"Улица Окопная" - читать интересную книгу автора (Хотакайнен Кари)

Матти

Сижу на качелях под яблонями, скольжу по траве босыми ногами. Догорает августовский вечер, сауна топится. Сейчас они выйдут из машины, и мы вместе пойдем париться. Но прежде я накормлю того, кто отдал мне все.

Что за птица поет там, высоко, в ветвях березы? За день я успел наслушаться истошных воплей и неритмичного перестука сердца, так что сейчас не узнаю даже этого знакомого голоска. Легкий ветерок, прошумев листвой, уносит птицу. Я перевожу взгляд в небо и отрываю ноги от земли. Качели лениво покачиваются. Башка кружится. Дневные заботы до того проели мне мозги, что, стоит притормозить, как кажется, что траву мгновенно морщинят волны.

Я никому не должен ни пенни, разве что объяснение.

Все началось с полгода назад, когда я потерял жену и ребенка. Я не знал, как возвратить их. Ясно, что от слов мало толку.

Они ушли в начале апреля, в пятницу вечером, когда сгустились сумерки, точно посередине матча Финляндия – Швеция. Хелминен еще держал шайбу на синей линии, вертелся и так и эдак, наконец пасанул Каралахти, тот мощно послал, шайба влепила в штангу и рикошетом назад. Я как подскочил, как заорал: «Сука, не-ет!..» Финляндия играла в преимуществе, когда Хелена одела Сини, и они были уже в прихожей. Я и слова вымолвить не успел, а она в открытую дверь пожелала мне гореть в аду на слабом огне.

Я кинулся вдогонку. Сиркку загодя припарковала машину перед дверьми подъезда. Хелена с Сини на руках впрыгнула на заднее сиденье. Я схватился за ручку дверцы, а машина ка-ак рванет… через несколько метров бросить пришлось, конечно. И рожей прямо в раскисший снег. Лежал-пялился, а красные огоньки убегали вдаль.

Когда я вернулся домой, комментатор сообщил, что в перерыве между периодами мы увидим в записи генерала Адольфа Эрнрута, который поприветствует финскую сборную. Восседая на стуле, подергиваясь, генерал говорил о величии нашего независимого отечества. Он приказал парням честно драться до победного конца. Поскольку мое именное ведро осталось на кухне, я блеванул прямо на светлый ковер. Двух стаканов воды хватило, чтоб выполоскать изо рта этого генерала.

Позвонил Сиркку на мобильник. Выключен. Позвонил ей домой, там автоответчик. Оставил сообщение: Это я, Матти. Я был не прав. Возвращайтесь. Нельзя же так.

Уселся возле телефона и стал ждать. Я был уверен, что она вот-вот позвонит и скажет: будем с Сини дома через пятнадцать минут.

Через три дня я получил письмо с описанием свойств моего характера и юридических деталей происшествия. Хелена сообщала, что собирается подать на развод и что в состоянии выдержать полгода срока на размышление. Развод, по ее мнению, очевиден и обоснован.

Выйдя на балкон, я закурил и заодно подпалил письмо.

В течение следующих двух дней меня глодали тоска и злость, дыхание прерывалось, в груди кололо, случались странные приступы головокружения, я дрожал в лихорадке и вскакивал во сне. Стоя на балконе глубокой ночью, я рассматривал собственный кулак: чья это костлявая штука?

Хелена намерена построить развод на одном фингале.

На одном.

А сама-то что сделала прежде? Сморозила гадость, такую гадость, что у меня в глазах потемнело, кухонные шкафы поплыли, я будто ослеп на миг. Хелена проделала древний трюк, известный с туманных времен человечества: ударила словом, чтобы я ей двинул в ответ. Суд и социальные работники тут же стелют красную дорожку тому, у кого под глазом фингал.

Но прежде фингала я делал все, что мог. Все, что мог, – по-моему. Абсолютно ничего – по ее мнению.

Я душу открывал, проникался сочувствием и пониманием, соглашаясь на невыгодные сделки. Я даже обещал записаться на семейную терапию, которая опутала страну, подобно сети пансионатов. Пока я отсиживался дома, слушая рок, страна обучила батальоны терапевтов и психологов, готовых вскрыть кризисные нарывы в семье.

С неделю я сожалел о своем обещании, и все же дыхательная гимнастика и упражнения для мышц брюшного пресса сотворили из меня человека, который вошел в комнату и уселся на желтый стул.

К сожалению, я не сдержался. Терапевт оказался кроткой овечкой с пушистой бородкой, которая понимала обе стороны. Я не вынес ее сострадательного пристального взгляда. Она сравнила длительные отношения со странствиями в пустыне. По ее мнению, нас занесло в песчаные дюны без компаса. Кризис дает возможность. Пушистая борода предложила нам передохнуть на песочке. Опрокинув растворимый кофе на ее бумаги, я заорал, что жаль, не догадывался о терапии для слабоумных семейных пар. Борода глазом не повела, а только вытерла кофе, поблагодарив меня за выражение собственного мнения – без этого якобы человек увядает. Я опрокинул еще какой-то прибор, только тогда она указала на дверь.

Промаявшись пару дней, я наконец зарядился необходимой энергией, чтобы основательно убраться в квартире. Рассадил мягкие игрушки на кровати и тщательно вылизал все углы. Сперва я думал, что Хелена только хотела проявить свой огненный нрав, но постепенно проникался верой в развод.

Дни проходили в тумане, деталей я совершенно не помню. Меня бросили. Все мамы с детьми во дворе стали моими. Когда по телевизору показывали репортажи о проблемах детских садов, я выключал его. Все шатенки в рекламе одежды были Хеленой.

Мягкие игрушки оказались страшнее всего. Их глаза отовсюду смотрели на меня, как на убийцу. Я собрал игрушки в большой картонный ящик и засунул в кладовку. Маленькую тарелку с мишкой, которая обнаружилась в мойке, я швырнул в помойное ведро, словно отравленную.

Как-то Хелена позвонила мне сообщить, что нам запрещено контактировать. Она этого добилась. Я заорал, что из-за одного фингала это невозможно. Она утверждала, что уломала чиновников. Я знал, что фокус не пройдет, но от самого намерения мне стало до того больно, что я бросил трубку.

Я написал Хелене письмо. Из кожи вон вылез, чтобы письмо получилось спокойным и примирительным. Я попросил разрешения увидеть Сини как можно скорее. Хелена согласилась, но от развода не отступилась.

На автостоянке перед маркетом Хелена отпустила Сини: ну, беги к папе. Схватив Сини на руки, я старался сдержать рыдания. Накрутив мои волосы на палец, Сини спросила, где я был.

– Дома.

– Но не у нас дома. Наш дом у тети Сиркку.

– Это понарошку. Скоро вы вернетесь ко мне в настоящий дом.

– А мама говорит, что нет.

– Мама шутит.

– Не-а. Хочу морожено-о.

– Мороженое дома.

– Там, в настоящем доме?

– Там.

В понедельник утром я вернул ей Сини. Местом передачи Хелена назначила ту же автостоянку. «Местом передачи». Ничего себе нашла выраженьице! Прижав Сини к себе, я обещал, что в следующий раз мы пойдем в Линнанмяки.[1]

– Я буду кататься на деревянной лошадке?

– Да, на лошадке.

– Которая кружится?

– Угу.

– И на жирафе?

– Договорились.

Светлые прядки Сини плескались по ветру, когда та бежала к Хелене. Подхватив дочку на руки, Хелена растворилась в море людей.

В последующие дни я так затягивал свои пробежки, что держался уже не телом, а духом. Потом, принимая душ, я не мог вспомнить, где побывал. Ноги несли меня вперед и вперед, но башка оставалась все время в квартире.

Однажды воскресным днем под завязку длительного забега я сбился с привычного маршрута и обнаружил себя на перекрестке узких улиц в районе частных домов. Обливаясь потом, я опустился на колени.

Отдышавшись, огляделся вокруг.

В глаза так и перла зелень.

Изгороди из боярышника, яблони, кусты сирени, березы, сосны, осины, клумбы. Сквозь зелень проглядывали стены старых домов, фронтоны, веранды, двери, окна, двускатные крыши. Я прищурился, солнце в зените глядело прямо на меня.

Сквозь солнце и зелень листвы я различил фигуру мужчины в рабочих перчатках, который пропалывал клумбу, как бы раздумывая и взвешивая каждое движение, а за густой еловой изгородью сосед его толкал тарахтящую газонокосилку. Издалека доносились детские крики и смех.

Пот свободно стекал по лицу, я двинулся вперед узкой улочкой.

В просвете зеленой изгороди сверкнула загоревшая плоть, я остановился.

Женщина с бокалом белого вина и иллюстрированным журналом пересекала зеленый дворик. Расположившись в шезлонге, она поставила бокал на маленький круглый столик и принялась листать глянцевый толстый журнал. Время от времени укладывая его на грудь, она взирала на солнце так, будто то пребывало на небе исключительно ради нее, чтобы дарить ей тепло. Женщина медленно перемещала длинные ноги, словно хрупкие дорогостоящие предметы, в поисках максимально удобной позы. Казалось, ноги ее росли прямо от груди, убегая в бесконечность.

В канаве прямо под кустами боярышника был большой камень. Устроившись на нем, я изучал женщину сквозь изгородь. Она щурилась, перелистывая страницы. Раздались хлопки. Чуть поменяв позу, я разглядел дородного мужика, который направлялся к женщине. Бежевые шорты, майка без рукавов. Пляжные шлепанцы при каждом шаге издавали хлопающие звуки. Остановившись перед женщиной, мужик чмокнул ее в лоб и плюхнулся рядом на свой шезлонг. Ткань застонала под весом китовой туши. Так они сидели – одни друг для друга, и солнце одно для них.

Приподнявшись, я раздвинул ветки, чтобы осмотреть весь двор. Две старых яблони, ягодные кусты, маленькие декоративные елочки. Газон только что пострижен, там и тут россыпи скошенной травы.

Потом что-то красное застило глаза.

Там, в глубине двора, я заметил старый деревянный дом.

Не знаю, что случилось со мной, но в это мгновение все в мире бесповоротно встало на свои места. Или сдвинулось с места.

Я возжелал этот дом.

Вздрогнув, я поднялся с камня. Солнце нещадно палило голову. Казалось, я высох на жаре, как мумия. Встал, прошелся, чтоб избавиться от наваждения.

Удалившись метров на двести от красного дома, я прикинул реальные возможности.

Всю свою жизнь я прожил в многоэтажке, и мне эта жизнь нравилась беззаботностью и простотой. Я кое-что читал о коттеджах, но не загорался мыслью сменить обстановку. Напротив, расходы на ремонт, латание труб и счета за отопление внушали мне тихий ужас.

Я потрусил в сторону своей квартиры, надеясь, что со свежим потом из меня выйдет и вся эта дурь: женщина, мужик и их красный дом. После душа уселся на балконе перекурить, но перед глазами по-прежнему маячил красный дом.

Что же это? Явно не мечта.

Мечта – нежное чувство, о нем рассуждают спокойно, смакуя реакцию собеседника. Мечта – внутреннее дело семьи, к которому то и дело возвращаются мысленно, даже понимая всю его неосуществимость здесь и сейчас. Может быть, когда дети вырастут, – может быть…

Я знал, что в многоэтажных муравейниках, уложив детей спать, взрослые грезили наяву об игрушечных домиках на окраине города, делали расчеты, листали газеты с объявлениями, а по воскресеньям, вздыхая, глазели на выставленные на продажу дома.

Но почему это взволновало меня?

И вдруг я понял, что перехватил желание Хелены.

Я вспомнил все.

Вспомнил, как Хелена с блеском в глазах рассказывала о домах наших приятелей, о дизайне двориков и террас, описывала прелестные детали, возможности подвальных помещений и варианты интерьеров. И как она восхищалась этим районом. Я вспомнил, что у меня не хватало терпения выслушать ее. Утомившись от домашних дел, я клевал носом на диване, что-то бормоча в ответ. А сколько раз по выходным Хелена уговаривала меня прогуляться по этому району, но я всегда находил отговорку.

Она желала этот дом.

А я желаю вернуть их.

Возможно, дом мне поможет.

И я стал готовиться.

Нынешняя трудная ситуация открывала хорошую перспективу. В отсутствие Хелены и Сини я мог полностью отдаться задуманному. Я знал, что впереди возникнут непреодолимые трудности.

В сущности, я о домах ничего не знаю, кроме того, что красный дом, зажегший искру надежды, – это старый дом фронтовика,[2] к которому позже пристроили флигель. Не сочтите за преувеличение, но я сам фронтовик, боец домашнего фронта, ветеран войны за свободу женщин.

Я отношусь к социальной группе, которая впервые в нашей стране заткнула собой амбразуру на домашнем фронте, ратуя за освобождение женщины. Я заявляю это совершенно спокойно, не примешивая к вопросу разногласий между полами.

Боец домашнего фронта выполняет все работы по дому и понимает женщину. В браке я пахал за себя и за наших отцов. Стирал, готовил еду, убирал квартиру, высвобождая ей часы и минуты, и отстаивал принципы нашей семьи перед обществом. Я часами внимал ее трудовым проблемам, эмоциональным излияниям и жалобам на скудные проявления нежности. Осуществлял широкомасштабные операции по освобождению жены из кухонного плена. Когда она, усталая, возвращалась домой, еда всегда была наготове.

Ежедневные хозяйственные упражнения превратили подмастерье в виртуоза. Я легко мог поднять с пола горбушку хлеба, удерживая на руках Сини. Уши мои свыклись с визгом, а датчики центральной нервной системы не пульсировали даже при надрывных воплях. Каждый вечер я читал сказку. Четыре года – это ж в сумме примерно полторы тыщи штук, в среднем, по четыре страницы за вечер. Сколько там выходит страниц приключений Храброго Мышонка и других зверушек, прикиньте сами.

А как я напрягался, когда Хелена бывала в командировке или страдала мигренью, – готовил еду на несколько дней, мыл посуду, кормил семью… При этом – клянусь под ледяным взглядом терапевта по семейным проблемам – с языка не соскочило ни бля.

Внимал, понимал, ласкал и гладил, возбуждал до – и успокаивал после близости. А ведь я ничему не был обучен прежде, не было образца для подражания. Зеленым сопляком я столкнулся с ужасами и огненными шквалами войны за свободу женщин. Помню, как я созерцал пьянящую глубину черного треугольника, уверенный, что сунь туда башку, и уже не выберешься на свет.

Но я сунул и выбрался! Я постигал тайны секса, как семеро братьев[3] азбуку, зубрил, бился головой о древо. Я победил страх и застенчивость, однако тяжкий труд и высокие требования к исполнению подорвали личную заинтересованность и первозданную радость процесса. И все же блаженство Хелены было для меня столь высокой наградой, что я продолжал осваивать целину.

Всю домашнюю работу за десять лет я стопроцентно взвалил на свои плечи. Поэтому фраза капитана финской хоккейной сборной Тимо Ютилы – ну, та, что он выложился на сто десять процентов, – меня задела. Как он может так говорить? Живет себе в заграничных отелях, в мужской компании, ни о чем не думает, кроме того, чтоб погонять со своей командой по площадке малюсенькую шайбу. А в это же самое время я обеспечиваю питание, заботу о ребенке, благосостояние женщины и атмосферу на рабочем месте.

Я делал все, что мог, и больше. Смирение и преданность делу оказались тяжким бременем. Хелена намекала, что мне пора найти мужскую компанию, высказать свои проблемы. Я напрочь отверг предложение, а она намекала и намекала, тогда я разозлился всерьез, и корабль наших будней поплыл без руля и ветрил по волнам примирений и ссор.

В итоге мы увязли в тяжелой позиционной войне, я – молчком на диване в гостиной, она – в слезах на полу в туалете.

Позиционная война зашла в тупик. Канонада умолкла, нелепо топорщились расхряпанные в клочья ели, с болота тянуло дымком. Фронтовое затишье обманывало. Противники подстерегали друг друга, стреляли в ответ на полуслово в ожидании решительного боя.

Его развязала Хелена.

Она говорит, что я.

Когда ударил.

В ответ на гадость.

Ее.

А я не имею право высказываться? После всего, что я сделал ради ее и семейного блага?

Она сказала: дословно не помню, – что я жалкий кашеваришка, об меня только вытирать ноги, что я гнию дома, настаивая плохое настроение, как брюкву в духовке, провонял уже, слушая свой рок, катился бы в компанию мужиков! Примкнул бы к какому-нибудь фронту!

Поток слов изливался бы бесконечно, если б я не подсуетился. Хотел-то просто заткнуть ей рот, но промахнулся. Удар пришелся чуть ниже виска. Пошатнувшись, Хелена ударилась головой об угол шкафа и рухнула на пол.

У меня поехала крыша. Я по жизни не киллер, а рядовой, который выстрелил невпопад. Кулак расцвел в сотые доли секунды и вырвался на орбиту, подобно сигнальной ракете, куда-то под потолок, вверх. Чуждый насилия, я ударил бесцельно, но – слишком мощно. Нет чтобы просто влепить пощечину. Эмоции те же.

Если б она ударила в ответ. Если б я не ударил. Если б она нашла другие слова. Если б не черные огоньки, вспыхнувшие в глазах. Если, если, если…

В пустой квартире тысячи «если» едят человека.

Сколь широка амплитуда чувств?

Да, я согласен, не стоило кричать и драться, но я привык широко выражать свои чувства, взрыв эмоций караулил меня за углом. Она не внимала моим объяснениям, закрывшись с Сини в спальне.

Мужчины моего поколения умеют проявлять чувства. По-моему, несправедливо, что Хелена и официальные власти со знанием дела укладывают эмоции в прокрустово ложе благопристойности, пресекая ненормативные выпады.

Я был готов помириться, только она не пожелала. Едва ступив за порог, Хелена направилась в официальные органы продемонстрировать свой фингал и сообщила мне по телефону, что я могу оставить себе все вещи, а она – ребенка. Я сжал трубку в кулаке до хруста.

Меня ничуть не утешил факт, что после поправок в законе 1988 года разводы стали популярнейшей народной забавой. Нынче как? Истечет полгода на размышление, а там сделай ручкой – и привет. Вот, сразу после войны ежегодно распадалось 3500 браков, в 1985 году это число было уже 9000, а в 1995 превысило 14 000.

Бурный экономический рост конца 80-х и спад начала 90-х сделал разводы прозой жизни, которую общество оградило страховочной сеткой. В эту сетку осколки супружеских пар падали вне изменения социального статуса или чувства стыда. Меня же тошнило от перспективы стать статистической единицей.

Статистика – холодные цифры, они наполняются кровью только при врастании в жизнь. Не калькулятором считайте, а сердцем!

14 000 разводов означают по сути 28 000 разводов, потому что после каждого развода в городах и весях остаются по два взрывных устройства, плюс ребенок или дети. В финской семье в среднем по два ребенка, значит, среднее статистическое можно увеличить еще на два маленьких человека. То есть развод касается четверых. Однако на этом вычисления не останавливаются. Кроме заинтересованных лиц в разводе участвуют представители официальных организаций, социальные работники, юристы, полиция, сотрудники приютов, психологи и близкие.

Развод, состряпанный на скорую руку в двухкомнатной квартирке, раскачивает гипотетическую многоэтажку.

Изучение статистики не приблизило меня к Хелене и Сини.

Я поджег материалы статистического центра и кинул их в мойку. Дым горящей бумаги заполонил кухню, навевая воспоминания о тещиной даче на берегу озера Пяяннэ.

Когда Сини было три года, мы провели там несколько недель. Помню, мы гуляли по берегу большого озера, а Сини спросила, куда девают воду, когда начинается зима.

– Она остается подо льдом.

– А что вода там делает?

– Ждет.

– Чего ждет?

– Чтобы лето пришло и растопило лед.

– А когда лето придет?

– Лето сейчас.

– Сейчас вода отдыхает?

– Да, отдыхает.

– А куда рыбок девают?

– Когда?

– Когда наступает зима.

– Они тоже остаются подо льдом.

– Что они там делают?

– Лета ждут.

– Все ждут лета.

– Да, ждут.

Я решил купить дом.

Жизнь моя прошла в войне за освобождение женщин. Пора наконец выдернуться из своего окопчика и выяснить, из чего состоит мир за пределами моей квартиры.

В течение жизни я привык, что все меняется, ничто не стоит на месте: ни трудовые ресурсы, ни процентные ставки кредитов, ни цены на жилье. Все вокруг колобродит – земля под ногами, птицы в небесной синеве. Я переезжал четырнадцать раз, восемь – менял работу. И вот опять стою на пороге нового, уверенный только в одном: что ни черта в этом не смыслю.

Взрослая жизнь так и не наградила меня крепкой мужской работой. Со стороны я с завистью наблюдал за теми, кто рассуждал о дрелях и бокорезах со знанием дела. Сноровистые мужики казались странными существами в комбинезонах. Они возникали шумной толпой перед сломанным оборудованием, а починив, отправлялись пить кофе на ближайшую заправку. Я смотрел на их работу точно так же, как смотрят на необъяснимые природные явления.

Я прикинул, кто бы мог помочь мне в покупке дома.

Фронтовики первого поколения, которые сами построили дома и дали им свое имя, в большинстве своем нынче жуют кашку в домах престарелых. Они мне не помощники, да я бы и не стал просить у них помощи.

Они отвоевали страну для меня, положив на это всю свою жизнь. В наследство оставили немногословие и – страх перед женщиной.

Они ничему не научили меня, ничему полезному в домашнем хозяйстве. Они не поменяли ни одной пеленки, не сварганили ни одной запеканки, не говоря о том, чтоб часами таскать из спальни в кухню ребенка, у которого болит ухо. Они освободили страну, предоставив моему поколению освободить женщину от борьбы на домашнем фронте.

Они не понимают моей войны, да в принципе я никогда и не просил этого. Фронтовики первого поколения утверждали, что мир для нас слишком легок. Возвратившись с фронта с расхераченными мозгами, они никак не въезжали, что за серьезные проблемы волнуют послевоенное поколение. Если в доме центральное отопление, а посреди деревни бесплатная школа и никаких артобстрелов, чего еще-то желать?

Собратья по оружию? Может, кто-нибудь из них подсобит?

Черта с два.

Почти все развелись и разъехались. Кто-то попал в крутой штопор старой и новой семей, об этих и думать бессмысленно. Для них мой звонок вернет то, что они, возможно, уже благополучно забыли. Нужен им печальный привет с передовой!

Я перебрал своих сослуживцев. Никто из них не пытался вернуть семью таким финтом, через покупку дома. Разве что один построил для жены сауну во флигельке. Жена приехала на такси, нашла кафель абсолютно безвкусным и вернулась к своему хахалю.

Отца я просто не хотел беспокоить. Пришлось бы рассказывать ему подоплеку, к тому же по телефону я бы не сдержался и брякнул, что он отчасти сам виноват, что я теперь в заднице.

Родственники. Мой дядя плотник, но мы практически не контактируем. Глупо вот так возникнуть из ниоткуда и просить помощи. Он ничего не рубит в моих проблемах, еще испугается.

Придется выплывать самому, впрочем, как всегда.

Мне никогда никто не помогал. Раньше я как-то справлялся, а вот теперь задело. Нет, это почти обидно, что до сих пор не создан общественный комитет инвалидов войны за освобождение женщин.

С другой стороны, виноваты сами. Я и подобные мне.

Мы никогда не обсуждали своих проблем. Каждый из нас на своем участке фронта окопался столь надежно и глубоко, что издалека местность отнюдь не выглядела полем сражения. На войне мы не связывались друг с другом. Всяк стоял за себя, игнорируя прочих. Иногда волчий вой достигал слуха властей предержащих, но никогда волки не пели хором в чащобе леса.

Молчание свое я мотивировал тем, что предыдущее военное поколение ухнуло на залечивание ран пятьдесят лет. Так какого рожна мы, поколение центрального отопления, скулим о своих скромных подвигах? Тем более что между нами и дедушками вклинились папаши, заявившие о революции и сексуальной свободе так громко, что ветераны в испуге натянули ушанки до самого носа.

Поколения протестуют в порядке очереди.

Которой нам не дождаться.

Если не вклиниться.

Поколение?

Какое там, к чертям, поколение?

Я никогда даже не задумывался, что представляю что-нибудь. Меньше всего – поколение. Слишком круто. Я представляю самого себя и бойцов домашнего фронта, которые вообще-то никому не известны, тем более статистике.

Джонни Роттен в натуре гнилой,[4] да и просто не прав.

«Я не знаю, чего хочу, но знаю, как это взять».

Так он пел тогда, когда мы были молоды. И я горланил вместе с ним.

Все это не так, а наоборот: я знаю, чего хочу, но не знаю, как это взять.

Всю прошедшую ночь я сравнивал условия кредита в разных банках. Прикинул свои действия по обычной схеме приобретения дома: дом в приличном состоянии в этом районе стоит примерно миллион триста тысяч марок, продав квартиру, можно получить при хорошем раскладе семьсот тысяч, остальное придется брать в кредит на самый длительный срок.

Последняя выплата случится 14 июля 2029 года.

Расходы по погашению кредита 7900 марок в месяц. Плюс текущие расходы по дому. Я получаю на руки чистыми 9800, это при всех сверхурочных. Грубо – штука в месяц на жизнь. 1000 марок, 30 дней. 33 марки в день.

Гороховый суп из банки. Каша. Уцененные полуфабрикаты в последний день срока годности. Никаких новых шмоток, даже шапочки, хотя старая напоминает остроконечную башенку «Кооперативного банка Южного округа» – так на ней написано. Спагетти с томатным соусом, для сытости самые дешевые рыбные консервы. Просроченный хлеб из магазина «Алепа». Кофе без молока, один раз в день. На зиму потолще стельки в кроссовки. После пробежек сполоснуться водой, правда, можно нацедить маленькую бутылочку шампуня в душе городского бассейна. Для Сини всю одежду из секонд-хэнда. Никаких экзотических приправ из кулинарии, никакой бараньей поджарки. Вместо сигарет самокрутки, папиросную бумагу привезут коллеги из Таллинна. Забыть о мобильнике для семьи. Ни одного компакт-диска, даже подержанного.

Когда я выплачу ссуду, мне стукнет семьдесят четыре – столько сейчас отцу.

Ну и кому я позвоню в этот июльский день, чтоб рассказать, какая гора рухнула с плеч? Сини будет замужней женщиной тридцати четырех лет со своими заботами. Она деловито ответит откуда-нибудь из Лохьи, наверняка найдет повод: простуду младшенького или конфирмацию старшенького, только б не навещать старого пердуна, не слушать его бессвязное бормотание о годах застоя и экономического роста, о взлете «Нокии», о том сложном времени, когда он был мужчиной в расцвете сил. Нет, невозможно слушать, как он зудит, что вы ничего не понимаете в жизни, что не вы сотворили эту Финляндию, в которой вам так хорошо живется.

Прощай, 14 июля 2029 года. Я должен приобрести дом иным способом.

Составив план действий, я записался на прием к директору банка. Сказал, что подыскиваю дешевый дом для семьи.

– И где такие продают?

– Скоро продадут. Мне нужен дополнительный кредит триста тысяч марок.

– Круто, скажу я вам.

– Нормально. За старую квартиру я почти выплатил. Можно рассчитывать на эти триста тысяч?

– В принципе, все возможно. Почему бы не взять чуть больше, тогда вы сможете выбрать из нескольких вариантов.

– В конце восьмидесятых вы давали кредит первому встречному. Сейчас что, время для кругленьких сумм? Когда переведете деньги на счет?

– Ну-ну-ну. Вы уже подыскали дом?

– Дом найдется. Можно ли получить кредит на пятнадцать лет?

– Конечно. У вас и вашей супруги постоянная работа. Вы уже выставили на продажу прежнюю квартиру?

– Завтра продаю. Подготовьте все бумаги для оформления кредита. Я зайду на следующей неделе. Простите, где тут туалет?

Он указал на дверь справа.

Опершись об умывальник, я сполоснул лицо и мельком взглянул на человека в зеркале. Знакомые черты. Вернувшись в кабинет директора, я попрощался с ним за руку и вынырнул в яркий весенний день. На обратном пути пришлось передохнуть на скамейке в парке. Меня качало. Взглянул на небо. Облака неслись, словно при ускоренной съемке. Я на секунду прикрыл глаза. Когда открыл – облака были приклеены к небу.

Вернувшись домой, я решил продать вместе с квартирой все ценное, что в ней осталось.

Обзвонил магазины, изучил газету «Куплю – продам» и скинул цены так, что все стоящее вынесли из квартиры за четыре часа. В кладовке стояла старая коляска Сини, я толкнул ее за шестьсот сентиментальной мамаше, ожидающей первенца. Мужик лет пятидесяти с хвостом на затылке отвалил по две сотни за каждую пластинку психоделии, закапанную стеарином. За стереоцентр выручил только штуку. За две пары казаков бритый тип в кожаном жилете отвалил две с половинной тонны – клановая принадлежность обязывает. Прочая одежонка разошлась по дешевке: рубашка – десять марок, брюки – тридцать, обычные туфли – сотня. Старый черно-белый телик никто не пожелал, а массажный стол я не хотел продавать. Притащив телик в подвал, я запихал его в кладовку соседей.

Итак, мне остался спортивный костюм, то, чем и на чем едят, кастрюля и сковородка. Да, и компьютер.

В итоге все барахло ушло за двенадцать тысяч. Скрутив деньги плотной трубочкой, я перетянул их резинкой и сунул во внутренний карман беговой куртки. После этого поместил объявление в газету, в котором предлагал двухкомнатную квартиру рядом с Центральным парком по умеренной цене в связи с переездом за границу.

На смотрины пришла бездетная пара.

Я выдал им краткую информацию о кондоминиуме и расхвалил дружелюбных соседей. В моем присутствии супруги не могли сосредоточиться.

Я вышел на балкон покурить.

Обратил внимание, что руки трясутся и мотор работает на повышенных оборотах.

Проверил пульс: 145.

Ясно: душа делает с телом все, что хочет. Мозги-то заключили с телом договор: толкнем хату, купим дом и позвоним Хелене – давай назад. А душа возьми да порви этот договор, бесстыжая.

Протянув трясущуюся руку к пепельнице, я придавил окурок и вернулся в комнату.

Супруги что-то измеряли в углу спальни. Муж смущенно сказал: мы тут немного прикинем, потому что через полгода нас будет трое. Придушив свои чувства, я их поздравил. Женщина покраснела и сказала, что размеры квартиры устраивают их семью. Я был того же мнения.

Они предложили 670 тысяч марок.

Я загнул 687 тысяч. За счастье, друзья, можно и переплатить. Глава семьи попросил время подумать. Я соврал о другом покупателе, который предложит свою цену во второй половине дня. Долгие размышления, мои дорогие, приведут к тому, что ребенок сделает первые шаги в менее достойной обстановке.

Супруги попросили хоть часок принять окончательное решение.

Так и быть, даю полчаса. На полчаса я вышел во двор. Загляделся на дом, в котором мы провели пять лет. Здесь родилась Сини. Знакомые качели ранили одиночеством. Я вспомнил, как Сини любила качаться.

Йа-а-а-а. Йа-а-а-а.

Пестрый комбинезон полощется на ветру, ноги по сторонам, рот открыт, она вскрикивает и визжит. Я раскачиваю качели. Сини просит сильней, а я боюсь, что она, обернувшись вокруг оси, рухнет головой вниз. Но Сини только хохочет и просит сильней, сильней. Я раскачивал ее целый час, а когда взял на руки – увидел в ее глазах, что земля плывет и моя физиономия летит куда-то.

Вздрогнув, я взглянул на часы. Прошло полчаса с гаком.

Я кинулся домой.

Супруги согласились заплатить мне по полной. Мы скрепили сделку рукопожатием. Мужик поцеловал жену, я отвел глаза.

Сколько ни вкалывай на складе, на дом все равно не заработать. Я решил накопить деньжат по-быстрому, безо всяких налогов.

Где-то в конце 80-х я окончил курсы массажа, но почти не практиковал. Теперь поднял все старые лекции и просмотрел учебник физиологии. В тренажерном зале я предложил массаж нескольким бугаям, чтобы пальцы вновь прочувствовали живую плоть, потом дал объявление в газету об услугах недорогого массажиста и вытащил из кладовки стол. Установил его в гостиной. Заодно вспомнил об одной хиповой лавочке и приобрел у них ароматические добавки, а также две лампы для интима.

Как только газета вышла, мне позвонила средних лет дама, расспросила, какого рода массаж… Уловив особые нотки в голосе, я объяснил, что мой массаж не удовлетворит ее похотливых желаний. Таиландцы и русские своими услугами столь основательно подмочили репутацию массажистов, что первым десяти клиентам пришлось дать такой же отлуп.

Я скинул цену до семидесяти марок за полчаса. Некоторые оставляли и сотню: ведь я искал сдачу, как настоящий циркач. Шесть клиентов за вечер – и я был выжат, как тряпка. Уронив голову на руки, провел минут пятнадцать в ванной по соседству с фотографиями Хелены и Сини. Потом отправил себя на пробежку. Без физкультуры я ноль. С пробежки вернулся в половине первого ночи, от перевозбуждения вертелся до полтретьего, а в шесть уже на работу.

Перенес пробежки на утро. Подъем в пять, пробежка, работа, домой – и на массаж. Я превратился в робота, который заряжался от двух фотографий сомнительного качества.

Почти целый месяц я массажировал каждый вечер и все выходные, в результате скопил почти тринадцать тысяч марок. Порядочная сумма, бесспорно, но по сравнению с фундаментом частного дома в границах Хельсинки – это кустик мха или кучка сухих прошлогодних листьев.

Как бы еще наколдовать денег?

А плевал я на принципы, попробую эротический массаж. Тут еще не сразу и въедешь; пару вечеров фантазировал, тренировался, используя методы спортподготовки. Заодно продумал стиль поведения, случись критическая ситуация.

Первым клиентом была женщина намного старше меня, которая замурлыкала от наслаждения после нескольких точных прикосновений и заплатила гораздо больше, чем я просил. Ее визит открыл мне радужные перспективы, но, к сожалению, я не учел всех трудностей интимного бизнеса.

В пылу успеха первого эротического массажа я нашел еще одно дополнительное средство заработка: перепродавать краденое.

В моей пустой кладовке в подвале находила временное пристанище бытовая техника, мобильники, видеомагнитофоны и велики. Полузнакомые типчики заносили вещи, шурша одинаково короткими куртками, позвякивая связками ключей на поясах. Я вступил на этот путь, не имея преступного прошлого. Именно поэтому меня нервировала вся эта ночная возня в подвале.

Всякий вечер пульс мой учащался до ста тридцати ударов, потому что во время сеанса массажа я напрягался, кому бы толкнуть видик за шесть кусков или горный велосипед за четыре. В темном подвале, полумертвый от усталости, я договаривался о цене широкоформатного телика и возможной транспортировке на дом… Хелене и в голову не приходило, какой монетой я плачу за один-единственный фингал!

Эротический массаж навевал тоску.

Мне трудно было привыкать к тому, что обычный массаж торса плавно перетекал на ягодицы и промежность. Когда клиенты возбуждались, я тоже прикидывался возбужденным, хотя сам тем временем обдумывал интерьер будущей комнаты для Сини. Сложнее всего оказалось массировать грудь: мне так и мерещилась грудь Хелены, хотя у большинства клиенток вместо грудей болтались аморфные комочки. Только у кассирши из магазина «Алепа» были крепкие круглые яблочки, как у Хелены.

Когда соски ее затвердели, у меня к горлу подкатил комок.

Я сделал вид, что мне дурно, и прекратил массаж.

Кассирша же успела до крайности возбудиться. Соскочив со стола, она повалила меня на пол и попыталась протиснуть соски мне в рот. Я схватил ее за волосы и скинул с себя.

Кассирша рыдала на полу в гостиной, а я глотал слезы на кухне.

Объяснив причины своего поведения, я сделал ей скидку. Но она все равно заплатила полную цену и попросила назначить новое время на следующей неделе. Я предложил ей обычный массаж без эротики.

Только тогда я наконец постиг всю глубину своей тоски. Едва кассирша ушла, я занялся на балконе дыхательной гимнастикой и упражнениями для мышц брюшного пресса. Я убивал чувства физкультурой.

В тот вечер случился еще один клиент – местный штангист. Его плечевой пояс был отлит из бетона. Навалившись на штангиста всем телом, я пробился между дельтой и трапецией, Пятнадцать минут ковыряния, и вот качок уже постанывал и кряхтел.

Полчаса тянулись вечно. Последние движения я совершал почти бесчувственными пальцами. Встав со стола, штангист натянул штаны и спросил, нельзя ли приобрести у меня хороший музыкальный мини-центр. Якобы ему намекали. Я притаранил центр и, компенсируя усталость, запросил шестьсот марок. Штангист одобрил завышенную цену: уж очень ему понравился массаж. Редко кто, по его словам, проникал между мышц, добирался до центра боли.

Потом обрушилась темнота.

Я отрубился на тринадцать часов, проспал на работу. Завскладом Сиикавирта напомнил мне, что логистика накроется медным тазом, если каждый будет являться на работу, когда ему вздумается. Отовравшись, я прикорнул в комнате отдыха за холодильником.

По возращении домой я обнаружил в подъезде длинноволосого хмыря, которому дали мой адрес. За новую, но без наворотов мобилу «Нокия» я содрал с него 400 марок. Потом стал устанавливать массажный стол и вдруг вспомнил, что на сегодня у меня нет клиентов! Впереди идеальная многочасовая свобода.

Полтора часа я честно отбегал, потом предавался раздумьям.

Эротический массаж и перепродажа краденого вкупе с крайним аскетизмом способствовали стремительному росту моих доходов и настроения. Эдак я уже через пару месяцев поторгуюсь за дом, требующий небольшого ремонта.

Выдержу? А то!

Я привык к бессонным ночам и к режиму в стиле экстрим. В результате чувства обострились до крайности. Урчание холодильника казалось мне резким шумом. Пальцы шмонили табачиной, даже если руки покоились на коленях. Когда верхний сосед спускал в туалете воду, мне чудилось, будто ведро воды обрушивается прямо на голову. И постоянно хотелось спать. Глаза были как-то слишком открыты, хотя у моего двойника в зеркале опухшие веки почти закрывали их.

Мне не терпелось позвонить Хелене, рассказать, что я делаю ради нашей новой жизни. Но я сдержался. Бег научил меня, что после марафона человек как бы парит в воздухе, способный сотворить чудо. Стоит мне сейчас позвонить, как я вскоре пожалею об ошибке.

И все же я хотел как-то связаться с ними. Я знал, что достигну этого посредством выпечки. Самые пленительные запахи мира источают только гашиш и – плюшки.

Где-то в полночь, пропитанный ароматом свежей сдобы, я мельком просматривал объявления о продаже домов, сосредоточенный в основном на фото моих любимых. Хелена запечатлелась с растрепанными волосами. Я нарочно попросил их взлохматить. Сини щеголяла великоватым платьем в цветах, подарком родственников. Розанчик на животе размером чуть не с ее голову. Дочурка щурилась: солнце над Пяяннэ слепило глаза. Хелена тоже прищурилась на один глаз, словно подмигивала мне.

Я прилепил эти фотографии на дверцу холодильника по соседству с последней квитанцией своего банковского счета.

Замерев перед фоткой и квитанцией минут на семь, я пытался войти в контакт. Эту технику я перенял у одного датчанина на Руйсроке[5] в 1978 году. Для него умение сосредотачиваться было все равно что религия. Закрыв глаза, он посреди грохочущего рока устанавливал астральную связь со своей матерью, которая жила в северной части Копенгагена. Башка его то и дело подергивалась, веки вздрагивали, будто в тике, он пошатывался. Никогда не забуду, насколько меня захватило то, что он делал, отстранившись от бурлящих масс и музыки. Вернувшись на траву парка Руйссало, он сообщил, что у матери все в порядке и она передает мне привет.

Закрыв глаза, я отдался течению вселенной.

Сработало. В эту минуту Хелена и Сини были со мной на моей кухне.

Исчезли раздоры, разящий кулак, скула, подвернувшаяся на его пути. Растаяла странная полиэтиленовая преграда, выросшая между нами в будничной жизни. Испарилась тишина, подобная глухой стене, которую способны воздвигнуть исключительно незлобивые люди, не склонные к обидам и ссорам.

Пространство наполнилось звуками, подобными щебетанию птиц, словно я очутился в экзотическом лесу.

В пустую, гулкую в отсутствие мебели комнату спустились с обшарпанного потолка голуби мира, лучшие друзья «бэушных» военных бушлатов, которые продают на складах.

Голуби уселись мне на плечи. Я не понимал их воркования, просто внимал частоте звука. Они пытались поведать мне, что не все еще прощено, но фингал заслужил прощение.

Стряхнув оцепенение, я вновь очутился перед дверцей холодильника.

Состояние мое не достигло идеала, зато прояснилось.

Я вышел на балкон, закурил. В шесть затяжек прикончил сигарету. Вдавливая окурок в банку, вспомнил, что Сини играла именно с этой банкой. Я отправил ее в мусор.

Вернувшись к своим делам, я снова всю ночь изучал объявления. Я выбирал только старые дома не в лучшем состоянии. Нашел парочку, которые подняли давление. И разозлили. Выписка из банковского счета грубо напоминала, что мне предстоит сбыть с рук еще несколько десятков мобильников, магнитофонов и охочих до ласк теток, прежде чем я действительно смогу купить самый захудалый домишко.

Процесс приобретения и оплаты жилья стал религией, которую признавали практически все, независимо от партийной принадлежности. Беспорядочные колебания цен на недвижимость, нехватка денег и высокий процент воспитали в стране, особенно в Хельсинки, особое племя, которое на пороге банков неустанно твердило мантры о прелести существования в собственном доме. Это племя за десять лет только банковскими процентами выплатило сумму, на которую можно отгрохать совершенно новый коттедж.

Я изучил описания выбранных мною неважных домов. Они походили на плохой роман. Предложения пересыщены одними и теми же глаголами, автор был явно перевозбужден, в итоге – сентиментальный мусор. Я знал, что ступаю по тонкому льду. Суждено провалиться – вряд ли агент по недвижимости и директор банка бросятся с лыжными палками к полынье, чтобы спасти меня.

Высказать наболевшее? Но кому? Некому. Не привык я искать товарищей по несчастью.

Назвав себя бойцом домашнего фронта, я даже не пытался установить контакт с подобными мне. Я считал свою жизнь неповторимой – и это была ошибка.

Итак, мне оставалась только работа, массаж с двумя сортами крема и перепродажа ворованных вещей. Все исключительно ради дома.

Я успокаивал себя тем, что идея насчет дома – не прожектерство.

Эта идея – мощный генератор электроэнергии, машина, трудящаяся день и ночь. Эта идея не ест, а питает человека.

Я уменьшил долю эротического массажа, но компенсировал убытки, обслуживая бегунов на длинные дистанции.

Звякнул нескольким марафонцам, знакомым по Центральному парку, рассказал о своих услугах. Профессионально расслабив их натруженные мышцы и колени, я заслужил имя в их кругу, следовательно, отказался от интимных клиентов.

Бегуны в массе своей – женщины и равно мужчины – представляли сливки среднего класса. В беге они открыли новый смысл жизни. Ни общество, ни деньги, ни семья, ни машина не давали тех ощущений, которые испытывал парящий над землей бегун. Бег заставляет человека забыть о высоких налогах, росте процентных ставок и котлетном фарше политической жизни. Так вещали мои клиенты, пока я ковырял большим пальцем их окаменевшие ягодичные мышцы.

Однажды в выходные напряженный график вышел мне боком. Сини проводила выходные у меня, но я не мог отменить назначенные сеансы.

Когда я обслуживал бегунов, дочка сидела на картонном ящике и ела гамбургер. Они заигрывали с общительной девочкой. В такие моменты я старался глубже пронзить пальцами их затвердевшие мышцы, чтобы прекратить расспросы. Наконец последний клиент отчалил, и мы с Сини отправились на улицу играть и качаться.

– Голый дядя ушел? – спросила Сини.

– Ушел.

– К себе домой?

– Да.

– Дяде еще больно?

– Нет, папа его вылечил.

– Папочка успокоил дядю?

– Нет, папа сделал ему массаж.

– Дяде было больно?

– Да.

– Очень больно?

– Не очень. Чуть-чуть.

Среди новых клиентов я признал несколько бойцов домашнего фронта, но поостерегся уличить их. Человека, лежащего на массажном столе, нельзя беспокоить. К несчастью, некоторые пациенты были чересчур любопытны. Они без зазрения совести стали расспрашивать массажиста о семье и интересовались пустой квартирой. Я увиливал, говорил, что живу с семьей тут неподалеку, а эта квартира – мой временный рабочий кабинет. С особо языкастых я драл на двадцать процентов больше. Кстати, они этого не замечали, так как мои цены была значительно ниже официальных тарифов.

Сливкам среднего класса я не мог сбывать краденое. С огромным облегчением я сообщил торговцам, что больше не беру товар на хранение. Финансово я перестал зависеть от них, а ведь они досаждали мне даже больше, чем массаж. Поставщики, конечно, расстроились: шмотки лучше хранить в подвале у собственников жилья, чем в муниципальном доме.

Отец нашей мафии решил наградить своего компаньона. Он подарил мне мини-хлебопекарню, полагая, что я как человек семейный смогу оценить подарок. Скрыв душевное волнение, я поблагодарил его. Когда он ушел, я разрыдался в ванной.

В начале июня я почти иссяк.

Опытный бегун, я умел прислушиваться к своему телу, неплохо разбирался и в душевном здоровье, так что общий диагноз, по-моему, был очевиден. Я себя загнал. Лучше всего было взять больничный и отдохнуть, но, к сожалению, я этого не мог. Наширявшись снотворного, я проспал в течение трех суток в сумме тридцать девять часов. Итого на долю недосыпа пришлось двадцать четыре часа, плюс пятнадцать часов обычного отдыха.

Хватило с лихвой.

Я подобрал в газете плохонький дом. Стартовую цену зашкалило. Смотрины в воскресенье в час. Взглянув на фотографию Хелены и Сини, я набрал телефонный номер. Никто не ответил. Я хотел, чтобы мы отправились на смотрины все вместе, по дороге я бы все рассказал.

Как мне стукнуло в голову купить дом.

Что я ради этого предпринял.

Что я думаю о ней, о них.

О чем успел передумать в одиночестве.

Я снова позвонил. Нет ответа.

На смотрины я отправился, уверенный в своем безупречном вкусе. Приглянется мне – наверняка приглянется и Хелене. Сунув семьдесят штук наличных в карман ветровки, я стартовал.

Прибыл на место за пять минут до срока. Желтая машина агентства, завернув во двор, изрыгнула тетку в строгом костюме, которая установила указатель на тротуаре.

Подкатив к ней, я заявил, что хочу купить дом, но меня не устраивает заявленная цена. Она отмахнулась: якобы у нее много работы. Я удивился, ведь в ее обязанности входит именно выслушивать предложения и обдумывать их. Она сказала: сперва осмотри дом, а потом вернемся к вопросу.

Я возразил. Поведал, не вдаваясь в подробности, что порядком поднаторел в этом деле, и опять предложил ей высказаться об альтернативной цене. Она зациклилась: с удовольствием, но только после просмотра.

И вдруг я сник. Как будто сахар в крови упал до нуля.

Вытащив из кармана толстый шоколадный батончик, я отхватил кусок и обещал вернуться к половине третьего. Шагнул в сторонку. Тетка поинтересовалась, не желаю ли я осмотреть дом изнутри и услышать рекомендации по ремонту. – Ремонт сделаем, когда въедут Хелена и Сини.

Что это я сказал?

Вот так выдал.

Смешать сокровенное с покупкой сраного дома!

Смутившись, я потрусил прочь.

Остановился только на верхушке холма. Рассматривал свой новый район целых шесть минут. Порядком – если не отвлекаться.

Потом где-то с час я бегал в ровном ритме, оставшееся время сидел на камне метрах в двадцати от дома. Две семьи маячили во дворе. Они беззаботно поддевали ногами пучки травы, смеялись, глядя на играющих в кустах детей. Я искренне пожалел их. Они и не предполагали, что дом уже нашел верного покупателя.

Один из мужиков держал на руках девочку, ровесницу Сини. Я отвернулся.

Тетка в деловом костюме проводила последних клиентов до ворот и протянула им желтые листочки. Приблизившись, я облокотился на большую березу у дороги. Когда скрылся последний клиент, я достал свернутые в трубочку деньги, подошел к тетке и сделал все, чтобы Хелена и Сини вернулись назад.