"Роза на алтаре" - читать интересную книгу автора (Бекитт Лора)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА I

Новая спальня Элианы де Мельян была просторной и красивой: большое, занимавшее почти всю стену окно с видом на Пале-Рояль, гладкие белые стены, лепной потолок, узорчатый паркет. Из мебели – широкая низкая кровать с белоснежными атласными подушками, тонкими простынями и одеялом на лебяжьем пуху, изящный туалетный столик с овальным зеркалом, мягкие кресла и пуфы. В облицованном белым мрамором камине пылал яркий огонь.

Едва часы в соседнем помещении пробили семь, молодая женщина соскользнула с постели, потянулась, выгибая шею и красивые округлые плечи. Нерасчесанные густые светлые волосы волнами падали на бледно-розовое кружево сорочки, поверх которой она накинула белый атласный пеньюар с широкими рукавами.

Она раздвинула шелковые шторы, в спальню проник свет, и комната сразу наполнилась воздухом.

За окном кружились пушистые хлопья снега – зима в этом году была ранней и морозной, и Париж словно оделся в роскошные белые меха.

Утреннее солнце просвечивало сквозь покрывавший ветви деревьев иней, точно сквозь матовое стекло, а обледеневшая накатанная дорога, переливающаяся под его холодными лучами, походила на хрустальную реку; она вилась между домов, над запорошенными крышами которых стлался морозный зимний туман.

Услышав скрип дверей, Элиана обернулась, и тут же ее лицо осветила теплая улыбка: в спальню заглядывал маленький Ролан.

– Мамочка, можно к тебе?

– Конечно, милый!

Элиана вновь бросилась на кровать, и мальчик с веселым смехом последовал за нею. Обвил ручонками шею матери и прильнул щекою к ее груди, а она ласково гладила его мягкие волнистые волосы.

В наступившем 1798 году мальчику исполнилось четыре года; это был подвижный, не по возрасту развитый и очень милый ребенок. Элиана его обожала и охотно посвящала ему большую часть свободного времени. Она, как правило, была занята только по вечерам, а утром они с сыном гуляли в парке, играли, болтали, развлекались.

– Смотри, – сказала молодая женщина, показывая на окно, – снежинки похожи на белых бабочек, прилетевших из страны вечного холода, где живут северные олени и стоят замки из сверкающего льда.

Она рассказывала, а мальчик завороженно слушал ее с мечтательной улыбкой на смуглом личике. У Ролана были большие карие глаза и блестящие темные волосы. Он походил на мать овалом лица и некоторыми чертами, а иногда женщине казалось, что сын чем-то похож на своего дедушку Филиппа де Мельяна.

Сама Элиана почти не изменилась за эти годы, разве что стала еще красивее; ее внешность приобрела оттенок особой изысканности: взгляд светился умом и в то же время был полон чувственности, движения казались удивительно отточенными, хотя при этом молодая женщина держалась очень естественно. Она походила на бриллиант, побывавший в руках опытного ювелира, сумевшего при помощи искусной огранки сохранить его природное своеобразие и красоту.

Внезапно Ролан отстранился от матери и быстро соскочил с кровати. На его лице появилось выражение смущения и досады. Элиана оглянулась: на пороге стоял Максимилиан.

– Я приехал пожелать тебе доброго утра, – сказал он.

И Элиана пригласила:

– Входи.

Он вошел, принеся за собой запах мороза, а Ролан тем временем незаметно выскользнул из спальни. Максимилиан мельком взглянул на ребенка: будь это его сын, он воспитывал бы мальчика несколько иначе, но в данной ситуации предпочитал не вмешиваться.

Элиана протянула возлюбленному руки.

– Холодно сегодня?

– Да, – отвечал Максимилиан, наклоняясь, чтобы ее поцеловать.

Потом выпрямился и с улыбкой посмотрел на молодую женщину.

– Ты прекрасна! – сказал он и прибавил: – Я на службу. Буду к вечеру. Ты помнишь о приеме?

Элиана кивнула.

– Я обо всем позабочусь.

– Превосходно, любимая! Тогда до встречи.

С этими словами он повернулся на каблуках и направился к дверям. Элиана проводила возлюбленного взглядом. Максимилиан был одет в форму чиновника дипломатического ведомства: в черный фрак и пальто с пунцовыми обшлагами, белый шелковый пояс и шляпу с красными перьями. Молодая женщина всегда изумлялась тому, как даже в этом нелепом наряде Максимилиан умудряется выглядеть элегантным, полным достоинства светским человеком.

Вообще удивляться стоило многому. Например, Элиана до сих пор не знала, каким образом Максимилиану удалось попасть в списки «благонадежных» эмигрантов, тогда как ей было доподлинно известно, что он участвовал в контрреволюционном заговоре. Однако, вернувшись в Париж, он очень быстро добился реабилитации и получил должность в дипломатическом ведомстве.

Максимилиан часто ночевал у Элианы и почти всегда заезжал по вечерам, но жили они, согласно его решению, отдельно друг от друга. Сам он поселился в скромной квартире, для своей же возлюбленной снял просторный двухэтажный особняк с красными кирпичными стенами, оконными обрамлениями из белого тесаного камня, островерхой крышей и небольшим изящным крыльцом.

Внутренняя отделка дома отвечала вкусам времени: полукруглый бальный зал с мозаичным полом украшали стройные ионические колонны, потолок и стены салона – роспись и позолоченная резьба.

Каждый вечер сюда съезжались представители нынешнего светского общества – чиновники и военные со своими подругами или супругами. Они пили вино, играли в карты, музицировали, вели беседу. Ежевечерние сборища несколько утомляли Элиану, но таково было желание Максимилиана, и она не решалась возражать. Он хотел видеть здесь этих людей, хотел, чтобы Элиана принимала их так, как подобает радушной хозяйке, и, повинуясь ему, она играла свою роль, причем играла превосходно: прошло совсем немного времени, и ее салон превратился в один из самых модных салонов в околоправительственных кругах.

Конечно, молодая женщина надеялась, что они с Максимилианом станут жить иначе – больше времени будут проводить вдвоем, поселятся в одном доме, но… приходилось мириться с тем, что есть.

Она знала, что созданный ею салон служит его целям, но находила это естественным и не видела ничего плохого в явном стремлении Максимилиана сделать карьеру.

Наблюдая за своим любовником, Элиана поражалась, насколько гармонично его романтическая внешность сочетается с редкостной деловой хваткой. Кого не удавалось пленить умом прирожденного политика, он очаровывал обаянием светского человека, а иногда, хотя и крайне редко, Максимилиан мог быть жестким, решительным и холодным. В ее возлюбленном словно бы жили два человека – на поверхности были очарование, блестящее остроумие и благородство одного, а второй точно наблюдал за этим первым из глубины души и указывал, как ему себя вести и что делать. И настоящего лица того второго, главного, не видел никто.

И тем не менее Максимилиан никогда не притворялся, не играл, он всегда оставался самим собой – это была одна из граней дарованного ему Богом таланта идти к своей цели, не наживая врагов. В его жизни почти не случалось потерь: он спас свое состояние, занял прежний служебный пост, и даже начальник у него был тот же самый, господин Рюмильи, дядя Софи Клермон.

Он больше не заговаривал с Элианой о браке, но она не обижалась. В свое время она вступила в связь с этим человеком, потому что устала страдать и бесконечно чего-то ждать. Она мечтала стать счастливой и стала. Правда, это было, если можно так выразиться, несколько иное счастье, и все же Элиана не собиралась роптать на судьбу.

Она чувствовала, что Максимилиан по-прежнему любит ее, что она желанна ему. Он снова ввел ее в светское общество, он был достаточно откровенен с нею, он оплачивал все ее расходы…

Элиана наняла прислугу, кроме того, уговорила Дезире вернуться к ней, правда, уже не в качестве горничной, а скорее компаньонки и доверенного лица. Она поговорила с Эмилем, и тот согласился отпускать жену три раза в неделю с условием, чтобы к вечеру она непременно возвращалась домой. У Дезире и Эмиля подрастало уже двое детей: старший сынишка Себастьян и младший Жорж.

В обществе Дезире Элиана отдыхала душой, с нею она делилась очень многим, иногда – даже самым сокровенным. Ведь они столько пережили вместе! Впрочем, сейчас женщины почти не вспоминали о прошлом вслух, благо вокруг происходило так много разных событий!

Позади были ликвидация антиправительственного заговора Бабефа и знаменитый итальянский поход молодого генерала Бонапарта, и в общественной жизни Франции исподволь назревали перемены. Страна словно бы пребывала в состоянии ожидания восхода нового светила, способного озарить горизонты будущего.

Париж бурлил: по вечерам Елисейские Поля блистали огнями, в парках играли оркестры, повсюду открывались выставки картин, в театрах ставились новые пьесы.

И в этом веселом праздничном городе в особняке из красного кирпича жила молодая женщина со своим маленьким сыном, женщина, мечтающая о тихом счастье и обыкновенной любви.

В комнате царил полумрак: занавешенные окна, темно-красные портьеры, поглощавшие свет. Очертания мягкой мебели, больших диванов и кресел терялись в глубине помещения.

Горела только одна свеча. Она стояла на туалетном столике красного дерева с инкрустированными золотом ящиками, освещая фигуру сидевшей на низком пуфике дамы, лицо которой отражалось во всех трех гранях серебряного зеркала.

Тонкие, длинные, унизанные кольцами пальцы женщины брали лежавшую на подносе крохотную щеточку, подносили к ресницам и расчесывали их, подправляли форму густых ровных бровей. Потом наступала очередь пуховки и мягкой кисточки для румян. Легкий, почти незаметный слой румяной пудры ложился на нежную кожу, точно пыльца на лепестки цветка, темные румяна оттеняли высокие скулы, а затем их тон плавно переходил в основной цвет лица. Женщина была красива необычной, запоминающейся красотой: глаза удлиненного разреза, как на древних изображениях египетских царевен, прямой нос, высокий лоб, изящно очерченные губы, гибкие линии стройного тела… В дверь постучали.

– Барышня, к вам пришли.

Легкие взмахи рук замедлились; отложив пуховку и щетку, молодая женщина встала и направилась к дверям.

– Мадам де Ла Реньер, – сказала Дезире, впуская посетительницу.

Войдя, Шарлотта слегка обняла сестру и прикоснулась щекою к ее щеке.

– Готовишься к вечеру? – кивнула она.

– Да, – ответила Элиана. – Пожалуйста, садись. Я почти закончила.

Шарлотта присела на украшенное золотой инкрустацией канапе и окинула взглядом комнату: мебель красного дерева, бронзовые треножники и мраморные античные вазы.

– Недурно, – сказала она и добавила с оттенком насмешки: – Представляю, в какую сумму это обошлось!

– Ты же знаешь, я не поклонница излишней роскоши, – отвечала Элиана, собирая туалетные принадлежности в шкатулку. – Мне вовсе не нужно так много дорогих вещей.

– Полагаю, ты мечтала совсем не об этом, – проницательно заметила Шарлотта.

Элиана промолчала, и тогда сестра произнесла, коснувшись ее руки своими холодными цепкими пальцами:

– Помнишь, когда-то я говорила, что Максимилиан де Месмей – самый настоящий карьерист?

– Да, – ответила Элиана, – помню.

– Я не изменила своего мнения и по сей день, – сказала Шарлотта. – А то, как он с тобою поступил, лишний раз доказывает мою правоту.

– Ты имеешь в виду, что он не женился на мне? Но Максимилиан предлагал мне вступить в брак, я сама отказалась.

Шарлотта усмехнулась. Ее стального цвета глаза, как всегда, смотрели холодно и трезво. Пряди разделенных пробором русых волос обрамляли бледное лицо, а сзади были скреплены жемчужной заколкой. Одевалась она хотя и элегантно, но много строже, чем требовала современная мода.

– Да, ты не согласилась, а он без колебаний поддержал твое решение. Интуиция подсказывала тебе, что это единственный способ удержать его возле себя, – ты сама мне в этом призналась! Да, он сделал тебе предложение, как и подобает порядочному человеку, дворянину, но вряд ли дело могло закончиться браком. Нашлись бы какие-то причины для отсрочки, а потом…

– Зачем ты мне это говоришь?

Шарлотта поймала взгляд сестры, и ей почудилось, будто она заглянула в тихие, темные, таинственные воды лесной реки.

Элиана немного побледнела и все-таки была как-то по-особому предательски красива, и Шарлотта невольно нахмурилась.

– Я хочу тебя предупредить. Время идет, и все вокруг меняется. В пору расцвета Директории было модно иметь любовниц и содержанок. Такая женщина, как ты, идеально подходила Максимилиану. Созданный тобою салон привлек множество интересных людей, ты помогла своему любовнику завязать полезные знакомства. Все происходило ненавязчиво, как бы само собой, за чашкой кофе, за светским разговором. Ты как магнит притягивала людей, которые затем попадали в руки Максимилиана.

– Но в Париже множество салонов и множество женщин.

– У тебя есть ряд преимуществ: ты не заносчива, искренна, а главное – не вульгарна. На фоне всеобщей безвкусицы и пустоты ты сверкала как алмаз, людей привлек этот блеск неподдельности, и они потянулись в твой дом.

Шарлотта произнесла это без зависти, как человек, познавший правду жизни и знающий цену временному успеху.

– Но все проходит, Элиана, – сказала она, – рано или поздно в моду вновь войдут прочные семейные узы, и тогда ты окажешься за бортом. Прости, но на роль жены ты уже не подходишь.

– Максимилиан любит меня, – тихо возразила молодая женщина.

– Максимилиан стремительными шагами поднимается вверх по служебной лестнице. Поль говорит, что ему светит получить видный пост в министерстве. А там, на высоте, личная жизнь чиновников находится под контролем государства. Поверь, Максимилиан перешагнет через любовь, если она вдруг станет мешать его карьере. Кстати, он как-то сказал Полю, что в его роду все мужчины женились исключительно по расчету.

Элиана молчала, и тогда Шарлотта, переведя дыхание, продолжила:

– Разве он когда-нибудь предлагал тебе жить одним домом, говорил, что хочет иметь от тебя ребенка? Нет! Детей, наследников, ему родит другая женщина. Посмотри на него: для своих тридцати пяти лет он великолепно выглядит! Любая девушка будет счастлива стать его женой. Тебе он, возможно, предложит прежнюю роль, но не думаю, что ты согласишься.

– Зачем ты мне это говоришь? – повторила Элиана. Шарлотта положила руку на плечо сестры, и та вдруг почувствовала, как сильна эта рука.

– Я не хочу, чтобы ты страдала, девочка.

– И что ты предлагаешь?

– Ничего. Просто будь готова к такому повороту событий.

– Я давно к этому готова.

– Не уверена, – отвечала Шарлотта и, немного помедлив, произнесла: – Ты позволишь мне быть откровенной?

Элиана вскинула взор, в котором читалась твердость.

– Я всегда ждала от тебя откровенности.

– Вот как? Хорошо. Тогда я скажу тебе следующее: до тех пор, пока твоя репутация безупречна, все будет в порядке. Но запомни – в тот день, когда о тебе впервые заговорят как о доступной женщине, твой мир рухнет, как карточный городок. Добропорядочная часть общества откажется посещать твой салон, и это станет ударом для Максимилиана. Боюсь предугадывать его дальнейшие действия, но… – Шарлотта многозначительно умолкла.

В глубине глаз молодой женщины вспыхнули золотистые огни, она тряхнула головой, и волны роскошных блестящих волос рассыпались по спине.

– А такое обязательно случится?

– Это вполне возможно. Максимилиан такой же гость в твоем доме, как и все остальные. Разница в двух вещах: он за все платит, и он с тобой спит. Твоему окружению это прекрасно известно, и, поверь, в конце концов кому-нибудь обязательно захочется попробовать кусок чужого пирога.

– Неужели ты думаешь, что кто-то решится ухаживать за мной за спиной Максимилиана?

– Вижу, ты слишком хорошего мнения о мужчинах, – усмехнулась Шарлотта.

– Если такое произойдет, я расскажу Максимилиану, вот и все. – Элиана пожала плечами. – Он не станет ревновать меня без причины.

Шарлотта покачала головой.

– Ты не понимаешь, что я хочу сказать. Дело не в ревности. Возможно, он весело посмеется в ответ, но в глубине души почувствует опасение. Не опасение потерять тебя, нет, боязнь испортить свою репутацию.

– Почему ты так плохо думаешь о нем? – спросила Элиана, и женщина резко, без тени сомнения отвечала:

– Потому что я слишком хорошо его знаю. Наступила тишина, лишь из детской доносились веселые голоса мальчишек – Ролана и сынишки Дезире, Себастьяна. Шарлотта чуть заметно поморщилась.

– Тебе не кажется, что ты слишком многое позволяешь этой простолюдинке?

– Но Дезире мне почти как сестра.

Шарлотта насмешливо прищурилась.

– Неужели?

– Прости, – сказала Элиана, – я вовсе не это имела в виду…

– Не оправдывайся, – перебила Шарлотта, – я все понимаю.

Элиана замолчала, подумав о Ролане. У них с сыном был свой маленький мир, не отгороженный от действительности, но действительность преображавший, и ни Максимилиан, ни Шарлотта, никто другой никогда не имел в него доступа. И она промолвила:

– Я подумаю над тем, что ты сказала, сестра. Но я твердо знаю одно: пусть Максимилиан оставит меня, пусть люди станут говорить обо мне гадости – я не испугаюсь. Единственное, что меня волнует и будет волновать всегда, – это будущее моего ребенка. Если дело касается Ролана – я уязвима, я слаба. И я боюсь одного: вдруг у меня не хватит сил его защитить, дать ему все, что нужно, сделать так, чтобы он мог уважать и меня, и себя самого?

Она не ожидала что-либо услышать в ответ, но сестра произнесла – хлестко, так, словно хотела дать Элиане пощечину:

– Что ж, дорогая, об этом надо было подумать раньше!

Над Парижем догорал закат, такой же пламенно-яркий, как огонь в камине главного зала, куда только что вошла Элиана. Краски, отражавшиеся в больших окнах, были поразительно чисты, и их временное смешение в череде постоянно сменяющихся оттенков казалось удивительно естественным.

Появившиеся на горизонте первые звезды горели как церковные свечи, последние лучи канувшего в невидимую бездну солнца золотили небо, в этот момент напоминавшее алтарь храма Вечности. Всюду вспыхивали багряные отблески, будто отражения чьих-то восторженных взглядов, устремленных на Небеса.

Хотелось просто стоять и любоваться всем этим, но то, что сейчас творилось в душе и сердце, казалось Элиане гораздо более впечатляющим и ярким, чем пейзаж за окном.

Она думала о Максимилиане. Покинув Париж в 1789 году, он навек потерял ту наивную, бесхитростную, беззаветно преданную ему девочку, какой она была тогда. Прошло немного времени, и она уже не смотрела на мир сквозь призму своих мечтаний, ее путь больше не освещался огнем надежд, а взгляд стал взрослым и трезвым.

Но после, вернувшись, он встретил другую женщину – с проницательным пламенным взором, жаждущую новой жизни, свободы, любви! Неужели он способен был увидеть ее облик, словно в треснувшем зеркале, зеркале, по которому провели грязной рукой?

Нет, это казалось невозможным.

Молодая женщина оглядела зал. Массивные кресла и стулья с квадратными спинками и саблевидными ножками, обитые красным лионским шелком, круглые столики, украшенные изображениями сфинксов. Всюду чистота и строгость линий, великолепное дерево, золоченая бронза, темный мрамор.

В помещении было хорошо натоплено – Элиана следила за этим; она знала, что закутанные в легкие пеплумы озябшие женщины будут греть у камина обутые в котурны ножки и жаловаться на бесконечные лютые холода. Правила тогдашней моды предписывали дамам носить на себе как можно меньше одежды, и парижские красавицы в любую погоду, даже в мороз, щеголяли в кисейных платьях, поверх которых набрасывали короткие курточки, отчего нередко жестоко простужались и, случалось, умирали.

Элиана посмотрела на себя в зеркало. Она надела небесно-голубое платье, оттенявшее цвет волос, и украшения из сердолика.

Скоро начнут собираться гости… Хотя именно сегодня ей так хотелось побыть одной!

Вошла Дезире и внесла бронзовый поднос с фруктами. За эти годы она слегка раздалась в плечах и бедрах и выглядела полной достоинства, спокойной и степенной замужней женщиной. Ее щеки опять напоминали лепестки роз, а изумрудные глаза ярко блестели. Она причесывалась куда более искусно, чем прежде, и щеголяла в юбке с пышными оборками и в белых с вышитыми стрелками чулках.

– Что случилось, барышня? – спросила Дезире, чувствуя скрытую напряженность молодой женщины.

Элиана резко повернулась – ее глаза сверкали в полумраке.

– Так сразу не объяснишь.

– Это из-за визита вашей сестры? – догадалась женщина.

– Не только.

Дезире подошла ближе.

– Не переживайте, – сказала она, – вы ведь сами знаете, как бывает: идешь, идешь, думаешь, впереди холм, а там – равнина! Когда придет время переплывать реку, тогда найдется и переправа. Все решится само собой, вот увидите!

– Ты хочешь сказать, стоит жить одним днем?

Дезире молчала.

– Наверное. Будущее… Что мы можем в нем изменить?

– Ты права, – помолчав, промолвила Элиана. – Я и забыла: «Нос erat in fatis».[6]

Вскоре приехали гости. Зал был ярко освещен, на столиках стояли легкие закуски, фрукты и напитки. Мужчины сидели на скамьях и стульях, женщины полулежали в креслах, облокотившись на подушки, в небрежных, жеманных позах. Говорили обо всем – об искусстве, о политике, о войне…

– А вы видели этого Бонапарта? – спрашивал у своих собеседников один из старых приверженцев Директории, во времена правления которой многие ловкие люди сколотили себе состояние – Худой, черты лица тонкие, с какой-то болезненной желтизной… Почти всегда мрачен и молчалив. Темная личность!

– А по-моему, он уже вышел из тени, – возразил один из сослуживцев Максимилиана. – Я видел его взгляд! Мне кажется, в этом человеке есть какая-то тайна, над разгадкой которой мы, простые смертные, будем биться всю свою жизнь.

Потом заговорили о войне, как обыкновенно говорят о ней те, кто никогда не воевал, кому война не затронула сердце.

Элиана старалась не слушать их разговоры. Что могли знать эти люди, не видевшие ни ран, ни кровавых бинтов, ни мук умирающих!

Она выглядела удрученной и печальной. Заметив это, Максимилиан отделился от группы беседующих и подошел к возлюбленной.

– О чем задумалась? – спросил он, сжав горячей рукою ее обнаженное плечо.

Элиана вертела в тонких пальцах хрустальный бокал. Отвечая, она улыбнулась странной, тревожной и оттого по-особому пленительной улыбкой.

– О корсиканце. Максимилиан присел рядом.

– Да, это тот, кто нам нужен. Человек с пламенной душой, мятежным сердцем романтика и с холодным, трезвым умом политика.

– Ты о ком? – спросила Элиана, так, словно только сейчас очнулась от своих мыслей.

Максимилиан удивленно повел бровями.

– Что стряслось, дорогая? Почему ты такая рассеянная? Я о генерале Бонапарте! Нынешний режим крайне неустойчив, и, на мой взгляд, имеются все предпосылки для создания авторитарного правления. Генерал Бонапарт молод, энергичен, талантлив, невероятно популярен. За ним – армия, рядом с ним – крупные промышленники и банкиры. У него есть все, кроме самого главного – власти. Нужно дать ему эту власть. Мне кажется, этот человек способен править не в угоду какой-либо отдельной партии, а в интересах страны. Ты меня не слушаешь?

– Слушаю, – сказала Элиана, – и соглашаюсь с тобой. – Она протянула руку и коснулась пальцами высокого белого лба Максимилиана. – Ты говоришь, холодный трезвый ум… Твой разум тоже занят одной лишь политикой?

– Возможно.

– Кому же тогда принадлежит твое сердце? – тихо спросила она.

Максимилиан улыбнулся.

– Ты знаешь!

Чуть позже, видя, что Элиана немного повеселела, он несколько раз хлопнул в ладоши, привлекая внимание собравшихся.

– Давайте попросим прекрасную хозяйку станцевать для нас!

Раздались восторженные возгласы. Молодая женщина принялась отказываться, но ее упрашивали еще и еще, и вот наконец она вышла на середину зала и остановилась, словно в раздумье, а потом медленно начала танец под аккомпанемент струнных инструментов и слегка расстроенного старого клавесина.

Она танцевала легко, точно разматывала клубок пряжи, плавно соединяя одно движение с другим. Взмах рук, поворот, наклон головы; она кружилась, изгибалась, словно обтекаемая струями невидимого дождя. Это было удивительное зрелище, но оно предназначалось только для одного человека.

Элиана не видела никого, ни томных красавиц, утопавших в волнах кисеи, ни блиставших мундирами офицеров, ни расфранченных чиновников… На ее губах играла нежная улыбка, движения были соблазнительно-женственными. Казалось, вновь наступило утро ее любви, пленительная заря жизни, пора невинности и счастья, не омраченная страданиями и слезами, окутанная мечтами, точно призрачной дымкой рассвета. Ее душа и сердце принадлежали возлюбленному, и она уже не была собой, она стала глиной в его руках и позволяла ему лепить из себя то, что он считал необходимым вылепить, ловила каждое его слово…

В то время как Элиана остановилась, тяжело дыша, и скромной улыбкой отвечала на комплименты, один из гостей наклонился к своему соседу и вполголоса произнес:

– Как вы думаете, наверное, содержание этой женщины недешево обходится ему?

Собеседник пожал плечами.

– Ходят слухи, она достаточно бескорыстна и преданна своему любовнику, как рабыня – султану. Ни от кого не принимает подарков и все такое… Этот салон создан ею по его прихоти.

Первый гость рассмеялся.

– Тогда он бросит ее первым. Придет другое время, изменится политика, мода – и понадобится новая женщина. Интересно, кому достанется эта? Тому, кто сможет больше заплатить?

– Нет, скорее – лучше утешить.

И, понимающе переглянувшись, они перевели разговор на другое.

Несколько дней спустя Элиана писала письма, сидя за столом из полированного орехового дерева в маленьком уютном кабинете, полном изящных безделушек и высоких ваз с букетами цветов, ежедневно доставляемых в дом по приказу Максимилиана.

Скрипело перо, шуршала надушенная шелковистая бумага, и письма одно за другим ложились на край стола.

Молодая женщина сидела прямо, с неподвижными плечами; лишь иногда отбрасывала рукой пряди длинных волос, отчего каскады густых белокурых локонов начинали струиться по спине, переливаясь в приглушенном свете канделябров.

В дверь заглянула служанка.

– К вам пришли, мадам.

Элиана повернула голову.

– Кто?

– Господин Бонклер.

Это был неприемный день, но Элиана, не зная, что привело в ее дом посетителя, решила выйти. Арман Бонклер несколько раз присутствовал на ее вечерах, но они были едва знакомы. Элиана помнила, что Максимилиан относился к этому человеку с опаской, поскольку, если верить слухам, Арман Бонклер принадлежал к тайной партии роялистов. Впрочем, молодую женщину мало интересовали его политические взгляды, она привыкла оценивать окружающих прежде всего по их человеческим качествам и поступкам.

Поглощенная тревожными мыслями, Элиана вышла в зал, где в это время было пусто и довольно прохладно.

Поздоровавшись с гостем, она предложила присесть и села сама, расправив спадающую волнистыми складками желтую тунику, подол которой был вышит золотой гладью.

Арман Бонклер обладал счастливой внешностью покорителя женских сердец: кудрявые темно-каштановые волосы, блестящие карие глаза с яркими, словно фарфоровыми белками. В его лице, во всем облике была какая-то мягкость, идущая скорее от хитрости, чем от доброты. Слушая собеседника, он всегда улыбался, но улыбался только губами. А его вежливость, как подозревала молодая женщина, служила прикрытием крайней самоуверенности.

– Я велел вашей служанке поставить цветы в воду.

Элиана слегка наклонила голову.

– Спасибо, вы очень любезны.

Едва она собралась полюбопытствовать, что привело его сюда, как он заговорил сам, но о другом: о новых пьесах, выставках, концертах…

Когда стало очевидно, что эта утонченно-изящная беседа затягивается, молодая женщина приказала подать чай.

Прошло еще с полчаса, и гость, похоже, решил уходить. Он поблагодарил хозяйку за сердечный прием, а затем с ловкостью фокусника извлек из кармана сюртука бархатный футляр.

– Прошу принять это от меня в знак дружеского расположения.

В футляре оказался красивый янтарный браслет с позолоченными перемычками. Господин Бонклер предложил Элиане примерить украшение и, целуя ее руку, намеренно подольше задержал пальцы женщины в своей ладони.

Элиана понимала: необходимо это пресечь и как можно скорее. Но она медлила, ей мешал природный такт и осознание того, что в происходящем есть часть ее собственной вины.

Куда проще было в прежние времена, когда светская дама могла поставить неучтивого кавалера на место одним движением бровей! Но теперь все переменилось, и светские женщины стали другими, да и принадлежала ли она теперь к числу порядочных, благородных дам?

Наконец он произнесла:

– Я не могу взять ваш подарок, мсье Бонклер. Друзья присылают мне цветы, иногда – фрукты или шоколад, но – ничего больше. Простите, но это слишком дорогая вещь.

Он улыбнулся; его глаза обшаривали ее фигуру с ног до головы, а за подчеркнутой учтивостью скрывалось нагловатое самодовольство человека, привыкшего во что бы то ни стало добиваться своей цели. Что-то в нем словно бы говорило: «Никуда ты от меня не денешься!»

Элиана все понимала, но не могла ничего сделать. И ей впервые пришла в голову мысль о том, что только Максимилиан, пожалуй, сумел бы по-настоящему ее защитить.

– Очень жаль, мадемуазель Элиана, – произнес господин Бонклер, слегка растягивая слова. – Поверьте, это был искренний жест.

На этом они, к счастью, распрощались, но на душе у молодой женщины остался какой-то неприятный осадок.

…Арман Бонклер заходил еще несколько раз, приносил цветы… В его манерах сквозила настойчивость, и Элиана рискнула поделиться с возлюбленным своими тревогами, но тот только отмахнулся. «Откажи ему от дома, – посоветовал он, – я же предупреждал тебя: этот человек имеет связи с роялистами, твое знакомство с ним может дурно повлиять на репутацию салона».

Казалось, только это его и волновало. В последнее время Максимилиан был всецело поглощен делами – ему светило очередное повышение – и не обращал внимания на мелочи.

Похоже, он доверял Элиане. А может, просто начал понемногу охладевать к ней?

Софи Клермон лежала на кровати в своей спальне, без мыслей, без сна, охваченная одним лишь тоскливо-испуганным ожиданием. Париж спал, и вокруг не было ничего, только темная комната и мутный свет за окном. Прошел час, второй, третий, и вот наконец настал этот мучительно-тревожный момент: внизу послышался шум, приглушенная ругань, громкие шаги.

Тело Софи напряглось, против воли она вмиг превратилась в судорожно сжатый комок обнаженных нервов. Она лежала, не двигаясь, и руки беспощадно леденели, а сердце стучало так часто, что было трудно дышать. Женщина не знала, чего ей больше хочется: вскочить и бежать сломя голову, не разбирая дороги, или навек застыть в отчаянной неподвижности. Казалось, в теле не осталось ни одной клеточки, куда бы не вполз отравляющий темный страх.

В это время в пустом проеме двери возник огромный расплывчатый силуэт, и Софи тихонько передвинулась на край кровати.

Робер Клермон подошел, шумно дыша, и пошарил рукой в поисках свечи.

– Черт возьми! – угрожающе произнес он. – Где ты? А ну, поднимайся, дрянь!

Софи неслышно соскользнула с постели. Вероятно, Робер опять проигрался в пух и прах и вдобавок был пьян.

Она жила словно в капкане: ни дня без боли и страха. Ее терзало бессилие, физическое и, что страшнее, – душевное. По закону Софи была собственностью Робера, церковь не допускала развода, и открыто жаловаться кому-либо не имело смысла, более того, разъярившись, муж мог изувечить ее, и тогда исчезла бы последняя надежда на освобождение.

Софи вняла советам Шарлотты: заинтересовалась дипломатией и благодаря дяде сумела проникнуть во влиятельные круги. В Париже и Вене она блистала на приемах, пряча за улыбкой страдания и слезы, а синяки – за румянами и пудрой.

Не передать словами, что владело ею в минуты притворного триумфа: разрушительное чувство протеста, губительное отчаяние, злоба загнанного в угол, задавленного несправедливостью существа. Она ждала, как свойственно всем людям, что черная полоса жизни минует и наступит новый рассвет, но годы шли, а избавление не приходило. И Софи все больше хотелось сделать то, что, как ей давно казалось, должен был сделать позабывший о ней Господь.

В данной Шарлоттой книге подробнейшим образом описывался способ, с помощью которого легендарная маркиза де Бренвийе отправила на тот свет своих многочисленных родственников. Всего-то и нужно было, что регулярно подсыпать в пищу избранной жертвы малые дозы мышьяка. Через некоторое время человек начинал испытывать легкое недомогание, постепенно переходившее в болезнь, причем симптомы этой болезни никак не указывали на отравление. А после наступала смерть, весьма напоминавшая смерть от естественных причин.

Вот уже два месяца Софи добавляла яд в пищу мужа, но пока в его состоянии не произошло никаких изменений. Как назло, Робер Клермон отличался несокрушимой силой и завидным здоровьем.

…Софи пыталась увернуться, но он схватил ее за локоть, а потом за волосы и ударил несколько раз. Она не могла убежать на улицу, потому что в соседней комнате спала ее дочь, и женщина боялась, что Робер может причинить вред ребенку.

Он повалил ее на кровать и старался овладеть ею. Сначала Софи отбивалась, а потом затихла под градом жестоких ударов, и когда Робер наконец отпустил ее, долго лежала, не двигаясь, чувствуя, как бегущие по лицу слезы смешиваются с кровью, сочившейся из разбитой губы. Женщина боялась пошевелиться, пока муж не уснул, и в эти минуты она окончательно поняла, что не сможет по-настоящему проснуться до тех пор, пока не заставит его заснуть навсегда.