"Ботфорты капитана Штормштиля" - читать интересную книгу автора (Астахов Евгений Евгеньевич)

Глава 17. Фаэтоны, трехмачтовый парусник и драка у Интерклуба

Турецкий базар жил своей шумной, крикливой жизнью. Никто не говорил здесь тихим, спокойным голосом. Это было бы смешно — говорить на Турецком базаре тихим голосом. Здесь либо кричали во все горло, как на пожаре, либо шептались, будто на панихиде.

— Э, где ты видал таких перепелок пара за пять рублей?! Вы посмотрите на этого олуха, люди! Он видал таких перепелок пара за пять рублей! Смотрите, смотрите на него, он сумасшедший, как Оришаури!..

— Я иду с тобой на спор, что это был Жорка Хамурдзаки с «Пестеля»! Он еще продал мне сотню английских кованых крючков!

— Да? Ты еще скажи, что это был Пестель с «Жорки Хамурдзаки»?!

— Хорошо, пусть это был Пестель! Зато я могу тебе за очень дешево уступить крючки! Английские! Кованые! Клянусь детьми, только для тебя!..

Тошке всегда казалось, что кричащие на Турецком базаре люди вот-вот подерутся. Весь базар передерется. Потому что так кричать можно только перед самой дракой.

Но драться никто и не думал. Для этого просто не было никаких причин. Перепелов покупали все же по пять рублей за пару, никого не уводили в сумасшедший дом, и английские кованые крючки, блестящие и тонкие, словно сработанные из серебряной паутины, мирно перекочевывали из одного кармана в другой.

Среди этой беспокойной, размахивающей руками и надрывающей себе горло толпы степенно прохаживались люди, говорящие только шепотом. Время от времени они боком, как крабы, подходили к кому-нибудь, кто, по их мнению, мог оказаться покупателем; отвернувшись в сторону, шептали граммофонными голосами:

— Лезвия «Жиллет»?.. Итальянские чулки?.. Швейные иголки?.. Камни для зажигалок?..

Отвечать было не обязательно. Шептун расценивал молчание как отсутствие интереса к его чулкам и иголкам и шел себе дальше со скучающим видом человека, случайно затесавшегося в эту базарную толчею.

— Если я еще раз узнаю, что ты шатаешься даже где-то возле Турецкого базара, я брошу все и уеду обратно в Нефтегорск! — Мама смотрела на Тошку страдающими глазами. — Не забывай — у меня больное сердце.

Тошке было известно, что мамино сердце не в порядке лишь по его вине. И что усатая соседка, живущая в квартире напротив, непременно сообщит всему дому о том, что:

— Опять видела сынка нового главного бухгалтера на Турецком. И чего он туда только ходит, какой имеет коммерческий интерес?

У самой у нее интерес был особый: она торговала всяким перешитым барахлом, и ее низкий, басовитый голос с утра и до темноты гудел над тесными базарными рядами. Он словно сигналы буйка, поставленного у рифов, помогал Тошке своевременно обойти опасное место.

Что же касается интереса, то у Тошки он тоже был. Свой собственный, не коммерческий интерес. Ему нравился разноязычный гомон, диковинные вещицы, разложенные на подстилках из мешковины, лихие песни шарманщика и потрясающие рассказы подгулявших рыбаков.

— Раз невод мы выбирали за Нижним мысом. Ну, знаешь, где кривой Тарас в прошлом году трубку потерял. Захожу в воду — во! — по колено только. Он меня хвостом — хрясь! — во! — до кости! Сапог свиной кожи, подклейку, брюки с диагонали и еще до самой кости. Во! Багром зацепили — скат, гадюка такая! Сам с колесо, а хвост две четверти, как ножовка. Доктор с иголкой вокруг бегает, шить, говорит, ногу буду. А я ему говорю: «Иди ты, швабра в халате, рыба ж уйдет!»

— Откудова это доктор за Нижним мысом взялся? — сомневались слушатели.

— Откудова взялся, там его уже нет, — смертельно обижался рассказчик и тут же замолкал.

А Тошка смотрел на его сапоги из свиной кожи, на изъеденные солью руки с короткими растопыренными пальцами и видел, как тащат багром на берег пучеглазого ската, как лупит он по воде зазубренным страшным хвостом и льется кровь на желтый, скрипучий песок…

Кроме всего прочего на Турецком базаре, как известно, находилась красильня, в которой работал Бобоська.

После столкновения с Сушеным Логарифмом открыто появиться у красильни было небезопасно. Поэтому Тошка хитрил: пробегал мимо, прячась за едущий по улице фаэтон. Фаэтон ехал медленно, пробираясь сквозь людскую толчею по узкой, мощеной булыжником мостовой. Черноусые фаэтонщики в широких казакинах, собранных у пояса в великое множество складок, кричали густыми голосами:

— Хабарда-а! Стороны-и-ись!..

Сзади, уцепившись за рессоры, висели мальчишки. Время от времени извозчик, не оборачиваясь, хлестал длинным кнутом по задку фаэтона. Мальчишки с визгом осыпались на мостовую. Лошадь в черной сбруе, украшенной медными бляшками, черные лаковые борта фаэтона, черные казакины кучеров, хрустальный блеск фонарей — все это было невероятно красиво. Тошка бежал рядом с фаэтоном, вдыхая сытный дух, исходивший от лошадей.

— Хабарда-а!..

Вот и знакомый раствор. В его туманной глубине маячила фигура Сушеного Логарифма, на пороге, оседлав расшатанный стул, сидел Серапион. Бобоськи нигде не было видно.

Добежав до угла, Тошка остановился, перевел дыхание.

— Аба, извозчик! — Трое молодцов в широких клешах, обнявшись, стояли поперек улицы. — Извозчик! На луну, вокруг луны и обратно, сколько возьмешь?

— Хабарда!!!

Лошади косили из-под шор умными карими глазами, молодцы с хохотом расцепляли руки, и фаэтон, плавно покачиваясь выкатывался на набережную. Под его сложенным в гармошку верхом, ухватясь за рессоры, гроздьями висели мальчишки.

А Бобоськи все не было. Исчез куда-то Бобоська. Тошка возвращался в пеструю толчею базара, где все так необычно: и голоса, и краски, и запахи — все так непохоже на далекий, пыльный и притихший от сухого зноя Нефтегорск.

— Рыба! Рыба! Совсем живой рыба! Сам удивляюсь…

— Аба, виноград! Черный, как глаза молодой невесты, сладкий, как песня соловья!..

— Губки! Губки! Греческие губки!..

— Лески, крючки, грузила! Лески, крючки, грузила!

— Хабарда-а!..

Тошка снова пристроился за фаэтоном.

— Ты куда бежишь, Топольков? — неожиданно раздался строгий и странно знакомый голос.

«Кто это может быть? — подумал Тошка и остановился. — Да ведь это Кло! Неужели и вправду Кло?»

Он медленно, точно боясь спугнуть догадку, обернулся. Кло стояла у дверей овощной лавки и улыбалась ему.

— Что, испугался? Подумал — Буратино, да? А скажи, здорово я умею кричать ее голосом?

Буратино — это учительница биологии. Она классный руководителей у нее длинный, острый и красный нос и дребезжащий голос. У Кло совсем не получается так. Вовсе не похоже. И все же Тошка кивнул головой:

— Точь-в-точь Буратино… — В одной руке у Кло сумка с продуктами, в другой зажат кошелек. — Ты с базара?

— Да. А ты?

Тошке не хотелось врать. Он рассказал Кло, что ищет друга, но подойти к красильне не может, так как у него крупный конфликт с одним из руководителей этого химического предприятия.

— Ну, давай я подойду, — предложила Кло.

— А как?

— Очень просто. Как заказчица. Держи! — сунув Тошке сумку, она с независимым видом зашагала по тротуару.

— Здрасте! — сказала Кло, подходя к красильне и останавливаясь перед стулом, на котором дремал Серапион. Мне нужно…

— Мне тоже нужно, дорогой. Краска нужно, ацетон нужно, то-се, — перебил ее глава красильни. — Нет ничего, заказов не принимаем. Зайди в начале месяца, посмотрим.

— Мне нужен ваш работник, который разносит… Ну, это, по домам, в общем.

— Тоже нету.

— А когда он будет?

— Через три дня, — ответил Серапион и вдруг спохватился. — А тебе зачем? Ты кто такой?

— Инспекция, — небрежно бросила Кло и, повернувшись, пошла прочь.

— Ва! Инспекция! Вернись обратно, мадам инспекция, я тебе нос вытирать буду. Что за нахальный молодежь пошла!..

Издалека увидев Кло, Тошка пробился к ней сквозь толпу.

— Через три дня будет. Проболтался ваш Скорпион.

— А откуда ты это знаешь, что он Скорпион?

— Просто похож на скорпиона и все, — Кло загадочно усмехнулась. — Остроносый, колючий какой-то и злюка вдобавок.

— Мы его тоже Скорпионом прозвали…

— Донесешь мне сумку до дома? А то знаешь какая тяжелая?

— Конечно, донесу!

Они пошли по улице, ведущей к порту.

— Рыба! Совсем живой рыба!..

— Раковины с морским шумом! Кому раковины с морским шумом? Шум бесплатно!..

— Перепелки! Перепелки! Перепелки!..

Кло и Тошка остановились. Шарманщик крутил медную ручку и пел надтреснутым голосом. На его плече, закрыв глаза, сидела маленькая облезлая мартышка. Ее розовые перепончатые веки подрагивали, тонкие губы были печально сжаты, Шарманщик вовсю крутил ручку, дергая плечом, и обезьяна, чтобы не упасть, хваталась сморщенной лапкой за его картуз.

— А я тоже выдумываю песни, — неожиданно сказал Тошка. — Тоже про моряков. Вернее, про одного моряка.

— Про какого?

«Рассказать бы ей все, — в который раз подумал Точка. — И про Штормштиля, и про Клотика, который так похож на нее, и про бутылки, и про ботфорты. И заодно уж про Бобоськину беду…»

Ужасно Тошке захотелось рассказать все, но он пересилил себя.

— Да так, один моряк. Старинный еще. Он не любил злых и жадных людей. И плавал на клипере…

— Слушай, девочка!

Кло оглянулась.

Толстощекий дядя в фуражке из мочалы таинственно поманил ее пальцем, Он держал палец у самого своего носа. Тошка знал толстощекого. Это был известный на Турецком базаре «шептун».

— Заграничный шелковый ленты есть. Для косов. Недорого, — зашептал он на ухо Кло. — Очень красивый. Нада?

Та молча отошла. Потом, повернувшись, поманила «шептуна» пальцем. Кло тоже держала палец у самого носа, совсем как толстощекий. Став на цыпочки, шепнула в его волосатое ухо:

— Не нада!

— Тьфу!..

Смеялся шарманщик, тряся плечами, мартышка, проснувшись, скалила острые зубы и стрекотала высоким сорочьим голосом. Смеялся Тошка, смеялся, широко раскрывая щербатый рот, старый рыбак дядя Неофит. Турецкий базар умел не только кричать, спорить и спекулировать, он умел еще и смеяться.

— Эй, Оришаури, как зовут твою новую собаку?

— Костик!

— Хах-ха-ха!..

Шарманщик снова взялся за медную ручку своего облупленного ящика. Мартышка, закрыв глаза, положила седую голову на его мятый парусиновый картуз…

Тошка задумчиво шел по волнорезу. Ветер гнал крутые зеленые валы. Море было пустынно. Железный столб мигалки уходил в небо. Тошка прислонился к нему спиной, почувствовал, как пробежал меж лопаток колкий холодок.

Волны пытались перемахнуть через бетонную преграду, прыгали вверх, подталкивая друг друга. Они падали навзничь, и шуршащие пенистые языки пытались лизнуть кончики Тошкиных сандалет.

Тошка стоял и думал. О том, насколько все же настоящая жизнь сложнее той красивой и простой жизни, которой жили герои его любимых книг. Что бы с ними ни приключилось, все обязательно приходило к благополучному концу. Самые невероятные беды и лишения оборачивались победой. Туго приходилось только злодеям. Они неизбежно погибали на последних страницах или каялись, утопая в слезах и бесстыдно рассчитывая на великодушие победителей.

А в настоящей жизни все было удручающе сложно. Оказывается, он, Тошка, просто ни к чему не приспособленный человек! Он все время фантазирует и надеется на чью-то помощь. И вдобавок ко всему, трусоват. Особенно если рядом нет Кло, трусить в присутствии которой значило бы навеки потерять ее дружбу.

«Нет, надо становиться другим! — думал Тошка. — Хватит! Я ничего не могу сам. Не могу даже Бобоську найти. Нельзя всю жизнь рассчитывать на Штормштиля, которого я сам же выдумал, лежа на этом вот волнорезе. И если кто-то дарит мне от его имени ботфорты, то это еще не значит, что Штормштили живут на земле…»

И тут ему вдруг очень захотелось вновь увидеть своего отважного друга, услышать его хрипловатый голос, просоленный свирепыми ветрами сороковых широт. Ну, хотя бы в последний раз, ненадолго, чтобы попрощаться.

Тошка готов был ради этого бесстрашно пройти до конца волнореза, до того места, где волны взмывают вверх изорванными веерами и тут же складываются, опадают, с гулом проваливаясь в шипящую бездну.

— Что ж, дорогой капитан, — сказал он, ловя ртом ветер, пропитанный водяной пылью. — Надеюсь, вы не откажете мне в этой маленькой любезности, черт возьми! Мы простимся с вами, как два старых морских бродяги, и я обещаю не искать больше встреч, капитан. Я буду искать Бобоську. И буду пытаться помочь ему, клянусь Южным Крестом, который горит сейчас над мачтами вашего славного клипера!

Тошка зажмурил глаза. Он стоял на самом краю волнореза. Дальше было море. Бурное, все в пенных гребешках, словно его седую и растрепанную воду кто-то накрутил на мамины бигуди.

Вот уже зазвучала в ушах песенка о Штормштиле, ветер присвистнул ей, а «Фантазия» все не появлялась. Огорченный Тошка открыл глаза и замер от изумления. Слева от волнореза, подставив ветру громаду парусов, полным ходом шел клипер капитана Штормштпля. Он был великолепен! Три мачты гордо вздымались ввысь, кружевной бурун весело бежал перед форштевнем, легкий корпус, казалось, вот-вот оторвется от воды и, поднятый вверх крыльями парусов, заскользит над морем.

«Галлюцинация! — мелькнуло в голове у Тошки. — Дофантазировался!»

Он топнул ногой, потом подергал себя за хохолок на голове. Ничего не исчезло. Корабль Штормштиля держал курс прямо на волнорез. Маленькие цепкие фигурки матросов ползли по вантам, и Тошка лихорадочно всматривался в приближающийся парусник, чтобы увидеть где-нибудь на шканцах[17] знакомую прямую фигуру в бархатном камзоле, в треуголке, в тяжелых ботфортах с серебряными пряжками.

Парусник прошел совсем близко. Теперь Тошка без труда мог сложить вместе пять бронзовых букв, сиявших на его носу:

«А-л-ь-ф-а».

И сразу же встала перед глазами короткая заметка, которую он случайно прочитал в городской газете.

«Завтра в наш порт прибывает учебное парусное судно «Альфа», совершающее переход из Балтийского в Черное море…»

«Альфа»… «Альфа»… Ничего не осталось от «Фантазии». Только две первые буквы. Но и они перекочевали в самый конец этого короткого названия «Аль-фа». Тоже мне, покоритель бурь!

Тошка почувствовал неприязнь к этому, так некстати появившемуся паруснику. Он уже не казался ему таким белым и нарядным. Скорее он был грязноватым, с темной полоской по ширстреку, с некрасивой, похожей на кошелку сеткой, которая болталась под бушпритом. Ничего напоминающего клипер. Клиперов больше нет. И не будет. Фаэтоны и шарманки пока остались, но и они, наверное, скоро исчезнут. Возможно, это последний город, где до сих пор еще живут веселые шарманщики, извозчики в казакинах и продавцы раковин с бесплатным морским шумом.

Засунув руки глубоко в карманы брюк, Тошка побрел с волнореза. Сандалеты его были мокры. Рубашка на спине тоже.

В городе зажигались огни. У Интерклуба бородатый матрос в вязаном колпаке пытался о чем-то договориться с долговязым мальчишкой в модной полосатой рубашке. Тошка сразу узнал в нем предводителя шайки фиолетовых.

— Ву компренэ? Понимаешь? — орал тот, словно моряк был глухим. — Пятьсот рублей! Гляди сюда — пятьсот написано — сэн сан. Не компренэ? Вот верблюд бородатый, вот сундук! Сэн сан рублей за жакетик. Жакэ, вот этот жакэ. — Долговязый щупал пальцами шерстяной жакет, который был наброшен на плечи матроса. — Бери, бери, хорошая цена. Сэн сан рублей, а жакетик ношеный. Понимать надо.

Моряк повертел в пальцах радужную бумажку, посмотрел ее на свет. И тут Тошка увидел, что это вовсе не деньги, а облигация внутреннего займа. Долговязый бессовестно надувал моряка.

«Ну, Антон Топольков, или вы самостоятельный человек, или же трус и лапша! — Тошка почувствовал, как холодок восторга тронул его скулы. — Сейчас или никогда. Вперед!..»

В самый последний момент мелькнула спасительная мысль: «А может, лучше позвать милиционера?..» Но он тут же гневно растоптал ее своими мокрыми сандалетами.

— Мсье! — крикнул Тошка. — Се не па монэ! Это не деньги!

— О! — сказал моряк и, подняв лохматые брови, посмотрел на Тошку.

— Он жулик, мсье! Мовэ, саль! Жулик!

Ах, как жалел сейчас Тошка, что у него по французскому всего лишь четверка. Да и какая это четверка, если он

ничего не может толком объяснить. Выходит, прав был отец, так часто твердивший ему:

— Любые знания, Антон, находят себе положительное применение в жизни. Взять, к примеру, иностранные языки. Учи ты французский поприлежнее, уже мог бы читать в оригинале таких классиков, как Бальзак, Анатоль Франс или Золя. Ну, а если осталось бы время, то и Александра Дюма…

Несмотря на то, что Тошка не мог читать в оригинале французских классиков, матрос все же понял его.

— О! — сказал он и еще выше поднял свои дремучие брови. — Шулик — не карош! Шулик — сэ тре маль!

— Ты чего лезешь, рахит? — зашипел на Тошку долговязый. — Чего вмешиваешься в бизнес? Я тебе сейчас устрою туберкулез!

Но он не успел ничего устроить. Тошка сбил его с ног. И, чтобы тот не вздумал подняться, сел на него верхом. И колотил его по шишкастой, стриженной «под бокс» голове. Он припомнил ему все: и свой заплывший глаз, и лобана, и те минуты противного страха, которые пришлось пережить тогда, возле кирпичного забора, заросшего пыльным репейником.

Долговязый орал дурным голосом и отбивался как мог. От его шикарной рубашки с треском отлетел рукав. Кое-как вырвавшись, он позорно бежал. Бежал молча, не грозя кулаком, не обещая устроить при случае туберкулез, не оглядываясь и не ругаясь уличными словами. И даже забыв на тротуаре скомканную облигацию.

Моряк в драку не вмешивался. Он с удовольствием досмотрел ее до конца.

— Ты карош! — похвалил он, показывая большой палец. — О! Бокс! Колосаль! Я тебе на. — Моряк вынул из часового кармашка маленький компас на красивой цепочке и протянул его Тошке.

— Что вы, не надо, зачем же!.. — засмущался тот, но моряк набросил цепочку ему на шею и, махнув рукой, скрылся в дверях Интерклуба.

…На следующее утро мама разбудила Тошку раньше обычного.

— Там тебя спрашивает какой-то, — сказала она. Очень хулиганского вида. В тельняшке и кожаной куртке.

Тошка, как был в трусах, выбежал в коридор. На пороге стоял Бобоська.