"Роза на алтаре" - читать интересную книгу автора (Бекитт Лора)

ГЛАВА I

Стояла зима 1789 года, одна из самых холодных зим в истории Франции, когда воды Сены, скованные толстой коркой льда, застыли до самого Гавра, Луара и Нанта, когда цена четырехфунтового хлеба в столице достигла пятнадцати су и страну сотрясали голодные бунты крестьян, но при этом балы в Версале поражали своей пышностью. То была пора царствования Людовика XVI – время небывалого общественного и финансового кризиса, когда окружающая действительность требовала перемен столь властно и неумолимо, что многие даже прогрессивно настроенные умы пребывали в растерянности и смятении.

Наступал час, когда вот-вот должна была решиться судьба страны, один из моментов, когда око Всевышнего пристально следит за тем, что питает души и сердца человеческие, миг, когда реальность падения и краха столь же велика, как возможность покорить самые неприступные вершины.

В эту роковую зиму Элиане де Мельян, проживающей с родителями на улице Белых лилий, в аристократическом квартале Маре, исполнилось шестнадцать лет.

Вечером 29 января 1789 года она собиралась отправиться на очередной светский прием, который должен был состояться в особняке маркиза де Ферьер на набережной Иль-де-Пале.

Дожидаясь прибытия старшей сестры и ее мужа, обещавших заехать к родителям, Элиана смотрела в окно, за которым распростерся Париж – могучее и мятежное сердце королевства, суровый и одновременно романтически возвышенный город, любовь к которому с рождения живет в сердце каждого истинного француза.

В нем царило сочетание большого и малого, массивного и воздушного, иногда хаотичное, но чаще исполненное непостижимой гармонии.

Очертания несметного числа зданий, вздымавшихся ввысь колоколен, причудливых башен выступали из зимнего тумана, на синеватый снег ложился желтый свет фонарей, лунный луч серебрил нескончаемую линию кровель, а над ними раскинулось необъятное небо, окрашенное в тускнеющие вечерние тона, и в этом простом пейзаже таилось нечто грандиозное, внушительное и в то же время трогательно-прекрасное.

Величественному городу-монолиту, который просуществовал уже много веков, наблюдая смену времен и поколений, городу, имеющему свою собственную невидимую, но ощутимую ауру, городу, в котором доныне жил дух канувшей в небытие древности, городу, напоминающему существо, обладающее живой душой, выпала судьба оставаться вечно юным, как мечта и любовь.

В комнату вошел отец Элианы, и девушка с трудом оторвалась от созерцания картин Парижа.

Филипп де Мельян был одет в соответствии с модой конца XVIII века: в вышитый ярким зеленым шелком короткий жилет из белого пике, темно-зеленый фрак и штаны-кюлоты, светлые чулки и туфли с золочеными пряжками. Украшениями костюма служили золотой брелок на цепочке и эмалевые пуговицы. Высокий и статный, с седыми висками, худощавым лицом, густыми бровями и властно сжатыми губами отец лишь на первый взгляд казался суровым: всякий раз, как он смотрел на Элиану, морщинки на его лбу разглаживались и взор освещался улыбкой.

Дед Филиппа де Мельяна, потомок бретонцев, являлся типичным представителем «аристократии мантии», то есть принадлежал к тем, кто имел честь быть возведенным во дворянство в награду за многолетнюю службу государству и королю. Позднее он, как и было заведено, передал права на дворянство и должность, судебного секретаря сыну, а тот в свою очередь – своему сыну, вместе с наказом преданно служить на благо отечества.

Таким образом, судьба Филиппа была предопределена с самого рождения, о чем он ни разу не пожалел, потому что, как и его предки, не ведал иной цели и другого пути. Он женился на девушке, происходившей из того же сословия, и имел от нее двоих дочерей.

Поскольку мадам де Мельян отличалась хрупким здоровьем, супруги долгое время думали, что Шарлотта останется их единственным ребенком, но через восемь лет Амалия родила вторую дочь, названную при крещении Элианой. Поняв, что ему не суждено иметь сына, Филипп сначала огорчился, но впоследствии решил, что это обстоятельство не помешает ему обеспечить достойное будущее своим внукам. Филипп мечтал породниться с высшей аристократией, так называемым дворянством шпаги. В этом случае его дочери и их дети могли быть представлены ко двору и получить особые привилегии, каких не имели те, чья принадлежность к дворянству составляла менее четырех поколений. Он довольно удачно выдал замуж Шарлотту и был полон самых смелых надежд относительно будущего Элианы, полагая, что столь красивая и энергичная девушка без труда сделает великолепную партию.

– Шарлотта приехала, – сообщил Филипп, любуясь прелестным личиком младшей дочери и ее воздушным, точно крылья небесных ангелов, нарядом из муслина, кружев и лент.

Действительно, Элиана де Мельян унаследовала от родителей все самое лучшее: от отца – прямую линию носа и большие, миндалевидного разреза карие глаза, от матери – белую кожу, нежно очерченные влажные губы, по цвету напоминающие кораллы, и волнистые белокурые волосы. Она любила наряжаться и сейчас была одета в розовое платье фасона «полонез», с открытым лифом, обильно отделанное оборками из белых кружев, и белые атласные туфли на высоком каблуке.

Вошли Шарлотта и мать, Амалия де Мельян, хрупкая дама с напудренными волосами, уложенными в сложную прическу в модном в семидесятые годы, а ныне почти ушедшем в прошлое стиле рококо. Она облачилась в приличествующее возрасту коричневое платье лионского бархата, тогда как Шарлотта была в лиловом платье, в котором чувствовалось веяние английского стиля, – с узкими рукавами и скромно прикрытым полупрозрачной косынкой декольте.

Старшую дочь де Мельянов природа наградила бледной кожей, серыми глазами без проблеска золота, зелени или лазури, просто серыми, как пасмурное небо, прямыми светлыми волосами и не поражающей совершенством форм фигурой. Черты лица были мелкими, лишенными ярких красок: бледно-розовые губы, а ресницы и брови – лишь немного темнее волос. В детстве Шарлотта производила впечатление хотя и не по годам развитого, но слишком тихого и застенчивого ребенка. Ею не восторгались, ее никогда не баловали, как Элиану, но она, казалось, не обижалась и не роптала и с годами из умной девочки превратилась в разумную девушку, внешне незаметную, но наблюдательную, умеющую глубоко вникать в сущность явлений жизни и человеческих душ. Она принадлежала к числу тех людей, чьей натуре так и суждено было остаться неразгаданной никем.

Когда подошло время, Филипп де Мельян выбрал ей жениха, дворянина по имени Поль де Ла Реньер, и Шарлотта беспрекословно подчинилась решению отца.

– А где Поль? – спросила Элиана.

– Он не захотел поехать, ты же знаешь, он не любит приемы, – сказала Шарлотта. – Я прибыла одна. Может, сядешь в мою карету?

– Мама, можно я поеду с Шарлоттой? – живо произнесла Элиана.

Получив согласие, она набросила на плечи подбитую белым мехом мантилью и схватила с подзеркальника расшитый бисером ридикюль.

Сестры спустились вниз, и экипаж тотчас тронулся с места.

Зеркальные стекла кареты замерзли, и Элиана подышала на разрисованную морозом поверхность, потерла замшевой перчаткой, а после прильнула к образовавшемуся маленькому окошку.

Тот берег Сены, по которому они сейчас ехали, был окутан мраком, но на противоположной стороне распростерся огромный сияющий город, таинственный и влекущий, точно невидимая звездная туманность. Издали его огни казались живыми; они то ярко вспыхивали, то растворялись в темноте, теряясь в лабиринте зданий, над которым плыла пелена лунного света.

Мимо мелькали длинные, уходящие в даль темных кварталов улицы, набережная, переливающаяся в свете ревеберов – снабженных отражателями фонарей, и мосты, напоминающие изогнутые спины каких-то сказочных животных. Тонкие тени ложились на неровную поверхность мостовой и, переплетаясь, играли на ней, над крышами домов расплывалась серебристая мгла, и густо клубившийся дым печных труб набрасывал на город молочно-белый покров. Все вокруг было наполнено таинственной тишиной, и Элиане казалось, что копыта лошадей выстукивают ритм времени.

Высокая пышная прическа Шарлотты, наполовину сооруженная, как было принято тогда, из накладных фальшивых волос, почти доставала до потолка кареты. Лицо молодой женщины казалось белым как снег, а серые глаза холодновато поблескивали в полумраке равномерно покачивающегося экипажа.

Устав смотреть в окно, Элиана откинулась на мягкое кожаное сиденье и получше закуталась в теплый мех. Складки ее платья, рассыпаясь, спадали волнами до самого пола, мантилья облекала стан, не скрывая его стройности и изящества, а глаза сияли, словно драгоценные черные жемчужины, соперничая с другими – белыми, теми, что сверкали меж полуоткрытых чувственных губ.

Она молчала, не решаясь заговорить о том, что ее волновало, и Шарлотта пришла на помощь.

– Ты уже дала отцу ответ относительно предложения Этьена де Талуэ?

Элиана чуть заметно повела плечом, Этьен де Талуэ был богатым и знатным молодым человеком, который ухаживал за нею еще с того времени, как ей впервые позволили надеть бальное платье.

– Ты же знаешь, мне нравится другой, – сказала она.

Шарлотта слабо улыбнулась. В этот момент ее сдержанность граничила с плохо скрываемой неприязнью. Она была хорошо знакома с Максимилианом Монлозье де Месмей, приятелем своего мужа, человеком, которому Элиана собиралась подарить свою любовь.

– По-моему, он холодный, расчетливый человек, из тех, что думают исключительно о своей карьере.

Элиана удивленно взглянула на сестру: Шарлотта еще ни о ком не отзывалась столь прямо и резко.

Девушка вспомнила свою первую встречу с этим мужчиной, вспомнила, как, увидев его, вмиг, не успев ничего осознать, утонула в его взгляде.

Его глаза, его прекрасные синевато-серые глаза почему-то вызывали в ее памяти картину лесного озера с тихо мерцающими зеркальными водами, спокойными – до того момента, пока их не всколыхнешь, ибо тогда открывается их неведомая, манящая, волнующая глубина.

А когда их наконец представили друг другу, радостная, чуть удивленная улыбка человека, неожиданно встретившего свою судьбу, осветила его на редкость привлекательное благородное лицо с волевым подбородком и высоким белым лбом, над которым вились густые светло-каштановые волосы.

Было начало весны, и в открытые окна бального зала врывался прохладный, пьянящий свежестью воздух, и светлые занавеси трепетали как паруса. На фоне темного берега Сены сверкали миллионы огней, а ниже – их отражение в тускло светящейся, словно расплавленный свинец, воде. Небо еще не потемнело; оно было нежно-голубым, много светлее воды, и по нему скользили тонкие, точно сотканные из золотой паутины облачка, и на мгновение этот высокий, с кремовыми, украшенными лепкой стенами зал показался ей волшебным кораблем, медленно плывущим в чудесную бесконечность.

После они часто встречались на приемах и балах, много танцевали и говорили, пару раз даже выезжали на прогулки и в театр, и хотя Максимилиан ни разу не пытался объясниться, Элиана чувствовала, что он ее любит.

О нет, этот человек мог казаться холодным и неприступным кому угодно, только не ей!

– Ты ошибаешься! – с досадой сказала она сестре.

– Но ведь он не делает тебе предложение, – заметила Шарлотта.

– Я подожду! – смело заявила Элиана. – Или ты думаешь, будет лучше, если я выйду за мужчину, которого нисколечко не люблю?

Шарлотта наклонилась и обернула меховой полой накидки ноги, нещадно мерзнувшие в тонких чулках. Когда она выпрямилась, Элиана ощутила густой изысканный аромат ее пудры и духов.

– Этьен де Талуэ очень образованный благородный человек.

– Знаю, знаю! И повторяю: я его не люблю. Неужели ты приемлешь брак по расчету?

– Вполне. Только под расчетом я подразумеваю не корысть, не стремление получить титул и жить в роскоши, а нечто другое, – спокойно отвечала Шарлотта. – Нет ничего страшного в том, чтобы выйти замуж за мужчину, которого ты не любишь, но который пользуется уважением в обществе и хорошо относится к тебе. В данном случае достаточно простой человеческой симпатии.

Услышав мнение старшей сестры, Элиана подумала о том, что, возможно, Шарлотта имеет в виду себя и Поля. В самом деле, любила ли она своего мужа и любила ли вообще какого-нибудь мужчину хотя бы раз в жизни? Никто об этом не знал.

Шарлотте исполнилось двадцать четыре года, шесть из них она была замужем, детей не имела… Элиана хотела задать сестре вертевшийся на языке вопрос, но замкнутое, хмурое выражение лица Шарлотты остановило ее.

Они немного помолчали, и в этот промежуток времени Элиана твердо решила, что сегодня непременно узнает у Максимилиана о том, как он к ней относится. Она никогда не слышала, чтобы у него была невеста или возлюбленная, но ничего нельзя знать наверняка…

– Я бы желала узнать о твоем решении до своего отъезда, – сказала Шарлотта. – Дело в том, что в скором времени мы покидаем Францию.

– Вот как? Вы отправляетесь путешествовать? Тонкая, ироничная улыбка скользнула по губам Шарлотты и исчезла.

– Нет, мы просто уезжаем. Если не насовсем, то, по крайней мере, надолго. Поль уже перевел часть наших средств за границу.

Элиана изумленно хлопала глазами.

– Но почему?

– Этого требуют обстоятельства, в частности, обстановка в стране. Многие люди нашего круга встревожены, и я, признаться, тоже. Мне бы хотелось, чтобы ты, мама и папа уехали вместе со мной, но отец и слышать об этом не желает.

– Конечно, ведь в этом случае ему пришлось бы подать в отставку, – промолвила Элиана, прекрасно понимавшая, что значило бы для отца лишиться службы – Да и я ни за что не соглашусь покинуть Париж. Позднее – может быть, но сейчас… В этом сезоне ожидается столько балов и театральных премьер! Я так мечтала о новых туалетах и о танцах…

Девушка осеклась, встретив немигающий взгляд сестры.

– Поль говорит, теперь не время окунаться в грезы, нужно найти в себе силы посмотреть в лицо реальности.

«Да что он понимает, этот твой Поль!» – хотела воскликнуть Элиана, но сдержалась и промолчала.

Долговязый, нескладный Поль всегда казался ей неинтересным, скучным и до крайности непривлекательным. Она не представляла, как Шарлотта могла благополучно прожить с ним столько лет, как не понимала, что такого особенного происходит вокруг, из-за чего стоит так волноваться.

Мало-помалу разговор начал действовать ей на нервы, и она очень обрадовалась, когда экипаж наконец остановился возле внушительного особняка маркиза де Ферьер, а мигом подоспевший лакей распахнул дверцу кареты.

Шарлотта низко нагнулась, боясь повредить прическу, и медленно, осторожно сошла на мостовую, тогда как шустрая Элиана выпорхнула первой и ждала возле крыльца, с наслаждением вдыхая жгучий морозный воздух.

Внезапно Париж показался ей совсем иным, чем виделся минуту назад в окошко кареты. Сейчас она словно бы очутилась на дне огромного, холодного, пустого колодца; здания обступили ее со всех сторон, будто гигантские каменные глыбы, они заслоняли собою все: и землю, и небо…

Несколько мгновений девушка испуганно вслушивалась в угрожающее безмолвие, а после они с Шарлоттой поднялись по широкой и длинной лестнице и очутились в роскошно отделанном холле, а затем в одном из приемных залов особняка, высотой около двадцати футов, с обшитыми резной панелью и украшенными золотыми багетом стенами и лакированным полом.

Прием уже начался, и красиво наряженные кавалеры и дамы не спеша расхаживали по залу, а сновавшие взад-вперед лакеи ставили на подносы бокалы с пенящимся золотистым шампанским и крохотные тарелочки с устрицами и икрой.

Маркиз приветствовал вновь прибывших несколькими вежливыми фразами и легким поклоном, а обе сестры присели в реверансе. Затем Шарлотта присоединилась к компании знакомых, Элиана же осталась стоять посреди зала, выискивая взглядом того единственного человека, которого только и мечтала увидеть здесь, так, как выискивают на многозвездном небосклоне свое заветное светило. Ее щеки порозовели, от волнения она слегка постукивала по руке сложенным страусовым веером.

Кругом бурлила жизнь, такая яркая и привычная. Светское общество в подобных собраниях напоминало отлично слаженный оркестр. Все правила этикета соблюдались до тончайших мелочей, искусство беседы поражало совершенством. Здесь говорили о многом и в то же время – словно бы ни о чем: беседа текла как ручеек, плавно переходя от одной темы к другой, скользя по поверхности, но не затрагивая сущности предмета. Здесь не было места проявлению чьей-либо яркой индивидуальности, все держались одинаково: с подчеркнутой вежливостью и благородной простотой.

И вот наконец Элиана увидела его, Максимилиана де Месмея, он двигался навстречу быстрым и легким шагом и смотрел на нее синевато-серыми глазами, прозрачными, как воды озера, в которые упал солнечный луч.

Слегка дрожавшими от напряжения руками Элиана машинально поправила пышно взбитые белокурые волосы и нить перламутрового жемчуга на точеной белой шее.

А он глядел на прелестную девушку в легком платье, по розовому полю которого были разбросаны мелкие белые цветы, казавшуюся трогательно юной, чистой и светлой, словно утренняя звезда, и почти физически ощущал душевную боль и тоску.

– Здравствуйте, Элиана.

– Здравствуйте…

Внезапно у девушки пересохло в горле, но Максимилиан улыбнулся ей столь дружески и открыто, что ее растерянность быстро прошла, и вскоре они оживленно разговаривали, и он шутил с нею, а потом пригласил на танец.

Его рука, в которой он держал руку Элианы, была легкой и в то же время сильной, и девушка наслаждалась ощущением уверенности в себе и тем волшебным восторгом, какой всегда испытывала, очутившись в его объятиях.

– Я должна с вами поговорить, – прошептала она, – должна спросить вас…

Максимилиан серьезно кивнул, а когда музыка смолкла, отвел Элиану за колонну в самом углу зала и усадил на банкетку.

– Итак, о чем вы желаете меня спросить?

Элиана смотрела на него, слегка откинув назад отягощенную волной локонов голову, и ее лицо горело от волнения. Максимилиан выглядел таким красивым и потрясающе элегантным в черном фраке с чеканными пуговицами и галстуке из белых кружев, завязанным бантом высоко под подбородком! Кто знает, может, он отшутится в ответ или, что еще хуже, просто удивится ее вопросу?

– Я хотела… Я до сих пор не знаю, как вы ко мне относитесь…

Он вздрогнул, и Элиана почувствовала: хотя он и старался выглядеть веселым и спокойным, в его душе шевельнулось что-то, причиняющее страдания.

– Прекрасно отношусь. Вы лишены наигранной жеманности, притворства, свойственного многим девушкам, вы искренняя, непосредственная, своенравная и, конечно, очень красивая. Знаете, Элиана, мне кажется, вы наделены врожденной способностью к самосовершенствованию и с каждым годом будете становиться все более обворожительной. А я… я останусь вашим другом на все времена.

Он произнес эти слова так легко, что Элиане почудилось, будто они ничего для него не значат. Она не сумела скрыть разочарования, и тогда Максимилиан негромко добавил:

– Пока я не смею претендовать на большее.

– Почему? – прошептала девушка и встретила его взгляд, неподвижный, словно свет далекой звезды.

Элиане почудилось, что сейчас в глубине глаз Максимилиана отражается его внутренний мир, немного пугающий, незнакомый…

– К сожалению, в жизни мужчины случаются моменты, когда он не может принадлежать даже себе, не только другому человеку, тем более, если этот человек – женщина.

Губы Элианы дрогнули от обиды, но в следующую секунду она улыбнулась как-то странно и легко – он не понял этой улыбки – и спросила тоном взрослой женщины, которая таинственным, данным свыше чутьем угадала, что следует делать, и в пламенном желании добиться своего была готова пойти на любой, самый немыслимый шаг:

– А вы не боитесь опоздать?

– Что вы имеете в виду?

Она слегка тряхнула волосами.

– Моей руки просит Этьен де Талуэ.

Максимилиан молчал, и Элиана произнесла со скрытым вызовом:

– Что вы мне посоветуете? Соглашаться?

Он поймал ее руку и сжал в своей. В его голосе явственно звучала тревога:

– Сейчас можно делать все что угодно, Элиана, и в то же время должен признать: все, что бы вы ни делали, не имеет смысла. Наш мир – театр теней, по инерции мы еще движемся вперед, поступаем так, как поступали всегда, но… Наша судьба предрешена, и каждая секунда несет в себе ощущение пустоты. Боюсь, скоро все, к чему мы привыкли, рухнет, разлетится на куски, все, чем мы жили, на что надеялись, во что верили, исчезнет. В часы великих исторических свершений мало кто помнит о том, что у каждого человека есть свой маленький мир, свои чувства и…

Ее слегка раскосые глаза светились наивным удивлением, и Максимилиан, оборвав фразу, коснулся цветов, приколотых к поясу девушки.

– Пока вам трудно что-либо понять, потому что в вашей жизни еще ничего не изменилось. Букетик фиалок зимой стоит два луидора, и вряд ли вы можете представить себе, сколько в Париже людей, у которых не найдется даже двух су для того, чтобы купить хотя бы кусок хлеба, и до какой степени отчаяния они доведены.

– Вы упрекаете меня в том, что я богата? – с обидой произнесла Элиана – Зачем? Я прекрасно понимаю: деньги не помогут мне обрести то счастье, о котором я мечтаю!

– Да, как сказал Монтескье: «Все идет хорошо, когда деньги и вещи настолько соответствуют друг другу, что, имея первое, можно тотчас получить второе, и наоборот».

– Прошу, перестаньте разговаривать со мною как с ребенком! – умоляюще и в то же время с негодованием сказала она.

В ответ Максимилиан осторожно поднес ее пальцы к губам и поцеловал. У Элианы были удивительные руки, без единого пятнышка или морщинки; они казались очень тонкими, и в то же время на них не проступала ни одна жилка.

А острые, тщательно отполированные ногти, когда она поправляла непокорный локон у виска, сверкали как маленькие зеркальца.

А она, в свою очередь, всегда любовалась руками Максимилиана, напоминающими руки скульптора или художника, руки творца, чуткие и изящные, словно выточенные из золотистой слоновой кости…

– О нет, вы для меня не ребенок, Элиана, хотя я и старше вас на десять лет! Поверьте, я разговариваю с вами совершенно серьезно. Дело в том, что я покидаю Париж, возможно, надолго, и не имею права связывать себя и вас какими-либо обещаниями.

По груди Элианы пробежал холодок – словно за корсаж просочилась струйка ледяной воды.

– Вы уезжаете?

– Да.

– Но почему? Чего вы боитесь? Стремитесь спасти себя? Бежите? Но ведь вы дворянин и француз!

На лицо Максимилиана набежала тень, и он покачал головой.

– Я уезжаю именно потому, что я дворянин и француз и мне небезразлична судьба Франции. Народ бунтует, положение в области финансов критическое. Необходимы реформы, многие это знают, многие, но не все. Правительство медлит, не понимая, что сейчас народу можно внушить любые, самые гибельные идеи, кто угодно способен увлечь его за собой, соблазнив пустыми обещаниями. Может грянуть революция, а революция – это почти всегда разрушения, хаос и кровь. Такого нельзя допустить. Позвольте, я не буду посвящать вас в свои планы и вообще больше не стану говорить о политике, вижу, вы и без того сильно расстроены…

С этими словами он бережно привлек Элиану к себе. Она застыла в его объятиях, скованная леденящим душу отчаянием, ибо нет ничего более страшного, чем быть так близко к любимому человеку и сознавать, что ты, скорее всего, никогда не соединишься с ним.

Краска отхлынула от ее лица, и она тихо прошептала:

– Когда вы уезжаете? И… куда?

– Послезавтра. Сначала поеду в Тулон, а куда потом – покажут обстоятельства.

Она глубоко вздохнула, пытаясь подавить подступившие к горлу слезы.

– О Боже! Все это только для того, чтобы нас разлучить! Максимилиан улыбнулся печальной болезненной улыбкой.

– Похоже, вы принадлежите к числу тех людей, которые считают, будто снег на улице пошел только потому, что кто-то забыл дома теплую накидку.

Элиана не понимала, как он может шутить и почему… почему он до сих пор не сказал, что любит ее!

А Максимилиан продолжал молча смотреть на девушку. Лицо бледное, но глаза горят каким-то особым внутренним огнем. Он никогда еще не видел темных глаз, в которых было бы столько света: эти карие глаза сияли и искрились так, будто навек поймали в себя солнечный луч.

Потом его взгляд скользнул вниз по длинной шее к очертаниям девически округлых грудей, полушария которых выступали из корсажа, и почувствовал, как его тело захлестнула невидимая пламенная волна.

Он словно бы перенесся в другой мир и начал ощущать, как самообладание постепенно тает, оставляя его в плену эмоций, настолько сильных, что их нельзя было превозмочь.

Максимилиан знал, сколь опасно поддаваться этому сладостному безумию, но… Прежде он наивно полагал: можно сломить разум, терпение, волю мужчины, но его сердце способно устоять, по крайней мере, перед своим главным врагом – женскими чарами. И теперь понял, что ошибался.

Внезапно он притянул Элиану к себе и поцеловал в губы, еще и еще, а после запечатлел бесчисленные поцелуи на ее шее, плечах и груди, и девушка ощутила жар в заледеневшей от отчаяния крови. Она не понимала, что с ней происходит, но желание было сильнее ее. Она жаждала испытать какое-то необыкновенное наслаждение, мечтала, чтобы это, еще неизведанное ею, сладостное чувство пронзило ее, заполнило собой каждую клеточку ее тела, затронуло самые тонкие струнки души.

Значит, Максимилиан все-таки любит ее! Он не признался в этом, но чего стоило выражение страстной муки в глазах! В этот миг Элиане показалось, что она почти приблизилась к разгадке таинства того, что зовется обладанием друг другом, – соединения душ и тел в момент посвящения в нечто сокровенное.

Но вот невероятным усилием воли Максимилиан оторвался от нее, и Элиана тотчас почувствовала одиночество и странную неприятную пустоту. На мгновение ей почудилось, что она не сможет жить иначе, чем нежась в его объятиях и наслаждаясь его поцелуями.

Почти не понимая, что делает, вне себя от разочарования и душевной боли девушка вцепилась в полы одежды Максимилиана.

– Умоляю, возьмите меня с собой! Я люблю вас!

Он отступил на шаг и чуть заметно покачал головой.

– Нет, не просите о невозможном! И… простите меня. Я не сдержался. Обещаю, больше такое не повторится. Пожалуйста, успокойтесь, Элиана. Принести вам воды?

В его взгляде сквозь мечтательность сквозило упорство. Его решение было выстраданным, оно утвердилось и созрело, и не имело смысла спорить.

Элиана медленно разжала руки и опустила угасший взор.

В этом необыкновенном мире, мире, где она сумела полюбить, то, что шло от сердца, казалось правильным, более того – единственно возможным, а все остальное оставалось где-то далеко-далеко, за границей сознания, за пределами совести. Для него же все было иначе.

Девушка слегка покачнулась на каблуках от внезапной слабости, ибо в эти минуты ей пришлось пережить и понять слишком многое; и тут у нее мелькнула мысль о том, что если по воле рока ей и суждено лишиться любви, то гордость у нее никто не отнимет.

Элиана повернулась и сначала пошла неровным шагом, а потом побежала прочь от того места, где самый дорогой для нее человек только что отверг ее любовь.

И Максимилиан не пытался ее удержать.

Вернувшись в зал, Элиана понемногу начала приходить в себя. Она незаметно поправила лиф платья и растрепавшиеся волосы, потом, охваченная чувством запоздалого смущения и стыда, приложила ладони к горящим щекам.

Очнувшись, девушка заметила, что возле нее стоит Этьен де Талуэ, довольно приятный на вид молодой человек с рыжеватыми волосами и светло-голубыми глазами. Он выглядел настоящим франтом в жилете и фраке из полосатой ткани и черных штанах, с пояса которых свисали плетеные шнурки с брелоками.

В последнее время Этьен часто приезжал к ней с визитами, и его намерения не оставляли сомнений. Следуя этикету, Элиана принимала его достаточно любезно и тем не менее старалась удержать на расстоянии. Этьен де Талуэ был несколькими годами моложе Максимилиана де Месмея, закончил Колледж Людовика Великого, происходил из знатной и состоятельной семьи и считался весьма завидным женихом, но девушка оставалась равнодушной к нему, более того, иногда Элиану начинало раздражать то, с какой наивностью этот юноша проглатывал каждую ее выдумку, верил любой лжи. Он совершенно не умел читать в сердцах, и временами казался ей неприятно навязчивым.

Да, но ведь и сама она, ослепленная мечтами, до недавнего времени не видела истины и не слышала голоса разума, заглушенного зовом любви!

Вы чем-то расстроены, мадемуазель Элиана? – почтительно произнес Этьен, любуясь ее обведенным золотистым светом, казавшимся восковым профилем с высоким лбом и детским рисунком губ.

– Да, – отвечала она, едва осознавая, что говорит, и желая только одного: чтобы никто не догадался о том, какие чувства она испытывает в этот момент. – Все вокруг только и говорят о революции, о восстании народа…

– Не стоит огорчаться, – сказал Этьен, обрадованный возможностью выступить в роли утешителя, – у нас есть целая армия, присягнувшая на верность королю, неужели она не сумеет справиться с толпой разбушевавшейся черни! Не хотите ли выпить прохладительного? Позвольте предложить вам руку!

Элиана кивнула, и польщенный молодой человек повел ее в центр зала, залитого потоком света, струящегося из дюжины сверкающих серебряными подвесками венецианских люстр.

Никто не видел ни этой, ни предыдущей сцены, кроме единственного существа, которое стояло, прислонившись к мраморной колонне, провожая удалявшуюся Элиану горестным и вместе с тем враждебным взглядом.

Это была темноволосая худенькая девушка с неоформившейся фигурой и бледным лицом, на фоне множества юных красавиц выглядевшая невзрачной и незаметной. Она всегда стояла в стороне и держалась настороженно и напряженно, так, словно постоянно ждала внезапного удара, оскорбления или насмешки.

Звали ее Софи де Рюмильи; она рано лишилась родителей и воспитывалась в семье дяди, состоятельного человека, служившего в Королевском министерстве иностранных дел.

С недавнего времени ее стали вывозить в свет, но она не имела поклонников, поскольку была слишком застенчива и неприметна, да к тому же слыла бесприданницей.

Никто не замечал Софи и сегодня; лишь одна женщина, пристально следившая за всем, что происходит вокруг, подошла поздороваться и поговорить. Женщиной этой была Шарлотта де Ла Реньер.

Софи отвечала на приветствие все так же настороженно, без улыбки. Она не понимала, чем заслужила расположение этой женщины, такой высокомерной, замкнутой и холодной. Между ними не могло быть духовного родства – мешала разница в возрасте, к тому же Шарлотта оставалась для Софи сестрой Элианы, Элианы, всегда вызывавшей в ней далекие от симпатии чувства.

Поздоровавшись, Шарлотта оглядела Софи. Ничем не примечательная внешность, но задатки неплохие: эта девушка еще может расцвести и заявить о себе. От внимательного взора Шарлотты не укрылось, что облик Софи не несет в себе и следа пленительной беспомощности; ей показалось, эта худенькая девочка, сама того не подозревая, обладает скрытой внутренней силой.

– Глаза у Софи были светлые, но взгляд – словно подернут поволокой, в нем не было той глубины, какая обычно просвечивает во взгляде взрослой женщины, и в то же время ее обида на судьбу казалась столь ясно осознаваемой и неподдельной, что порою девушка выглядела гораздо старше своих сверстниц.

Но заметить это мог далеко не каждый.

Шарлотта, часто снисходительно наблюдавшая за еще не разучившимися плакать юными созданиями, в груди которых трепыхались неискушенные сердца, понимала, что Софи была другой, уже другой. Шарлотта хорошо знала, что может сделать с человеком сознание несправедливости окружающих и обида на судьбу. Эти чувства могут стать камнем, способным утянуть на дно беспросветной печали, а могут превратиться в силу, с помощью которой иногда удается вскарабкаться на невиданные высоты. Да, именно вскарабкаться, а не взлететь.

– Вы чем-то расстроены? – спросила она девушку. – Может, выпьете лимонаду?

Софи покачала головой. Ее губы были плотно сжаты, а глаза полны слез.

– Единственная причина для серьезного огорчения в вашем возрасте – влюбленность, – сказала Шарлотта. – И я подозреваю, в кого вы влюблены.

Во взгляде Софи читалась тайная мука.

– Вам нравится Максимилиан де Месмей, как и моей сестре. Я давно наблюдаю за вами и все поняла.

Как ни странно, услышав правду, Софи немного успокоилась. Она глубоко вздохнула, и ее лицо слегка порозовело.

Шарлотта знала: в эту пору жизни бывает трудно справиться с желанием поделиться хоть с кем-то тем, что лежит на душе.

– Вы ведь уезжаете? – спросила она девушку. – Я слышала, ваш дядя подал в отставку.

– Да, – Софи вытерла слезы. – Но перед отъездом он хочет выдать меня замуж за Робера Клермона. Вам известно о нем?

– Известно, – отвечала Шарлотта. – Я понимаю, что вы хотите сказать. Он много старше вас и склонен к разгульной жизни. И вы чувствуете себя униженной и покинутой всеми, вы уверены, что ваш дядя хочет поскорее сбыть вас с рук и оттого выдает замуж за нелюбимого человека, нисколько не заботясь о ваших чувствах. И вы завидуете моей сестре, которая, как вам кажется, является баловнем судьбы и счастливой избранницей Максимилиана де Месмея.

Софи молчала с выражением беспомощности и одновременно решительности во взоре, и Шарлотта продолжила:

– Позвольте дать вам несколько советов. – С этими словами она обняла девушку за талию (жест, который Шарлотта никогда не позволяла себе по отношению к Элиане) и повела к высокому замерзшему окну – Я чувствую, что сумею оказать на вас, если можно так выразиться, некое духовное влияние, какому, к сожалению, никогда не была подвластна моя сестра. Послушайтесь своего дядю и меня – выходите за Клермона. Да, он ничтожество, но он не опасен. Подумайте о будущем. У его родни есть хорошие связи в австрийских придворных кругах – это вам пригодится. Учитесь приспосабливаться к обстоятельствам; поймите, в нынешней ситуации вам не приходится рассчитывать на большее. Ни сейчас, ни в ближайшем будущем вам не удастся добиться своего: Максимилиан де Месмей действительно любит Элиану и вряд ли столь быстро откажется от нее. Пытаясь сорвать незрелый плод, вы лишь оцарапаетесь об острые ветки; дождитесь того момента, когда он сам упадет в ваши руки. Вы с детства были предоставлены самой себе, а у вашего дяди превосходная библиотека – значит, вы много читали, а следовательно, неглупы. За границей для вас откроются большие возможности: продолжайте заниматься собой, присматривайтесь к людям, думайте… Не завидуйте Элиане; поверьте, она наделает в жизни немало глупостей, потому как всегда будет подчиняться своим чувствам. Она понятия не имеет о том, что такое стратегия, и станет жертвой своих порывов. А жизнь, если хотите, война и игра, в ней важно уметь просчитывать несколько ходов вперед. Пожертвуйте малым и получите многое. Одна-две победы в начале жизни ничего не будут значить, если в ее конце вас ждет крах. Такие люди, как Максимилиан де Месмей, никогда подолгу не служат одним и тем же идеалам: возможно, когда-нибудь придет ваш час, и именно вы станете для него незаменимым человеком.

– Вы дали бы своей сестре такой же совет? – прошептала Софи.

– Да, но она не послушалась бы его. Она хочет получить все сразу и прямо сейчас, она не знает, что такое трудности, в ее жизни еще не было никаких огорчений. – Шарлотта усмехнулась. – А я больше верю в обиженных судьбой – им приходится рассчитывать на собственные силы, и они учатся выживать. Вы выживете, Софи.

– А Элиана?

– А Элиана… не знаю. Наверняка могу сказать одно: в ближайшее время она выйдет замуж за Этьена де Талуэ.

– За де Талуэ? – удивилась Софи. – Почему?

Молодая женщина рассмеялась. Ее глаза странно серебрились в падавшем в окно свете полной луны.

– Потому, – сказала она, – что сейчас у нее тоже нет другого выхода.

* * *

Днем позже Шарлотта де Ла Реньер стояла возле окна гостиной в двухэтажном особняке своего мужа в квартале Сите и размышляла. Пора было укладывать вещи, но она никак не могла заставить себя начать сборы.

Занимался закат, такой же ледяной, каким был прошедший день и какой будет грядущая ночь. На небе медленно загорались звезды, а в окна падал мертвенно-тусклый отблеск покрывавшего мостовую снега.

В черных стеклах отражалась обстановка гостиной: ковровые обои, тяжелые штофные кресла, облицованный розоватым с золотыми прожилками мрамором камин, а над ним – великолепные бронзовые часы старинной работы в виде собора с множеством башен, невозмутимо отстукивающие секунды уходящего в бесконечность времени, подобно тому, как удары сердца отмеряют мгновения человеческой жизни.

Из кабинета доносились голоса Поля и Максимилиана де Месмея. Они разговаривали более часа, но Шарлотта не вникала в смысл их беседы – она думала о своем.

Она вспоминала детство, то полузабытое время, когда была еще мала и наивна и мечтала поделиться с каждым всем, что лежало у нее на душе, готова была кинуться к первому встречному с мольбой о понимании и любви.

С родителями отношения не сложились, возможно оттого, что она не была такой веселой и хорошенькой, как бы им хотелось. Шарлотта часами тихо играла в детской, и ей никто не мешал. На прогулки ее водила няня. А через несколько лет в доме появилась пухленькая розовощекая малышка, которой все восхищались, и в тот же год Шарлотту отправили в пансион. Вполне вероятно, что между этими двумя событиями не было особой связи, но Шарлотте так не показалось, и она долго не могла прийти в себя от обиды. Она выросла, так и не встретив ни одного близкого по духу человека, и сначала сильно страдала, после стала злиться и завидовать чужому счастью, затем сделалась равнодушной и в конце концов начала учиться наслаждаться одиночеством.

Это продолжалось до тех пор, пока Шарлотта не поняла, что на свете существует любовь, и тогда ей довелось испытать еще более сильные душевные муки.

Она ждала день за днем, сама не зная чего, какого-то чуда, словно нанизывая эти полные разочарований дни на невидимую нитку, а потом, когда их стало слишком много, они начали тянуть ее на дно беспросветной печали и тоски, точно камень утопленника.

Очнувшись от воспоминаний, Шарлотта прислушалась к голосу мужа. Поль был умен и добр, но она его не любила и часто думала о том, что была бы куда более счастлива с человеком, пусть менее образованным и порядочным, но с таким, который сумел бы зажечь в ее сердце яркое пламенное чувство. Поль мало интересовался ею как женщиной, он был увлечен чтением книг и изучением разного рода наук и относился к жене, скорее, как к другу. Шарлотта знала, что никогда не услышит от него ни комплиментов, ни нежных слов.

Шарлотта усмехнулась, подумав о том, что многие дамы ее круга, чьи мужья не отличались особой почтительностью и немилосердно тиранили своих жен, удивились бы, узнав, что она чувствует себя бесконечно несчастной только потому, что живет хотя и с благополучным во всех отношениях, но нелюбимым человеком.

– Быть может, стоит повременить с отъездом? – говорил в кабинете Поль. – Двадцать четвертого января опубликован указ о созыве Генеральных штатов. Тебе не кажется, что выборы способны изменить ситуацию?

– Ничуть. Разве что наступит непродолжительная отсрочка, – уверенно отвечал Максимилиан. – Предотвратить ничего нельзя, никто не понимает, что нам необходимо на самом деле. Все опять закончится спорами и битвой за власть.

– Ты считаешь, нам нужна конституционная монархия по проекту твоего любимого Монтескье?

– Нет, лучше парламентская республика.

– А что прикажешь делать с королевским правлением?

– Не знаю, но от монархии в ее теперешнем виде я бы отказался без особого сожаления, – ответил Максимилиан, и Поль тут же предостерегающе зашикал на него, в чем, впрочем, не было необходимости, потому что в те времена уже мало кто боялся открыто высказывать свои взгляды – так велика была царившая кругом смута.

– Нашему дворянству, – с горечью добавил Максимилиан, – мешает проклятая самоуверенность, спесь, отсутствие умения идти на уступки тем, кого они считают чернью. Мы упорно не желаем верить в то, что народ может в конце концов одержать победу. И когда мы это поймем, будет поздно. А между тем аристократия как раз и станет первейшей мишенью и для третьего сословия, и для простонародья. Буржуазия не преминет воспользоваться настроениями толпы. Ты же знаешь, как легко сделать фанатиков из голодных и несчастных! Да, что ни говори, Франции срочно нужна конституция и новый парламент! Монтескье был прав в одном: парламент защищает нас от вседозволенности с одной стороны и от диктатуры – с другой. Без него государство становится либо деспотическим, либо народным. Нельзя допустить ни того, ни другого!

– Да, – задумчиво промолвил Поль. – Но к власти в республике тоже могут прийти не те люди.

– Что же, – сказал Максимилиан, – к сожалению, ты прав. Потом он замолчал и приоткрыл тяжелую резную дверь, отделявшую приемную от гостиной.

По полу скользнула полоса света, и Шарлотта повернула голову.

– Твоя супруга у себя? – спросил приятеля Максимилиан. – Я хотел бы с нею поговорить. А потом вернусь к тебе.

– Конечно, пожалуйста, – ответил Поль и негромко окликнул: – Шарлотта!

Через мгновение Максимилиан появился в гостиной и шагнул вперед к стоявшей посреди комнаты молодой женщине.

– Мадам де Ла Реньер? Здравствуйте.

– Здравствуйте, – тихо отвечала она.

– Простите, Шарлотта, могу я с вами поговорить?

Она кивнула, пристально посмотрев ему в глаза, сейчас казавшиеся серо-синими, словно небо в сумеречный час.

– Это касается Элианы, вашей сестры, – добавил Максимилиан, и Шарлотта вздрогнула от неожиданности.

Она представила, как выглядит в его глазах: невзрачная женщина в накрахмаленном домашнем чепце, какие носят почтенные матери семейств, и плетеной шали на узких, угловатых, как у подростка, плечах. Да, она каждый сезон обновляла свой гардероб и читала журнал «Галерея мод», и регулярно приглашала к себе парикмахера, и умела пользоваться притираниями, но природа дала ей так мало обаяния и красоты, что от всех этих стараний почти не было пользы.

Между тем Максимилиан вынул из кармана белый конверт.

– Я прошу вас оказать мне услугу: передайте Элиане это письмо. По известным причинам я не хочу отправлять его по почте. Могу я довериться вам, Шарлотта?

– Конечно.

– Пусть Элиана прочтет его и тут же сожжет.

– Хорошо, – сказала Шарлотта и протянула руку.

В полумраке гостиной ее лицо казалось вылепленным из воска и раскрашенным бледной акварелью, но в серых, как ртуть, глазах застыло что-то темное и недоброе. Максимилиан этого не заметил.

Когда он ушел, молодая женщина положила конверт на стол и снова задумалась. Элиана вступила в пору расцвета своей юности, тогда как возраст Шарлотты неумолимо приближался к тридцати годам, что для женщины в те далекие времена было равносильно зрелости, граничившей с порою увядания.

Шарлотта взяла конверт в руки и надорвала его.

Кто такая Элиана? Несформировавшаяся личность, девчонка, которая еще ничего не выстрадала, не пережила. Ей никогда не понять, какие чувства может испытывать двадцатичетырехлетняя, непривлекательная, ни сразу не слышавшая слов любви, не имеющая никакой надежды на счастье женщина при виде красивой юной девушки, вокруг которой толпятся молодые люди, даже если эта девушка – ее родная сестра!

Шарлотта вынула из конверта листок розоватой бумаги, развернула его и принялась читать:

«Здравствуйте, Элиана, я пишу вам, чтобы сказать то, о чем так и не решился заговорить во время нашей последней встречи. Я еще раз прошу прощения за свое поведение и хочу, чтобы вы знали: я люблю вас, люблю уже давно, люблю безумно и страстно! Именно это чувство, как вы, наверное, догадались, и стало причиной моего безудержного порыва. Я не смею ни о чем вас просить и все же должен признаться: мысль о том, что вы можете стать женой Этьена де Талуэ, причиняет мне страдания. Элиана, обстановка в стране очень опасна, было бы лучше, если б вы тоже уехали из Парижа, хотя бы вместе с вашей сестрой. Я почувствую себя спокойно, только если буду знать, что вам ничто не угрожает. К сожалению, по некоторым причинам я не смогу вам писать и потому желаю, чтобы вы всегда помнили: никто и ничто на свете не будет мне дороже вас и вашей любви».

Внизу стояла подпись: «Макс де Месмей».

Бумага дрожала в пальцах Шарлотты. Чувство, испытываемое ею в этот момент, было сильнее корысти, ненависти, сопереживания, дружеской привязанности, то особое, ни на что не похожее чувство, которое зовется женской завистью. Она не понимала, почему такие серьезные, умные мужчины, как Максимилиан, столь часто влюбляются в наивных, молоденьких, глупеньких девушек, как Элиана.

Максимилиан де Месмей часто бывал в их доме, беседовал с Полем, а нередко и с самой Шарлоттой, и молодая женщина видела, что он по-своему уважает ее за проницательность и ум, но… Ему никогда не приходило в голову, что ее тоже можно полюбить.

Элиана, почему именно Элиана, красивая, но пустая, как коробка от съеденного рождественского торта, девушка, интересующаяся только танцами, платьями и безделушками? Может, все дело в ее веселости, женственности, кокетстве? И еще – в проклятой юности?

Что ж, тогда ничего сделать нельзя. Кроме, пожалуй, одного.

Шарлотта подошла к камину, отодвинула экран и шевельнула щипцами поленья, отчего в воздух взвился сноп белых искр. Потом молодая женщина нагнулась и быстро сунула в пламя конверт с письмом.

А после долго глядела в огонь, не замечая струящихся по щекам горячих и горьких слез.