"Кризис" - читать интересную книгу автора (Торин Александр)

Глава 17

Как я хочу раствориться в этом городе, пахнущем осенними листьями, арктическим холодком, рассохшимся деревом, ладаном и старым вином. Только теперь я способен в полной мере оценить очарование, исходящее от кирпичных домов с крюками, мостов, глади каналов, тесноты Амстердамских улочек, и, самое главное, от этого воздуха, льющегося как бальзам, обжигающего лицо каплями ледяного ноябрьского дождя.

После невыносимой жары и убийственной влажности, трепыхания металлического корпуса самолета, старенький трамвай кажется мерилом цивилизации, унося меня вдаль, тормозя на поворотах, выпуская из-под колес снопы искр.

Когда из подвальчика, около моста через канал, из окна на уровне тротуара, звучит Моцарт… Когда поет скрипка и ласково журчит, вторя ей, клавесин, я вспоминаю зловещее завывание национального Сингапурского оркестра, грохот барабанов, процессию с испещренными иероглифами знаменами, медленно, как змея, передвигающуюся между домами, покрытыми плесенью, музыку, напоминающую похоронный марш, и мурашки бегут по спине. Нет, не было этого, не было!

Простыни в гостинице со скрипящей лестницей и зловещим комодом восемнадцатого века, источенным жуками, – накрахмаленные. Как будто сбылась детская мечта. Над изголовьем висит картина. Холмы, из-под снега торчат голые, черные ветки деревьев, на горизонте в серое небо уперся шпиль колокольни, поднимается дымок из труб, и люди, люди… Маленькие, как муравьи, они катаются на катке, возвращаются с охоты, тащат на санях вязанки дров. В эту картину можно всматриваться часами. Вот два мальчика около поросшего сухой осокой берега замерзшего пруда, они что-то тащат за собой, ну да, конечно же, это санки.

Господи, как хорошо… Я засыпаю, открыв окно, выходящее на набережную. Нет, так не пойдет, я скоро замерзну, на улице совсем холодно, но дайте, дайте мне этого холодного воздуха, покажите мне огоньки на берегу канала, наполните пространство голосами людей, проходящих по улице в этот осенний вечер, и редкими взвизгами тормозов…

Картина оживает перед глазами. Зимний красный шар солнца садится за горизонт, снег скрипит под ногами, лают собаки вдалеке, дымок вьется, опускаясь на деревушку, звенит колокол, прошел еще один день. Фигурки, передвигающиеся по полотну, их суетливые, словно заснятые ускоренной кинокамерой движения, привлекают меня, и я вдруг снова оказываюсь в тропической республике. За мной гонятся, какой странный город. Реальность и сон смешались в нем, уже не разберешь что к чему. Я знаю только одно: меня хотят убить, убить за то, что я не такой, за то, что я знаю что-то такое, что недоступно моим преследователям, да и просто убить, случайно, как невзначай раздавишь муравья на цементированной дорожке.

Бррр… Как противно пахнет. Рыбой, моллюсками, подгнившими креветками. Так пахнет в Америке в дешевых китайских супермаркетах около рыбного отдела, так пахнет в Азии на грязных рынках. Асфальт набухает, он пузырится черными пузырями, мешая мне убежать от преследователей. Ноги мои тонут в этой липкой субстанции, я с трудом вырываю их из расплавленной мостовой, все, больше не могу.

Прорвало! Из-под земли, посреди сверкающих огнями небоскребов вырываются фонтаны обитателей моря. Осьминоги, кальмары, морские котики, тунец, вся эта живая, издающая зловоние эктоплазма бьется хвостами, щупальцами, и чем Бог послал об раскаленный асфальт. Фонтаны взрываются справа и слева, от них не спастись. Мне надо убегать, за мной гонятся племена пролетариев, вооруженных стальными прутьями. Господи, прости меня, я не могу наступить на этих, бьющихся в конвульсии спрутов, я пытаюсь запихнуть их обратно, в дыру, прорванную силами природы в асфальтовой мостовой, но куда там, за ними из глубин Земли прут другие, словно прорвало нефтяную скважину.

– Мать вашу, – меня тошнит. Руки и ноги не слушаются меня, как когда-то в детстве, кажется, что ноги мои безумно далеко от головы, и я могу в одну секунду достичь края вселенной, прикоснуться к небоскребам Манхеттена, унестись в созвездие Ориона…

Уфф… Все, слава Богу, приснилось. Бред. Кризис прошел, горячий пот пропитал простыни, и холодный воздух приносит успокоение. Болит голова, я с трудом доползаю до душа и долго стою под горячими струями.

Мне пора ехать, причем я сам не знаю, куда и зачем направляюсь. В «Пежо», взятом напрокат по кредитной карточке «Би-Си-Бай», заедает третья передача. Города сменяют друг друга. Кружевная вязь соборов, паперть со слепыми ликами состарившихся резных деревянных святых, мрачный тевтонский рыцарь, выпирающий из стены, как прикованный к скале Зевс. Солнечный свет мягко играет в мозаике, пуская ярко-рубиновые зайчики, игриво пробегающие по лицам молящихся. Поет орган, присутствие осени на этой площади становится очевидным, стоит только посмотреть на ковер желтых листьев, покрывающих брусчатую мостовую, из которой никогда не выковыривал булыжник ни один пролетарий вселенной.

Все холоднее и холоднее становится северный ветер. А древний собор все так же возвышается над площадью. Бесконечные набережные, я заблудился в этих мостах через Рейн. Бредовый вечер, вначале я ужинал, потом, уставший и ощущающий первые признаки болезни, спустился в подземный гараж, и снова началось… Моллюски, раскосые лица, уродцы, химеры.

Мне надо лечиться. Но где я найду врача здесь, в незнакомой стране? Не в больницу же идти. Только под утро приходит облегчение. Когда сплетающиеся в клубок змеи с рубиновыми глазами, акулы, мурены и желтые тропические рыбки с фиолетовыми полосками, наконец собираются в пульсирующий комок эктоплазмы и уползают в бездонную глубину унитаза. Как я боюсь этого белого, с едва заметным желтоватым налетом на стенках, отверстия, служащего незримым каналом связи моего организма с обитателями тропических океанов…

Эти коралловые рифы, в них так хорошо плавать. Если бы не было прохладных акул в этой голубой тишине. Чертов «Пежо», теперь у него не включается и пятая передача. Сильно влияние французской компартии, если не считать красного вина, на качество продукции. Двести километров в час, кажется я уже выезжаю из Германии, сто пятьдесят, сто. Какая-то граница. Никого нет в этой кирпичной будке. Со лба у меня опять течет липкий пот, дорога расплывается перед глазами, «Пежо» чихает, светофоры на каждом шагу. Городок, милый мой, симпатичный, с домиками цвета темного кирпича, дай мне приют! В конце концов, могу я взять отпуск? Я ведь действительно болен, мне опять бьет в нос отвратительный запах рыбьей чешуи, и кажется, что руль покрыт липкой слизью.

Вот и гостиница. Машина моя глохнет – это судьба. Меня опять начинает бить гадкая дрожь. Только одно от нее спасение – джин. Пахнущий можжевельником, впитавший хвойную горечь.

Джин стоит в холодильнике, бутылочка граммов на пятьдесят, ну что же… Лучше меньше, да лучше. Долой тропическую лихорадку. Шаг вперед, два шага назад. И еще, Боженька, пожалуйста, избавь меня на сегодня от кошмарных снов. В этом забытом тобой городке, пожалуйста, дай мне сна.

– Ха, – хаха… – в ушах громыхает хохот, и я, предчувствуя скорый приступ лихорадки, судорожно делаю глоток из бутылочки для лилипутов.

– Сегодня на Красной площади собрались курсанты, выпускники военных академий. Они приветствуют…

– Здравствуйте, товарищи!

– Здравия желаем, товарищ маршал Советского Союза.

– Кгггх… Межконтинентальные баллистические ракеты способны всего за несколько минут. Гррр… достигнуть своей цели… – это наверняка упражняется в дикции знаменитый диктор советского радио и телевидения. – Достигнуть своей цели! – еще более торжественно произносит он. – Тьфу ты черт! Катя, Катюша, селедочку не забудь.

– Выходила на берег Катюша? На высокий? Выходила? – вопрос этот, заданный издевательским тоном, мучает меня, доводя до бешенства.

– Подмоско-о-вные вее-чее-ра. – разливается баритон.

Я болен, я знаю. Быть может, я скоро умру. Я родился почти что здесь, по американским масштабам отсюда почти что рукой подать до моего города, столицы пяти морей. А если проехать еще всего каких-нибудь шестьсот километров, триста пятьдесят миль, стыдно сказать. В Америке я покрывал такое расстояние за пять часов. Если встать в шесть утра, сесть за руль, то к полудню окажешься на горном озере, по заснеженным склонам которого катятся тысячи лыжников. А если завтра вот так же встать в шесть утра, сесть за руль чихающего Пежо, то к полудню, быть может, окажешься на гранитных набережных Невы. На Невском застыли кони, в Летнем саду падают такие же желтые листья.

Нет, никуда я не поеду. Утренний свет. На город спустился туман, он врывается в комнату через открытое окно и поглощает копошащиеся фигурки в золоченой раме. В моем номере висит натюрморт. Тонкая кожура лимона, серебряный кубок, усталая жирная рыбина, гроздья винограда. А за окном – зима. Рыбина, и здесь она. Я, будто наяву, ощущаю запах стоялой воды, начинающегося разложения. Виноградины с белой точечкой масляной краски, солнечным зайчиком, исчезнувшим четыре столетия назад, они же навсегда впитают в себя эту гниль.. Уберите!

Ну все, пора вставать. Даже не знаю, расстраиваться или не стоит – это я посмотрел на себя в зеркало. Лоб мой, несмотря на прохладу, покрыт испариной. Виски стали седыми. Вокруг глаз – морщины. Щетина покрывает щеки и губы. В последний раз моя борода отрастала до такой же степени небритости во время картошки на втором курсе Института. Господи, я же тогда был совсем молодым. Теперь борода предательски светится сединой.

Ну что же, я почти что выспался. Душ, выбриться, еще раз горячий душ, завтрак, яйцо всмятку, ветчина, кофе…

Я возвращаюсь в номер. Опять испарина, душ… Кажется, лучше стало… Как хорошо… Я вылез из-под горячих струй, вытерся полотенцем, и спустился на улицу. Изо рта туманными струйками вырывался пар. По узким улицам шли серые слоны, виляя своими толстыми, сморщенными задами, их хоботы терялись в тумане, а турки, высыпавшие из подъездов, смотрели им вслед.

Я болезненно поморщился и изо всех сил ущипнул себя за руку. Нет, хотя слоны гораздо лучше осьминогов. А все-таки, я зря радовался, выздоровление души и тела не приходит само собой.

– Циркус, Циркус! – жизнерадостно скандировали турки.

– А, – я облегченно вздохнул и закурил сигарету. – Все в порядке, это цирк, у них здесь запросто по улицам ходят слоны, и их много. Еще говорили, что Россия – родина слонов. Чушь собачья, но мне уже все равно, я слишком устал. – Я почему-то успокоился, даже обрадовался, потом поднялся в свой номер и снова лег спать. «Россия, Россия, Россия – родина моя» – пела народная артистка бывшего СССР, слоны уходили за линию горизонта, и я почувствовал, что вместе с ними уходит мой бред. Моллюски, порожденные моим воспаленным мозгом как-то терялись по сравнению с вполне реальными серыми громадинами, на спинах которых таял первый снег, неторопливо падавший на готические улочки старого города.

Разбудил меня, как и всегда, телефонный звонок. Нет, все было в порядке, меня не хотели убить, просто вежливо осведомлялись о том, желаю ли я остаться на еще один день. Еще один день, еще одна ночь. Бред больше не возвращался.

Я открыл окно, прислушиваясь к мирным, городским звукам. Наверное, такое же блаженство испытывали солдаты Британской армии, возвращаясь из Индийских колоний. Вместо переплетенных лианами джунглей, слонов и тигров, перед ними светились газовые фонари Пикаддили и Букингемский дворец, как тут не свихнуться.

Где я, собственно, нахожусь? До Германии три километра, ах, это трогательно. Что за глупая шутка? Мне кажется, что я узнаю этот город, эту ратушную площадь, этот собор, даже это кафе с высокими стеклянными окнами. Вот и говорите после этого про переселение душ. Не узнаю я только скульптуру, нависшую над зданием городского театра, и разноцветную скамейку, на которой сидят бронзовые инопланетяне.

Вот ведь как забавно, чем более развито общество, тем более культура его становится символической. В этом городе скульптура женщины обладает непропорционально длинными ногами, огромным задом и протянутыми струнами рук, ни дать – ни взять, рисунки на стенах пещер каменного века. То ли дело, у нас, на бывшей родине, гипсовые, с налитыми грудями труженицы в платке с обязательным веслом или со связкой колосьев. А в Америке? В моем любимом университете стоит скульптурная композиция, совершенно советского вида женщина в ситцевом платье протягивает руки к младенцу, младенец тянется к мускулистому мужчине в военной форме, в каске и с автоматом в руках. Не обращая на них никакого внимания, два низкорослых азиата нажимают на клавиши устаревшего компьютера, вытаскивая из его глубин бронзовую, бумажную ленту. В небе реет металлическая чайка, на которую внимательно смотрят работники полей и огородов в бронзовых мексиканских сомбреро… Но, черт возьми, как грациозна эта местная стилизованная женщина с длинными ногами и неандертальским задом.

Я нащупал в кармане пачку сигарет. Спасает ли табак от тропической лихорадки? Черт его знает. Откуда же все-таки пришло ко мне это странное чувство, что я когда-то здесь жил? И почему я как одержимый колесил по Европе, пока не добрался до этого городка? Каприз уставшего мозга? Последствия болезни? Или, может быть, провидение?

Не знаю, и знать не хочу. Самое главное, что я, кажется, выздоравливаю. По крайней мере есть хочеться ужасно. Как вкусен в Европе хлеб. Как ароматен и крепок кофе.

На площади кипит рынок.

– Саня, яблоки покупай! По три гульдена ящик.

– Да ну их на хер, Петька, лучше в магазин пойдем.

– Ты совсем, Санек, охренел. Там одни тряпки. Бери яблоки, а я селедку поищу. Говорят, десять штук за два пятьдесят отдают.

О, Господи. Бывшие мои соотечественники, и здесь вас видимо-невидимо. Заманчиво шипит на углях колбаса, пузырящаяся своими взрывающимися боками.

Бушует рынок, рыбьей чешуей покрыт асфальт, усатый торговец кровожадно швыряет сырые шмоти в кипящее масло, брусчатая мостовая содрогается, бьют часы на ратушной площади…

Когда-нибудь, если я вдруг разбогатею… Мне самому смешно от этих мыслей. Что такое «разбогатею»? Для меня это означает, что я смогу приехать в этот город, купить маленькую квартиру, выходящую окнами на любимую мной площадь, и буду каждый день пить кофе в маленьком кафе с огромными окнами, в которых отражается древний собор.

Пожалуй, что мечта моя несбыточна. Мои русские, израильские и американские паспорта никогда не сделают меня своим в этом городе. Русских здесь ненавидят, израильтян терпят, американцев презирают.

Ну что же, еще один день свободы, и пора возвращаться. Хотя, видит Бог, мне этого совершенно не хочется.

С каждой минутой Европа отдаляется все дальше. Этот грустный факт действительности подтверждает жирная траектория, нарисованная на экране телевизора. Мы летим над Гренландией, потом над Гудзоном и землей Королевы Виктории. Рядом со мной сидят два рыжеватых кретина, отнюдь не лучшие представители европейской цивилизации. Вот уже несколько часов подряд они хлещут пиво, джин, водку и курят самокрутки. От них пахнет перегаром и потом, они гогочут, перемежая взрывы смеха с кисловатой пивной отрыжкой. Даже мой китайско-американский сосед по квартирному комплексу, при воспоминании о котором я еще несколько месяцев назад начинал материться… Он вечерами разучивал гаммы на электрическом пианино, и сейчас неожиданно вызывает у меня приступ самой что ни на есть поганой, наихудшего свойства ностальгии. А радиостанции? Каждое утро, судорожно лавируя между машинами, пытающимися вырулить на автостраду, я слушаю Моцарта. Передача так и называлась: Моцарт во время утренних пробок…

Нет, это ностальгия не по России, и тем более не по Калифорнии. Это – самая страшная на свете ностальгия, тоска по жизни, которая, кажется, исчезла навсегда. Это – вселенский недостаток нормального смеха, свободы, пустынных залов музеев, маленьких кинотеатров, тоска по запаху настоящего кофе.

На этот раз никаких авиакатастроф нам не показывают. Как я и ожидал, на экране летает похожий на летучую мышь несбиваемый Батман. Молнии, небоскребы, сумасшедший злодей. Мне это зрелище напоминает горький анекдот: Моросит осенний дождик. Видавшая виды крыса с разорванным в схватке боком и обкусанным хвостом плетется по склону грязной канавы, за ней бежит худенький крысенок с пробивающимися усиками-вибриссами, смотрит наверх, в неприветливое серое небо, и вдруг видит летучую мышь. – Мама, – возбужденно кричит он ей, – смотри, мамочка – ангел летит!

Как бы то ни было, еще каких-то полтора часа, и я окажусь в светящейся огоньками долине. Забавно, даже в голове не укладывается – я совершил кругосветное путешествие. Улетал я отсюда на восток, в страну восходящего солнца. Возвращаюсь я с Запада, в который перетек Восток. И лечу все дальше, черт его знает куда, скорее всего на Дикий Запад.

Вот она уже видна на зеленоватом профиле Северной Америки, эта долина. Здесь моя деревня, здесь мой дом родной. Так сказать, малая родина. Здесь хулиганит в школе мой сын. Здесь меня хотят убить за скромную по калифорнийским понятиям сумму в тридцать тысяч долларов… Вот самолет уже пересек канадскую границу. Вот уже Скалистые горы сменились пустыней песчаного цвета.

А это значит, что я все-таки возвращаюсь домой.