"Том 5. Дживс и Вустер" - читать интересную книгу автора (Вудхауз Пэлем Грэнвил)

ГЛАВА 8

Дживс первым прервал довольно напряженное молчание.

— Насколько можно судить, сэр, блокнота здесь нет.

— М-м?

— Я осмотрел весь верх шкафа, сэр, но блокнота не нашел.

Возможно, я ответил более резко, чем следовало. Едва спасшись от этих слюнявых челюстей, я, конечно, еще не успел прийти в себя.

— К черту блокнот, Дживс! Как быть с собакой?

— Да, сэр.

— Что значит «да, сэр»?

— Я пытался дать вам понять, сэр, что совершенно с вами согласен: вы вовремя подняли эту тему. Несомненно, неожиданное появление животного представляет серьезную проблему. Если оно останется сидеть там, где сидит, нам будет нелегко продолжать поиски блокнота мистера Финк-Ноттла. Очевидно, что наша свобода действий окажется весьма ограниченной.

— И что нам теперь делать?

— Затрудняюсь сказать, сэр.

— Вам ничего не приходит в голову?

— Нет, сэр.

На это я мог ответить ему ядовито и колко — не знаю, что именно я бы сказал, но уж сказал бы, — однако удержался. Я понимаю, что даже самому одаренному человеку трудно всегда в любых обстоятельствах выдавать правильное решение. Несомненно, его блестящий, вдохновенный ход, который дал мне возможность одержать окончательную победу над силами зла в лице Р. Спода, отнял у него много душевных сил, сейчас его мозг нуждается в отдыхе. Оставалось только ждать и надеяться, что скоро он снова включится в работу и сможет достичь еще больших высот.

Чем скорее это произойдет, тем лучше, решил я, мысленно рассматривая создавшееся положение, потому что мне было ясно: этот косматый сукин сын не тронется с места, надо начать массированную атаку, разработать дерзкий план и искусно его выполнить. Мне кажется, я никогда еще не видел собаку, которая бы всем своим видом выражала, что она приросла к месту и не сдвинется с него, пока не придет хозяйка. А я еще не продумал во всех деталях, что именно я скажу Стиффи, когда она вернется и увидит меня на своем комоде, я сижу там как курица на насесте.

Наблюдая за животным, которое торчало как шишка на ровном месте, я начал злиться. Вспомнил Фредди Уиджена, которого во время визита к друзьям в их загородный дом немецкая овчарка загнала на гардероб, и он потом рассказывал мне, что ужасно страдал от унижения, это было самое скверное во всей истории, такой удар для гордого духа, надеюсь, вы понимаете, — он, чей род ведет начало от сотворения времен,[32] как вполне справедливо можно выразиться, по прихоти гнусной шавки вынужден гнездиться на платяном шкафу.

В точности как я. Конечно, хвастаться своими предками — дурной тон, но, черт возьми, Вустеры и в самом деле пришли в Англию вместе с Вильгельмом Завоевателем и, между прочим, были с ним большие друзья; но что толку от дружбы с Вильгельмом Завоевателем, если отпрыску древнего рода суждено погибнуть от зубов скотчтерьера.

От этих мыслей я совсем раскис и стал глядеть на пса с ненавистью.

— По-моему, это чудовищно, Дживс, — сказал я, выразив вслух свои мысли. — Как можно держать такого пса в спальне? От него одна грязь.

— Да, сэр.

— Скотчтерьеры пахнут, даже самые породистые. Вы, конечно, помните, какой ужасный запах шел от Макинтоша моей тетки Агаты, когда она гостила у меня. Я часто вам жаловался.

— Да, сэр.

— А этот просто смердит. Его давно следует переселить в конюшню. Что за порядки в «Тотли-Тауэрсе»? У Стиффи в спальне живет скотчтерьер, Гасси держит стаи тритонов, не дом, а настоящий зверинец.

— Да, сэр.

— Взгляните на все с другой точки зрения, — продолжал я, разгорячась. — Я говорю об опасности, которую представляет собой пес такого нрава, когда вы держите его в спальне: ведь он может броситься на кого угодно и растерзать. Нам с вами удалось спастись, когда мы оказались в опасности, а если бы вместо нас вошла пугливая горничная?

— Да, сэр.

— Я так ясно вижу, как она идет сюда, чтобы постелить постель. Это хрупкая девушка с большими голубыми глазами и робким выражением. Она открывает дверь, переступает порог и направляется к кровати. А на нее прыгает этот людоед. О том, что произойдет, даже думать не хочется.

— Нет, сэр.

Я нахмурился.

— Вместо того чтобы сидеть на шкафу и повторять: «Да, сэр», «Нет, сэр», вы бы, Дживс, лучше что-нибудь сделали.

— А что я могу сделать, сэр?

— Начать действовать, Дживс. Смелое, решительное действие — вот что нам сейчас нужно. Может быть, вы помните, как мы однажды гостили у тети Агаты в «Вуллем Черси» в графстве Гертфордшир? Там еще был достопочтенный А. Б. Филмер, член кабинета министров, а от меня все не отставал рассердившийся лебедь, и я влез на крышу домика, который стоял на островке посреди озера.

— Я очень хорошо помню этот эпизод, сэр.

— И я тоже. Картина так ярко запечатлелась на сетчатке моего воображения — это действительно сетчатка, да?

— Да, сэр.

— Так вот, вы бесстрашно встаете перед лебедем — а ну, кыш отсюда, глупая птица, — и набрасываете ему на голову свой плащ, лебедь в полной растерянности, я свободен, а он вынужден продумывать весь план военных действий заново. Великолепная сцена укрощения. В жизни не видел ничего удачнее.

— Благодарю вас, сэр. Я рад, что оказался полезен.

— Еще как, Дживс, не знаю, что бы я без вас делал. И вот сейчас мне пришло в голову, что можно повторить тот маневр, пес будет совершенно сбит с толку.

— Несомненно, сэр. Но у меня нет плаща.

— Тогда я советую вам обдумать, как заменить его простыней. А если вы сомневаетесь, что простыня сослужит службу не хуже плаща, могу рассказать, что как раз перед тем, как вы вошли в комнату, я испытал ее на Споде с отличным результатом. Он никак не мог из-под нее выпутаться.

— В самом деле, сэр?

— Можете не сомневаться, Дживс. Лучшего оружия, чем простыня, и желать не приходится. На кровати есть простыни.

— Да, сэр. На кровати.

Молчание… Я не люблю обижать людей, но если это не nolle prosequi, значит, мне непонятен смысл этой процедуры. Замкнутое хмурое лицо Дживса подтверждало, что я не ошибся, и я решил сыграть на его гордости, как Гасси во время наших переговоров относительно Спода пытался сыграть на моей.

— Дживс, вы боитесь крошечную плюгавую собачонку?

Он почтительно поправил меня, выразив мнение, что животное, о котором идет речь, вовсе не крошечная плюгавая собачонка, а собака средней величины с прекрасно развитой мускулатурой. Он особенно советовал мне обратить внимание на челюсти и зубы Бартоломью. Я принялся уговаривать его:

— Вот увидите, Дживс, если вы неожиданно прыгнете, его зубы не вонзятся в тело. Вы можете подскочить к кровати, сорвать простыню и замотать в нее пса, он и не сообразит, что случилось, а мы окажемся на свободе.

— Да, сэр.

— Ну так что, будете прыгать?

— Нет, сэр.

Наступило довольно тягостное молчание. Пес Бартоломью все так же не мигая смотрел на меня, и опять я заметил на его морде высокомерно-добродетельное ханжеское выражение, которое мне еще больше не понравилось. Кому приятно сидеть на комоде, куда вас загнал скотчтерьер, но мне казалось, что в таком случае животное должно хотя бы проявить понимание и не сыпать соль на раны, не спрашивать взглядом: «Ну что, спасли тебя?»

Я решил прогнать с его морды это выражение. В шандале, стоящем возле меня, был огарок свечи, я вынул его и бросил в мерзкую тварь. Бартоломью с жадностью сожрал свечу, через минуту его вырвало, и он, дав мне короткую передышку, как ни в чем не бывало снова уставился на меня. Тут дверь открылась, и в комнату вошла Стиффи. А я-то ждал ее часа через два, не раньше.

Мне сразу бросилось в глаза, что ее обычной жизнерадостности как не бывало. Ведь Стиффи минуты не посидит на месте, вечно куда-то несется — молодые силы играют, так, кажется, говорят, но сейчас она двигалась медленно, нога за ногу, как бурлаки на Волге. Она равнодушно посмотрела на нас, бросила: «Привет, Берти. Привет, Дживс», — и, казалось, забыла о нас. Приблизилась к туалетному столику, сняла шляпку и, опустившись на стул, мрачно посмотрела на себя в зеркало. Видно, ее душа была как проколотая шина, из которой вышел воздух, и я понял, что, если не заговорю, она тоже не заговорит, а молчать сейчас и вовсе неловко. Поэтому я сказал:

— Привет, Стиффи.

— Привет.

— Приятный вечер. Вашего пса только что вырвало на ковер.

Это, конечно, была прелюдия к главной теме, которую я и начал развивать.

— Вы, наверное, удивились, Стиффи, застав нас здесь?

— Нет, ничуть. Вы искали блокнот?

— Ну конечно. Именно блокнот. Хотя, если честно, мы не успели приступить к поискам. Ваш песик был против. — Я все это с юмором представил, обратите внимание. В таких случаях только юмор и спасает. — Он неправильно истолковал наш визит.

— В самом деле?

— Да. Я очень затрудню вас, если попрошу пристегнуть к его ошейнику ремень и отвести угрозу, нависшую над демократией во всем мире?

— Да, очень затрудните.

— Неужели вы не хотите спасти жизнь двум ближним?

— Не хочу. Я не хочу спасать жизнь мужчинам. Ненавижу мужчин, всех до одного. Надеюсь, Бартоломью искусает вас до костей.

Призывами к человечности ее не проймешь, это ясно. Попробуем другой подход.

— Я не ждал вас так скоро, — сказал я. — Думал, вы пошли в Рабочий клуб бренчать на фортепьяно, пока Растяпа Пинкер показывает цветные картинки и читает лекцию о Святой Земле.

— Я и пошла.

— Но вернулись что-то слишком уж рано.

— Да. Лекцию отменили. Гарольд разбил слайды.

— Не может быть. — Ну конечно, разве мог он их не переколотить, у него ведь руки не тем концом вставлены. — Как же это случилось?

Она вяло погладила по голове пса Бартоломью, который подошел к ней, чтобы с ним поиграли.

— Уронил их.

— Почему?

— Он был в шоке, потому что я разорвала нашу помолвку.

— Что???

— Что слышали. — Глаза ее заблестели, казалось, она заново переживает эту тяжелую сцену, в голосе зазвучал металл, ну прямо голос тети Агаты, когда она разговаривает со мной. Куда девалась вялая манера, в первый раз я увидел, как эта юная особа полыхает от ярости. — Пришла я к Гарольду в коттедж, мы поговорили о разных разностях, потом я спрашиваю: «Милый, когда ты стащишь каску у Юстаса Оутса?» Вы не поверите, но он посмотрел на меня таким ужасно робким, испуганным взглядом и сказал, что долго боролся со своей совестью, надеясь получить ее согласие, но совесть не сдалась, она и слышать не хочет о краже каски у Юстаса Оутса, поэтому все отменяется. «Ах так? — сказала я и выпрямилась во весь рост. — Значит, отменяется? Ну, тогда и помолвка наша тоже отменяется». Он и уронил все слайды Святой Земли, которые держал в обеих руках, а я ушла.

— Ушли? Неужели?

— Да, ушла. И считаю, что правильно сделала. Если он будет говорить мне «нет» всякий раз, как я попрошу его о каком-нибудь пустяке, лучше уж узнать об этом заранее. Все сложилось как нельзя лучше, я просто счастлива.

И, шмыгнув носом, да так громко, будто рядом разорвали кусок полотна, она закрыла лицо руками и разразилась безудержными рыданиями, как принято говорить.

Конечно, душераздирающее зрелище, и вы не слишком ошибетесь, если выскажете предположение, что меня переполнило сочувствие к ее горю. Уверен, во всем Уэст-Энде[33] не найти другого мужчины, который бы так живо откликался на женские страдания. Будь я поближе, я бы безо всякого погладил ее по голове. Но, несмотря на доброе сердце, у Вустеров довольно земного здравого смысла, и я очень скоро сообразил, что в этой истории есть свои плюсы.

— Ужасно, — сказал я, — сердце кровью обливается Верно, Дживс?

— Безусловно, сэр.

— Да, черт возьми, оно просто истекает кровью, и ничего тут не скажешь, можно только выразить надежду, что великий целитель Время залечит рану. И поскольку в сложившихся обстоятельствах блокнот вам, конечно, больше не нужен, может быть, вы вернете его мне?

— Что?

— Я сказал, что, поскольку ваш предполагаемый союз с Пинкером распался, вы, естественно, не пожелаете хранить среди своих вещей блокнот Гасси…

— Ах, не морочьте мне сейчас голову вашими дурацкими блокнотами.

— Ну конечно, конечно, у меня и в мыслях не было. Просто я хотел сказать, что, если когда-нибудь у вас найдется время… выдастся лишняя минута… вы не сочтете за труд…

— Ладно. Но сейчас я не могу отдать его вам. Блокнота здесь нет.

— Нет?

— Нет. Я положила его… Что это?

Она остановилась на самом интересном месте, потому что все мы вдруг услышали стук. Стук доносился со стороны балкона.

Должен упомянуть, что в комнате Стиффи, кроме кровати под балдахином, ценных картин, обитых богатой тканью мягких кресел и прочей дорогой мебели, которых совершенно не заслуживала эта наглая девчонка, кусавшая руку, которая кормила ее, устроив в своей квартире в ее честь обед, а теперь испытывала по ее милости жуткое отчаяние и тревогу, так вот, в этой комнате был еще и балкон. Стучали в балконную дверь, из чего можно было заключить, что за ней кто-то стоял.

Бартоломью мгновенно понял это, потому что с необыкновенным проворством подскочил к балконной двери и стал выгрызаться наружу. До сих пор пес вел себя в высшей степени сдержанно, казалось, он готов сидеть и гипнотизировать вас взглядом вечно, а тут вдруг оказалось, что это хулиган и сквернослов. Наблюдая, как он бесчинствует, грызя дверь и исходя площадной бранью, я благодарил Бога, что мне удалось так быстро вскочить на комод. Дикий, кровожадный зверь — вот кем оказался этот Бартоломью Бинг. Конечно, не нам, смертным, осуждать замыслы мудрого Провидения, но черт меня возьми, не понимаю я, зачем собаке не слишком большого размера оно дало челюсти и зубы крокодила. Впрочем, что толку удивляться, теперь все равно ничего не изменишь.

Стиффи от неожиданности замерла, что вполне естественно, когда девушка слышит стук в балконную дверь, но через минуту опомнилась и пошла узнать, что все это значит. С комода, где я сидел, мне было ничего не углядеть, но туалетный столик был явно расположен более удачно. Вот она откинула занавеску и вдруг прижала руку к груди, как актриса на сцене, с ее губ сорвался громкий крик, я услышал его, несмотря на оглушительный лай и хрип вконец осатаневшего терьера.

— Гарольд! — воскликнула она, и, следуя простейшей логике, я заключил, что на балконе стоит мой старый добрый друг Раззява Пинкер, ныне священник.

В голосе юной авантюристки была та самая радость, с которой женщина встречает рокового любовника, однако, поразмыслив, эта особа сочла, что подобный тон не слишком уместен после сцены, только что произошедшей между ней и служителем Бога. И заговорила холодно и враждебно, я все слышал, потому что она взяла на руки эту злобную тварь Бартоломью и зажала ему пасть рукой, — я бы такого в жизни не сделал, осыпь меня золотом.

— Что вам угодно?

Бартоломью не лаял, слышимость была великолепная. Голос Пинкера звучал слегка приглушенно за стеклянной дверью, но все равно можно было разобрать каждое слово.

— Стиффи!

— В чем дело?

— Можно войти?

— Нет, нельзя.

— Я кое-что принес.

Юная шантажистка в восторге взвизгнула.

— Гарольд! Ты ангел! Неужели ты все-таки раздобыл ее?

— Да.

— Ах, Гарольд, какое счастье, какая радость!

Она в волнении открыла балкон, в комнату ворвался холодный ветер, коленкам под брюками стало холодно… Ветер ворвался, но Пинкер почему-то не вошел. Он мялся на балконе, и через минуту я понял причину его нерешительности.

— Скажи, Стиффи, а твой пес не бросится?

— Нет, нет. Подожди минуту.

Она отнесла животное к чулану, где висела одежда, бросила его туда и закрыла дверь. Никаких сообщений из-за двери не последовало, поэтому надо полагать, что тварь улеглась на полу и заснула. Скотчтерьеры — философы, они легко приспосабливаются к переменам в жизни. Тяпнут слабого, от сильного убегут.

— Путь свободен, мой ангел, — сказала она, возвращаясь к балкону, и переступивший порог Пинкер заключил ее в объятия.

Они закружились, и сначала было трудно разобрать, кто из них где, но вот он разжал руки, и я наконец увидел его отдельно от нее и с ног до головы. Он здорово раздобрел за время, что мы не виделись. Деревенское сливочное масло и несуетливая жизнь, которую ведут священники, прибавили еще несколько фунтов веса к его и без того внушительной комплекции. Тощий, долговязый спортсмен Пинкер остался в нашей ранней юности, на «Великопостных гонках».[34]

Однако я скоро понял, что изменился он только внешне. Он чуть не упал на ровном месте, споткнувшись о ковер, налетел на оказавшийся поблизости столик и, как ни трудно это было, умудрился его опрокинуть, — нет, передо мной все тот же нескладеха Пинкер, у которого обе ноги — левые, и если его отправить в переход через великую пустыню Гоби, он в силу особенностей своей физической конституции непременно собьет кого-нибудь с ног по дороге.

В былые времена в колледже физиономия Пинкера сияла здоровьем и радостью. Здоровье осталось — он напоминал одетый священником бурак, однако с весельем дело обстояло не столь благополучно. Лицо было встревоженное, мрачное, наверное, совесть совсем искогтила его. И не наверное, а точно, потому что в руке он держал ту самую каску, которую я видел на голове полицейского Юстаса Оутса. Он резко и поспешно сунул ее Стиффи, будто она жгла его, а Стиффи в восторге издала вопль, полный неги и ласки.

— Вот, принес, — тупо сказал он.

— Ах, Гарольд!

— И перчатки твои тоже принес. Ты их забыла. Я одну только принес. Другой не нашел.

— Спасибо, любимый. Бог с ними, с перчатками. Ты у меня настоящее чудо. Расскажи мне все в подробностях.

Он открыл было рот, чтобы рассказать, да так и застыл, я увидел, что он в ужасе глядит на меня. Потом перевел взгляд на Дживса. Нетрудно догадаться, какие мысли проносятся в его мозгу. Он спрашивал себя, кто мы — живые люди или из-за нервного напряжения, в котором он живет, у него начались галлюцинации.

— Стиффи, — прошептал он, — ты, пожалуйста, сейчас не смотри на комод, но скажи, там кто-то сидит?

— Что? А, да, это Берти Вустер.

— Правда, он? — Его лицо посветлело. — Я был не вполне уверен. А на гардеробе тоже кто-то есть?

— Там камердинер Берти, Дживс.

— Приятно познакомиться, — сказал Пинкер.

— Очень приятно, сэр, — отозвался Дживс.

Мы с Дживсом спустились на пол, и я шагнул к Пинкеру, протянув руку и радуясь встрече.

— Ну, здорово, Пинкер.

— Привет, Берти.

— Сколько лет, сколько зим.

— Да уж, давненько не виделись.

— Ты, говорят, священником стал.

— Верно.

— Как прихожане?

— Отлично, спасибо.

Наступила пауза, и я подумал, хорошо бы расспросить его об однокашниках — кого он видел в последнее время, о ком что слышал, словом, как обычно при встрече двух друзей после долгой разлуки, когда говорить особенно не о чем, но мне помешала Стиффи. Она ворковала над каской, как мать у колыбели спящего младенца, но тут вдруг возьми да и надень каску на себя, и при этом громко рассмеялась, а Пинкеру это было как нож в сердце, он снова ужаснулся тому, что сотворил. Вы наверняка слышали выражение «Несчастный слишком хорошо знал, что его ждет». Так вот, это сейчас в полной мере относилось к Гарольду Пинкеру. Он прянул, как испуганный конь, налетел на еще один столик, шагнул заплетающими ногами к креслу, опрокинул его, потом поднял, поставил, сел в него и закрыл лицо руками.

— Если об этом узнает младший класс воскресной школы! — простонал он и задрожал всем телом.

Я хорошо понимал друга. Человек в его положении должен вести себя очень осмотрительно. Прихожане ожидают от священника ревностного исполнения своих обязанностей. Они представляют себе его пастырем, который читает проповеди о разных там хеттеях, аморреях и как они еще называются, возвращает мудрым словом на путь истинный отступника, кормит супом болящих, поправляет им подушки, ну и все прочее. Когда же они обнаружат, что он лишил полицейского каски, они изумленно посмотрят друг на друга с осуждением в глазах и спросят, достоин ли этот человек выполнять столь высокую миссию. Вот что тревожило Пинкера и не позволяло быть прежним жизнерадостным священником, который так весело смеялся на последнем празднике в воскресной школе, что все до сих пор не могут его забыть.

Стиффи захотела приободрить возлюбленного.

— Прости меня, милый. Если ее вид тебя расстраивает, лучше я ее уберу. — Она подошла к комоду и засунула каску в ящик. — Только я не понимаю, почему ты расстраиваешься. Мне кажется, ты должен радоваться и гордиться. А теперь расскажи мне все.

— Пожалуйста, — поддержал ее я. — Хочется узнать из первых рук.

— Ты крался за ним, как тигр? — спросила Стиффи.

— Конечно, крался, — с укоризной подтвердил я. До чего глупая девица! — Неужели вы допускаете мысль, что он мог подбежать открыто, ни от кого не таясь? Нет, он неотступно полз за ним, как змея, и когда тот сел отдохнуть у изгороди возле перелаза или где-нибудь еще и, ни о чем не подозревая, закурил трубочку, Пинкер и осуществил свой план, так ведь?

Гарольд Пинкер сидел, уставясь в пустоту, и на его лице было все то же мрачное, тревожное выражение.

— Не садился он на приступку. Он стоял, опершись о перила. Когда ты ушла от меня, Стиффи, я решил прогуляться и все обдумать, прошел по полю Планкетта и хотел перейти на соседнее, как вдруг увидел впереди какую-то темную фигуру. Это был он.

Я кивнул. Как ясно я представлял себе эту сцену!

— Надеюсь, — сказал я, — ты вспомнил, что сначала надо потянуть каску вперед, а уж потом сорвать с головы, чтобы ремешок не зацепился за подбородок.

— Ничего этого не понадобилось. Каска была не на голове. Он снял ее и положил на траву. Я подкрался и схватил.

Я строго посмотрел на него.

— Как же так, Пинкер, ты нарушил правила игры.

— Ничего он не нарушил, — пылко возразила Стиффи. — Я считаю, он проявил величайшую ловкость.

Я не мог отступить со своих позиций. У нас в «Трутнях» очень строгие взгляды на этот счет.

— Разработаны специальные приемы, чтобы похищать у полицейских каски. Ты их не применял, — решительно стоял на своем я.

— Это совершеннейшая чепуха, — отмахнулась от меня Стиффи. — Любимый, ты был изумителен.

Я пожал плечами.

— Что вы скажете по этому поводу, Дживс?

— Думаю, мне не стоит высказывать свое мнение, сэр.

— Правильно, не стоит, — подхватила Стиффи. — И вам, Берти Вустер, не стоит, никого ваше мнение не интересует. И вообще, что вы о себе воображаете? — Она все больше распалялась. — Никто вас не звал, а вы заявились в спальню к девушке и поучаете, как можно похищать каски, а как нельзя. Вы сами не скажешь чтоб проявили чудеса ловкости в этом искусстве, иначе бы вас не арестовали и не привели утром на Бошер-стрит, где вам пришлось пресмыкаться перед дядей Уоткином в надежде отделаться всего лишь штрафом.

— Я вовсе не пресмыкался перед старым бандитом, — возмутился я. — Я держался спокойно и с большим достоинством, как вождь краснокожих на костре. Что до моей надежды отделаться штрафом…

Стиффи не желала ничего слушать.

Я просто хотел сказать, что приговор ошарашил меня. Я был убежден, что довольно простого замечания. Но все это к делу не относится, важно другое: Пинкер в эпизоде с полицейским действовал вопреки правилам. Это так же безнравственно, как стрелять в сидящую птицу. И я не могу изменить своего мнения.

— Я тоже не могу изменить своего мнения, что вам нечего делать в моей спальне. Зачем вы здесь торчите?

— Да, я тоже удивился, — сказал Пинкер, впервые затронув эту тему. Конечно, я понимал, что у него есть все основания недоумевать, почему он застал такое сборище в спальне, где обитает одна только его возлюбленная.

Я сурово посмотрел на нее.

— Вы отлично знаете, почему я здесь. Я вам объяснил. Я пришел сюда, чтобы…

— Ах да, конечно. Дорогой, Берти пришел ко мне за книгой. Но боюсь… — Тут она вонзила в мои глаза холодный зловещий взгляд, — боюсь, я пока не могу дать ему ее. Я еще сама не дочитала. Кстати, дорогой, — продолжала она, не выпуская из меня цепкого хищного взгляда, — Берти сказал, что будет счастлив помочь нам в нашем плане с серебряной коровой.

— Дружище, неужели ты согласен? — радостно встрепенулся Пинкер.

— Конечно, согласен, — сказала Стиффи. — Он только сейчас говорил мне, какое удовольствие это ему доставит.

— Ты не против, если я расквашу тебе нос?

— Конечно, он не против.

— Понимаешь, я должен быть в крови. Кровь — это главное.

— Ну конечно же, конечно, — нетерпеливо вступила Стиффи. Казалось, она торопится завершить сцену. — Он все понимает.

— Берти, а когда ты сочтешь возможным провести операцию?

— Он сочтет возможным провести ее сегодня, — ответила за меня Стиффи. — Нет никакого смысла откладывать. Жди ровно в полночь на веранде, мой любимый. К тому времени все уже будут спать. Берти, вам удобно в полночь? Да, Берти говорит, что это идеальное время. А теперь, ненаглядный, тебе пора. Если кто-нибудь случайно зайдет и увидит тебя здесь, он может удивиться. Спокойной ночи, любимый.

— Спокойной ночи, любимая.

— Спокойной тебе ночи, любимый.

— И тебе спокойной ночи, любимая.

— Подожди! — крикнул я, оборвав их тошнотворные нежности и пытаясь в последний раз воззвать к чести и благородству Гарольда.

— Не может ой ждать, он спешит. Помни же, ангел мой. На веранде, в полной боевой готовности, в двенадцать ноль ноль. Спокойной ночи, любимый.

— Спокойной ночи, любимая.

— Спокойной ночи, мой ненаглядный.

— Спокойной ночи, ненаглядная.

Они отошли к балкону, омерзительное воркование не так сильно било в уши, и тут я обратил к Дживсу свое суровое, непреклонное лицу.

— Тьфу!

— Простите, сэр?

— Я сказал «тьфу», Дживс. Я человек достаточно широких взглядов, но я потрясен, потрясен до глубины души. Поведение Стиффи отвратительно, но не в нем суть. Она женщина, и всем давно известно, что женщины не способны отличить добро от зла. Но чтобы на такое пошел Гарольд Пинкер, носитель духовного сана, человек, застегивающий свой воротничок сзади на шее! Это ужасает меня. Он знает, что блокнот у нее. Знает, что она держит меня на крючке. Но разве он потребовал, чтобы она вернула его мне? И не подумал. Он с нескрываемой радостью идет на грязное дело. Что ждет с таким пастырем прихожан Тотли, которые жаждут идти по прямой и ровной стезе добродетели? Какой пример подает он младенцам, посещающим воскресную школу, о которых он говорил? Если они несколько лет посидят возле Гарольда Пинкера и проникнутся его по меньшей мере странными идеями касательно нравственности и чести, все до единого кончат жизнь в тюрьме, осужденные за шантаж.

Я умолк, глубоко взволнованный. Я даже тяжело дышал.

— По-моему, вы несправедливы к джентльмену, сэр.

— М-м?

— Я убежден, у него сложилось впечатление, будто вы согласились принять участие в их плане исключительно по доброте душевной, вам просто хочется помочь старому другу.

— Думаете, она не рассказала ему о блокноте?

— Уверен, сэр. Я понял это по поведению барышни.

— Я не заметил в ее поведении ничего особенного.

— Когда вы пытались завести разговор о блокноте, сэр, она смутилась. Боялась, что мистер Пинкер начнет расспрашивать, и, узнав правду, заставит ее вернуть блокнот законному владельцу.

— Черт возьми, а ведь вы правы.

Я стал вспоминать во всех подробностях разыгравшуюся здесь сцену — да, конечно, он совершенно прав. Стиффи в равной мере свойственны непрошибаемое упрямство мула и невозмутимость рыбы, обложенной кусками льда, но когда я хотел объяснить Пинкеру, почему оказался в ее спальне, она явно забеспокоилась. И очень нервничала, выпроваживая его, — между прочим, она была похожа на крошечного вышибалу, выводящего из кабака очень крупного посетителя.

— Дживс, вы гений, — с чувством сказал я.

Со стороны балкона раздался приглушенный треск. Через минуту вернулась Стиффи.

— Гарольд свалился с лестницы, — объяснила она, заливаясь веселым смехом. — Ну, Берти, всем все ясно, весь план действий? Итак, сегодня в полночь!

Я достал сигарету и закурил.

— Постойте, куда такая спешка, — произнес я. — Уж очень вы расскакались, барышня.

Мой спокойный властный тон обескуражил ее. Она заморгала, вопросительно глядя на меня, а я, глубоко затянувшись, с беспечным видом медленно выпустил дым через ноздри.

— Угомонитесь, Стиффи, — посоветовал я.

Повествуя ранее о событиях з «Бринкли-Корте», в которых принимали участие мы с Огастусом Финк-Ноттлом, — не знаю, знакомы вы с ними или нет, — так вот, повествуя о них, я упомянул, что прочел как-то один исторический роман, так в нем некий светский лев, когда хотел поставить кого-то на место, презрительно смеялся, лениво полуприкрыв веками глаза, и стряхивал воображаемую пылинку с бесценных брабантских кружевных манжет. По-моему, я признавался, что, подражая этому законодателю мод, я добился блестящих результатов.

Именно так я поступил и сейчас.

— Стиффи, — сказал я, глядя на нее сверху вниз из-под лениво опущенных век и стряхивая пепел со своей безупречно накрахмаленной манжеты, — потрудитесь отдать мне блокнот.

Теперь после вопросительного знака в ее глазах следовало поставить восклицательный. Она пришла в замешательство, это несомненно. Вообразила себе, что Берти Вустер придавлен ее железной пятой, а он, оказывается, свободен, как ветер, и готов сражаться до последнего.

— Я вас не понимаю.

Я снова презрительно засмеялся.

— А мне казалось, — тут я снова стряхнул пепел с манжеты, — что вы прекрасно все понимаете. Мне нужен блокнот Гасси, нужен сию минуту, и никаких отговорок.

Она сжала губы.

— Вы получите его завтра — если Гарольд скажет, что все сошло удачно.

— Нет, я получу его сейчас.

— Черта с два!

— Это вы, шантажистка, черта с два получите корову, — парировал я спокойно и с достоинством. — Повторяю, мне нужен блокнот сейчас, иначе я иду к Гарольду и все ему рассказываю.

— О чем вы ему все рассказываете?

— Обо всем. Сейчас он по недоразумению думает, будто я согласился участвовать в ваших интригах по доброте душевной и из желания помочь старому другу. Вы ничего не сказали ему о блокноте, я уверен. Достаточно вспомнить, как вы себя вели. Когда я хотел заговорить о блокноте, вы засуетились Вы боялись, что Пинкер начнет расспрашивать, и, узнав правду, заставит вас вернуть блокнот законному владельцу.

Ее глаза забегали. Еще одно подтверждение тому, как прав оказался Дживс в своих выводах.

— Вы несете совершеннейшую чепуху, — сказала она дрогнувшим голосом.

— Чепуху? Ну что ж, позвольте откланяться. Пойду к Пинкеру.

Я быстро шагнул в сторону двери, и, как я и ожидал, она взмолилась:

— Нет, нет, Берти, не ходите! Это невозможно! Я повернулся к ней.

— Ну как, признаетесь, что Пинкер ничего не знает о ваших… — Мне вспомнилось яркое выражение, которое употребила тетя Далия, характеризуя поступки сэра Уоткина Бассета, — о ваших непристойных махинациях под покровом тайны?

— Не понимаю, почему вы называете мои поступки непристойными махинациями?

— Я называю их непристойными махинациями под покровом тайны, потому что таковыми их считаю. И точно так же назовет их Пинкер, когда я все ему выложу, ведь он напичкан высокими принципами. — И я снова устремился к двери. — Прощайте, я откланиваюсь.

— Берти, подождите!

— В чем дело?

— Берти, дорогой…

Я остановил ее, строго взмахнув мундштуком.

— Это еще что за «Берти, дорогой»? Надо же до такого дойти! Ко мне вы с вашими «Берти, дорогой» не подкатитесь.

— Но, Берти, дорогой, позвольте объяснить. Конечно, я не посмела рассказать Гарольду о блокноте. С ним бы родимчик приключился. Он бы сказал, что это гнусное интриганство, неужели я сама этого не понимаю. Но у меня не было выхода. Как еще я могла заставить вас помочь нам?

— Я и не собирался вам помогать.

— Но ведь теперь поможете, правда?

— Нет, не помогу.

— Я надеялась, вы не откажетесь.

— Можете надеяться сколько угодно, но я решительно отказываюсь.

Уже в начале нашего диалога я заметил, что глаза Стиффи наполняются слезами, а губы слегка вздрагивают, и вот по щеке поползла слеза. За ней хлынул поток, словно плотину прорвало. Выразив сожаление, что она не умерла, и уверенность, что у меня будет бледный вид, когда я буду стоять у ее гроба и упрекать себя за бесчеловечность, которая убила ее, она с разбегу кинулась на кровать и бурно зарыдала.

Это были те же самые рыдания, которые она продемонстрировала нам в сцене, описанной выше, но я опять почувствовал, что мое мужество слегка поколебалось. Я стоял в нерешительности и нервно теребил галстук. Я уже рассказывал вам, как действует на Вустеров женское горе.

— А-а-а-а-а-а, — неслось с кровати.

— Послушайте, Стиффи… — сказал я.

— О-о-о-о-о-о…

— Стиффи, я взываю к вашему здравому смыслу. Подумайте головой. Неужели вы могли всерьез решить, что я стану красть эту корову?

— Для нас это вопрос жизни и смерти… О-о-о-о-о-о…

— Очень может быть. Но выслушайте меня. Вы не пожелали представить себе, к каким нежелательным последствиям это приведет. Ваш дядюшка, будь он трижды неладен, следит за каждым моим шагом, так и ждет от меня какой-нибудь каверзы. Даже если бы не ждал, уже одно то, что я заодно с Пинкером, лишает меня возможности что-то предпринять. Я поделился с вами своим мнением о том, что представляет собой Пинкер в роли соучастника преступления. Уж не знаю как, но он непременно все провалит, найдет способ. Зачем далеко ходить, вы просто вспомните, что случилось пять минут назад. Ведь он даже по лестнице не мог спуститься, сорвался и упал.

— А-а-а-а-а-а…

— Попробуйте подвергнуть ваш план холодному анализу. Вы говорите, главное в том, чтобы Пинкер появился весь в крови и объяснил, что разбил мародеру нос. Предположим, так все и произойдет. Что дальше? «Ха! — восклицает ваш дядюшка, который соображает не хуже других. — Разбили ему нос, говорите? Все как один ищите человека с распухшим носом». И первое, что он видит, — мой красный, распухший нос. Не уверяйте меня, что он не сделает логических выводов.

Я умолк. Мне казалось, я был чрезвычайно красноречив, и она, конечно, все поняла. Сейчас она вздохнет, покоряясь судьбе, скажет: «Ну что ж, наверное, вы правы. Теперь я это ясно вижу». Но ничуть не бывало. Стиффи заголосила еще громче, и я обратился к Дживсу, который до сих пор не произнес ни слова.

— Дживс, вы следите за развитием моей мысли?

— С большим вниманием, сэр.

— Вы согласны, что план, который они придумали, неминуемо привел бы к катастрофе?

— Да, сэр. Он, несомненно, сопряжен с рядом серьезнейших трудностей. Вы позволите мне предложить другой?

Я ушам не поверил.

— Вы что же, хотите сказать, что нашли выход?

— Мне кажется, да, сэр.

Едва он произнес эти слова, рыдания Стиффи прекратились. Наверное, другого средства не сыскалось бы во всем мире. Она села, ее лицо горело страстным нетерпением.

— Дживс, неужели?

— Да, мисс.

— Дживс, вы чудо, вы прелесть, вы душка!

— Благодарю вас, мисс.

— Выкладывайте, Дживс, — попросил я, садясь в кресло и закуривая новую сигарету. — Конечно, хочется надеяться, что вы действительно нашли выход, хотя лично я никаких возможностей не вижу.

— Может статься, мы найдем их, сэр, если сыграем на особенностях психологии.

— Ах вот как, на особенностях психологии?

— Да, сэр.

— Вы имеете в виду психологию индивидуума?

— Именно так, сэр.

— Понятно. Дживс — тончайший знаток психологии индивидуума, — объяснил я Стиффи, которая, естественно, ничего не знала о Дживсе, для нее он был всего лишь безмолвная тень, которая незаметным движением подавала ей картофель, когда она у меня обедала. — Он видит людей насквозь. И о каком индивидууме вы подумали, Дживс?

— О сэре Уоткине Бассете, сэр. Я в сомнении нахмурился.

— Вы предлагаете попытаться смягчить старого человеконенавистника? По-моему, это дело безнадежное, разве что кастет применить.

— Вы правы, сэр. Смягчить сэра Уоткина нелегко, вы правильно заметили, что он чрезвычайно упрям и его характер не поддается формированию. Мне пришло в голову другое: попробовать сыграть на его отношении к вам. Сэр Уоткин терпеть вас не может, сэр.

— Я тоже его терпеть не могу.

— Верно, сэр. Тут важно, что он испытывает по отношению к вам сильнейшую неприязнь, и если вы объявите ему, что вы и мисс Бинг помолвлены и желаете как можно скорее соединиться в супружеском союзе, для него это будет тяжелый удар.

— Как! Вы хотите, чтобы я сказал ему, что мы со Стиффи любим друг друга?

— Совершенно верно, сэр. Я затряс головой.

— Не вижу в этом никакого смысла, Дживс. Конечно, неплохо посмеяться, глядя, как осатанеет старый прохвост, но в плане практическом такой шаг ничего не дает.

Стиффи тоже была явно разочарована. Она ожидала чуть ли не чуда.

— По-моему, Дживс, полная чепуха, — сказала она. — Ну, и что будет потом?

— Если позволите, мисс, я объясню. Реакция сэра Уоткина, как правильно предположил мистер Вустер, будет иметь определенный и ярко выраженный характер.

— Да он на потолке повиснет.

— Совершенно верно, мисс. Очень выразительный образ. А если в это время появитесь вы и убедите дядю, что мистер Вустер ввел его в заблуждение и на самом деле вы помолвлены с мистером Пинкером, я думаю, с его души свалится камень, и он благосклонно примет ваш союз с этим джентльменом.

Лично я в жизни не слышал подобного бреда и всем своим видом это показал. Зато Стиффи пришла в восторг и закружилась в вальсе.

— Дживс, это потрясающе, потрясающе!

— Мне кажется, мисс, успех обеспечен.

— Конечно, обеспечен. Гениальный план! Вы только представьте, Берти, дорогой, как он разъярится, когда вы скажете ему, что я согласилась выйти за вас замуж. А потом я признаюсь: «Нет, дядя Уоткин, вы, пожалуйста, не волнуйтесь, на самом деле я хочу выйти замуж за чистильщика сапог*, — да он заключит меня в объятия и пообещает прийти на свадьбу и плясать до упаду. А когда узнает, что мой избранник — дивный, изумительный, необыкновенный человек по имени Гарольд Пинкер, он будет на седьмом небе от счастья. Дживс, вы лапочка, вы ласточка, вы симпампушка.

— Благодарю вас, мисс. Я доволен, что доставил радость.

Я встал с кресла. Все, с меня хватит. Я спокойно терплю, когда в моем присутствии несут чушь, но нельзя же доходить до полного идиотизма. И я ледяным тоном объявил Стиффи, которая продолжала в упоении кружиться:

— Стиффи, я возьму блокнот с собой сейчас. Она на минуту остановилась.

— Ах, блокнот. Он вам нужен?

— Да. И немедленно.

— Я отдам вам его после того, как вы поговорите с дядей Уоткином.

— Вот как?

— Да. Не подумайте, что я вам не доверяю, Берти, дорогой, но мне будет гораздо приятнее, если вы будете знать, что он все еще у меня. Я уверена, вам приятно доставить мне радость. Так что в путь, сразите дядю наповал, а потом поговорим.

— В путь я, конечно, отправлюсь, — холодно сказал я, — но сражать его наповал — благодарю покорно. Представляю себе картину — я сразил старого хрыча наповал!

Она захлопала глазами.

— Берти, вы так говорите, будто отказываетесь принять участие в этом плане.

— Славу Богу, догадались.

— Неужели вы предадите меня? Нет, не верю!

— Еще как предам. И получу от этого большое удовольствие.

— Вам не нравится план?

— Не нравится. Дживс давеча сказал: он доволен, что доставил радость. Так вот, мне он никакой радости не доставил. Я считаю, мысль, которую он высказал, не сделала бы чести и пожизненному обитателю сумасшедшего дома, удивляюсь даже, как он до такого опустился. Будьте любезны, блокнот, Стиффи, и поживее.

Она молчала.

— Я не исключала, что вы можете так поступить, — наконец проговорила она.

— А теперь знаете это точно, — отозвался я. — Блокнот, Стиффи, будьте любезны.

— Никакого блокнота я вам не дам.

— Прекрасно. Сейчас же иду к Пинкеру и все ему расскажу.

— Великолепно. Ступайте. Но не успеете вы отойти от дома, как я уже буду в библиотеке и все расскажу дяде Уоткину.

Она вздернула подбородок, явно считая, что ловко перехитрила противника, и, вдумавшись в сказанное ею, я был вынужден признать, что она и в самом деле ловко меня перехитрила. Я совершенно выпустил из виду возможность такого поворота событий. Что я мог ответить? Лишь растерянно кашлянул, на большее меня не хватило. Не скроешь жалкой истины: Бертрама Вустера загнали в угол.

— Вот так-то. Что теперь скажете?

Легко ли мужчине, который считает себя хозяином положения, почувствовать, что он утратил эту роль, и опуститься до позорной необходимости упрашивать? Но другого пути не было. Мой голос, который до этого звучал властно и решительно, стал выше тембром и слегка задрожал.

— Какого черта, Стиффи! Неужели вы так поступите?

— Непременно, если вы не умаслите дядю Уоткина.

— Но как я могу его умаслить, как? Стиффи, не подвергайте меня этим страшным пыткам.

— Придется. И что тут такого страшного? Не съест же он вас.

С этим я согласился.

— Да, разве что не съест.

— Не страшнее, чем визит к дантисту.

— Гораздо страшнее, чем десять визитов к десяти дантистам.

— Зато какое вы почувствуете облегчение, когда все кончится.

Слабое утешение. Я внимательно вгляделся в ее лицо, надеясь найти хоть слабый признак того, что она смягчилась. Увы, ни тени. Эта особа и всегда была жестка, как ресторанный бифштекс, такой и осталось. Киплинг был прав. Женщина всего лишь женщина.[35] Никуда от этого не денешься.

Я сделал последнюю попытку:

— Стиффи, не будьте так жестокосердны.

— Буду.

— И это несмотря на то, что я устроил в вашу честь великолепный обед у себя дома, — простите, что напоминаю о нем, — не жалел расходов?

— Подумаешь!

Я пожал плечами. Наверное, я в тот миг был похож на римского гладиатора — это были когда-то такие ребята, они в числе прочего набрасывали друг на друга связанные простыни, — который услышал, как глашатай выкрикнул на арене его номер.

— Ну что ж, ладно, — сказал я.

Она улыбнулась мне материнской улыбкой.

— Какое мужество. Узнаю моего маленького храбреца. Не будь я столь озабочен, я, естественно, возмутился бы, как она посмела назвать меня своим маленьким храбрецом, но в тот ужасный миг махнул рукой на наглую выходку.

— Где этот монстр, ваш дядюшка?

— Должно быть, в библиотеке.

— Отлично. Иду к нему.

Не знаю, читали ли вам в детстве рассказ о писателе, чья собака слопала бесценную рукопись книги, которую он писал. И писатель, вместо того что впасть в бешенство, если вы помните, печально посмотрел на пса и сказал: «Ах, Алмаз, Алмаз, если бы ты только знал, что сейчас сделал». Я слышал рассказ в своей детской, и он навсегда остался у меня в памяти. А сейчас всплыл, потому что, выходя из комнаты, я посмотрел на Дживса в точности как тот писатель на своего пса. Я ничего ему не сказал, но, уверен, он знает, что я подумал.

Было очень неприятно, что Стиффи напутствует меня, издавая воинственные кличи. В сложившихся обстоятельствах это было гривуазно и свидетельствовало о сомнительном вкусе.