"Том 12. Лорд Дройтвич и другие" - читать интересную книгу автора (Вудхауз Пэлем Грэнвил)

Глава XV ОБЪЯСНЕНИЯ ДЖИЛЛ

Вестибюль отеля «Космополис» — вот настоящий центр Нью-Йорка, где в определенные часы непременно встретишь всех своих знакомых. Первой, кого увидели Нелли с Фредди, пройдя через крутящиеся двери, была Джилл, сидевшая у большой колонны посередине зала.

— Эгей-хо! — воскликнул Фредди. — Ждешь кого-нибудь?

— Привет, Фредди. Да, жду Уолли. Получила от него утром записочку, просил встретиться с ним здесь. Я рановато пришла. Да, я ведь еще не поздравила тебя. Ты — просто чудо!

— Спасибо, старушка. Юный герой шагает семимильными шагами, а? Мистер Рук, совсем простой и неиспорченный успехом, отвечает на вопросы нашего корреспондента насчет его будущих планов, что он намерен отправиться в гриль-зал и сжевать ланч за 18 долларов. Да, недурно все складывается. В общем и целом, а, что? Я хочу сказать, получать буду много, знаешь ли… Большая помощь, когда ты разорился!

Джилл удивленно заметила, что последний из Руков корчит гримасы и странно подмигивает, вкладывая в это скрытый смысл. Она послушно подыграла, хотя ровным счетом ничего не поняла.

— Да, разумеется!

На лице его расцвела благодарность, и с сердечным «Пока-пока!» он повел Нелли дальше, в гриль-зал.

— А я и не знала, что Джилл знакома с Мэйсоном, — заметила Нелли, когда они усаживались за столик.

— Да? — рассеянно отозвался Фредди, опытным взглядом пробегая меню, и сделал тщательно продуманный заказ. — Что-что? А, абсолютно. Джилл с Уолли еще детьми играли вместе.

— Как забавно, что все вы вот так встретились.

— Угу. О, Господи!

— Что случилось?

— Да нет, ничего. Забыл послать телеграмму старому приятелю. Ладно, отправлю после ланча.

И, вынув носовой платок, Фредди завязал его узелком. Ему было чуточку неловко идти на такие предосторожности, но все-таки лучше подстраховаться. Разговор с Джилл в театре оставил его в твердом убеждении, что предпринять остается одно — телеграфировать бедняге Дэреку, пусть забудет о всех этих выборах и срочно, галопом, скачет сюда. Он знал, самому ему никогда больше недостанет мужества снова затевать с Джилл разговор на эту тему. В качестве посла на нем можно поставить крест. Если кому и удастся сломать ее несговорчивость, то только самому Дэреку. Фредди не сомневался, что, увидев его, Джилл растает и упадет в его объятия. Чертовская нелепость, считал Фредди, что два любящих сердца разделены океаном. Он с облегчением убрал платок в карман и взялся развлекать Нелли, уйдя в это занятие с головой. Задача оказалась несложной — чем дольше он находился рядом с этой девушкой, тем легче ему было болтать с ней.

Для Джилл, оставшейся в одиночестве, время текло приятно. Ей нравилось наблюдать за входящими. Вот впорхнули, словно стайка птичек, несколько девушек из труппы, их подхватили кавалеры, и все исчезли в гриль-зале. Мелькнула мимо рыженькая Бэйб, тепло кивнув Джилл, а вскоре появилась Луис Денхэм, девушка-ива, в компании молодого человека с бледным тонким лицом и бегающим взглядом. Это, как правильно догадалась Джилл, и был тот самый Иззи. Луис была тоже бледной, гордой, и, судя по нескольким долетевшим до Джилл словам, досадовала на то, что ее заставили ждать.

Почти сразу же двери крутанулись энергичнее обычного, и влетел мистер Гобл.

Лицо его затуманивало облачко, верный признак того, что недовольство жизнью еще не рассеялось. Но едва он заметил Джилл, как облачко растаяло. Он подошел к ней с улыбкой, которую сам считал чарующей.

— Привет! — окликнул мистер Гобл. — Сидим в одиночестве?

Джилл не успела и объяснить, что положение это временное, как менеджер уже продолжил:

— Пойдемте перекусим.

— Большое спасибо, — вежливо отказалась Джилл, — я жду кое-кого.

— Да ну его к лешему! — сердечно заметил мистер Гобл.

— Нет, спасибо. Я, правда, не могу.

И снова на лицо мистера Гобла стало набегать облачко. Он привык, чтобы приглашения его принимали как королевские приказы.

— Пойдемте!

— Простите, это невозможно.

Пронзив ее долгим пристальным взглядом, мистер Гобл как будто хотел продолжить уговоры, но передумал и угрюмо повернул в гриль-зал. К отказам он не привык.

Едва он ушел, как появился Уолли.

— Что он вам говорил? — резко, даже не поздоровавшись, спросил он.

— Приглашал меня в зал.

Уолли помолчал с минуту. На его добродушном лице появилось сердитое выражение.

— Он, конечно, пошел туда? — указал он на гриль.

— Да.

— Значит, мы отправимся сюда, — решил Уолли, обретая прежнее добродушие. — Очень мило, что вы пришли. Я не был уверен, сумеете ли.

— Мило, что вы меня пригласили.

— Какие безупречные у нас манеры! — усмехнулся Уолли. — Приятно слушать! Как вы догадались, что мне хотелось, чтоб вы надели именно эту шляпку?

— О, это носится в воздухе! Так вам она нравится?

— Просто изумительная! Давайте сядем вон за тот столик, ладно?

Они уселись. Сумрак зала в гобеленах расслабляюще действовал на Джилл. После репетиции она чувствовала себя немножко усталой. В дальнем конце зала оркестр наигрывал мелодию, которую она помнила и любила. Память ее вернулась к последнему разу, когда они с Уолли сидели друг против друга в ресторане. Кажется, это было так давно! Вернувшись к настоящему, она обнаружила, что Уолли что-то говорит.

— Вы так внезапно убежали…

— Не хотелось с Фредди встречаться. Уолли сочувственно посмотрел на нее.

— Простите, что порчу вам ланч, но Фредди знает, где вы. Он вас выследил. Встретил случайно Нелли Брайант, с которой вроде бы подружился в Лондоне, и та рассказала ему, где вы и чем занимаетесь. Послушайте, вы так стремительно улепетнули от него позавчера, а сейчас как-то не очень растревожились, — заметил Уолли, и Джилл звонко расхохоталась.

— Вы разве не слышали?

— О чем?

— Фредди попросил мистера Пилкингтона взять его в хор нашего спектакля. Сегодня утром, когда я пришла в театр, он репетировал на сцене, а его всячески поносил мистер Миллер. А позже мистер Гобл разругался с актером, игравшим роль англичанина, и заявил, что любой хорист сыграет не хуже. Взял да и выбрал Фредди. Так что теперь Фредди — один из главных героев, очень гордится!

Запрокинув голову, Уолли одобрительно взревел, отчего у обедающего за соседним столиком выпала на полдороге ко рту устрица.

— Не устраивайте такого шума, — строго одернула Джилл. — На нас оглядываются.

— Простите, не удержался! Ну и дела! Да, такого бреда, как в этих шоу и мюзиклах, нигде нет! Там может случиться, что угодно! «Алиса в стране чудес» — пустячок перед театром!

— Вы тоже так считаете? Именно такое чувство и у меня. Будто я на бесконечном чаепитии у Безумного Шляпника.

— А с какой стати Фредди вообще вступил в труппу? Джилл стала серьезной. Вопрос напомнил ей про то, что она все время изгоняла из мыслей.

— Хочет работать в театре, чтобы приглядывать за мной. Серьезность заразительна. Улыбку Уолли как стерли. Он тоже вернулся к мыслям, не самым приятным, и принялся мрачно крошить булочку.

— А знаете, он совершенно прав. Даже не подозревал, что у него столько здравого смысла.

— Нет, не прав! — вспыхнула Джилл. Воспоминание о разговоре с новой звездой все еще жгло огнем ее независимую душу. — Я не ребенок, и могу сама о себе позаботиться. Как я поступаю, это мое личное дело.

— Боюсь, скоро вы поймете, что ваши личные дела касаются еще нескольких человек. Меня, к примеру. Мне лично не нравится, что вы работаете в театре. Ну, откусите мне голову!

— Очень любезно с вашей стороны, что вы беспокоитесь обо мне…

— Я же просил откусить мне голову, а не заморозить меня. На правах старого друга, который в былые времена совал вам червяков за шиворот, повторяю — мне не нравится, что вы на сцене.

— Вот уж не думала, что вы такой… — Джилл поискала словечко поуничижительнее, — замшело-викторианский!

— Когда дело касается вас, да, я самый что ни на есть замшелый и викторианский. Викторианец — мое второе имя. — Уолли смело встретил ее негодующий взгляд. — И мне, повторяю, не нравится, что вы на сцене. А уж тем более в труппе Айка Гобла.

— Почему же именно Гобла?

— Потому что он не из тех, с кем следует близко общаться.

— Вот еще ерунда!

— Ну, нет! Я думаю, вы немало читали о нравах театральных менеджеров…

— Да, но это все выдумки.

— Так оно и есть. В большинстве своем, они неплохие, вполне порядочные ребята, даже на редкость порядочные, если вспомнить, какое положение они занимают. Я не говорю про деньги, тут они вытворяют, что угодно. В театре, когда доходит до денег, в ход идет все, кроме разве укусов. «Ни Божий закон, ни закон людской не дальше сороковых».[46] В данном случае подставьте улицу, а не широту, хотя вопрос и не изучен досконально. Возможно, точнее сказать, что золотое правило «Поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой» здесь отменено. К этому привыкаешь. Ну, разве что, отправляясь с визитом, оставишь часы и бумажник дома, да не поворачиваешься спиной, чтоб не стянули ненароком задней запонки. Вроде игры. Если менеджеру удалось надуть тебя, значит, он выиграл очко и получает все почести. Если одурачил его ты, то и победа за тобой. При любом раскладе это никак не влияет на отношения. Он все так же потчует тебя сигарой из жилетного кармана и твердит, что ты славный малый. Тут нет ничего личного. Возможно, он облапошил утром своего лучшего друга, но за ланчем они сидят вместе, довольные и счастливые. К менеджерам надо проявлять терпимость. Все они — жертвы наследственности. Когда грабитель женится на гардеробщице, их отпрыск автоматически идет в театральный бизнес. Разве он может потом избавиться от уроков раннего детства? Нет, конечно. Но нравы… Уолли замолчал, давая возможность поставить перед ним жареную камбалу. Официанты всегда умудряются выбрать момент, когда клиент разглагольствует с особым красноречием.

— Так вот, что касается нравов, — возобновил свою речь Уолли, — тут совсем другое дело. Большинство менеджеров — вполне почтенные люди средних лет с женами и семьями. Они в бизнесе, чтобы делать деньги, и больше их ничего не интересует. Девушки в труппе для них — вроде клерков. Просто машины, помогающие получить прибыль. Они толком их и в лицо не знают. Но наш добрый Айк совсем другой! — Уолли проглотил кусочек камбалы. — Айк — нехороший человек. Он — вор, мародер и распутник! Он — чума и червь. Он толст, вял и дрябл. У него сальная душа, иссохшее сердце и глаза трески. Я не критикую его, Боже упаси! — благородно добавил Уолли. — Нет! Критика — не в моем характере. Однако с превеликим уважением скажу, что он — гибрид кота и той пакости, которую мы находим под лежачим камнем. Вот почему мне жаль, что вы в его труппе.

Эту обличительную речь Джилл слушала с некоторой тревогой. Ее короткие встречи с мистером Гоблом подсказывали, что каждое слово, скорее всего, — правда, ей было не по себе даже сейчас, когда Гобл просто на нее глядел, как справедливо выразился Уолли, глазами трески. Но гордость запрещала ей проявлять слабость.

— Я и сама могу о себе позаботиться! — повторила она.

— Не сомневаюсь! Возможно, вы сами сумеете о себе позаботиться, если свалитесь в заболоченный пруд. Но вряд ли я остался бы стоять на берегу, спокойно на это глядя. Я знаю, что приходится терпеть девушкам в хоре. Часами они болтаются на сквозняке, пока свои сцены репетируют солисты. Им нечем заняться, а если они попытаются разнообразить томительность рабства легкой болтовней, на них вопят.

— Да, — признала Джилл, — так бывало много раз.

— Так бывает всегда. Джилл, вы должны уйти из театра. Такая жизнь вам не подходит. Работа…

— Мне она нравится.

— Ну да, пока она в новинку…

— Как вы не можете понять! — жарко перебила Джилл. — Я хочу работать. Мне нужна работа. Мне нужно что-то делать, чтобы занять ум. Очень трудно говорить об этом, но вы же знаете, что со мной случилось. Фредди наверняка рассказал. А если и нет, вы и сами могли догадаться, раз уж я здесь одна. Неужели у вас не бывало беды или разочарования, когда весь мир будто развалился на куски? Тогда обнаруживаешь, что единственное спасение — работать, работать и работать! Когда я только что приехала в Америку, я просто с ума сходила. Дядя Крис отослал меня в городишко на Лонг-Айленде, и мне целый день было нечем заняться, я только думала и думала. Долго я там не вытерпела и сбежала в Нью-Йорк. Встретила тут Нелли Брайант, получила эту работу. Театр спасает меня. Я занята целый день, ужасно выматываюсь, и у меня нет времени на всякие мысли. Чем тяжелее работа, тем лучше она мне подходит. Это противоядие. Я просто не могу бросить ее сейчас. А что до вашего Гобла, придется мне с ним смириться. Другие же девушки терпят. Чем я лучше?

— Они притерпелись и не обращают внимания.

— Ну, и я должна притерпеться. Что мне еще осталось? Должна же я что-то делать.

— Выходите за меня замуж, — сказал Уолли, перегнувшись через стол и прикрывая своей ладонью ее руку. Сияние в глазах осветило его лицо, словно фонарь.

От внезапности этих слов Джилл онемела. Вытянув руку из-под его руки и откинувшись на спинку стула, она в изумлении смотрела на Уолли. В сознание ее смутно проникала сумятица звуков — разговоры, смех, веселая мелодия, которую наигрывал оркестр. Все ее чувства точно бы обострились. Она чутко воспринимала мельчайшие детали. Потом, вдруг, весь мир сузился до глаз, прикованных к ней, — молящих, влюбленных, и ей панически захотелось избежать их взгляда.

Отвернувшись, она стала оглядывать зал. Просто невероятно, что все эти люди, мирно занятые едой и пустой болтовней, не уставились на нее, мучаясь догадками — а что же она сейчас ответит? — подталкивая друг друга локтями, строя предположения. Среди такого равнодушия она почувствовала себя одинокой и беспомощной. Она для всех — ничто, им все равно, что с ней будет, словно она одна посреди замерзших болот Брукпорта. Да, она одна в равнодушном мире, и свои проблемы должна решать только сама.

Мужчины и раньше предлагали ей замужество, добрый десяток раз, то там, то сям, в загородных домах, на танцах в Лондоне, еще до того, как она встретила и полюбила Дэрека. Но ничто из прежнего опыта не подготовило ее к предложению Уолли. Те, другие, давали ей время выстроить защиту, собраться с силами, взвесить не спеша их достоинства. Прежде чем высказаться напрямую, они выдавали свою влюбленность сотнями признаков — краснели, заикались, просто стекленели в смущении, а не выстреливали предложение точно пулю под прикрытием беседы на темы, не имевшие ни малейшего касательства к их чувствам.

И все же теперь, когда шок постепенно стихал, ей стали припоминаться признаки, которые она отмечала и раньше; речи, которые должны были бы остеречь ее…

— О, Уолли! — выдохнула Джилл.

Она обнаружила, что действует он на нее совершенно по-другому, чем поклонники тех лондонских дней. Он больше для нее значил, играл более важную роль, он был — хотя все в ней восставало против такого слова — даже опасным!

— Позвольте мне избавить вас от всего этого! Вы не созданы для жизни в театре! Я не могу видеть, как вы…

Наклонившись, Джилл прикоснулась к его руке. Он вздрогнул, словно от ожога. Мускулы его горла еще двигались.

— Уолли… — Джилл приостановилась в поисках подходящего слова: сказать «Спасибо» — настоящий ужас! Так холодно, почти высокомерно. «Как мило», — это, скорее всего, прощебетала бы Луис своему дружку Иззи. Джилл начала снова: — Вы такой великодушный, что предложили мне выйти замуж… но…

— Вы что, думаете, — сдавленно засмеялся Уолли, — я это из альтруизма? Ну, нет! Я такой же эгоистичный и сосредоточенный на себе, как и любой другой человек, когда ему чего-то очень сильно хочется. Во мне столько же альтруизма, сколько в ребенке, хнычущем, чтобы ему луну с неба достали. Я хочу, чтобы вы вышли за меня, потому что я люблю вас. Другой такой девушки нет. Я всегда вас любил. Я столько лет мечтая о вас, гадал, как вы живете, — где вы, что делаете, как выглядите. Раньше я воображал, что это все сантименты, просто вы воплощаете самое счастливое время моей жизни. Я думал, вы — вроде крючочка, на который я навешиваю трогательную тоску о днях, которые никогда не вернутся. Вы были богиней памяти о минувшем. Но потом я встретил вас в Лондоне, и все переменилось. Мне нужны именно вы, а не память о старых временах и ушедшем счастье. Я понял, что люблю вас, сразу, как только вы заговорили со мной в театре. Я полюбил ваш голос, ваши глаза, вашу улыбку, ваше мужество. А потом вы упомянули, что помолвлены. Что ж, разумеется, этого можно было ждать, но я не сдержался и выказал ревность. А вы осадили меня, как я того и заслуживал. Но теперь… теперь все переменилось. Все по-другому, кроме моей любви.

Джилл отвернулась к стене. На нее тут же начал глазеть человек за соседним столиком, тучный и краснолицый. Слышать он ничего не мог, потому что говорил Уолли очень тихо, но догадался, что за их столом творится что-то инте-ресненькое, и теперь с тупым любопытством наблюдал, от чего Джилл тут же вспыхнула негодованием. За минуту до того она обижалась на безразличие окружающего мира, а теперь этот глазеющий сосед показался ей целой толпой. На глаза ей навернулись слезы, и она почувствовала, что краснолицый их приметил.

— Уолли… — Голос ее сломался. — Это невозможно.

— Почему? Почему, Джилл?

— Оттого, что… О, невозможно, и все. Наступило молчание.

— Из-за… — с трудом начал он, — из-за Андерхилла?

Джилл кивнула. Она была очень несчастна. Оркестр разразился бравурной музыкой, и нога ее невольно начала постукивать в такт. За ближним столиком кто-то зашелся в хохоте. Два официанта за стойкой были так близко, что она улавливала обрывки их разговора. Они спорили о заказе на жареную картошку. И снова чувства ее круто переменились, ей стало отвратительно безразличие мира, но уже не к ней, а к Уолли. Она не могла смотреть на него, зная в точности, что увидит честные умоляющие глаза, высматривающие в ее лице то, чего она дать не может.

— Да, — отозвалась она.

Стол скрипнул — Уолли подался еще больше вперед. Такой большой и трогательный, просто большой пес в беде. Ей было очень трудно причинять ему боль. А ее ножка, между тем, не переставала отстукивать такт рэг-тайма.

— Вы не можете жить воспоминаниями!

Подняв глаза, Джилл взглянула ему в лицо. Его глаза были точно такими, как она и думала.

— Вы не понимаете, — ласково проговорила она. — Не понимаете.

— Но там же все кончено… Джилл покачала головой.

— Не можете вы любить его после того, что произошло!

— Я и сама не знаю, — печально откликнулась Джилл. Это озадачило Уолли, как раньше озадачило Фредди.

— Как это, не знаете?

Джилл крепко зажмурила глаза. Силуэт Уолли, дрожа, расплылся. Такой трюк она проделывала еще ребенком. Не зная, как поступить, она всегда крепко жмурила глаза, словно бы прячась от всего.

— Уолли, пожалуйста, помолчите минутку. Я хочу подумать.

Глаза у нее открылись.

— Все обстоит так… Вряд ли я смогу объяснить толком, но все обстоит так. Предположим, у вас есть комната, и она забита всякой мебелью. Места в ней совсем не осталось; что-то еще туда просто не влезет, пока не вынесли старую мебель, Может, эта мебель и не нужна, но она стоит в комнате и занимает все пространство.

— Да, — кивнул Уолли, — понимаю.

— Уолли, дорогой, мое сердце занято. Я знаю, его загромождает хлам, но места там нет. Требуется время. Я внесла туда мебель, считая, что она — самая прекрасная в мире. Но меня… обманули. Оказалось, это просто хлам. Но он стоит. Он там все время. Что же мне теперь делать?

Грохнув напоследок, умолк оркестр. Внезапная тишина будто разбила наваждение. Мир вторгся на тот маленький островок, где они уединились. Мимо них проследовали щебечущие девушки со спутниками. Официант, рассудив, что сидят они достаточно долго, подсунул Уолли счет, перевернутый для приличия цифрами вниз. Взяв деньги, он удалился за сдачей.

— Я все понимаю, — повернулся к Джилл Уолли. — Разговора, считайте, не было. Мы по-прежнему добрые друзья?

— Да.

— Но… — Он выдавил смех, — запомните мои слова. Может быть, все-таки, когда-нибудь…

— Не знаю…

— Все бывает, — не сдался Уолли. — Во всяком случае, позвольте мне так думать. Хотя я тут ни при чем. Решать, разумеется, вам. Я не буду досаждать вам своими речами. Когда очистите эту свою комнату, вам не придется вывешивать табличку «Сдается». Я буду рядом, я буду ждать, и вы всегда будете знать, где найти меня. А пока что, я в вашем распоряжении. Я — ваш. Это ясно?

— Вполне. — Джилл ласково посмотрела на него. — Нет никого, кого я охотнее впустила бы в эту комнату, Уолли.

— Это правда?

— Святая правда.

— Тогда, — воскликнул Уолли, — через две минуты вы увидите обалдевшего официанта. Сдача должна быть долларов четырнадцать, с тех двадцати, что он унес, а я отдам ему все.

— Не надо!

— Все, до цента, — твердо заявил Уолли. — А молодой греческий разбойник, который уволок мою шляпу при входе, получит доллар. Вот я какой, как сказал бы наш аскетический и достойный друг Гобл.

Краснолицый толстяк за соседним столиком не отрывал от них взгляда, когда они уходили, оставив позади официанта, который дрожащей рукой цеплялся за спинку стула.

— Поссорились, — решил он, — а потом помирились.

И попросил зубочистку.