"Роза на алтаре" - читать интересную книгу автора (Бекитт Лора)

ГЛАВА IV

И наконец настал 1793 год, год, когда Париж, а за ним и вся Франция заплакали кровавыми слезами, когда в душах и сердцах людей сломались все преграды, когда все мрачное, творимое в ночи вышло на свет Божий и в мире воцарились безрассудство, ложь и слепота.

Элиана и Дезире стояли в очереди в лавку за пайком хлеба. Утро было таким же как всегда: темным, сонным и очень холодным. Снег падал медленно, ровно, и в этом не нарушаемом ничем, неторопливом, непрерывном движении таилось что-то безжизненное. Серые облака затянули небо до самого горизонта, и дул жестокий, пронизывающий северный ветер.

Снег лежал лишь на деревьях и крышах домов; на мостовой он сразу таял, и она тянулась вдаль угольно-черной траурной лентой. Под ногами чавкало серовато-бурое месиво из грязи и увядших полусгнивших листьев, а от земли веяло каким-то мертвым дыханием.

Женщины вышли из дома задолго до рассвета и тем не менее оказались в самом хвосте длинной очереди, безмолвно и устало ожидавшей, когда начнут выдавать сырой, тяжелый, как глина, хлеб.

В связи с постоянно ухудшавшимся военным положением ситуация с продовольствием стала критической. Обычным блюдом была жидкая и пустая похлебка из чечевицы, а если в нее добавляли немного муки или лука, такой обед считался настоящим пиром. Мяса выдавали по фунту на десять дней, но его не всегда удавалось достать. Иногда вместо мяса предлагали селедку.

У спекулянтов можно было купить почти все, но сейчас мало кто имел достаточно денег. Курс ассигнаций быстро падал, цены росли, рабочих мест не хватало. Не помогало ничего: ни принудительный денежный заем у состоятельных граждан, ни изъятие «излишков» зерна у крестьян.

Но Элиана заметила, что, несмотря на все тяготы, в самом начале основания Республики люди жили с большей надеждой, чем когда-либо.

Филипп де Мельян говорил по этому поводу: «Можно накормить народ хлебом, а можно – идеями. Последнее и проще, и дешевле».

Мимо очереди проследовали комиссары Конвента, яркий наряд которых составлял резкий контраст с темными одеждами толпы: круглые шляпы с трехцветными перьями и развевающейся трехцветной тафтой, синие куртки с обилием республиканских украшений и коричневые ботфорты. У бедра болтались шпаги.

Они внимательно и с подозрением оглядели очередь – бледные хмурые лица, сгорбленные фигуры, и очередь невольно сжалась под этими взглядами, молчаливая и терпеливая.

Теперь люди стали говорить куда меньше и тише, не так, как во времена начала Революции, когда кто угодно мог выкрикивать любые лозунги и призывы без боязни быть арестованным и осужденным.

Отныне существовал Чрезвычайный трибунал, который имел право судить всех «предателей, заговорщиков и контрреволюционеров» без участия присяжных, и Закон о наказании мятежников, каковыми могли признать самых разных людей, практически всякого, кто произнес хотя бы одно неосторожное слово. За донос на изменника была учреждена награда размером в луидор, и люди, случалось, шарахались от собственной тени. Казалось, в человеческих сердцах осталось лишь два чувства – ненависть и страх.

Вскоре лавку открыли, и очередь понемногу задвигалась. Люди словно бы очнулись от навеянного холодом и тягостным ожиданием сна, стали перебрасываться фразами. Элиана оглянулась: до чего все похожи друг на друга, одинаково одеты и причесаны! Многие мужчины были в красных колпаках с национальной кокардой, коротких черных куртках и цветных, свободно подвязанных шарфах. Кое-кто набросил на плечи плащ из толстого сукна с красными плюшевыми отворотами. Женщины одевались в темные, узкие, слегка присборенные на поясе юбки и двубортные курточки до талии. Шерстяные шали, перекрещивающиеся на груди и завязанные сзади узлом, хотя и защищали тело от холода, но никак не могли украсить своих обладательниц, равно как и чепцы из грубого полотна, прикрывающие небрежно заколотые шпильками волосы. Элиана уже забыла, как выглядят модные туалеты и красивые вещи: вероятно, они не были нужны Республике, как и многое другое, без чего раньше, казалось, невозможно было жить. Отныне самым романтичным считался образ революционной амазонки в отделанном красной тесьмой синем платье, трехцветном поясе-шарфе с заткнутым за него пистолетом, шляпе со страусовым пером и в деревянных башмаках.

Сама Элиана носила траур и уже не только по Этьену: три месяца назад умерла Амалия, умерла от болезни, отчаяния, голода и холода, ибо не было еды, лекарств, дров – ничего. И не было веры.

Элиана еще не оправилась от этого удара и знала, что не оправится никогда. Молодая женщина чувствовала себя так, словно она уже не она. Часть ее души умерла вместе с матерью, что-то в ее жизни погасло навсегда, какой-то чистый, теплый свет, огонь, возле которого еще можно было бы отогреться.

Дезире дернула ее за рукав.

– Барышня, наша очередь подходит.

– О да, я задумалась, – ответила Элиана и поспешно вошла в лавку вслед за служанкой.

Она была так благодарна Дезире за сочувствие и поддержку! В последнее время они стали скорее подругами, несмотря на разницу в происхождении и воспитании, говорили друг с другом обо всем и делились последним.

Получив по фунту хлеба, женщины вышли на улицу и побрели по Сент-Оноре, мимо монастыря Фейянов и бывшей резиденции маркиза Лафайета.

Кругом царила суета. Кое-где на мостовой танцевали карманьолу, торговали мебелью, подержанными вещами, церковной утварью, меняли хлеб на мыло и мыло на табак. Продажные девицы разгуливали наглые и довольные, они призывно улыбались гвардейцам, а те хранили мнимую невозмутимость. Носились ребятишки с экземплярами «Пера Дюшена» и «Афиши». Казалось, весь Париж высыпал на улицы, бесстыдно обнажил свои мрачные, грязные бездонные глубины.

Элиана помнила этот город другим, утонченным, элегантным, а теперь он превратился то ли в военный лагерь, то ли в огромный базар.

«Нет ничего удивительного в том, что безрассудство и святотатство породили хаос», – подумала молодая женщина, вспоминая костры из церковных балюстрад, еще совсем недавно в изобилии пламеневшие на площадях.

Амалия де Мельян предугадала страшную правду будущего: почти все церкви были закрыты, бронзовые распятия и статуи святых перелиты в пушки, церковные решетки переделаны в пики. Священникам запретили носить церковные одеяния и принуждали отрекаться от сана. Отныне разрешалась лишь гражданская церемония брака, а тысячи младенцев умерли некрещеными.

Зато укрепился культ «Неподкупного» – великого поборника интересов простого народа Максимилиана Робеспьера.

– Знаете, барышня, – говорила Дезире, беря Элиану под руку, – вчера я слышала историю о том, как одна семья донесла на своих соседей, чтобы занять их комнату, а на выданные в награду деньги они приобрели кое-какую обстановку. И еще люди болтают, что скоро изобретут эликсир, с помощью которого можно читать мысли любого человека. Молчи, не молчи, а заставят тебя выпить эликсир и все равно узнают, что у тебя на уме. Как вы думаете, это правда?

Элиана посмотрела в лицо девушки. Разделенные пробором, стянутые назад пряди блестящих, словно плотный шелк волос обрамляли ее лоб, как тугая черная повязка. А глаза Дезире больше не походили на зеленые морские камушки, в них застыло что-то до боли тревожное.

– Я ничему не удивлюсь, – ответила молодая женщина, а служанка между тем продолжала:

– Пожалуйста, барышня, скажите своему отцу, чтобы он молчал, иначе рано или поздно быть беде!

– Ты же знаешь, я ему говорила, но он и слышать не хочет! Действительно, Филипп переменился: после смерти жены он временами был словно не в себе и при этом на все лады ругал новую власть. Не далее как вчера он произнес прямо на лестнице, при открытых дверях:

– Чего стоит их лозунг: «Свобода, равенство, братство!» Какая же это свобода, когда человек боится сказать то, что думает, какое же это равенство, когда одни выступают в роли карающих богов, а другие чувствуют себя жертвами, и какое же это братство, когда люди с радостной жестокостью убивают друг друга!

Элиана и Дезире пытались остановить его, но напрасно, страстную обвинительную речь Филиппа слышали все жильцы. Теперь дом уже не являлся собственностью де Мельянов, им оставили лишь три комнаты на втором этаже, а внизу поселились чужие люди.

Смерть Амалии, казнь короля, совершенная утром 21 января на площади Революции при огромном скоплении восторженного народа, – все это надломило психику Филиппа, и он уже не ждал конца, он рвался к нему, потому что только смерть была способна избавить его от кошмаров реальности и непреходящей душевной боли.

Элиана попыталась отвлечься от мрачных дум, окунувшись в воспоминания. Она вспоминала Париж своей короткой юности: запруженная колясками мостовая, запах, доносившийся из кофеен, столики на набережной под пестрым шатром, праздничный фейерверк на Гревской площади, яркие декорации в Опере, свет фонарей… Шутки и смех кавалеров, улыбки и кокетство дам…

В атмосфере всеобщей радости она испытывала то особое состояние, что зовется полетом души, ощущала какую-то оторванность от обыденности. Все вокруг сверкало, мир казался праздничным и безграничным.

Воспоминания! Только они и остались ей! И она заглядывала в них украдкой, как воровка…

Внезапно Элиана встрепенулась: Дезире резко оттолкнула ее от края дороги и в следующее мгновение погрозила кулаком вслед проехавшему по грязной обочине фиакру, а потом в испуге прошептала:

– Боже милосердный! Барышня! Я и не подумала: а вдруг там сидел якобинец?!

Они пошли дальше, близ ворот в парк Тюильри им навстречу попалась повозка с осужденными на казнь, сопровождаемая отрядом гвардейцев. Скользнув взглядом по скорбным застывшим лицам и белым, словно саваны, одеяниям смертников, Элиана отвернулась.

– Это не люди, а звери какие-то, – пробормотала Дезире, глядя на толпу народа, идущую за повозкой с возгласами одобрения, между тем как любой из этой толпы через несколько дней мог отправиться в тот же последний путь.

– Нет, это именно люди, – промолвила Элиана. – Только люди могут так бояться и так ненавидеть.

К сожалению, беда не ходит в одиночку: и на следующее утро, когда они завтракали вдвоем в насквозь промерзшей кухне при свете огарка, Дезире смущенно произнесла:

– Я ухожу от вас, барышня.

Элиана оторвала задумчиво-отрешенный взгляд от чашки с кипятком, рядом с которой лежал кусок черного хлеба, и повторила:

– Уходишь?

– Да. Я… я нашла место в мастерской, рядом с Люксембургским садом, – там шьют шинели для солдат. И еще я, возможно, скоро выйду замуж.

– Замуж?! – Элиана совсем забыла, что и в эту жестокую пору люди по-прежнему влюбляются, женятся, рожают детей. – Разве сейчас время выходить замуж?

– Почему бы и нет! – с легкой обидой возразила Дезире. – Мне уже двадцать лет, а я еще ни разу не любила. Не оставаться же мне старой девой!

– Значит, у тебя есть жених, – медленно произнесла Элиана. – Где же вы познакомились?

– На рынке, когда я меняла на сахар вашу шаль. Его зовут Эмиль, он оружейник. Это он посоветовал мне устроиться в мастерскую. Он говорил, что если я стану работать на Революцию, мне сразу выдадут свидетельство гражданской благонадежности, а вы сами знаете, как сейчас опасно жить без этого документа, – того и гляди, отправят на гильотину!

– Ты хочешь работать на Революцию?

– Да при чем тут это! – в сердцах промолвила служанка. – Прежде всего я не хочу, чтобы мне отрубили голову!

На самом деле жених Дезире сказал примерно следующее: «Ты что, ждешь, когда тебя казнят как прислугу бывших дворян? Ты же прекрасно понимаешь, что твоих господ не сегодня-завтра посадят в тюрьму!»

Разумеется, девушка не решилась повторить это при Элиане и теперь лишь молча смотрела на нее глазами, выдававшими волнение и испуг.

Элиана тоже не произносила ни слова. Свет огарка падал на ее лицо, и выбившиеся на лоб пряди белокурых волос сияли, как золотистые змейки. Что-то тревожное сквозило во взгляде молодой женщины, в изломе ее тонких бровей, четко выделявшихся на бледной коже. Она по-прежнему выглядела красивой, утонченной, изящной, хотя уже ничто не согревало ее душу, все овевало холодом и ранило – и прошлое и настоящее.

Канула в Лету мода дореволюционных времен, пышные платья, многоэтажные прически с шиньонами, перьями, бантами и лесом шпилек, высокие каблуки и веера, но ее, казалось, не портило ни это убогое черное платье, ни уродливая выцветшая шаль, ни загрубевшие руки, которыми она ломала щепки вместе с Дезире, – дров не было, и они пустили в растопку комод красного дерева и стулья. Она оставалась Элианой де Мельян, полной скромного достоинства дворянкой, чью уверенность в собственной правде не могли поколебать никакие жизненные бури. Только при этом – увы! – она вовсе не была сильной, способной к защите, а уж тем более к борьбе.

– Что ж, – сказала она Дезире, – я тебя понимаю. Все равно мы больше не можем платить тебе жалованье. Позаботься о себе. Возможно, хотя бы ты сумеешь найти свое счастье. Жаль, что мне нечего подарить тебе к свадьбе… Девушка вздохнула.

– Никакой свадьбы не будет. Распишемся в мэрии – и все. Барышня, что вы… – Она заметила, что по щекам Элианы текут слезы.

– Нет, ничего, просто… у меня никого не осталось. Отец тяжело болен, а ты…

– Я вам так благодарна за все, так благодарна! – прошептала Дезире, еле сдерживаясь, чтобы тоже не расплакаться. – Вы же стали мне почти как сестра! Может, вы придете в мастерскую проведать меня? А я обещаю навещать вас так часто, как только смогу. И если понадобится какая-нибудь помощь – только скажите!

К полудню она собрала свои пожитки и ушла, оставив Элиану наедине с тяжкими думами. Потеря служанки повлекла за собой множество проблем. Отныне все заботы о доме, хозяйстве, пропитании, больном отце ложились на плечи молодой женщины. Правда, в последнее время она многому научилась, но дело было не только в физических тяготах – с уходом Дезире Элиана лишалась дружеской поддержки, она теряла последнего человека, в котором была полностью уверена, на которого могла положиться.

Она так и не сумела прийти в себя до вечера, а вечером в дверь неожиданно громко постучали.

Элиана находилась в задней комнате, и нежданных гостей встретил Филипп.

Это был отряд жандармов под предводительством комиссара Конвента.

– Гражданин Филипп де Мельян?

Он гордо выпрямился.

– Да.

– Вы должны пройти с нами.

Он кивнул. Было что-то неповторимо-благородное в посадке его головы, и красоте седин, и в сверкании глаз под густыми бровями. Он сохранил в своей душе то, во что верил всегда, с самого детства, и никто не в силах был научить его жить иначе.

В это время на пороге комнаты появилась Элиана.

– В чем дело? – ее голос дрожал. Комиссар повернулся к ней.

– А вы кто будете, гражданка?

– Я его дочь.

– Ваш отец арестован по подозрению в неблагонадежности.

– Но он не сделал ничего дурного! – воскликнула молодая женщина. – Что… что с ним будет?

– Трибунал разберется, виновен он или нет. Возможно, его отпустят домой. Если он не совершал преступлений против Республики, но проявил неблагонадежность своими высказываниями, его заключат под арест до окончания войны как заложника, – с подобающей суровостью произнес комиссар. – Кстати, вы должны внести в казну деньги – у Республики нет средств для содержания в тюрьме заговорщиков.

– Деньги? – растерялась Элиана. – Но у меня нет денег…

– Я вам все сказал, гражданка, – непреклонным тоном изрек комиссар и обратился к Филиппу: – Почему вы не носите трехцветной кокарды? Вы роялист?

Филипп вздернул подбородок и сжал челюсти. В его взгляде полыхнуло короткое пламя.

– Да, я слуга Родины и Его Величества короля!

– Пожалуйста, – тихо промолвила Элиана, цепляясь за рукав одежды комиссара, – вы же видите, он не совсем здоров. Можно я поеду с ним?

В ее глазах стояли слезы.

– У нас нет мандата на ваш арест, гражданка, – отвечал комиссар. – Вот когда будет, тогда и поедете.

Молодая женщина в отчаянии отступила. Она, как и многие другие до нее и после, и верила и не верила словам якобинца. Еще никто не вернулся домой после ареста, и вряд ли кого-либо стали бы держать в тюрьме в качестве заложника. Состав заключенных постоянно обновлялся: в последнее время казнили до ста человек в день и почти столько же арестовывали. На всех крупных площадях были установлены гильотины, и траурные процессии казались бесконечными.

И все-таки Элиана, как это свойственно людям, цеплялась за малейшую надежду.

– В какую тюрьму его повезут?

– Не знаю, – с подкупающей серьезностью отвечал комиссар, – туда, где найдется место. Вам же известно, гражданка: все тюрьмы переполнены. К сожалению, у Республики слишком много врагов.

– Можно, я скажу своей дочери несколько слов? – спросил Филипп.

– Да, только скорее!

Филипп повернулся к Элиане. Его лицо хранило выражение странного неземного спокойствия, и взор был поразительно ясным.

– Что поделаешь, дорогая, я ухожу вслед за теми, кого не пощадили время и судьба. Если ты когда-нибудь встретишься с Шарлоттой, передай, что я не осуждаю ее за то, что она покинула эту страну. Подумать только, после казни Людовика XVI в Лондоне был объявлен траур, а Париж ликовал! Видимо, наш народ не заслужил другой участи, иных правителей и законов. И еще, – он понизил голос, – если я в чем-то виноват перед нею, пусть простит. Мне кажется, она чувствовала себя обделенной нашей любовью. И попроси ее позаботиться о тебе. Она старше и лучше знает жизнь. К несчастью, я ничего не смог вам оставить…

«О нет! – подумала Элиана. – Едва ли Шарлотта знает жизнь лучше, чем кто-либо из нас, тех, кто голодал и мерз, видел казни и костры из налоев и ризниц, терял последнюю надежду!»

Но она не стала спорить и, ласково погладив Филиппа по руке, сказала:

– Хорошо, папа.

Потом Филипп надел старый редингот со скошенными полами и отложным воротником, какие носили до Революции, (отныне вся их жизнь делилась на «до Революции» и «после») и направился к дверям.

Элиана слышала, как, спускаясь по лестнице, он декламировал стихи Андре Шенье:

И когда она осталась одна, то упала на колени и зарыдала так громко и отчаянно, что казалось, ее сердце вот-вот разорвется от горя и смертельной тоски.

И в этот миг Элиана была уверена в том, что самое страшное чувство на свете – это чувство бессилия перед несправедливостью.

Следующее утро выдалось неожиданно светлым, его краски были нежны и чисты. Легкие облака закрывали солнце, но небо переливалось розовато-голубым сиянием.

Элиана встала очень рано и, собрав кое-какие необходимые вещи и немного еды, отправилась на поиски отца. Тупое отчаяние сменилось желанием действовать, и она решила во что бы то ни стало добиться свидания или хотя бы каких-то объяснений властей относительно участи Филиппа.

Поездка в фиакре стоила шестьсот ливров, денег у Элианы не было, и молодая женщина понимала: для того, чтобы обойти пешком почти весь город, ей понадобится не один день. В прежние времена в Париже было семь тюрем, потом девять, а недавно открыли еще три. Сен-Лазар, Мадлонет, Сент-Пеланжи традиционно считались женскими тюрьмами, и хотя Элиана слышала, что теперь всех заключенных держат вместе, она решила пока оставить их, как и Шарантон и Сальпетриер, где прежде содержались маньяки, и Бисетр, предназначавшийся для больных и бродяг. Существовали еще Сен-Мартен, Консьержери, Форс, Люксембургская и Кармелитская тюрьмы и Сен-Фирмен.

Молодая женщина подумала о том, насколько пригодилась бы ей сейчас помощь Дезире.

Она решила начать с тюрьмы Форс и отправилась путешествовать по переименованным республиканцами улицам, одной рукой прижимая к груди узелок, а другой придерживая подол платья, который трепал ветер. Ее ноги в штопанных-перештопанных чулках и деревянных башмаках сильно замерзли, хотя она уже давно привыкла в любую погоду ходить пешком.

Прошло полчаса, час, а она все брела и брела. Над черными куполами безмолвных церквей клубился белый туман, заиндевевшие стекла домов сверкали серебром. Слегка подморозило, и сухая корка льда с хрустом ломалась под башмаками.

Мимо прошел отряд рекрут, немного погодя – взвод линейных войск, презрительно именуемых «белыми задницами»: мостовая сотрясалась под ударами их тяжелых сапог.

На одной из пустынных улиц какой-то бездельник, завидев одиноко идущую девушку, крикнул:

– Эй, красотка, не желаешь заработать? Пойдем со мной!

Но Элиана даже не оглянулась и лишь ускорила шаг.

Ее поразил вид тюрьмы Форс – с тройными решетками на узких окнах, обитыми листовым железом дверьми и темными кирпичными стенами.

Люди толпились огромной массой перед воротами и на вымощенном каменными плитами дворе. Слышались окрики тюремной стражи, хлопанье тяжелых дверей…

Элиану немилосердно оттирали в сторону, ее шаль сбилась, шпильки вылезли из прически, и на хрупкие плечи струился водопад волнистых, блестящих как золото волос. Она казалась такой хрупкой и беззащитной, от нее веяло чем-то трогательно-легким, как веет весной от неразбуженных лугов и полей.

Какая-то изможденная на вид женщина средних лет пристально посмотрела ей в глаза.

– Уходите отсюда, не стойте. К тому времени, как вы доберетесь до ворот, их запрут. Здесь занимают очередь с полуночи. Приходите завтра.

– Скажите, – быстро прошептала Элиана, – мне велели заплатить деньги за содержание арестованного, но у меня нет денег. Тех, за кого не заплатили, не кормят?

Женщина горько усмехнулась.

– Всех кормят – похлебкой из падали и травы. Зато сколько людей умерло, не дождавшись приговора!

Глаза Элианы расширились от ужаса, и она тихо спросила:

– А куда их отвозят потом?

Женщина поняла. Она сделала неопределенный жест.

– Может, в Кламар. Или еще куда-то… Теперь везде есть общие могилы. Весь Париж – общая могила. И тюрьма. Кто там у вас? – Она кивнула на стены.

– Отец. Правда, не знаю, здесь ли он. Мне не сказали, куда его повезут.

Женщина махнула рукой.

– Тогда тем более уходите! – Потом окинула ее проницательным взглядом. – Вы бывшая дворянка?

– Да.

Женщина кивнула.

– Сразу видно.

– А вы? – спросила Элиана.

– Я – нет. Я жена торговца. Мой муж не смог доказать, что мы существуем на честно заработанные средства.

Элиана хотела еще что-то спросить, но толпа увлекла собеседницу вперед, и в следующую минуту та забыла о существовании девушки.

Элиана вернулась домой. Прошло около недели. Она никуда не ходила, даже за пайком. Все казалось бессмысленным. Оставалось одно – ждать.

И вот однажды вечером в дверь резко постучали, как тогда, когда приходили за Филиппом.

Элиана еще не легла, она открыла: на пороге стоял все тот же комиссар Конвента.

– Гражданка Элиана де Талуэ?

– Да! – молодая женщина обрадовалась, подумав, что ей принесли весть об отце.

Комиссар разглядывал ее. Выражение его лица было сосредоточенное и суровое.

«Интересно, есть ли у него сердце?» – мелькнула у Элианы мысль.

– Чем вы занимаетесь? На какие средства существуете? Вы бывшая дворянка?

– Да.

– Чем вы можете доказать свою преданность Республике? Ее решительный взгляд словно бы уперся в невидимую стену.

– А почему я должна это доказывать?

Вероятно, такой вопрос показался комиссару непростительно дерзким. Он нахмурился.

– Если вы не трудитесь на благо Республики, значит, вы безразличны к республиканскому делу, а это является преступлением против нации.

Элиана молчала.

– Вы девица?

Молодая женщина покраснела.

– Я вдова. Мой муж погиб в августе девяносто второго года.

– Он участвовал в контрреволюционном мятеже?

– Нет. Его… просто убили.

– А еще у вас есть родные?

– Отец. Его арестовали несколько дней назад. И сестра. Но она давно уехала из Франции.

В глазах комиссара вспыхнул интерес.

– Эмигрантка? Вы поддерживаете связь?

– Нет. Мы не получаем писем уже больше двух лет. А какое это имеет…

Но комиссар, очевидно, счел предварительный допрос завершенным и перебил:

– Элиана де Талуэ, вы причислены к подозрительным гражданам, потому вас отвезут в Люксембургскую тюрьму.

Элиана вздрогнула.

– Сейчас?

– Да. Спускайтесь вниз.

Молодая женщина замешкалась. Она не испугалась, возможно, потому, что была подсознательно готова к этому.

– Можно, я возьму хотя бы щетку для волос и платок?

– Хорошо.

Элиана подошла к столу и взяла то, что хотела, а потом ее взгляд упал на случайно оказавшийся здесь небольшой ножичек. Сама не зная, зачем, она схватила его и, обернув платком, сунула в лиф платья. Потом повернулась.

– Я готова.

Когда они вышли на улицу, Элиана заметила лица людей, со страхом и любопытством выглядывавших из окна первого этажа.

У ворот ждала повозка, в которой уже сидело несколько арестованных: трое мужчин, судя по одежде, рабочие, женщина-мещанка и две проститутки с накрашенными лицами, в мантильях, накинутых прямо на ночные сорочки, и с босыми ногами. Все молчали и имели какой-то странный сонный вид. Один из рабочих подвинулся, чтобы дать Элиане место.

Она залезла в повозку, и та, уныло скрипя колесами, пустилась в свой обычный невеселый путь.

Люксембургская тюрьма представляла собой огромное помещение с высокими каменными стенами, под темными сводами которых раздавалось гулкое эхо. Отдельных камер не было, но существовали закоулки и лабиринты – своеобразные тюремные трущобы, мрачные и опасные. Из стен сочилась сырость, воздух был влажный, спертый, местами даже зловонный. Возле стен лежала грязная солома, на которой и сидело большинство заключенных. Свет из забранных решетками узких оконец почти не проникал внутрь, и помещение освещалось колеблющимся пламенем двух факелов, прикрепленных у входа. Слышался ровный гул голосов, где-то капала вода, и вся открывшаяся перед Элианой картина казалась порождением чьего-то больного воображения.

Молодая женщина ступила на холодный пол, покрытый слоем черной известки. Ее подтолкнули в спину, и она вошла внутрь, испуганно озираясь, еще не привыкшая к мраку и духоте, а потом медленно побрела вдоль стен, не смея навязать кому-либо свое присутствие и украдкой заглядывая в лица: она искала, нет ли здесь отца. Люди разговаривали, плакали, что-то ели, лежали, спали, накрывшись тряпьем, кое-кто читал, шил, некоторые играли в карты.

Внезапно старуха с изжелта-бледным как у призрака лицом и седыми волосами протянула костлявую руку и указала Элиане на место рядом с собой.

Молодая женщина присела на краешек, ожидая, что старуха заговорит с ней, но та отвернулась и молчала.

Элиана почувствовала, что начинает дрожать. Тревожная неизвестность вцепилась ей в горло когтистыми лапами и не желала отпускать. Грядущее погрузилось в беспросветный мрак, и мысли о нем вызывали гнетущее смятение, заставляя сердце сжиматься в предчувствии чего-то непоправимого. Молодая женщина ощущала глубочайшую подавленность от этого давления неосязаемого и неведомого: ей казалось, что на нее надвигается какая-то огромная страшная глыба.

В это время старуха открыла рот и произнесла несколько слов, звук которых пронзил Элиану до самого сердца:

– Да здравствует святая гильотина!