайся поскорее вниз.

Когда же она вернулась, его уже не обрадовала замшевая сумочка, покачивающаяся у нее на пальцах. На сумочку он почти и не взглянул, мысли его были заняты совсем другим.

— Вот что, — сказал он. — Ты не думаешь, что хата засвечена?

— Навряд ли. А что такое?

— Мне послышался один звук.

— Какой еще звук?

Мыльный пытался подобрать mot juste.[62]

— Как бы шебуршащий.

— Какой?

— Ну, шебуршащий такой. Я тут в темноте зондировал почву, и откуда-то шел шелестящий, шебуршащий звук. Как у привидений, — добавил Мыльный, по всей видимости, хорошо знакомый с их повадками.

— Это тебе мерещится.

— Ты думаешь?

— Ну! Извел себя совсем, лапочка, вот и померещилось невесть что.

— Может быть… — уныло протянул Мыльный. — Темно, жутко… Нет, как у домушника крыша не едет, если он каждую ночь вот так! Меня бы это довело до нервного тика. Ох, сейчас бы я выпил!

— А на кухне, может, что-нибудь есть. Возьми фонарь да сходи, посмотри.

— Тебе не страшно одной в темноте, мамочка?

— Кому, мне?! Не смеши меня! Вообще-то ничего не случится, если мы зажжем свет, надо только шторы задернуть. И я бы на пару дюймиков приподняла окошко. Здесь душновато. Если найдешь что-нибудь, притащи три стакана.

— Три?

— На тот случай, если Макака объявится.

— Может быть, нам выйти на воздух?

— Нет уж! Я хочу поглядеть на Макакино лицо. Любому человеку, знакомому с Макакой Твистом, подобное желание должно было показаться весьма экстравагантным, если не болезненным, но Мыльный ход ее мыслей уловил и захихикал.

— Обломается, да?

— Обломается и не встанет. Давай, лапуся, шевелись… Надо и отдохнуть немного.

Когда Мыльный вернулся, неся бокалы и бутылку шампанского, которую Салли с превеликим трудом раздобыла к обеденному столу Лейлы Йорк, он застал жену в задумчивости.

— Сказать тебе кое-что, Мыльный?

— Что, солнышко?

— Тут и вправду какой-то звук. Я его сейчас слышала. Немного шуршащий, как ты говорил. Да ладно! Наверное, сквозняк или что-то в этом роде.

— Все может быть, — неуверенно произнес Мыльный и собирался добавить что-то еще, но слова прилипли к его гортани раньше, чем он успел их выговорить.

С переднего крыльца позвонили.

Звук этот всполошил Моллоев, так как чудесный вечер мог быть в одно мгновение скомкан. Обнаружив непонятную для своей комплекции фацию, Мыльный исполнил антраша, которые так любезны артистам балета, а Долли, с резким присвистом вобрав в себя воздух, хлопнула по клавишам выключателя. Недвижимые, стояли они во тьме, и даже глухой шебуршащий звук, который пять минут назад лишил его покоя, не смог отвлечь Мыльного от ночного звонка. Рука его лихорадочно нащупывала бутылку шампанского.

— Что это? — процедил он.

— Догадайся с трех раз, — отвечала ему Долли немного резко, но как тут сдержишься? Мало кто любит выслушивать идиотские вопросы в тот момент, когда всеми силами старается прервать вращение Вселенной.

— С крыльца кто-то звонил.

— Ну!

— Ясно. Легавый.

Долли уже избавилась от ощущения, что он пала жертвой одного из тех загадочных взрывов на улицах Лондона, которые «уносят чью-то жизнь». Они пришла в себя и прислушалась к доводам рассудка.

— Да нет, не легавый. Если хочешь знать, я думаю, что это — Макака. Хочет выяснить, пусто ли в доме, пока его не свинтили. Такие вещи надо знать заранее.

Предположение ее оправдалось. Макака Твист, как она заметила, отличался предусмотрительностью. Он все обдумывал заранее, предпочитая, перед тем, как сделать шаг, быть уверенным, что на пути у него не встретятся обломы и проколы. Торопясь побыстрее сесть в машину и стряхнуть с ее шин пыль Вэлли Филдс, Лейла Йорк не дала растянуться их телефонной беседе и не сообщила, будет ли ее сопровождать секретарша, которая однажды посещала его офис. Не исключено, что ту оставили, чтобы собрать чемоданы.

Тут было о чем подумать. Ничто так не обескуражит человека, проникшего в пустой дом через разбитое окно и питающего интерес к личной собственности его жильцов, как открытие, что дом не так уж и пуст. Особенно верно это для случаев, когда известно, что в доме есть дробовичок. Мыльный подробно рассказал Макаке об оружии мисс Йорк, и тот не жаждал с ним свидания, даже если оно оказалось бы в ручках секретарши. Вот почему он решил позвонить в дверь.

Когда же он позвонил вторично, и ему никто не ответил, стало ясно, что он может успокоиться. Спустившись с крыльца и прокравшись вдоль стены, он с восторгом обнаружил, что первое же окно беспечно приподнято на несколько дюймов. Это устраняло необходимость разбивать стекло, чего он не хотел, ибо цель его заключалось в том, чтобы издавать как можно меньше звуков и не совершать ничего, что могло бы вызвать у соседей отклик или любопытство. Поднять окно было для него делом одной секунды, перемахнуть через подоконник — делом второй секунды, и, донельзя довольный, он уже приготовился себя поздравить, когда внезапная вспышка света ослепила его. Он пребольно закусил язык, ощутив именно то, что ощущают на электрическом стуле.

Когда же пелена рассеялась, он увидал перед собою Долли. Лицо у нее было глумливое, как у малолетней правонарушительницы, которой только что удалось ущу-чить представителя чуждой возрастной группы, а сияющая улыбка, которая так восхищала Мыльного, резанула пришельца, словно острие кинжала. Далеко не впервые пожалел Макака, что не может безнаказанно подсыпать щепоточку малоизученного азиатского зелья в утренний кофе этой дамы, а то и проковырять ее в жизненно важных местах эдаким ножичком с восточным узором. Очами мысли он увидал, как она, безуспешно барахтаясь, идет ко дну озера или иного водоема, а сам он, ухмыляясь, бросает ей чугунную наковальню.

При подобных обстоятельствах очень редко удается собраться и найти нужные слова. Произнеся: «Ах, вот вы где!» — Макака почувствовал, что дал слабинку.

— Мы-то — здесь, — ответила Долли. — А ты как сюда забрел?

Жизненный путь, пройденный Макакой по обочине закона, научил его принимать быстрые решения и оправляться после ударов в минимальные сроки.

— Я пришел, — сказал он, постаравшись говорить достойнее, — чтобы взять погремушки и отнести их Мыльному.

— Вот оно как!

— Да, так.

— Хотел подобрать их и вручить потом Мыльному?

— Именно.

— За десять процентов от выручки?

— Был такой уговор.

— Вроде джентльменского соглашения? Ну да ладно. Ах, жалость какая!

— Что именно?

— Что тебе пришлось зазря волноваться. Погремушки мы сами забрали. Вон они, там, на столе. Сделаешь хоть один шажочек, — потихоньку вытаскивая из сумки дубинку, Долли наполняла слова глубоким смыслом, — до конца жизни ходить разучишься…

Такие сообщения неизбежно устанавливают тишину. Скажи подобные слова один министр иностранных дел другому министру иностранных дел, другой министр сразу бы не нашел, что ответить. Так и Макака. Он вспушил усы, как оскорбленный негодяй в старосветской мелодраме, бросил взгляд на Мыльного, словно надеясь заручиться его поддержкой; но на высоком челе мистера Моллоя отражалось лишь полнейшее одобрение высказанной мысли.

Тогда он решился пробудить их души к прекрасным чувствам, хотя годы совместного труда с мистером и миссис Моллой (особенно — с нею) могли бы подсказать ему, что он взыскует птичьего молока.

— Некрасиво получается.

— Да нет, ничего, — заверила его Долли.

— Вот именно, — добавил Мыльный.

— Так-то, начальничек, — сказала Долли. — Честное слово, очень мне душу греет, что я утащила такие погремушечки. Тысяч пятьдесят они стоят? Как думаешь, Мыльный?

— Больше, лапочка.

— Наверное, больше! Когда мы продадим их нашим финансовым партнерам, мы с Мыльным дернем в Париж на недельку-другую и пройдемся с независимым видом по Булонскому лесу, словно сорвали банк в Монте-Карло. Мы можем себе это позволить.

Макаку перекосило. Пальцы расстались с усами. Обычно, когда он оставлял их странствовать в этом неприглядном маленьком бору, ему становилось легче, потому что он был крепко к ним привязан, однако теперь, как ни наверчивал он их островерхие кроны, ничего не помогало. Макака клял себя зато, что ему не хватило ума прибыть в этот дом пораньше, чем рассиживать за обедом. Он потягивал кофе с ликером, наслаждался жизнью, и мысли не допуская, что каждая секунда — на вес золота. И вот, пожалуйста!

Было ясно как день, что, имей Мыльный со своей подругой лучшие чувства, они бы сегодня вечером не были столь расторопны, но он все равно взывал к ним.

— Где моя доля? Где мои десять процентов?

— Ух ты! А ты их заслужил?

— Да. Я — ваше доверенное лицо. Вы пришли сюда раньше и забрали товар, но это ничего не меняет. Как у мамаши Йорк с ее книжками. Вы что же, думаете, если она сама продала хотя б одну из них, то сгребла бы себе всю капусту, а издателям не заплатила? Нет, конечно. Они бы получили свое. То же самое и я. И потом, еще одно. Мамашу Йорк я выкурил. Она хотела пожить еще — любит, что ли, котов? Но я постарался. Сказал, что одна крутая шайка хочет ее выжить, и будет глупо, если она проснется с перерезанной глоткой. Поэтому, если у тебя есть хоть капля совести… Как ты меня назвала?!

Долли, которая назвала его павианом, макакой и шелудивым лемуром, еще раз поделилась своими наблюдениями.

— Ты у меня рваного бакса не получишь, — хладнокровно сообщила она. — Даже если ко мне придет архиепископ Кентерберийский и будет молить-просить. Мы-то с тобой знаем, что тебе захотелось обдурить нас с Мыльным. Хорошо, мы с ним клювом не стали щелкать. Десять процентов, мать моя женщина! Можем дать шестипенсовик, чтоб ты купил воска для усов, но уж на этом — прости.

Макака выпрямился. Он, в сущности, и не надеялся. Если вы пытаетесь смягчить сердце Долли Моллой, то нужно, чтобы за соседней дверью кто-нибудь поставил пластинку с песенкой, которая напомнила бы ей детство. Либо это, либо хорошая, крепкая дубинка.

— Отлично, — сказал он. — Если ты так заговорила, добавить мне нечего. Только два слова. Что мне сейчас помешает выглянуть наружу, кликнуть легавого да заложить тебя с потрохами?

— Объясняю, — услужливо отозвалась Долли. — Как только ты шевельнешься, грохну тебя по тыкве. А вообще-то, — сказала она после скорого раздумья, — мне кажется, это в любом случае неплохо.

— Ну-ну, ласточка! — сказал миролюбивый Мыльный. — Зачем руки пачкать?

Макака тоже сказал, что пачкать их не нужно. В дамах он ценил женственность.

— Могу я доставить себе удовольствие? — возразила Долли. — Как только я вижу это чудище из соседней галактики, мне сразу хочется жахнуть его чем-нибудь, а сейчас, по-моему, самое подходящее время.

Макака неловко попятился. Он не забыл тот случай, когда приклад пистолета, направляемый недрогнувшей рукой, столкнулся с его затылком, после чего он, как раньше говорили, уже ничего не помнил. Опухоль разгладилась, но не рубцы памяти.

— Слушай-ка, хватит! — закричал он.

Но Мыльный и Долли слушали шебуршащий звук, который недавно привлек их внимание. Теперь он явился снова, и обрел солидность. По ковру передвигалась огромная зеленая змея.

Джо Бишоп не ошибся и не лукавил, сообщая, что забыл уложить Мейбл. Собирая в стойбище милых дружков, он проглядел ее; змея же некоторое время знакомилась с обстановкой, расширяла кругозор, узнала много нового, а потом решила немного прикорнуть под креслом. Оправившись после сна, она охотно продолжила осмотр достопримечательностей. Ступня Долли захватила ее воображение, и она припустила к ней со скоростью, весьма похвальной для безногой рептилии, поскольку уже ощущала урчание в желудке. Нога могла быть съедобной, могла и не быть, — это рассудит время, — но змея посчитала, что исследовать вопрос нужно.

В кругах, где вращалась Долли Моллой, она пользовалась заслуженной славой, и Мыльному многие завидовали из-за того, что он приобрел себе подругу, на которую можно положиться. Но и у нее были уязвимые места, и она могла быть до того женственной, что сам Макака Твист не стал бы желать большего. Одного взгляда на Мейбл было довольно, чтобы это пробудилось. С резким взвизгом она взметнулась на тахту — ближайший предмет обстановки, способный, по видимости, обеспечить уровень высоты, достаточный для относительной недосягаемости. Мыльный, разделявший ее неприязнь к змеям, выпустил крылья голубки и воспарил к вершинам книжного шкафа. Слегка застигнутая врасплох, Мейбл растерянно переводила взгляд то на него, то на нее, не вполне, как выразился бы Джордж, улавливая мораль. Ничего подобного не бывало в те дни, когда Герпина, Королева Змей, и ее очаровательная труппа выходили на сцену в Вигане, Блэкпуле и других очагах индустрии досуга.

В делах людей, как отметил наш собрат по перу, есть прилив и отлив; успех достигается с приливом.[63] Навряд ли Макака Твист был знаком с этим замечанием, читал он по большей части триллеры в мягкой обложке и расписание собачьих бегов, но сейчас он действовал так, словно этими словами вдохновлялся всю свою жизнь. Долли обладала отменным прыжком, а Мыльный и подавно, но оба эти прыжка не могли уподобиться тому, который доставил Макаку к столику, где лежала замшевая сумочка. Больше того, даже Фредди Виджен и друг его Боддингтон, с их пристрастием к открытым пространствам, и те бы не ринулись в них с такой прытью. В одно очень короткое мгновение оказался он у ворот «Приусадебного мирка» и принялся трясти засов.

Когда же, наконец, он выбрался на улицу, ожидая встречи с еще более открытыми пространствами, нечто преградило ему дорогу, и он понял, что столкнулся нос к носу с полицейским, до того огромным, что кости его обмякли, а сердце заколотилось, словно подневольная пташка. Ему были мерзки любые полицейские, однако встречи с огромным он в данный момент хотел меньше всего.

Что ж, решил он, надо избавиться от сумочки, пока великан не спросил, что это такое. И он перекинул ее через ворота, в палисадник.

Кузен Джордж, ибо из темноты выступил именно он, встрече с Макакой обрадовался. Беседы с человеком, даже, как в данном случае, с последним из человекообразных, требовала его душа, уставшая от монотонных ночных маршрутов. Дежурный обход — занятие муторное, да и невозможно постоянно думать об одной Дженнифер Тиббетт.

— Какой вечер! — сказал он.

Макака мог бы ответить, что до недавней поры так оно и было, но человек благоразумный не будет вступать в перебранку с полицией, а потому он ограничился кивком.

— Луна, — сказал Джордж, указывая вверх.

— Нда-а, — без особого пыла признал Макака. Ему, в сущности, не вполне удавалось сосредоточиться на беседе, ибо ум его занимали размышления о Мыльном и о Долли. Поверить в то, что его уход остался незамеченным, он не мог и ясно сознавал, что они давно уже должны были броситься за ним в погоню, подражая при этом небезызвестным ассириянам.[64] Причину их промедления он корректно отнес на счет личного магнетизма змеи Мейбл, и все же усомнился, что пресмыкающееся, какими бы незаурядными свойствами оно ни блистало, способно надолго сковать натиск двух целеустремленных натур. Поэтому насчет беседы при свете луны единодушия не было. Джордж к ней стремился, Макака — нет. Ему бы хотелось куда-нибудь улизнуть, а потом, когда установятся более благоприятные условия, вернуться за этой сумочкой, вследствие чего на Джорджа он взирал, как Брачный Гость — на Старого Морехода.[65]

Те или иные из приведенных соображений были так или иначе восприняты Джорджем, поскольку он изменил лунному сюжету, увидев, что тот не находит спроса.

— Хотели зайти к мисс Йорк? — спросил он.

— Да… Есть небольшое дельце.

— Она уехала.

— Вот почему никто мне дверь не открыл… Очень жаль. Специально прибыл из Лондона, чтобы с ней встретиться.

— Сами вы не из Вэлли Филдс?

— Нет.

— То есть живете в другом месте?

— Да.

— Но семья у вас есть?

— Да, конечно.

— А тогда, — сказал Джордж, выходя на вираж, — вы, без сомнения, захотите поддержать от всей души благотворительную организацию, которая не только заслуживает всяческого уважения сама по себе, но и неразрывно связана с учреждением, к коему вы испытываете горячую признательность за собственную безопасность и спокойствие родного очага. Теперь, когда вы выслушали это вступление, имею честь предложить вам и вашей супруге…

— Я не женат.

— …вам и вашему близкому родственнику, будь то нежно любимый дядюшка или милейшая тетушка, два пятишиллинговых билетика на ежегодный концерт в помощь Полицейского сиротского дома, который должен следующим месяцем состояться в клубе на Огилви-стрит. Есть места подешевле — здесь можно упомянуть варианты за полкроны и за два шиллинга, — но я бы порекомендовал пятишиллинговые билеты, поскольку они открывают вам доступ в первые три ряда. Если же вы сидите в первых трех рядах, люди видят в вас человека зажиточного, и ваш престиж взмывает на новые высоты. Не зря потратите деньги, — заключил Джордж, вынимая два пятишиллинговых из внутреннего кармана, ибо чувствовал уверенность, что красноречие не ушло впустую.

Он не ошибся. Макака Твист, разделяя непоколебимое отвращение Долли к силам правопорядка, испытал приступ тошноты при мысли о том, чтобы внести лепту в поддержание сироток, которые, стоит им возмужать, вполне возможно, сами захотят стать полицейскими; однако выбора он не видел. Отказ означал, что ему попросту конец, поскольку этот зуботочильный автомат возобновил бы свои уговоры; если же существовало место, на котором он не хотел бы закончить жизнь, при том, что Мыльный и Долли отняли бы ее с легкостью, то местом этим была булыжная мостовая, начинавшаяся у ворот несравненного «Мирка». О Макаке нельзя было сказать, как говорила Салли о Лейле, что он — из числа доброхотно дающих. Тем не менее он дал то, что просили, и Джордж одобрил этот щедрый, гуманный поступок.

— Вы не пожалеете, — посулил он. — К грядущему концерту применимо только одно слово, — сногсшибательный. Мы трудимся в поте лица, чтобы люди надолго запомнили этот вечер. Если бы вы узнали, сколько выпили для укрепления голосовых связок в местных отделениях полиции, вы бы очень удивились, — прибавил он, и учтиво поблагодарив, двинулся в восточном направлении, а Макака, подгоняемый стремлением оказаться от него как можно дальше, взял курс на запад.

Он не преодолел на этом пути и полдюжины ярдов, как двери «Приусадебного мирка» распахнулись, и показались Долли с Мыльным, следуя в названной последовательности. Мгновением раньше, отметив, что Мейбл вновь свила кольца под креслом, они прониклись решимостью покинуть облюбованные насесты, и охота началась. Чрезмерными надеждами они себя, впрочем, не тешили. Создав столь солидный задел с самого старта, Макака, как они понимали, сейчас уже должен был войти в число тех далеких друзей, упоминание о которых можно часто встретить в сборнике духовных песнопений.

Когда же выяснилось, что сделал он всего несколько шагов, изумление их уравнялось с вдохновением. Две, скажем, гончих, пусть и чемпионского класса, никогда не сумели бы развить ту скорость, с которой они бросились на него; а Джордж, возобновивший размышления о Дженнифер Тиббетт, остановился у перекрестка, занеся над землей уставной ботинок, словно собирался расплющить жука. В до сих пор безмолвной ночи за его спиной развертывались события, которые (не знай он доподлинно, что в богохранимых кварталах Вэлли Филдс их не бывает) он бы мог назвать скандальными, и в нем забрезжила надежда наконец кого-нибудь свинтить, о чем так долго тосковала его душа. Затем он решил, что, вернее всего, ошибся. Просто ветерок вздыхает в листве, подумал он.

Однако, спустя мгновение, он спросил себя, так ли вздыхают ветерки? Как всякий человек, чьи юные годы прошли в деревне, он часто слышал их вздохи в листве, но среди них ни один не выдыхал непечатные выражения со среднеза-падным американским акцентом. Джордж стремительно обернулся, а обернувшись, замер как вкопанный. Подобно тому как игрок, ставящий на судьбу в поединке с автоматом, очарованно цепенеет в момент небывалого выигрыша, так и Джордж застыл при виде открывшегося ему зрелища. Некий крупный субъект пытался задушить субъекта похлипче, а в непосредственной близости от них вертелась обворожительная барышня, которая с удовольствием присоединилась бы к свалке, если б только знала, как в нее втиснуться. Другими словами, такая отчетливая и заманчивая возможность выпадает не всякому радеющему о долге констеблю.

В приподнятом духе ринулся он к месту столкновения. Вот, говорил он себе, мой звездный час; и пусть не произнес «Чаша моя преисполнена!»,[66] но был, в сущности, готов это сделать. Применил же он выражение, с умом разработанное высокими чинами для применения в сходных обстоятельствах.

— Почему шумим? — спросил он.

Вопрос этот, если задать его в тот момент, когда страсти уже накалены, может остаться без ответа. Так получилось и сейчас. Речевые возможности Макаки были невелики, а Мыльный уделил все внимание поставленной задаче. Джордж заметил, что если ранее тот стремился просто удушить его нового знакомого, то теперь, по-видимому, хотел вырвать у него голову; и пришел к выводу, что подоспела пора вмешаться. Осуществил он это в своем стиле, просто и бесхитростно. Не тратя времени на увещевания, он ухватил Мыльного за шиворот и резко взял на себя. Послышалось что-то вроде чмоканья, и Макака понял, что спасен от смертельного зажима, когда совсем было отчаялся. Миг-другой он стоял, проверяя свой дыхательный аппарат, дабы убедиться, что тот по-прежнему исправен; затем, стремясь, насколько возможно, сохранять максимальную дистанцию между собой и четой Моллоев, испарился в ночи со скоростью, которую Фредди Виджен, мчась утром к поезду 8.45, развить бы, вероятно, мог, но перекрыть — навряд ли.

Джордж, как всегда — невозмутимо и бесстрастно, старался воссоздать общую панораму событий, приведших к славному нарушению однообразия полицейской службы. Первоначальную теорию, согласно которой крупное чучело, за шею которого он теперь держался, позаимствовало сумочку очаровательной барышни, а меньшее чучело, проходя мимо, за нее вступилось, пришлось отвергнуть. Знакомство с Макакой было недолгим, однако достаточным, чтобы знать твердо — он не из тех, кто бросается выручать девиц из беды. Более вероятным представлялось, что маленькое чучело — скажем так, гуманоидная козявка — позволило себе не вполне взвешенные замечания, а большее чучело, воспылав праведным гневом, пренебрегло спокойствием помыслов и дало волю сильным чувствам.

Прекрасно, подумал Джордж, все это прекрасно, в знак восхищения таким рыцарством можно и шлем приподнять, однако нельзя же допускать столь злостных нарушений общественного порядка, тем более — в присутствии полицейских, которые уже месяцами хотят задержать кого-нибудь. Он плотнее надавил на шею Мыльного, а другой рукой захватил его запястье, придав ему положение, при котором, если возникла бы надобность, его можно было бы связать в рифовый узел, напомнив ему о последних посещениях остеопата. Именно тогда запечатленные чувства барышни выхлестнули наружу.

— Ах ты дубина стоеросовая! — процедила она.

Джордж вздрогнул. Он понимал, что со многих точек зрения такое уподобление верно, ибо именно им пользовались школьные учителя, а позднее — старшие коллеги. Сержант, к примеру, всегда бывал с ним предельно откровенен. И тем не менее выходка его изумила. Устремив пристальный взгляд поверх Мыльного, он с удивлением опознал свою — ну, не подругу, но все же знакомую.

— О-о, здравствуйте! — промолвил он. — Опять вы? Можно сказать, не даете по себе соскучиться. Правильно я понял? Вы меня назвали стоеросовой дубиной?

— Правильно, — с жаром отозвалась Долли. — Смотри, что начудил, индюшатина. Из-за тебя этот павиан вонючий спокойно слинял, а он увел у нас очень ценную вещь.

Джордж покачал головой.

— А вы бы не давали. В долг не бери и взаймы не давай. Шекспир.[67]

— Плюс к этому, сейчас у мужа будет растяжение мышц.

— Это ваш муж?

— Вот именно. Будь любезен, сними с него свои грабли!

— Отпустить его? То есть освободить?

— Понял наконец!

— Дорогая моя, вы и сами не знаете, о чем просите. Я готов побожиться, что приложил бы все мыслимые усилия, чтобы угодить даме, с которой меня связывают незабываемые встречи, но когда вы предлагаете мне его отпустить, я решительно отказываюсь. Он нарушил общественное спокойствие. Это серьезно, и мы, полицейские, относимся к этому сурово.

— Кончай баки забивать!

— Как вы сказали?

— Зачем весь шухер? Человек просто хотел перекрыть кислород этому еноту плюгавому. Вообще-то перекрывать надо было, когда он родился, если б у его мамаши было больше извилин, чем у бильярдного шарика.

Джордж оценил ход ее мысли, но, хоть он и был самым галантным человеком из всех, на ком побывал полицейский мундир, не позволил увести себя от намеченной цели.

— Поверьте, прекрасно вас понимаю. При иных обстоятельствах я бы не раздумывая исполнил все ваши пожелания, но вы упускаете из виду одну чрезвычайно важную деталь. Да представляете ли вы себе, что значит для полицейского арестовать кого-нибудь в таком месте? Хорошо, если раз за год вы в этом безгрешном пригороде встретите подгулявшего балагура, а уж когда перед вами свежеиспеченное оскорбление действием…

Красноречие отказало Джорджу, и он сосредоточился на работе. Еще крепче стиснув шею Мыльного, он придал ему необходимое ускорение. Долли вдумчиво замолчала и не ответила, когда Джордж умолял ее взглянуть на вещи пошире, не забывая о том, как все это оздоровит его отношения с сержантом. Она нащупывала в сумочке милую подружку, резиновую клюшку, зная по опыту, что почти все в этом мире можно разрешить с ее помощью.

Макака же, повинуясь первейшему своему инстинкту — бежать и не оглядываться, унесся тем временем в дальние Дали, до того дальние, что когда спустя немалое время он остановился и решил возвратиться в «Приусадебный мирок» за сумочкой, он понял, что заблудился. Да, Вэлли Филдс — не африканские джунгли, но, как и в большинстве лондонских пригородов, заблудиться там нетрудно, потому что состоит он из домов и улиц, ни в чем друг от друга не отличных. Тут неоценимую помощь должны оказать доброхотливые старожилы; и битый час производя первые повороты налево, а вторые — направо, но возвращаясь раз за разом на исходное место, он все же достиг железнодорожной станции, а оттуда до «Приусадебного мирка» рукой подать. К Малбэрри Гроув он подходил в прекрасном настроении, чуть ли не пел, но песнь его оборвалась при первом же взгляде на заветный дом.

Это не значит, что, бросив взгляд на ворота, он сразу подумал о Джордже и Моллоях. Нет, внезапно остановиться и признать, что Рок следует за ним по пятам, побудили девушка и юноша, которые стояли у этих самых ворот и с увлечением о чем-то беседовали.

Он отвернулся от них в тоске, зная, что воспоследует, если на том или ином месте юноша начал беседовать с девушкой. С места их уже не сгонишь.

Обед удался на славу. Начался он, прилично обстоятельствам, в атмосфере некоторой подавленности. Первая перемена блюд ознаменовалась, уместно сказать, всевластием темных сил. Однако рыба принесла с собой заметные сдвиги к лучшему, поскольку именно над ней Салли, постаравшись говорить по-женски убедительно, убедила Фредди позабыть о видженовском достоинстве и позволить ей занять у Лейлы денег. А уж после этого пиром правило веселье.

И только когда они застыли у ворот «Приусадебного мирка», саднящая нотка вновь зазвучала в разговоре. Пока они направлялись домой, Салли порой отмечала склонность возлюбленного к молчанию, и теперь он открыл ей, что, взвесив все, не станет обращаться за помощью к Лейле Йорк. Былые терзания вновь всплыли наружу.

— Понимаешь, Виджены не берут денег у знакомых дам.

— Фредди, я умоляю!

— Кричи-кричи, сколько душе угодно, вопрос яснее не станет. Странное все-таки чувство, когда споришь с женщиной. Все равно что разглаживать бархат против ворса. Помню, когда я в детстве учился танцам, одна девочка по имени Алиса принесла молочный шоколад. Я прекрасно знал, какие чувства она ко мне питает, и расчетливо сыграл на них, чтобы завладеть половиной плитки. Тогда-то я был от себя в восторге, а теперь меня мучает совесть. Да, я поступил подло, и мне кажется, что просить у Лейлы Йорк — то же самое.

— Так ведь не ты будешь деньги брать, а я.

— А я буду брать их у тебя.

— Хорошо, а что здесь такого?

— Да нет, вроде ничего, но как-то… Салли вышла из терпения.

— Вот что, — спросила она, — ты хочешь на мне жениться?

— Еще бы!

— Хочешь ты поехать в Кению и нажить там состояние?

— Да уж не против!

— И ты понимаешь, что ни того, ни другого ты сделать не сможешь, если в ближайшее время не раздобудешь денег9

— Понимаю.

— Ну вот и не дури, — заключила Салли.

Фредди все понял. Отточенная дамская логика сумела его убедить.

— Да, ты права. В конце концов, я ведь только займу.

— Вот именно.

— Когда эти бобы пойдут в рост, я верну ей сторицей.

— Ну конечно.

— А ты думаешь, она не откажет?

— Что ты! Она самый щедрый человек на свете.

— Ладно, будем надеяться. Я уже говорил тебе, Боддингтон пишет, что он не может долго ждать. Дни, так сказать, сочтены. Ты ее завтра увидишь?

— Да, она приказала мне нанять автомобиль и отвезти все чемоданы. Вот тебе пример, что это за человек. Любая другая бы на ее месте заставила меня тащиться в поезде.

— Золотая душа. Я всегда так думал. Она…

Фредди умолк. Из кромешной тьмы выступила громадная Фигура в полицейском мундире и остановилась позади них, Дыша немного натужно, словно бы заключенный в ней дух подвергся какому-то грозному испытанию.

— Здорово, Фредди, — сказала фигура.

— Здорово, Джордж.

— Здравствуйте, мисс… Никак не запомню вашу фамилию.

— Фостер. Можете запомнить имя, Салли.

— Хорошо, — буркнул Джордж. — А меня только что грохнули по основанию черепа тупым орудием.

— Ка-ак?!

— По самому основанию. Хуже того, это сделала женщина. Помнишь, Фредди, эту свою подружку, которая забралась в твою пижаму?

— Она мне не подружка!!! Джордж не был мелочен.

— Хорошо, твою дальнюю знакомую. Это ее десница меня поразила.

Салли взвизгнула от изумления.

— Миссис Моллой вас ударила?!

— Наткнулась рукой на череп, если так вас больше устраивает.

Фредди глубоко вздохнул. После помолвки с Салли его взгляд на любовные интрижки с противоположным полом, когда-то невозбранно широкий, сменился аскетизмом. Он взял суровую ноту.

— Джордж, ты сам виноват. Как ты можешь?! Ты обручен с замечательной девушкой, которая любит тебя, во всем доверяет, так нет же, ты ходишь и высматриваешь других женщин! Лично я в жизни бы так не сделал, Салли знает. Мне за тебя стыдно!

— Ты соображаешь, что несешь?!

— Разве ты не лез к миссис Моллой?

— Конечно, нет. Я к ней под наркозом не полез бы.

— Тогда почему ж она тебя стукнула?

— Я хотел свинтить ее мужа.

Фредди вздрогнул. Человек, желающий свинтить изувера Моллоя, мог рассчитывать на его сочувствие.

— Понимаешь, — продолжил Джордж, — он нарушал общественный порядок. Я его задержал, и мы все двинулись к участку. Эта самая тетя умоляла меня его отпустить, и я бы, наверное, так и сделал, хотя давно мечтал кого-нибудь захомутать, чтобы сержант похвалил, но тут до меня дошло, что этого типа она называет мужем, а поскольку я уже знаю, что саму ее зовут миссис Моллой, то сопоставляю факты и делаю вывод, что это он нагрел тебя с нефтяными акциями. Тут уж, само собой, я стал непреклонен, но вскоре наступила развязка: мое внимание целиком переключилось на Моллоя, а она немного отошла назад и тюкнула меня по затылку, видимо, дубинкой со свинцом. Не понимаю, что за дамы пошли… Фредди прицокнул языком.

— Так ты позволил ему уйти?

— Что значит позволил?! — с чувством произнес Джордж. — Я на время вышел из строя. В глазах потемнело, а йотом, когда вернулся к жизни, оказалось, что сижу я в сточной канаве, вот с таким шишаком на голове. Можете взглянуть, если хотите. Со страусиное яйцо. А Моллой растворились в ночи.

Салли снова запищала, теперь — от жалости.

— Бедный вы, бедный! Сильно болит?

— Не смею скрывать правды. Боль — адская.

— Зайдите в дом и выпейте чего-нибудь.

Джордж покачал головой, и по тому, как резко он взвыл, стало ясно, что он быстро раскаялся.

— Спасибо, но только едва ли… Я на дежурстве, а у нас самым гнусным образом нюхают дыхание. Вообще-то на самом деле надеялся стрельнуть у тебя, Фредди, сигарету. Есть хоть одна?

— Конечно. У меня и сигарка найдется. Неплохая, если судить по цене.

— Сигара будет в самый раз, — сказал растроганный Джордж. — Добавь к ней спички — я свою последнюю сжег перед операцией «Моллой», — и я буду в полном ажуре. — И выразив напоследок желание заново встретиться с Моллоем, Джордж, в свою очередь, растворился в ночи.

Он ушел, и воцарилась тишина. Фредди первым ее нарушил.

— Ах, бедняга!

— У меня сердце разрывается.

— У меня тоже. Нет, как обидно! Оксфордского тяжеловеса, который в любой момент может постоять за честь страны на футбольном поле, одним ударом уложила женщина. Да еще он не может окропить вином свои раны. Твое предложение, кстати, мне очень понравилось. Что мы сегодня пьем?

— У меня есть непочатая бутылка шампанского. Купила Лейле на обед.

— Что ж, поспешим.

Они зашли в дом, и Салли направилась на кухню. Когда спустя несколько минут она вернулась к Фредди в гостиную, цвет лица у нее немного переменился.

— Ее там нет, — сказала она.

— Там нет, а здесь есть, — сказал Фредди и показал на стол. — Не знаешь, кто ее сюда занес? И три стакана стоят. Странно как-то.

— Я тебя сейчас еще не то скажу. На кухне разбито окно. Кто-то сюда залезал.

— Грабители? Этого еще не хватало! — сурово заметил Фредди. — Мне это не нравится.

— Мне это тоже совсем не нравится.

— Что им нужно в этом доме?

— Видимо, что-то нужно. Я вот думаю, не собираются ли они вернуться?

— Только не паникуй.

— Не могу! Сам видишь, я уже распсиховалась. Мне здесь всю ночь одной спать. Не так приятно спать и думать, что грабители тут устроили проходной двор.

Фредди сделал предупредительный взмах.

— Стоп! Я буду караулить снаружи, проявляя неусыпную бодрость, или как там ее, бдительность. Выкинь всех грабителей из головы. Я стану их незримой тенью, прослежу за каждым шагом…

— Не надо!

— Надо.

— Нет, лучше выспись. Со мной все будет в порядке, — сказала Салли в приливе внезапной уверенности. Ей вспомнился дробовичок Лейлы Йорк. Только он способен так благотворно подействовать на девичье сердце.

Фредди размышлял.

— Ты не хочешь, чтобы я проявил неусыпную бдительность?

— Да, не хочу.

— Договорились, — благодушно ответил Фредди. Он все еще был холостяком, но соглашаться с женщинами уже научился. Поцеловав Салли, он отошел от дверей, а Макака Твист, притаившийся у ворот и готовый в любую минуту открыть их, поспешно попятился и вновь растаял в ночи, поминая недобрым словом подрастающее поколение. В поколении этом плохо то, с горечью сокрушался он, что оно вечно попадается тебе под ноги, возникает там, где ему совсем не рады.

Прошло, пожалуй, не меньше часа, прежде чем он решил возобновить старания. Он в точности знал, где лежит замшевая сумочка, — сразу за тем самым местом, где он тогда стоял; и к воротам приближался, предчувствуя счастливую развязку, только затем, чтобы застать прислонившегося к ним представителя все тех же поколений, воздевшего к луне глаза и всем своим видом внушающего уверенность, что он не сойдет с места всю ночь.

Мужчина, закаленный дружбой с прекрасным полом, знает: если женщина начнет давать указания, лучше всего не спорить, во всем соглашаться, а потом сделать по своему; и Фредди не стал тратить понапрасну силы, пытаясь убедить Салли. Он просто пошел и поступил, как считал нужным. Целый час бродил он вокруг дома, как великолепный экземпляр сторожевой собаки, бдительно высматривая ночных разбойников. Полное их отсутствие подпитывало скуку, а потому, как и Джордж, он был рад встрече с Макакой. Возможно, ночью хочется провести время с кем-нибудь менее напоминающим сбежавшую из питомника обезьяну, но он сознавал, что не вправе выбирать. Вэлли Филдс рано отходит ко сну, и в столь поздний час это лучшее, чем он в состоянии разродиться.

— Чудный вечерок, — сказал он, хотя слово «вечерок» было не самым подходящим.

Макака угрюмо подивился, сколько людей готово настаивать на этом вздорном утверждении. Из всех известных ему вечеров, не исключая и того, когда миссис Томас Моллой стукнула его прикладом пистолета, этот был самым скверным. Вместо ответа он что-то промямлил, и Фредди был чуточку разочарован. Судя по всему, на зажигательного собеседника, который расцветил бы полночную вахту блестками остроумия, рассчитывать не приходилось.

Впрочем, он не сдавался.

— Луна, — сказал он, присовокупив к этому слову, как Джордж, жест, призванный выразить, что о спутнике нашем можно думать только самое лучшее.

Вероятнее всего — не скорей всего, но все же вероятнее, — Макака нашел бы пару добрых слов про луну, но они так и не разминулись с его устами, поскольку в этот самый миг, наперекор всем ожиданиям, подоспел конец света. Так, во всяком случае, это восприняли и Фредди, и его собеседник. На самом же деле одна девица, высунувшись из окна на втором этаже, разрядила дробовичок. Весь последний час она с тревогой прислушивалась к звуку вкрадчивой поступи, петлявшей вокруг дома, а две зловещие фигуры, совещавшиеся друг с другом у главных ворот, как будет лучше всего проникнуть в дом и вынести награбленное, заставили ее действовать. Дробовичок хранился в спальне у Лейлы. Именно туда она и направилась, отыскала его, принесла к себе, открыла окошко и нажала на курок, выбрав в качестве прицела луну, ибо сердце у нее было нежное и даже бандитскую кровь проливать она не хотела.

Эффект был молниеносным. Макака, прекрасно понявший, почему Мыльный так возненавидел дробовички, после короткого приступа каталепсии, часто сопутствующего полночной пальбе, сорвался с места не хуже гончей. Джорджу, который наслаждался сигарой перед воротами «Мирной гавани», одновременно держа ушки на макушке, чтобы вовремя засечь приближение сержанта, почудилось, что мимо него пронеслась какая-то размытая фигура, и он решил, что это либо летающая тарелка, либо что-нибудь похуже. Будучи человеком душевным, и вспомнив, что он — страж порядка, Джордж откликнулся на зов долга и ринулся туда, откуда доносился звук. В это же мгновение из «Бухты» высунул бороду мистер Корнелиус в бежевом халате и задал вопрос: «Что такое?!» Джордж отвечал, что это и его занимает, а мистер Корнелиус сообщил, что такие происшествия совершенно не характерны для Вэлли Филдс. Затем они вместе направились к «Приусадебному мирку».

Фредди тоже прижимал ушки к макушке, или, скорее, к макушкам, а еще точнее — к макам. Случилось это потому, что вслед за выстрелом он немедля припал к растительному покрову, ибо просмотренные им вестерны велели в подобных случаях делать это в самую первую очередь. Лежал он покойно, пытаясь дышать через нос, но чем дольше он лежал, тем больше его раздражало что-то жесткое и неподатливое. Оно упиралось ему в грудь и очень мешало. Как можно осторожней — если ты угодил под пули, роковой станет любая неловкость — он нащупал этот предмет и вытащил его из-под себя. То была неизвестная сумочка, содержащая что-то увесистое. Он сунул ее в карман и тут же стало удобней, тем более, что в этот момент подтянулись Джордж с Корнелиусом. Ободренный таким подкреплением, он поднялся и поспешил за ними к главным дверям, по которым Джордж несколько раз громыхнул дубинкой.

Сверху послышался голос:

— А ну-ка, отошли отсюда, а то я еще раз выстрелю! — и прибавил: — Полиция!

— Полиция на месте, — ответил Фредди. — По крайней мере, Джордж — здесь. Ради всего святого, оставь это дурацкое ружьишко, спустись вниз и впусти нас в дом.

— Ой, Фредди, это ты?

— А то кто же?

— Значит, это тебя я на земле видела?

— Именно меня.

— Что же ты делал?

— Отдавал Богу душу.

— А почему ты не лежал в постели?

— Проявлял неусыпную бдительность.

— Я же тебе запретила!

— Знаю, но мне показалось, что так будет лучше.

— Ничего себе!

Мистер Корнелиус развил свои недавние мысли о том, что такие эпизоды исключительно редки в пригороде его сердца. Правда, примечательные события, поведал он, в Вэлли Филдс иногда бывают, чему пример — случай с мистером Эдвином Филлимором из «Пихт» на углу Баллер-стрит и Миртл-авеню, которого прошлым летом покусала морская свинка. Он уже приступил к не сулящей скорого окончания повести о местном жителе по фамилии Уолкиншоу, как-то раз вернувшемся из Лондона в новом твидовом костюме, которого, не признав запаха, загнала на крышу беседки собственная собака, когда наконец появилась Салли. В руках она держала дробовичок, так, на всякий случай. Да, только что она мило побеседовала с личностью, отождествляющей себя с Фредди, однако грабители — народ изобретательный и умеют подражать чужому голосу. Тому есть немало печальных подтверждений.

Джордж заговорил первым.

— Ну знаете! — сказал он. — То есть вообще-то, а?

— Несомненно, — согласился мистер Корнелиус. Салли уразумела, в чем суть.

— Я не виновата! Я решила, что Фредди — один из бандитов. Они тут всю ночь околачиваются. Простите, Бога ради, что я вас разбудила, мистер Корнелиус.

— Пустяки, мисс Фостер, ничего страшного. Я ведь, в сущности, и не спал. Сидел у себя внизу, работал над историей Вэлли Филдс.

— Ах, я очень рада! Как она продвигается?

— Благодарю вас, вполне удовлетворительно, хотя и не быстро. Приходится ворошить груды материала…

— Ну, сегодня-то вы получили новую порцию! Как ваша голова, Джордж?

— Спасибо, получше.

— Еще, наверное, постреливает?

— Чуть-чуть.

— Советую вам все-таки чего-нибудь выпить, хоть вы и на дежурстве.

— Ваша взяла.

— А у меня есть бутылка шампанского!

— Так-так-так!…

— Она уже на столе. Фредди!

— Да-да?

— Ты весь вывалялся в пыли. Иди сюда, дай я тебя вытру щеткой. Господи, — всплеснула руками Салли, — что ты в карман напихал?

— Напихал? — сказал Фредди, сунув руку в карман. — Какая-то сумка. Я на нее налетел, когда падал вниз головой.

— А что там внутри?

— Не знаю. Взглянуть, как думаете? Ой, беги сюда! — сказал Фредди. — Ой, хватайте меня за копытца! Ой, не могу!

Основания к подобным речам у него имелись. Со стола, куда он вытрусил содержимое сумки, на них смотрело мерцающим взглядом ассорти из колец и браслетов с алмазами и рубинами, увенчанное изумрудным колье несравненного великолепия.

И вновь Джордж заговорил первым. Полицейский, приученный действовать в экстремальных ситуациях, способен овладеть собой быстрее, чем обычный, более впечатлительный человек.

— Злоумышленники выронили награбленное! — провозгласил он, и мистер Корнелиус, не в силах выразить мысль словами, подтвердил ее взмахом бороды.

Салли его версию не приняла.

— Это не Лейлины драгоценности. У нее вообще нет украшений, кроме двух-трех колец.

— Вы уверены?

— Она сама мне сказала.

— Тогда откуда взялись эти чертовы побрякушки?! — пробурчал раздосадованный Джордж.

Странный огонек полыхнул во взгляде его кузена. Он взял в руки колье и скрупулезно осмотрел.

— А я скажу тебе, откуда они взялись, — сообщил он. — Из дома Проссеров. Это же их bijouterie.[68] Откуда я знаю? Я видел этот хомут с погремушками на шее у Миртл Проссер, n’ee[69] Шусмит, когда у них обедал. Она готова напялить их по любому случаю, даже если за столом один Виджен. Понимаешь, Салли, что это значит? Это значит, что мы с тобой совершили восхождение на самую вершину высокой-превысокой горы. Наши проблемы решены. Завтра, с утра пораньше, я отыщу Пуфика, выложу перед ним эти камушки, и, отмахнувшись от трогательных излияний, приму гигантскую сумму, которую он будет просто счастлив вручить. Попахивает не одной тысячей.

Редко кому удается найти верные слова после подобных речей. Но Джордж с этим справился. Полиция у нас прекрасная.

— Открыть шампанское!!! — рявкнул он.

Во время вечернего кормления кроликов в саду «Бухты» — а этим действием открывался и заканчивался каждый его день, — мистер Корнелиус, подбрасывая латук, принялся было мурлыкать один из особенно запоминающихся «Гимнов былого и настоящего», и в конце концов его бы пропел, если бы слова не изгладились из его памяти. Настроение у него было изумительнейшее. События последней ночи дали ему прилив спокойной бодрости, нередко наступающей после какао, копченой селедки и розового бланманже. Человек чистейших намерений, всем своим соседям он желал только блага, в особенности же — ближайшему своему соседу, мистеру Виджену, к которому ощущал отцовскую привязанность, и сознание того, что мучения Фредди позади, процветание его обеспечено, колокола вовсю заливаются радостным перезвоном, а друзьям волноваться не о чем, кроме выбора рыбного ножа для свадебного подарка, воодушевляло его чрезвычайно.

Рядом на газоне возникла тень, и он огляделся.

— А, мистер Виджен! Добрый вечер!

Мистер Корнелиус был очень рад встрече. У него зародилась собственная версия событий прошедшей ночи, и ему не терпелось огласить ее.

— Я долго размышлял над тем, мистер Виджен, каким же образом украшения миссис Проссер могли угодить в сад «Приусадебного мирка», и наконец пришел к заключению, что за личиной показной благопристойности, под фамилией Моллой скрывался один из крупных уголовных авторитетов, специализирующийся на присвоении чужих ценностей. Насколько я представляю, хотя я должен буду справиться у вашего кузена, такие авторитеты именуются ворами в законе.

— А мне куда деваться? — сказал Фредди.

— Простите?

— Вы сказали, что все это — в рамках закона?

Мистер Корнелиус забеспокоился. Он заметил, что у его собеседника взгляд пустой, разговор — какой-то странный. От Салли, с которой он недолго общался утром, пока она готовилась к отъезду в Клейнз Холл на заказной машине, ему стало известно, что с утра Фредди направился в Лондон, чтобы вернуть владельцу утраченные драгоценности и принять взамен щедрое вознаграждение, так что он рассчитывал встретить его млеющим от счастья и восседающим, как однажды он сам выразился, на вершине мира, перекинув радугу через плечо. И вот он явился перед ним, сраженный неведомым горем. Он смотрел прямо в глаза ближайшему от себя кролику, и с лица его не сходило то сумрачное выражение, которое отметил техасский миллионер в ресторане отеля «Баррибо».

— Вы себя хорошо чувствуете, мистер Виджен?

Не раз и не два хроника эта предлагала описание случаев, когда Фредерик Виджен невесело смеялся, но никогда еще не разродился он чем-то, сопоставимым по скорби с тем, что сорвалось с его уст. Невеселый смешок звучал, как заегозившая граммофонная игла.

— Нет, — ответил он, — хорошо я себя не чувствую. Чувствую я себя так, как чувствовал себя Джордж, когда миссис Моллой долбанула его свинцовой дубинкой. Знаете что?

Мистер Корнелиус ответил, что не знает.

— Вы ведь и Пуфика Проссера не знаете?

— Встречаться не довелось. С другой стороны, вы мне не раз о нем говорили.

— Так вот, когда вы его все-таки встретите, окажите любезность, сядьте ему на брюшко и снимите с него кожицу тупым лезвием. Этот гад меня околпачил.

— Простите?..

— Утром я встал и поехал к нему.

— Это мне миссис Фостер сказала.

— А, значит, вы с Салли сегодня виделись?

— Да, я ее проводил до машины. У нее с собой была змея, принадлежащая, насколько я понял, супругу мисс Йорк. Она везла ее в Клейнз Холл. Довольно любопытная история. Мне кажется… Да, но вы начали рассказывать о вашем визите к мистеру Проссеру.

Фредди сделал протестующий жест.

— Он не мистер Проссер, а боров. Или, если хотите, гад. Прихожу я к нему на Итон-сквер и застаю его в печали. Он только что вернулся из полицейского суда, где председательствующий мировой судья вздул его на пятьдесят фунтиков и напоследок сказал, что он должен ему в ножки кланяться, потому что мог бы легко схлопотать четырнадцать суток без замены штрафом.

— Вы меня просто поражаете, мистер Виджен! Как же так?

— Я вам разве не рассказывал, как он пытался вчера в «Баррибо» умертвить Моллоя? Нет? Ну, так вот, он пытался; шилась gendarmerie,[70] сгребли его в кучу, и ночь он провел в застенке. Это далось ему нелегко; особенно он горевал из-за того, что его насильно помыли. В первые десять минут он вообще ни о чем другом говорить не мог, но как только я ввернул словечко и протянул ему bijouterie, он меня спрашивает: «А это еще что?» Я ему объясняю, что это драгоценности его благоверной, и мне не хотелось бы диктовать условий, так что вопрос о вознаграждении я полностью передаю на его усмотрение, однако считал бы, что десять процентов от их стоимости удовлетворило бы все стороны. И что же, вы думаете, он мне ответил? Поклялся здоровьем своей матери, что и гроша ломанного не даст и добавил, что если б в этом несчастном мире всякие недоразвитые утконосы не лезли к нормальным людям с уродскими услугами, то человечество с благодарностью бы вздохнуло. По-моему, он застраховал свое добро в два раза дороже стоимости, получил деньги, и теперь должен будет вернуть их страховой компании. Словом, он очень раскипятился, я же понял, что мое присутствие неуместно, и пошел своей дорогой. А я еще рассчитывал стрясти с него целых три штуки! — возопил Фредди, не отводя от кролика взгляда и, видимо, ожидая у того сочувствия.

Сочувствия он не дождался, кролики снискали печальную известность полным равнодушием к людским горестям — сапат-латук, салат-латук, вот кролику и сват, и друг, — но мистер Корнелиус это восполнил. Борода квартирного агента затрепетала, как ей и положено, когда ее обладатель слышит рассказ о бедствиях дорогого ему человека. Он стоял молча, как бы обдумывая какую-то мысль или стараясь прийти к какому-то решению.

— Существует иной источник, мистер Виджен, — сказал он. — Вы можете получить необходимые средства.

Фредди удивился.

— Неужели Салли вам рассказала об этой своей затее, ну, с Лейлой Йорк? Да, теперь, когда Пуфик оказался полным гадом, это наш последний шанс. Я ей позвонил из «Трутней», сообщил насчет Пуфика, и хотя, конечно, от таких новостей недолго и свихнуться, она их приняла очень достойно. Сказала, что все будет хорошо, поскольку у Лейлы Йорк золотое сердце, а денег — целый амбар. Что ж, я вошел в образ, сказал: «Отлично!» или что-то в этом духе, но честно вам признаюсь, Корнелиус, мне неприятно занимать у женщины. Так, все-таки, не делают. Правда, как все время подчеркивает Салли, я беру деньги в долг, то есть не предлагаю просто поделиться, и, однако ж…

Фредди еще не закончил мысль, но тут раздался звонок, и он решил обратить на это внимание собеседника. В таком возрасте человек вправе быть туговатым на ухо.

— У вас телефон звонит, Корнелиус.

— По-моему, это у вас, мистер Виджен.

— А ведь правда! — вскрикнул Фредди, возвращаясь к жизни. — Это, наверное, Салли. Простите.

Оставшись один, мистер Корнелиус предался созерцанию. Кролики подергивали носами, теряясь в догадках, почему прекратились бесперебойные до сей поры поставки латука, но задумчивость его была глубока. Когда же, спустя какое-то время, на заднем крыльце «Мирной гавани» появился Фредди, мистер Корнелиус одним взглядом смог определить, что хороших вестей тот не услышал. Его облик сразу напомнил квартирному агенту, как выглядел брат его Чарлз в те дни, когда разгорелся весь этот скандал из-за пропавшей наличности его хозяина. Чарлз, уличенный в казнокрадстве, выглядел так, словно на него с порядочной высоты обрушилась немалая масса. Фредди был ничем не лучше. Не тратясь на предисловия, он сообщил:

— Ну, полный финиш.

— Простите, как вы сказани?

— Все к собакам!

Мистер Корнелиус снова попросил прощения, и Фредди пришлось взять себя в руки. Он понял, что если хочет рассчитывать на сочувствие, должен выражаться более связно.

— Позвонила Салли, из Клейнз Холла, и представляете, что она сказала? Лейлы Йорк там больше нет!

— Она умерла? — спросил вмиг побелевший Корнелиус.

— Хуже, — сказал Фредди. — Умахнула за границу со своим муженьком. Адреса не оставила, только записку, где говорится, что они собираются странствовать туда-сюда на машине, где — понятия не имеют, когда вернутся — тоже. Короче говоря, удалилась в астрал, порвав контакты с родом человеческим, и вычислить ее невозможно. Понимаете, что это значит?

— Вы не сможете обратиться к ней за помощью?

— Именно! Я бы, правда, сказал, что нам теперь ни копья с нее не стрясти, но вы выразились достаточно удачно. А Боддингтону я должен отписать в ближайшие два дня. Теперь понимаете, почему я сказал, что все к собакам? Потому что на горизонте нет ни лучика…

Хроника наша уже упоминала, что роскошнейшие кущи на лице мистера Корнелиуса мешали наблюдателю определить, выпятил ли тот губы. Не меньшие сложности касались и улыбки, что важно в данную минуту. Возможно, Фредди и заметил нежное трепетание могучих дубрав, но не более; и продолжал все в том же заупокойном духе:

— Лейла Йорк была последней нашей надеждой. К кому еще взывать о помощи?

— Ко мне, ко мне, мистер Виджен, — отвечал Корнелиус. — Я буду счастлив, если вы согласитесь принять от меня ссуду. Это я и имел в виду, когда заговорил об ином источнике.

Фредди уставился на него.

— К вам?!

— Разумеется. Мне будет очень приятно.

Фредди вдруг охватило чувство, знакомое по кроссвордам и головоломкам в «Тайме», — ему почудилось, что рассудок его пошатнулся на своем подиуме. Хотя ни малейший признак не указывал на то, что у мистера Корнелиуса не все дома, еще меньше было поводов думать, что он решил сострить. Однако третьего истолкования его словам Фредди подобрать не мог.

— Послушайте, — сказал он. — Вы уверены, что хорошо все поняли? Я не пятерку до среды хочу занять, а три тысячи фунтов!

— Я с самого начала именно так вас и понял.

— То есть вы хотите сказать, что у вас есть три тысячи фунтов?

— Совершенно точно.

— И вы жаждете одолжить их мне?

— С восторгом и удовольствием.

— Та-ак, — сказал Фредди, который раз внемля упрекам совести. — Честно признаюсь, пиастры нужны мне позарез, очень уж жалко прощелкать такой проект. Исходя из того, что пишет Боддингтон, я могу твердо пообещать, что через какое-то время расплачусь. Однако мне все равно не хочется, чтобы вы ради этого рисковали сбережениями всей своей жизни.

И вновь зашевелилась борода у мистера Корнелиуса, словно в ней заблудился пришлый ветерок.

— Это нельзя назвать сбережениями, мистер Виджен. Кажется, я говорил с вами как-то о своем брате?

— Который живет в Америке?

— Который жил в Америке, — поправил мистер Корнелиус, — Несколько дней назад его не стало. Он разбился, выпав из собственного самолета.

— Вы что, шутите? Я просто в ужасе…

— Я тоже. Я был очень привязан к Чарлзу, да и он ко мне. Он часто уговаривал меня оставить дело и перебраться к нему в Нью-Йорк, но пришлось бы расстаться с Вэлли Филдс, и я всякий раз воздерживался. Причина, побудившая меня вспомнить о нем по ходу нашей беседы, заключается в том, что он завещал мне все свое состояние, оцениваемое, по утверждению адвокатов, то ли в три, то ли в четыре миллиона долларов.

— Что-о-о?!!

— Так они сказали.

— Держите меня, а то я буду кусаться!

— Завещание еще надо официально утвердить, но адвокаты имеют возможность выделять по моему требованию любые суммы, в том числе и крупные, так что вы можете не сомневаться в том, что такая тривиальная просьба, как три тысячи фунтов, не встретит ни малейших препятствий.

— Тривиальная?!

— Сущая безделица. Теперь вы понимаете, что я вполне могу протянуть вам руку помощи. Как я уже сказал, это доставит мне огромное удовольствие.

Фредди с шумом выдохнул воздух. Мистер Корнелиус, его кролики и палисадник «Бухты» исполняли зажигательную версию популярного в двадцатых годах танца, который назывался шимми.

— Корнелиус, — проговорил он, — вы будете возражать, если я полезу к вам с поцелуями, так что целоваться я не буду, а просто скажу… Нет, не могу я говорить! Вы сами-то понимаете, что совершили чудо? Вытащили из бездны два живых существа! Можете цитировать меня направо и налево, но если и был добрый гений, превратившийся в человека… Нет-нет, увольте, лучше помолчу.

Мистер Корнелиус, который до этого все-таки улыбался — по крайней мере, так решил Фредди, поскольку борода его пребывала в постоянном треморе, — вдруг стал серьезным.

— Только одна просьба, мистер Виджен. Вы не должны обмолвиться об этом деле ни единым словечком, за исключением, понятно, мисс Фостер, которой вам, естественно, придется сказать все. Но пусть и она пообещает хранить тайну.

— На ее устах будет печать молчания. А в чем дело?

— Это не должно дойти до миссис Корнелиус.

— Разве еще не дошло?

— К счастью, нет.

— Вы хотите сказать, что она ничего не знает? Что вы ей не рассказали о золотом дождике?

— Не рассказал, и не собираюсь. Мистер Виджен, — Корнелиус стал еще серьезнее, — представляете ли вы себе, что может случиться, если моей жене станет известно, что я — миллионер? Неужто вы полагаете, что мне дозволят остаться в любимейшем месте, трудясь на излюбленном поприще? Неужто вы думаете, что мне разрешат сохранить старых друзей, вроде мистера Ренна из «Сан-Рафаэля», с которым по субботам я сражаюсь в шахматы, или кормить кроликов, выходя во двор в одной рубашке? Куда там! Меня засунут в какую-нибудь роскошную квартиру, я должен буду каждый год долгие месяцы проводить на юге Франции, найму дворецкого, каждый вечер буду одеваться к обеду. Мало того, мне придется вступить в один из лондонских клубов, снять на весь сезон ложу в опере, научиться играть в поло. — Мистер Корнелиус дал волю распаленной фантазии. — Против таких соблазнов не устоят самые лучшие женщины. Миссис Корнелиус совершенно довольна и счастлива в той обстановке, к которой она привыкала с младых лет, — до того, как мы поженились, она звалась мисс Балстроуд и жила в «Блаженной гавани», — и я хочу, чтобы счастливой и довольной она оставалась до конца своих дней.

Фредди кивнул.

— Понимаю. От изложенной вами программы у меня лично слюнки текут, но я сознаю, что у вас может быть свое мнение. Все зависит от того, как вы смотрите на проблему. Ладно, будьте уверены, что никто не узнает вашей тайны от Фредерика Фозерингея Виджена, или, коли на то пошло, от будущей миссис Ф. Ф. В. У нее на устах, как я говорил, будет печать молчания. Если нужно, перехватим их скотчем. Я думаю, вы не очень обидитесь, что я сейчас отлучусь? Хочу позвонить и сообщить ей новости.

— Пожалуйста!

— Я не увижу ее личика, но я знаю, что оно озарится, как прославленный «техноколор».[71] Благодаря вам!

— Дорогой мой мистер Виджен, умоляю вас!!!

— Повторю, благодаря вам. И если у вас есть какие-то пожелания…

— Пожалуй, ничего такого… Ах, да! Можете вы мне напомнить, как там этот «Утес»?[72]

— Лошадь? В моем списке такой вроде бы не было.

— Церковный гимн. «Утес веков».

— А-а, гимн! Теперь я вас понял. Ну, очень просто: пум-пу-пу-пу, пум-пу-пу. Разве не так?

— Нет-нет, слова.

— А-а, слова? Простите, забыл. По-моему, что-то там такое разверзлось. Или я путаю с другим гимном?

Лицо мистера Корнелиуса озарилось восторгом, что совсем скоро предстояло и личику Салли.

— Ничего-ничего! Теперь я и сам все вспомнил.

— Вот и прекрасно. Будут еще поручения?

— Нет, благодарю.

— Тогда, милейший мой мультимиллионер, временно — конец связи. Пип-пип!

Фредди помчался к себе. Мистер Корнелиус вернулся к своим кроликам, которые подметили, что это весьма кстати.

— «Разверзлась бе-ез-дна для меня…» — запел он. Кролики чуточку поморщились. Они не разделяли новомодного помешательства на музыке во время еды.

Но латук, между тем, вовсе не дурен, подметили они философски. Если кролик хочет, он достойнейшим образом переносит испытания.