"Целестина, или Шестое чувство" - читать интересную книгу автора (Мусерович Малгожата)

Глава 2

Совершенно неожиданно выпал снег. В этом, правда, не было ничего противоестественного — на дворе стояла зима. Но декабрь в том году больше смахивал на дождливый ноябрь, и никто из жителей Познани даже не мечтал, что на рождество выпадет снег. И тем не менее перед самыми праздниками первые утренние прохожие с изумлением увидели мир преображенным, идиллически тихим, сверкающим невинной белизной.

Ежи Гайдук стоял у открытого окна и жадно вдыхал пахнущий снегом воздух. Улица Сенкевича была еще пуста, кое-какое движение началось только в продовольственном магазине на первом этаже. Было холодно, но на такие мелочи Ежи Гайдук не обращал внимания. Он стоял в пижаме у окна и смотрел поверх крыш домов на макушку желтой башенки, освещенную слабым светом уличного люминесцентного фонаря. Ничего больше увидеть он бы не смог, даже наполовину высунувшись наружу. И все-таки вот уже три месяца по утрам, едва открыв глаза, подходил к окну и смотрел в сторону дома, где жила Целестина.

Ежи Гайдук был человеком одиноким. С раннего детства его воспитывала бабушка, так как родители давно умерли. В маленьком городке, где они жили, не было средней школы, а поскольку бабушка решила дать внуку образование, он был отправлен в лицей в Познань. Комнату сняли у пани Пюрек, которая заслуживала доверия хотя бы по одной причине: она была родом из того же города, что и Гайдуки. Кроме того, что было весьма существенно, сия пожилая дама не требовала за комнату оплаты вперед. Ежи у нее жилось хорошо, завтраками и ужинами она его кормила, а обедать можно было в кафе-молочной.

Ежи Гайдук был неразговорчивый, застенчивый, чертовски способный и начитанный подросток. Два последних свойства в школе пока не были замечены, ибо этому препятствовали два первых. Однако отсутствие общественного признания Ежи не волновало. Он был всецело поглощен изучением университетских учебников физики, а также «Размышлений» Марка Аврелия. Это до такой степени его занимало, что позаботиться о своей внешности времени уже не оставалось, поэтому выглядел он — с точки зрения ровесниц — весьма непрезентабельно. Впрочем, на ровесниц он тоже не обращал внимания. За исключением Целестины.

Но Целестина в самом деле была исключением.

Ему нравилось на нее смотреть. Вот и все.

Ему вообще нравилось все, что имело к ней хоть какое-нибудь отношение. Например, ее дом, ее улица, ее сапожки, ее отец и велькопольский хлеб, который она покупала каждый день, из чего можно было заключить, что этот сорт ей особенно по вкусу. Все, что касалось Целестины, было таинственным и исключительным, окрашенным неизъяснимой прелестью, удивительным и волшебным.

Гайдуку было очень интересно, как там, в этом странном доме, внутри. Он пытался представить себе его обитателей: симпатичных, уравновешенных — так ему казалось — родителей и утонченную элегантную Цесину сестру, которую однажды видел издалека. И ее саму — всегда надменную, прелестную, загадочную, зеленоглазую Цесю, которая с начала учебного года от силы три раза удостоила его взглядом. Что она теперь делает?

В воображении промелькнула картина: красиво накрытый стол, за которым, негромко переговариваясь, сидят Цесины родные, отщипывая кончиками пальцев крошечные кусочки от каких-то воздушных булочек.

Ежи посмотрел на часы. Нужно торопиться. Чтобы занять свое место в укрытии перед Цесиным домом и ждать. Сегодня она наверняка будет в хорошем настроении. Она наверняка любит снег.

Первым проснулся Жачек. Он нехотя вылез из постели и в темноте, стараясь не разбудить жену, набросил на себя какую-то одежку. Потом пошлепал на кухню, чтобы поставить воду для кофе.

В кухне он обнаружил чудовищный беспорядок. Раковина завалена грязной посудой, посреди усыпанного крошками стола — лужа молока.

— Значит, вчера была Юлечкина очередь мыть посуду, — вслух заметил отец. Удивительно, до чего легко догадаться.

Он достал из шкафчика большую кастрюлю и налил в нее холодной воды. Потом с невозмутимым спокойствием направился в комнату дочек.

Девочки еще спали. В комнате было темно, вследствие чего Жачек счел уместным зажечь лампу под потолком.

Поток яркого света залил комнату. Цеся вскочила немедленно в состоянии, близком к шоковому. Юлия продолжала спать мертвым сном.

— Телятинка, — ласково проговорил отец, — ты не знаешь, в котором часу вчера вернулась твоя сестра?

— Н-не-н-наю, — невразумительно пробормотала Цеся, силясь сообразить, откуда взялся отец, представший перед ней в дамском голубом атласном халатике, с прижатой к животу красной кастрюлей: из мира сновидений или он существует наяву.

— Я спрашиваю, когда вернулась Юлия, — повторил отец тоном, не сулящим ничего доброго.

Какая-то струна в Цесе вдруг оборвалась, и она бессильно упала на подушки.

— Понятия не имею, — слабо пискнула она. — Это все?

— Что касается тебя — да, — великодушно промолвил отец. — Можешь спать спокойно. — И, зачерпнув горсть ледяной воды из кастрюли, тонкой струйкой вылил ее на шею старшей дочери.

Юлия вскочила с пронзительным воплем. Целестина, которая, получив разрешение отца, нырнула было под одеяло и даже успела задремать, пулей вылетела из постели, дрожа, как в лихорадке.

Жачек выглядел, как Чингис-хан, несмотря на халатик.

— Вставай, грязнуля, — сурово произнес он. — Кастрюли ждут!

— Ради бога… — плаксиво пролепетала Юлия. — У меня срочная халтура, я всю ночь работала. Только-только заснула. Кто меня будит и зачем? Это камера пыток?

— К счастью, сегодня я не спешу, — сказал Жачек. — К счастью, у нас сегодня конференция. К счастью, я имею возможность заставить тебя заняться делом. Встаю утром, захожу на кухню, и что же видят мои усталые глаза? — Он замер, устремив на дочку вопрошающий взгляд.

— Что они видят? — упавшим голосом спросила Юлия.

— Они видят плоды твоего лентяйства. Ты вчера должна была вымыть посуду. Неужели мать, посвятившая себя служению искусству, или престарелый дедушка, или школьница-старшеклассница обязаны делать за тебя твою работу лишь потому, что ты неряха?

— А почему бы и нет? — грубо ответила Юлия. — Пусть делают.

— Значит, отказываешься вставать и мыть посуду?

— Выкинь это из головы, сказала Юлия и зарылась в подушки.

— В таком случае, я тебя оболью, — решительно заявил Жачек, зачерпывая ладонью воду. — Ну, что ты теперь скажешь? — И он плеснул воду дочке на спину.

Очередной вопль сотряс воздух.

— Не люблю, когда у вас конференции, — сказала Юлия, с трудом приходя в себя. — Боже праведный, как трудно жить в сумасшедшем доме!

И встала.

— Вот и умница, — похвалил ее Жачек. — Что мне в тебе нравится, так это твое благоразумие. Вымой кастрюльки, а потом приготовь нам всем завтрак. Если я каждый день буду подымать тебя таким образом, возможно, ты привыкнешь раньше ложиться спать.

Весьма довольный собой, Жачек отправился в ванную. И тут только осознал глубину своей ошибки. Через двадцать минут он должен был стоять на остановке автобуса-экспресса «Б» — умытый, выбритый, одетый. А тем временем им самим разбуженная дочка мыла посуду, что вследствие устарелой конструкции газовой системы исключало для него возможность пользоваться горячей водой за стенкой, то бишь в ванной.

Жачек понял, что дело плохо лишь в ту минуту, когда на его лице запенился наложенный толстым слоем крем для бритья. Из крана ленивой струйкой текла холодная вода, а умывание холодной водой в ледяной ванной декабрьским ранним утром было, испытанием, превышающим возможности Жачека. Ломая пальцы, он соображал, что бы такое сделать. Потребовать, чтобы Юлия прервала работу? Отпадает. Она немедленно уляжется обратно в постель, а это сведет на нет положительный эффект его нового воспитательного метода. Тогда, может быть, согреть немного воды в кастрюле? Исключается. Это означает, что ему придется торчать на кухне и ждать, а Юлия лопнет от мстительного смеха. Нет, ни за что.

И Жачек решил сделать вид, будто не побрился просто по рассеянности. Сейчас он сотрет с лица крем, оденется, позавтракает и только перед самым уходом, когда Юлия освободит подступы к горячей воде, расправится с двухдневной щетиной и наспех умоется.

Однако, едва начав вытирать щеку, он вспомнил, что минуту назад выдавил последние остатки крема из тюбика. Если стереть тот крем, что на лице, потом не удастся побриться. Скрежеща зубами, Жачек торопливо оделся, поминутно поглядывая на часы. Спасти его могло только одно: Целестина.

— Цеся! — проникновенно зашептал Жачек, теребя дочку за плечо. — На помощь!

Цеся подскочила, как на пружине, и проснулась с бьющимся сердцем.

— К-который час?

— Поздний! — шепнул отец. — Помоги, спаси, сбегай в киоск. У меня нет ни капли крема для бритья.

— Хорошо, — простонала Цеся и выползла из постели, попутно взглянув на отца из-под припухших век. — У тебя же есть крем. На лице.

— Да, — охотно согласился Жачек, — но не для бритья.

— А для чего?

— Для маскировки.

Цеся надолго замерла.

— Почему? — спросила она, устремив на отца отсутствующий взгляд.

Жачек застонал. О том, чтобы объяснить все с самого начала, в данной ситуации не приходилось и думать.

— Беги в киоск, только сразу!

Пока полусонная Целестина хваталась за разные детали туалета, Жачек побежал обратно в ванную.

И окаменел, взявшись за ручку.

За время его недолгого отсутствия ванную оккупировал дедушка. Дверь была закрыта на задвижку. Из-за двери доносилось громкое пение.

— «Гей-гей, батька атаман!» — хриплым голосом распевал дедушка печальную думку. Судя по отчетливо слышному шуму воды, он стоял под душем.

Из груди Жачека вырвался горестный стон. Выходит, он все прозевал. Дедушка принимает душ — стало быть, Юлия кончила мыть посуду. Горячая вода снова доступна. Но, увы, не для Жачека.

Он заглянул на кухню.

Юлии там не было. Три с грехом пополам вымытые тарелки стояли на сушилке. Остальная посуда в нетронутом виде покоилась в раковине. Лужа на столе не уменьшилась ни на миллиметр.

Пение в ванной стало громче.

— «…И ветер уснул на кургане, и заснула вода в Днепре», — меланхолически выводил дедушка.

Жачек пришел в ярость.

Шлепая туфлями, он побежал в комнату дочек. И увидел там Юлию, сладко спящую на мягких подушках. Бледная, нетвердо держащаяся на ногах Цеся ощупью искала туфлю.

— А-а-а-а! — взревел доведенный до крайности отец.

Цеся подпрыгнула и открыла глаза.

— Уже, уже бегу, — испуганно пробормотала она и в чем была выскочила из комнаты.

Вот почему романтически настроенный Ежи Гайдук, прятавшийся за газетным киоском против желтого дома, был в высшей степени удивлен, увидев владевшую его мыслями одноклассницу несущейся через дорогу в войлочных домашних тапочках и красном платье, надетом на пижаму, из одной штанины которой торчал, развеваясь, чулок.

Учитель польского пан Дмухавец жил на улице Рузвельта. Проснулся он рано из-за того, что под находящимся по соседству Театральным мостом с громким ревом пронеслась электричка. Учитель встал, накинул халат и первым делом взглянул на градусник за окном, желая узнать, сколько градусов тот показывает. Убедившись, что столбик ртути съехал до минус двух, Дмухавец зевнул, завязал поясок у халата и закурил сигарету. И тут ему бросилось в глаза, что вокруг все как-то побелело.

Дмухавец любил снег. Больше всего, пожалуй, на экране телевизора. Особенно ему нравились прыжки с трамплина и вообще любые соревнования, участникам которых то и дело приходится идти на риск. Глядя на что-нибудь эдакое, он всякий раз тешил себя мыслью, что ему в свое время не взбрело в голову стать спортсменом. Что же касается осадков в виде снега — без этого он вполне мог бы обойтись. Рано или поздно снег на тротуаре неизбежно превращается в омерзительное месиво, и самая прочная обувь в два счета промокает насквозь.

Дмухавец недовольно посмотрел в окно. С виду бело и красиво. А что толку? Предчувствие скорых перемен лишало всякой прелести зимний пейзаж. Не пройдет и получаса, как невесомый небесный пух превратится в грязную кашу!

В семь пятнадцать, как обычно, Дмухавец отправился в школу. В соответствии с его прогнозом снег уже начал подтаивать. С лязгом и скрежетом проезжали трамваи, люди толпились на остановках. Дмухавец поежился и побрел в сторону улицы Мицкевича.

Первый урок сегодня в 3-м классе «А». Задиристые ребятки. Снова придется поволноваться: классные оппозиционеры, безусловно, попытаются выместить на нем свое ожесточение и будут упрекать за несовершенство этого мира. Неужели они всерьез считают, что ему этот мир нравится? С ними всегда так: позволишь высказываться откровенно, тебя же потом и замучают. Дмухавец вздохнул, но то был вздох удовлетворения: на самом деле он очень любил, когда его мучили подобным образом, а к 3-му классу «А» питал истинную слабость. С некоторой грустью он подумал, что собственный его класс, 1-й «Б», не станет терзать своего классного руководителя: от них не дождешься ни любопытства, ни обвинений, ни требования немедленно дать ответ на миллион ехидных и каверзных вопросов. 1-й класс «Б» состоит из запуганных овечек, которые смотрят учителю в рот и норовят угадать каждое его желание. Ни о каком бунтарстве и речи быть не может.

Дмухавец в последний раз затянулся, бросил окурок и перешел дорогу, на перекрестке. По улице Мицкевича вереницей тянулись машины, поминутно застревая в заторах. В воздухе пахло выхлопными газами и дымом. Учитель с отвращением месил ногами тающий снег, пока не решил, потеряв терпение, изменить свою обычную трассу и свернуть на улицу Словацкого. Дорога до школы так несколько удлинится, но, по крайней мере, ноги не промокнут.

На улице Словацкого было тихо и бело. По тротуару с левой стороны тянулось всего несколько цепочек черных следов, окна освещенного газетного киоска отбрасывали на снег желтоватый отблеск. Какая-то легко одетая девочка, не глядя по сторонам, перебежала заснеженную мостовую и скрылась в подъезде дома с башенкой.

В газетном киоске Дмухавец получил краткую информацию о том, что «Голос» уже кончился. Нисколько не удивившись, он отошел от окошечка и увидел, как в тот же момент от боковой стенки киоска отделился долговязый парень и куртке с капюшоном. Верзила налетел на Дмухавеца, отдавил ему левую ногу, извинился басом и, не подымая глаз, задумчивый, сгорбленный, зашагал по тротуару, размахивая портфелем.

Было что-то знакомое в этой длинной, нескладной фигуре и неторопливых движениях занятого своими мыслями человека. Дмухавец часто попадал впросак, не узнавая собственных учеников. Во-первых, он был близорук, во-вторых, все эти молодые люди издали выглядели совершенно одинаково. Однако в данном случае Дмухавецу явно попался оригинал. У верзилы не было ни дубленого полушубка, ни джинсов, ни курточки до пупа. Он определенно не следил за модой. Кроме того, долговязый был коротко острижен, и лишь по этой детали Дмухавец узнал своего ученика из 1-го класса «В». «Гайдук, — подумал он. — Физик говорит, что парень очень толковый, только некоммуникабельный». На уроках польского Гайдук поражал Дмухавеца короткими меткими замечаниями, которые выпаливал скороговоркой, глядя в сторону. Сочинения он писал посредственные, откровенно вымученные, и лишь кое-где в них сверкали оригинальные обороты, вырывавшиеся у автора как бы помимо воли.

Дмухавец с удивлением обнаружил, что вновь оказался на шумной улице Мицкевича. Перед большим домом, на первом этаже которого помещалось Управление по делам печати, учитель в недоумении остановился. На ступеньках у входа в управление сидел Ежи Гайдук и явно чего-то ждал.

Гайдук заметил Дмухавеца. Учитель подошел ближе.

— Здравствуй, — сказал он. — Что ты здесь делаешь, дружок?

— Жду, — прозвучал лаконичный ответ.

Гайдук поднялся и стоял перед классным руководителем в позе непринужденной, но не лишенной почтения. Взгляд у него был отсутствующий.

— Опоздаешь в школу.

Гайдук посмотрел на часы.

— Думаю, что нет, — вежливо ответил он.

— Может, пойдем вместе? — неожиданно для себя предложил Дмухавец.

— Я жду одного человека. Большое спасибо, — серьезно ответил мальчик, невольно бросив тоскливый взгляд на угол улицы Словацкого.

Дмухавец почувствовал, что ему лучше поскорее убраться. Он кашлянул, пробормотал невнятно «извини» и быстро зашагал в направлении школы.

Нет, нет, Гайдук не был запуганной овечкой.

Дмухавец сидел на своем стуле за кафедрой и незаметно присматривался к долговязому ученику. Было двенадцать часов дня, и в мрачный класс заглянуло солнце, высунувшееся из-за соседней крыши. Беата Ковальчук в красивой позе стояла за партой и с чувством декламировала:

— «Плывунья с парусами, дочь островерхой Иды, ладья из бука…»

Ежи Гайдук что-то читал под партой.

Учитель литературы Дмухавец с трудом подавил в себе убеждение, что, если человека не интересует Кохановский,[3] он не так уж глупо поступает, используя время урока для чтения. Откашлявшись. Дмухавец собрался было звучным голосом попросить Гайдука не заниматься посторонним делом. Однако внезапно его одолело обычнейшее любопытство книжного маньяка. Ему ужасно захотелось узнать, что читает Гайдук.

— Что ты читаешь, Гайдук? — спросил он добродушно.

Мальчик вздрогнул.

— Покажи, — потребовал учитель, надеясь увидеть авангардистский роман или томик поэзии.

Но увидел «Спортивное обозрение».

На второй парте у двери кто-то презрительно фыркнул. Дмухавец покосился в ту сторону из-под очков и убедился, что фыркнула тихая блондиночка по фамилии Жак. Мало того, она еще и засмеялась иронически.

Ежи Гайдук вдруг покраснел.

После уроков Цеся подошла к Данке.

— Дануся, — начала она.

Подруга натягивала сапожки. Подняв на Цесю свои затуманенные глаза, она рассеянно спросила:

— Да?

— Может, зайдешь после обеда, позанимаемся немножко?

Данка расхохоталась:

— Ну, знаешь, у меня найдутся дела поинтереснее! Мы с Павлом идем в кино. На «Крестного отца». И тебе советую. Нашла дурочку — заниматься перед праздниками! — И, послав Цесе лучезарную улыбку, снова взялась за «молнию» на своем сапоге.

С другого конца раздевалки шел Гайдук, глядя прямо на Целестину. Похоже было, он намеревался ей что-то сказать. Цеся вспомнила, как презрительно фыркнула на уроке, и вдруг поняла: все, что бы ни сказал сейчас Гайдук, придется ей не по нутру и только испортит настроение. Вид у Гайдука был грозный и отталкивающий, светлые глаза сердито сверкали из-под козырька вязаной шапки.

Цеся подхватила сумку с книгами, повернулась на каблуках и трусливо ретировалась в коридор, а оттуда в туалет.

В канун рождества в доме Жаков пахло коврижкой. Теплый аромат волнами плыл из кухни в комнату, подымался к потолку и снова опускался вниз. Еще пахло хвоей, хотя елка стояла на балконе. Продрогшая Цеся закрыла за собой входную дверь и с наслаждением втянула воздух в легкие. Итак, праздники. Чудесные дни, свободные от школы, от зубрежки, от неверных подруг и кошмарных темных личностей, читающих исключительно «Спортивное обозрение». Вкусные пироги, семейный уют, неповторимое рождественское настроение, елка, коляды и телевизор.

Из кухни пахнуло луком и чесноком.

— Мамуль! — закричала Цеся. — Можно что-нибудь быстренько кинуть на сковородку? Мне нужно уходить!

Мама, растрепанная, раскрасневшаяся, выглянула из кухни:

— Скажи, радость моя, в какие края ты направляешься? Может заодно купишь рыбку?

— Ладно, куплю, — согласилась Цеся. — А направляюсь я за подарками.

— Много-много рыбки, — сказала мама, думая о чем-то другом. — Ты случайно не знаешь, где машинка для мака?

Этого Цеся не знала. Тогда мама пустилась в обход, спрашивая одно и то же у всех по очереди: у Бобика, чистившего миндаль, у тети Веси, занимавшейся уборкой, и у погруженного и чтение дедушки. Безрезультатно. Машинки для мака никто не видел.

Цеся пошла на кухню.

На обед были макароны в миланском соусе — в доме Жаков они появлялись весьма регулярно, примерно два раза в неделю. Главное достоинство этого вегетарианского блюда заключалось в том, что приготовить его не составляло труда. Достаточно было просто сварить маканы и залить их горячим томат-пюре, куда добавлялось растительное масло и множество отчаянно дерущих горло приправ, среди которых преобладали кэрри и черный перец.

Пока Цеся кашляла над тарелкой с макаронами, из города вернулась припорошенная снегом Юлия. Ее черные глаза сверкали, сверкали снежинки па воротнике и на плечах, блестели волосы под пушистой шапочкой.

— Я купила себе новое пальто, — объявила она сверкая.

— На какие деньги? — удивилась мама.

— Мне заплатили за декорации. Помнишь, мы делали к годовщине Октябрьской революции.

— Да, да, — вспомнила мама. — Ну и как, много ты заработала?

— Достаточно, — скромно призналась Юлия, — Сама погляди, и, кинув на стул сумку, доверху набитую свертками, закружилась вокруг собственной оси: ни дать ни взять Снежная королева.

— Ничего пальтишко, того-этого. — заметил дедушка, ковыляя по коридору. — По нынешней моде, разумеется. А что там у тебя в сумочке?

— Подарки, — ответила Юлия. — Для всех. Но только один человек получит свой подарок сегодня. Телятинка.

Цеся подавилась макарониной.

— Что ты сказала?

— С сегодняшнего дня плюй в собственную тушь, — заявила Юлия, вручая сестре пакетик в фирменной бумаге «Польской моды».

В пакетике была тушь «Макс Фактор» и зеленоватый карандашик для век.

— Больше тебе некуда выбрасывать деньги? — возмутилась мама. — Такую дорогую косметику для шестнадцатилетней девчонки! Я считаю, это чересчур.

Привлеченные, как магнитом, этим замечанием, немедленно появились остальные домочадцы. И, естественно, не преминули воспользоваться случаем, чтобы затеять семейную дискуссию, которая, по обыкновению, носила все признаки запальчивой перебранки, тогда как на самом деле представляла собой просто дружеский обмен мнениями. К счастью, отец еще не вернулся с работы, иначе Целестину общими усилиями неминуемо довели бы до депрессии. Покричали минут десять, после чего дедушка подвел итог дискуссии, сделав следующее заявление:

— А пускай красится. В конце концов, в школу ей сегодня уже не идти.

Цеся с облегчением отодвинула почти не тронутые макароны и заперлась в ванной, где в течение получаса трудилась над созданием нового облика. Результат ее не удовлетворил. Как ни крути, все равно похожа на дошкольницу, а с размалеванной физиономией — на дошкольницу, собравшуюся на маскарад. Неожиданно Цесе захотелось плакать. Жалость к себе наполнила ее глаза слезами, однако она вспомнила про накрашенные ресницы, и слезы сами собой высохли.

«Хорошая штука косметика, — подумала она. — Иной раз помогает не хуже, чем чувство юмора». — И с мрачным видом вышла из ванной.

Никто не обратил на нее внимания. Никто не издал не только восклицания хотя бы вздоха восхищения. Ну и ладно, не хотят — не надо. Мама, наполовину погрузившись в стенной шкаф, с маниакальным упорством искала машинку для мака. Бобик окунал в сок одно печенье за другим и съедал их без аппетита, но зато с громким чавканьем. Тетя Веся, дымя сигаретой, небрежно и с явной неохотой чистила кресла дико ревущим пылесосом. Дедушка читал, отца не было дома. Юлия, в пурпурном халате, с выражением глубокого уныния на лице, бродила по квартире в поисках чулка.

— Я опоздаю, я опоздаю! — твердила она.

— Ты куда? — поинтересовалась мама, — Для тебя тоже найдется работа.

— Я приглашена к однокурснику. Скромный семейный вечер по случаю рождества. — равнодушно ответила Юлия.

Еe слова произвели неожиданный эффект. Мама с грохотом уронила медный таз и взволнованно подбежала к дочке.

— К Толеку? — спросила она.

Юлия слегка покраснела.

— Да, — ответила она потупясь. — Но ты не думай, не официально… Он просто так меня пригласил… Впрочем, там будет вся наша компания.

— Ах, вот оно как… — разочарованно протянула мама.

— Так, к сожалению… — вздохнула Юлия.

— Ничего не понимаю, — сказал Бобик.

— Не беда. — заметила Юлия.

— И что же вы там будете делать? — спросила мама.

— Коллективно молоть мак. Мама у Толека больна, так что…

— Ого! — возмутилась мама Жак, — А мне кто поможет молоть мак?

Юлия махнула руной:

— Оставь. У тебя же все равно нет машинки.

Бобик выхлебал остатки сока из чашки.

— Я уже не ребенок, — заявил он.

— А кто? — спросила Цеся.

— Мужчина, — ответил Бобик. — Через неделю у меня на груди вырастут волосы.

— Ну да! — изумилась Цеся. — Откуда ты знаешь?

— Они уже начали расти. У меня есть такие точечки. Здесь и здесь. Через неделю вылезут рыжие волосы, как у дяди Жачека.

— А почему через неделю? — поинтересовалась Цеся. Нет, решительно этот Бобик оригинальный ребенок.

— Твой папа так говорит. Что, если не будет бриться, у него через неделю вырастет борода.

Тетя Веся выключила пылесос, воцарилась странная тишина.

— У меня пятнышки уже с утра, — закончил Бобик в этой тишине.

Тетя Веся в мгновение ока подскочила к сыну.

— Какие пятнышки! — крикнула она.

Бобик показал. После чего был немедленно раздет до пояса, и всем присутствующим представился случай подивиться безошибочному инстинкту тети Веси. Бобик был покрыт отчетливой мелкой сыпью розового цвета.

— Иренка! — простонала тетя Веся. — Что это?

— Понятия не имею, — призналась Цесина мама.

— Наверно, дифтерит, — сказал дедушка.

— О господи! — Тетя Веся разрыдалась.

Бобик пришел в восторг.

— Меня положат в больницу! — радостно заявил он.

— Сыночек! — всхлипывала тетя Веся.

— Или тиф. При тифе тоже бывает сыпь, — продолжал строить догадки дедушка.

— Или корь, — сказала мама.

Цеся вздохнула. Та еще семейка!

— Успокойтесь, — сказала она, ничего опасного у него нет.

— А ты откуда знаешь?

— Я это изучала.

— Где, в школе?

— Нет. У меня есть кое-какие книги по медицине… Это краснуха. Врач вам скажет то же самое.

— Краснуха? Но почему ты так уверена?

— Симптомы. Температуры, нет. Пятнышки мелкие, розовые и не сливаются. Лимфатические узлы за ушами и на затылке увеличены. Если б у него был жар, можно было бы предположить, что это экзантема субитум, хотя, впрочем, экзантема субитум бывает обычно у детей до трех лет.

Родные глядели на Целестину, разинув рот.

— Его даже не надо укладывать в постель, — сказала Целестина, щелкнув Бобина по носу. — Болезнь протекает в легкой форме.

— Цеся, — с уважением произнесла мама, — ты правда собралась в медицинский?

— Я это всегда говорила.

— Все-таки я схожу с ним в поликлинику, — нерешительно сказала тетя Веся.

— Правильно, — поддержала ее Целестина. — Излишняя осторожность не помешает. Хотя краснуха не дает осложнений.

Тетя Веся посмотрела на племянницу с изумлением, смешанным со страхом, и на всякий случай засунула Бобика в постель.

Однако с этой минуты Цесин авторитет в семье несколько возрос.

Даже по Юлии можно было это заметить.

— Ну-ну, — сказала она, глядя на Цесю не без уважения. — Не думала, что ты чем-нибудь серьезно интересуешься.

Цеся в душе вскипела.

— У каждого свои интересы, — ответила она с кажущимся спокойствием. — А ты чем интересуешься, сестрица?

— Я? — запнулась Юлия и растерянно захлопала ресницами.

— Ха-ха-ха! — мстительно засмеялась Цеся и унесла на кухню тарелку с нетронутыми макаронами.

Юлия отыскала пропажу на батарее. К сожалению, чулок оказался с дефектом и к тому же от другой пары. Поэтому взбудораженная художница продолжала циркулировать между ванной и остальной частью квартиры.

— Я серьезно интересуюсь Искусством, — заявила она.

Заскрежетал ключ в замке.

— Привет! — сказал радостно сияющий Жачек. — Никогда не угадаете, что произошло!

— Тебе дали премию! — обрадовалась мама.

— Нет. — Отец немного сник. — Моя новость совсем из другой области, снова просиял он. — Осуществлена устойчивая термоядерная реакция в плазме дейтерия!!!

— О господи! Какое счастье! — обрадованно воскликнула мама Жак.

Она, правда, понятия не имела, о чем идет речь, однако, будучи женщиной мудрой, охотно разделяла мужнины радости. Кроме того, она никогда не забывала, что Жачек в свое время мечтал стать физиком-теоретиком, но, уйдя с третьего курса университета, поступил в политехнический и, собственно, до сих пор не простил себе этой измены.

— Кто знает, — удовлетворенно вздохнул Жачек, плюхнувшись на стул, — какие перспективы теперь откроются перед человечеством! Управляемая реакция синтеза! Представляете? Интересно, что скажет по этому поводу Фейнман. Знаешь, Иренка, тот, который занимается квантами и кварками.

— Ага, — убежденно поддакнула мама. Биографии великих физиков она знала назубок.

— А мне интересно, — сказала Юлия, зловеще качая головой, — каковы будут последствия. Из этого можно сделать новый вид оружия?

— Ну, знаешь! — возмутился Жачек.

— Когда Склодовская открыла радар, тоже все радовались.

— Боже! Радар! — простонал Жачек, — Чему ты училась в школе?

— Ничему, — честно ответила Юлия. — Я считала, что с моими внешними данными это не обязательно.

— То был не радар, а радий.

— Все равно кончилось плохо, — пробормотала. Юлия. — Могли бы уже перестать заниматься такими делами. В особенности если учесть, что половина земного шара голодает.

— Ха! — рявкнул Жачек. — А может быть, именно это открытие позволит решить проблему голода.

— Как раз! — презрительно бросила Юлия.

— Когда в девятнадцатом веке было доказано существование электрона, никто не предполагал, что благодаря этому открытию человек полетит на Луну. Да, моя милая, электрификация деревни, техническая революция, развитие электроники, путешествия в космос… — распалился Жачек.

— Дорогой, — деликатно перебила его мама, — ты случайно не видел машинки для мака?

— Для чего? — вернулся на землю Жачек.

— Для мака.

— Как будто видел. Кажется, она в кладовке, в коробке.

— Я ухожу, — объявила Цеся.

— Не пообедав? — огорчилась мама. — Такие вкусные макарончики, ты даже не дотронулась!

— Сегодня на обед вкусные макарончики? — с тоской спросил отец.

— Да. — ответила мама. — В миланском соусе.

— Я люблю тебя, жена моя, — торжественно воскликнул Жачек. — но за миланский соус благодарю, сыт по горло. Решительно требую яичницу.

Цеся задумчиво приглядывалась к старому Юлиному пальто, небрежно брошенному в угол. Практически это было совсем новое пальто. Совсем новое и довольно-таки красивое. Хотя и чересчур экстравагантное. Длинное, черное, в обтяжку, с огромным лохматым воротником из черной овчины.

— Юлия, что ты собираешься делать с этим пальто? — спросила она.

Юлия посмотрела на сестру снисходительно.

— Отдать тебе, — заявила она. — Оно уже вышло из моды. И шарфик возьми и шапку. К моему новому они не подходят.

Ежи Гайдук тоже отправился в город. И тоже за подарками. Впрочем, в своих намерениях он не был оригинален — половина жителей Познани в эту минуту осаждала магазины, покупая рождественские сувениры, вторая половина пекла пироги с маком и коврижки. Отдельные представители обеих групп стояли в очередях за разными продовольственными продуктами, главным образом за карпом.

Как обычно, выйдя из дому, Ежи Гайдук завернул на улицу Словацкого. Он немного постоял возле киоска, но Цеся не появилась. Окна ее квартиры были освещены ярко и весело. Ежи пришел к заключению, что, вероятно, сегодня Цеся принадлежит к числу пекущих коврижки, и двинулся по направлению к центру. Ему предстояло купить бабушке какой-нибудь красивый подарок. Денег у него было порядком, поскольку все вокруг надумали к рождеству привести свои телевизоры в исправность, а починка телевизоров многочисленным знакомым пани Пюрек стала главным источником доходов Ежи Гайдука, с тех пор как он поселился в Познани.

Времени у него было немного. Поезд уходил в семь вечера: ужинать Ежи собирался у бабушки. Он шел вдоль освещенных витрин, где над грудами сумок и зонтов висели на ниточках шары и деды-морозы из пенопласта. И вдруг остановился, словно перед ним внезапно опустился шлагбаум.

Цеся!

Она стояла внутри магазина, склонившись над прилавком с зонтами. Потом выпрямилась и замерла в задумчивости, загадочно улыбаясь своим мыслям. Вокруг толпились люди, ее толкали, протискивались сбоку и сзади к прилавку, а она преспокойно стояла в этой суете и выглядела изумительно, но как-то совсем иначе, чем и школе.

Одета она была во что-то черное. На макушке — маленькая яркая шапочка.

Светловолосая головка в этой шапочке была похожа на весенний цветок на длинном черном стебле. Ежи не мог отвести от нее глаз.

В магазине было жарко и душно. Целестина оторвала взгляд от зонтов и увидала в стекле свое восхитительное отражение. Двух мнении быть не может: одежда красит человека. В старом Юлином пальто и вязаной шапочке в стиле «ретро» Телятинка себе понравилась. Правда, благодаря косметике она выглядела на добрых несколько лет старше, но в этом не было ничего дурного, совсем даже наоборот. Минут пять Целестина Жак простояла, любуясь своим элегантным силуэтом, однако в конце концов суровая действительность напомнила о себе: карпы потекли. То ли целлофановый мешочек порвался, то ли еще что случилось короче говоря, из сетки Цесе накапало прямо в сапог, и она поняла, что надо поскорей купить для мамы зонтик и поспешить домой, чтобы там прикончить непокорных рыбок.

Цеся выбрала первый попавшийся зонт, получила у продавщицы чек, заплатила деньги и наконец вышла из магазина. Карпы продолжали течь, сетку трясло от резких конвульсий. Цеся решила, что разумнее всего преодолеть небольшое расстояние до дому бегом. А о дальнейшей судьбе карпов пускай заботятся другие.

И побежала.

Снова пошел снег, в воздухе стало совсем бело. Холодные хлопья кружились над землей, подгоняемые ветром. Тот же ветер, как на крыльях, нес Цесю и ее рыб и вдруг на углу кинул все эти сокровища в объятия идущего навстречу человека.

— Ого! — услышала она приятный баритон, и кто-то крепко обхватил ее за талию.

Цеся подняла глаза и почувствовала, что ей дурно. Ее обнимал бородатый брюнет студенческого возраста. Свет, падавший из книжного магазина, озарял его строгие, мужественные черты и зажигал золотые искорки в бездонных глазах. Бородач, не ослабляя объятий, разглядывал Цесю с интересом, какового достойны лучшие представительницы прекрасного пола. От него исходил интенсивный запах одеколона «Ярдли». Цеся в одну секунду потеряла голову.

— Пустите меня! — холодно сказала она, хмуря брови. Голову потерять она могла, но ни за что не могла позволить, чтобы он об этом догадался.

Бородач засмеялся, как Мефистофель.

— Почему? — спросил он глубоким голосом, заставившим Цесю затрепетать.

— Потому что у меня карпы текут, — собравшись с духом, ответила она.

Удивление, появившееся на лице бородача, было наградой за ее непреклонность. Он мгновенно разжал объятия и отпустил Целестину на свободу. Цеся была уверена, что, едва это произойдет, она немедленно удалится, всем своим видом демонстрируя возмущение. Но почему-то, к собственному изумлению, продолжала стоять на месте, с нарочитой неторопливостью помахивая сеткой с рыбами. Бородач перевел взгляд на карпов.

— Вон оно что… — сказал он с сочувствием. — Обстоятельства против нас. Но мы еще встретимся, надеюсь. Например, послезавтра, в парке Монюшко, у памятника. В четыре.

— Вот еще, — ответила Цеся, с трудом скрывая восторг. Впервые в жизни ей назначили свидание!

— Значит, в четыре, — повторил бородач тоном человека, не сомневающегося в победе. — Ждать буду пять минут, — и, окинув Цесю пламенным взором, ушел, нарочито пружиня шаг.

А Цесю мгновенно охватило черное отчаяние. Красавец, конечно, понял, что ошибся. Небось идет теперь и думает: ну и дура. Карпы! О подлая судьба! Ну что ей стоило помолчать — всегда лучше загадочно молчать, чем городить всякую ерунду, какая только взбредет в голову. И почему она не позволила удержать себя в объятиях, что, кстати, было чрезвычайно приятно!

На свидание бородач не придет. Это ясно. Впрочем, может, оно и к лучшему. Он решительно чересчур красив. Такие, как правило, избалованы успехом у женщин.

Если б он увидел Целестину Жак при свете дня, его бы постигло жестокое разочарование.

Да, но ведь пока что он ее видел при вечернем освещении. Кроме того, встретиться предложил уже после того, как она брякнула насчет карпов. Значит, карпы его не остановили.

Может быть, он все-таки придет на свидание?

Пусть приходит. Целестины у памятника он не застанет. Если она ему понравилась, пусть остается в его памяти прекрасным воспоминанием. Она избавит его от разочарования, а себя — от позора.

— Я не пойду на свидание, — громко сказала Целестина Жак и энергично зашагала вперед.

Семья Жаков в некотором роде находилась в особом положении: жила в доме так называемой старой постройки. В этом были свои преимущества и недостатки. К недостаткам относились: прогнивший потолок в ванной, с которого в дождливые дни лила вода, а также полчища короедов, подтачивающих все деревянные части здания. Преимуществ насчитывалось больше. В странной квартире Жаков, нетипичной даже для дома старой постройки, хотя и соответствующей по метражу государственным нормам, было множество прелестных закутков, которые даже самый придирчивый управдом не решился бы причислить к жилой площади.

Посреди квартиры тянулся длинный узкий коридор без окон, от которого отходили многочисленные запутанные ответвления; в конце каждого были разные диковинные помещения: две комнаты, две комнатушки, кухня, ванная, несколько тайников неизвестного предназначения, кладовка и прачечная. В одном из тайников находилась дверка, за которой начиналась чертовски крутая лестница, ведущая на чердак, а с чердака — на башенку, увенчанную жестяным петушком.

Сейчас мама Жак последовательно обшаривала все эти помещения, но нигде не могла найти машинку для мака. Положение становилось угрожающим: мак она замочила уже двадцать четыре часа назад. Было просто необходимо провернуть его через машинку, чтобы на праздничном столе появился пирог с маком. А какой же праздничный стол без макового пирога!

В повседневной жизни семейство готово было терпеть немалые неудобства, чтобы создать своей кормилице условия для творческой работы. Однако по мере приближения рождества в умах членов семьи начинали происходить неожиданные перемены. Дедушка превращался в придирчивого, брюзгливого свекра, только и норовящего отругать невестку за бесхозяйственность. Дети, то есть Целестина, Юлия и Бобик, требовали вкусных вещей и праздничного настроения. Жачек приводил примеры счастливых семей, в которых неработающие матери создают уют и кормят домочадцев пирогами с капустой. Словом, на бедную служительницу муз оказывалось такое давление, что она вынуждена была, превозмогая самое себя, занять место у плиты. Тем паче, что во Дворце культуры, где она руководила мастерской скульптуры и керамики, в это время года по случаю праздников как раз был перерыв в занятиях, так что ссылаться на недостаток времени не имело смысла.

Обыскав чердак, мама полезла на башенку. Шансы найти там машинку были ничтожно малы, поскольку в башенку никто не заглядывав с того дня, когда Целестине исполнилось десять лет и разгулявшаяся именинница чуть не вывалилась из окошка башни на улицу. Однако мама не хотела пренебрегать ни единой возможностью: открыв низенькую дверку, она внимательно оглядела башенку изнутри.

Небольшое квадратное помещение было почти пусто, если не считать лежащей в углу кипы старых газет. Машинки, разумеется, не было и в помине. Мама выглянула из окна и… забыла и про мак, и про пофыркивающий на плите бигос. За окном стояли сине-голубые сумерки, ветер бесшумно гонял сухие снежные хлопья. В доме напротив загоралась и гасла гирлянда елочных лампочек.

У подъезда желтого дома стояли и болтали две девочки. В одной из них мама узнала Цесю.

— Эй! — крикнула она.

— Алло, алло! — завопила снизу Цеся. — Погляди, Данка, моя мама на башне! Ну-ка, спусти нам свои косы!

Карпы в сетке вроде бы угомонились. Возможно, потому, что Цеся положила их на снег. Ей пришлось это сделать: иначе невозможно было образно описать подруге сегодняшнее приключение. Но тут она подхватила авоську и распрощалась с Данкой.

— Послушай, Цеська, мне ужасно хочется слазить на эту башенку, — сказала Данка, глядя вверх. — Это же просто фантастика. Можно там посидеть?

— Приходи послезавтра утром, — сказала Цеся, которая, правда, не допускала и мысли о том, чтобы пойти на свидание с бородачом, однако на всякий случай вторую половину дня предпочла не занимать. — Там правда здорово, только холодно.

Цеся вошла в переднюю, где на этот раз пахло бигосом. Из комнаты девочек доносился многоголосый шум.

Мои ребята пришли, хотят помочь тебе молоть мак, — сказала Юлия маме. — У Толека мы уже всё смололи.

— Да что вы все заладили мак, мак! — рассердилась мама. — Я пока никак машинку не найду. — И вдруг замолчала, испытующе глядя на дочку, у, которой на щеках пылал румянец, волосы рассыпались и глаза сияли, как черные звезды. Толек тоже пришел? — спросила она тоном скорее утвердительным, нежели вопросительным.

— Да, — шепнула Юлия и закрыла глаза. — Мама, он чудо. Чудо! Я в него безнадежно влюблена.

Цеся отложила свои покупки и подошла поближе. Ничего нет интереснее сердечных дел.

— Толек — это какой? — шепотом спросила она.

Юлия бросила на нее недовольный взгляд:

— А, это ты. Слушай, Телятинка, когда мы тебя допустим в свое общество, изволь быть на высоте, понятно? Изобрази из себя милую, благовоспитанную девочку. И без того дрожишь от страха, как бы кто из родственничков чего не выкинул.

— Ну, знаешь, доченька!..

— Ты не представляешь, — зашептала Юлия, — какая у него семья. Мать настоящая графиня. Красивая, элегантная, благоухающая.

— Что ты говоришь? — растерялась мама Жак и украдкой покосилась на свои стоптанные туфли.

— Мы мололи мак, а она пекла коврижку, — трагическим шепотом продолжала Юлия, — и при этом была в бархатном платье с воротничком из настоящих кружев!

— О господи! — сказала мама.

— А отец — прямо лорд, клянусь. Все время сидел в кресле в стиле Людовика Шестнадцатого и читал Руссо.

— Почему ты считаешь, что лорды читают Руссо, сидя в креслах в стиле Людовика Шестнадцатого? — спросила мама, пытаясь скрыть, какое впечатление произвели на нее слова дочки.

— Наш дедушка тоже читает Руссо, — вмешалась Цеся в порыве местного патриотизма.

— Дедушка! — фыркнула Юлия. — Дедушка читает Вольтера. Кроме того, он читает ради пополнения своего образования, а тот, представь себе, просто наслаждается.

— Юлька! — хором закричали из комнаты.

— Иду! — сладким голоском откликнулась Юлия. — Так что помните, прошипела она, адресуясь главным образом к Цесе, — все должно быть на уровне. Цеська, прибери кухню, чтобы мне не пришлось краснеть. Мама, извини, конечно, но… ты бы не могла надеть свое красивое платье…

Мама язвительно усмехнулась, и ее черные глаза весело блеснули.

— С воротничком вот беда, — сказала она. — К этому бы платью да брабантские кружева, n'est pas?[4]

— Юлька! Юль-ка! — скандировали в комнате.

Юлька повернулась, грозно сверкнула смоляными глазами и исчезла. Маму вдруг осенило.

— Знаю! — прошептала она. — Знаю! Я знаю, где машинка! 

— И где же? — поинтересовалась Цеся. 

— Это я по ассоциации с графиней и коврижкой… Сама же осенью спрятала ее в старую форму для коврижки и поставила на полку под лестницей.

И мать с дочерью, не сговариваясь, одновременно устремились к двери, ведущей на чердак. И действительно, в нише под лестницей лежала завернутая в бумагу пропажа.

— Но это же мясорубка! — заметила Цеся.

— Мясорубка для мака, — популярно объяснила мама. — Беги к Юле, скажи, что через две минуты можно начинать. Кстати, не понимаю, почему они из этого устраивают целое представление?

Прибранная кухня выглядела вполне прилично. Мама положила мясорубку на стол и побежала в дальнюю комнату за горшочком с многоножкой, который должен был придать скромному интерьеру более торжественный вид. Однако, возвращаясь, она услышала голоса Юлиных друзей, доносящиеся уже из кухонных недр, вследствие чего отставила многоножку за ненадобностью и на цыпочках подкралась к двери, чтобы поглядеть на этого замечательного Толека.

Она увидела кудлатого лупоглазого блондинчика с большими розовыми ушами, и ее материнское сердце сжалось от разочарования. Как ее прелестная дочка — и этот смешной гномик? Несчастная Юлия, где у нее глаза? Ну нет! Лучше уж второй, бородатый, хотя тоже, пожалуй, мелковат…

Впрочем, какой он ни есть с виду, этот блондинчик, а личность явно незаурядная. Мама Жак убедилась в этом, едва он заговорил. Голос у Толека был мощный и звучный, хотя и совсем не громкий. И все сразу умолкали, глядя на него с уважением.

— Ну так что, начнем? — сказал он. — Мне скоро уходить, мама ждет.

— Да, да, начнем, — поддержала его Юлия с притворным оживлением. — А завтра я всех приглашаю на пирог с маком! — Ее пламенный взор, устремленный на Толека, говорил: «Тебя приглашаю», и у мамы Жак опять сжалось сердце. И она решила полюбить Толека, невзирая на розовые уши.

Юлия, не отрывая глаз от своего белобрысого, прикрутила мясорубку к столу.

— Готово, — объявила она и взялась за решето с маком.

В эту минуту мама Жак сообразила, что не успела помыть мясорубку.

«В конце концов, — подумала она, немного пыли в пироге с маком…» Однако в душе у нее шевельнулось недоброе предчувствие.

— Симпатичная рыжеволосая Кристина накладывала мак в мясорубку. Толек крутил ручку. Первые обороты дались ему с трудом.

— Погоди, погоди, — сказала Кристина, глядя на решетку мясорубки, — там что-то застряло…

Если б Юлия обладала даром предвидения, она бы немедленно придумала для своих друзей другое развлечение. Мама Жак замерла под дверью. Рыжеволосая Кристина разобрала мясорубку, и вдруг кухня огласилась всеобщим воплем отвращения.

— Что это! — перекрыл всех страшный голос Юлии.

— Дохлая мышь, — ответил Толек, исследуя останки с холодным любопытством ученого. — Совершенно высохшая. Юль, откуда ты взяла такую мумию?

— Приятного аппетита, — сказал бородач и загоготал.

Воцарилась неловкая тишина. Бородач, внезапно смутившись, кашлянул и начал забавляться вилкой.

Сильное напряжение, владевшее Юлией уже несколько часов, неминуемо должно было разрядиться каким-нибудь взрывом. Позорная находка в мясорубке послужила последним толчком: Юлия истерически расхохоталась, но смех быстро сменился не менее истерическим плачем. Гости повертелись еще минутку на кухне и после нескольких безуспешных попыток успокоить ее или рассмешить удалились, разводя руками.

Рыдающая Юлия осталась одна, если не считать покойницы мышки в мясорубке и притаившейся за дверью мамы.

Рождественский вечер получился невеселый. После вчерашнего происшествия Юлия погрузилась в состояние глубочайшего уныния, и ощущение безысходности передалось остальным членам семьи. Один Бобик был в прекрасном настроении — он сам зажег все свечки на елке и ухитрился закапать ковер стеарином.

Праздничный ужин, как всегда вкусный, был съеден без энтузиазма, хотя мак в меню практически отсутствовал: только клецки были чуть-чуть посыпаны им сверху. Мясорубка, освобожденная от своего ужасного содержимого, мокла в растворе соды и стирального порошка, хотя было ясно, что в любом случае никто никогда не рискнет ею воспользоваться. И все-таки на следующий день настроение в доме Жаков несколько изменилось к лучшему. Встало чудесное солнце, небо было изумительно синее, и снег заманчиво искрился на белых улицах. Этого было достаточно, чтобы всем стало немного повеселее, а тут еще позвонил Толек и осведомился у Юлии, разумеется «от имени всех наших», как там самочувствие…

— «От имени всех наших», — вздохнула Юлия, вешая трубку по окончании разговора. — Он всегда выступает как представитель коллектива. — И снова вздохнула, хотя лицо ее слегка просветлело.

— Он непременно в тебя влюбится, увидишь, — поспешила утешить дочку мама. С момента злополучной истории в кухне ее мучили угрызения совести: ведь вымой она мясорубку, на пути ее ребенка к счастью не возникло бы никаких препятствий.

Юлия опять помрачнела.

— Толек никогда в меня не влюбится, — сказала она пророческим тоном. — У него всегда будет возникать в памяти дохлая мышка в мясорубке.

Цеся собрала со стола посуду, оставшуюся от обеда. Уставляя тарелки на поднос, она напряженно думала о своем. С утра ее просто разрывали сомнения: идти или не идти на свидание с бородачом? Многое было против встречи с незнакомым донжуаном. Однако Целестина опасалась, что упустит первый и, возможно, единственный в жизни случай пойти на свидание.

Отнеся поднос на кухню, Цеся заперлась в ванной и, стоя там перед зеркалом, предалась печальным размышлениям. Если она явится на свидание, бородач будет разочарован, поскольку без косметики Целестина выглядела тем, кем была: шестнадцатилетней закомплексованной школьницей. Отсюда вывод — надо прибегнуть к помощи косметики. Но как раз этого Цеся не собиралась делать, ибо, если бородач и есть Тот Единственный, Суженый, Тот, что Навсегда, он должен увидеть ее, так сказать, «в натуральном виде», во всей ее скромной сути. Она поступит честно — обойдется без косметических ухищрений, и, если он влюбится в нее такую, какая она есть, это и будет та самая настоящая, чистая любовь. Единственно и исключительно.

Так как же быть: идти или не идти?

«Разумеется, идти», — подумала Цеся, после чего ею снова овладели сомнения.

А собственно, почему бы не посоветоваться с родными? Пусть подскажут. В результате Цеся, как всегда, все рассказала домашним, а домашние, как всегда, приняли ее заботы близко к сердцу.

— Может так случиться, что ты в него влюбишься? — испытующе спросила мама.

Цеся вопреки своему убеждению заявила, что, пожалуй, наверняка не влюбится.

— «Пожалуй» или «наверняка»? — потребовал уточнения отец.

— Наверняка.

— Тогда зачем идти на свидание?

Цеся задумалась.

— Ну, если он захочет cо мной встречаться… будет наконец с кем гулять и ходить в кино…

— Для прогулок могу купить тебе собаку, — мрачно сказал отец.

— А в кино можешь ходить со мной, — самоотверженно предложил дедушка.

— И вообще, нечего договариваться с первым встречным только потому, что тебе надоело быть одной, — решительно заявила Юлия.

— Ну, а если больше никто никогда на меня не посмотрит? — высказала Цеся свои тайные опасения.

— Посмотрит, к сожалению. Спорю на миллион, — заверил ее отец.

— Так что же, идти или не идти?

— Как бы ты ни поступила, потом будешь жалеть, — пригрозил дедушка, начитавшийся Верлена.

— Стало быть, идешь? Да? — допытывалась Юлия. — Возьми мое черное пальто.

— Это еще зачем?! — возмутилась мама. — Стиль роковой женщины не для нее. Я считаю, нужно одеться как можно скромнее.

— Лучше всего надень школьную форму с эмблемой на рукаве, — съязвил из своего угла дедушка. — Единственно и исключительно, того-этого.

— Цеся, ну зачем тебе все это? — горестно вздохнул отец. — Господи, почему ты мне дал аж двух дочерей? Свидания, романы… платья им покупай, женихов ищи. За что мне такое наказание, за какие грехи? Телятинка, не ходи, умоляю тебя.

— Стоп! — прикрикнула Юлия. — Оставьте ее в покое.

— Вот именно, — добавила Цеся. — Я себя чувствую так, как будто мне предстоит операция на сердце, а не обыкновенное свидание.

Дедушка перебрался из одного угла в другой, держась за поясницу — у него болели нервные корешки.

— Ох, тоже мне проблемы, того-этого! — простонал он, усаживаясь в кресло. — А почему, собственно, никто не волнуется, когда Юлия бегает с одного свидания на другое?

— Я? Я? — возмутилась Юлия.

— Юлька не пропадет, — убежденно сказал Жачек. — Могу поспорить, что в нашей помощи она не нуждается. В случае чего сама врежет нахалу в поддых. А потом еще и по физиономии съездит.

Под общий хохот Цеся приняла окончательное решение.

— Я пошла, — вскочила она. — Уже без пяти четыре.

Смех немедленно оборвался: все как будто осознали его неуместность в столь серьезный момент. Цеся надела свое старое пальто и выбежала из дома, провожаемая внимательными взглядами. На улице она оглянулась. Ну конечно, один только дедушка сумел сохранить достоинство. Впрочем, скорее всего из-за своих корешков. Остальные высыпали на балкон и печально смотрели на нее виноватыми глазами. Так в наш цивилизованный век смотрят на корову, которую за веревку волокут на бойню.

Все это не особенно окрыляло.

Цеся дошла до Оперы, и тут ноги отказались ей повиноваться. В конце улицы уже виднелись припорошенные снегом деревья парка имени Монюшко. Ох, неужели он там, среди этих деревьев? Неужели уже ждет — или не ждет?

Цеся стояла, переминаясь с ноги на ногу, и колебалась.

В конце концов она решила, что в парк пойдет, но только не к памятнику. Она зайдет бородачу со спины, с той стороны, откуда он ее ждать никак не может. Просто проверит, там ли он. Если пришел на свидание, значит, Целестина Жак все-таки представляет собой некую ценность как женщина. Объективно.

И она пошла вниз по улице. На снег ложились голубые тени, солнце уже клонилось к закату. Оранжевые лучики, прорываясь сквозь заснеженные кроны деревьев, слепили глаза. Парк был уже совсем близко и Цеся, спохватившись, остановилась.

Она стояла на перекрестке, против которого плавно закруглялась ограда парка. Отсюда был отчетливо виден стоящий на высоком постаменте бронзовый бюст Монюшко, окруженный буйно разросшимися туями и кустарником. Затаив дыхание, Цеся спряталась за столбик со светофором и из этого укрытия бросила взгляд на другую сторону.

Возле памятника никого не было.

Никого…

Так, значит. Объективной ценности как женщина она не представляет. Это она знала давно, но почему-то сейчас особенно остро ощутила разочарование.

А может быть, она просто-напросто опоздала? Может, он уже был и оставил какую-нибудь весточку?

Не хватает только, чтобы он увидел, как лихорадочно она его высматривает.

Нужно где-нибудь спрятаться. О, можно там, за кустиками позади памятника. Если бородач придет, она позволит ему немного подождать и, когда он начнет проявлять беспокойство, осторожно выберется обратно на дорожку и с независимым видом выйдет на лужайку перед памятником.

Цеся перебежала мостовую в недозволенном месте, перескочила через низкую ограду, продралась сквозь живую изгородь и скользнула за кусты, сзади подступавшие к памятнику.

Влетела она туда столь стремительно, что сбила с ног какого-то типа в дубленке: он повалился лицом в снег и теперь, цепляясь одной рукой за ближайший кустик, силился подняться.

Цеся почувствовала себя страшно неловко. Бедняга. Но откуда она, с другой стороны, могла знать, что за этими туями кто-то прячется?

— Извините, — пробормотала она, протягивая лежащему руку помощи.

Пострадавший, вероятно сторож или садовник, совершенно ошеломленный, ухватился за нее и стал подниматься.

— Черт подери! — с яростью произнес он, вставая на ноги. — Что это за манеры?! — И, смахнув с лица мокрый снег, протер глаза. — Ну, знаешь, малявка! — презрительно добавил он, поглядев на Цесю.

И тут у Цеси захватило дух. Перед ней, на расстоянии вытянутой руки, стоял во всей своей красе бородач! Стоял, глядя на нее своими бездонными глазами, и не узнавал!

«Мое пальто», — мелькнуло у Цеси в голове. Да, синее пальто со школьной эмблемой на рукаве и серым кроличьим воротником, старая шапка, надвинутая на неподведенные глаза, бледные губы до неузнаваемости изменили ее, превратив в совершенно другого человека.

— Мне правда очень жалко, — сказала она. — Надеюсь, с вами ничего не случилось. — Подождала минутку и, не получив ответа, сочла, что может отойти. — До свидания.

После чего перелезла через сугроб и выскочила на лужайку перед бюстом Монюшко.

Постепенно она начала осознавать весь комизм ситуации. «Только со мной такое могло случиться, — подумала Цеся. — Ну и прекрасно. Моральная проблема разрешилась сама собой». Неудержимый смех подступил к горлу, и Целестина громко прыснула.

— Минуточку! — крикнул ей вслед бородач. Он выбежал из-за кустов и торопливо ее догонял. — Куда идешь, малышка?

Цеся посчитала, что вовсе не обязана отвечать.

— А у тебя ничего ножки, — одобрительно заметил бородач. — Послушай, кроха, хочешь пойти в кино?

В Целестине взыграло чувство юмора, искавшее выхода, как бушующее в плите пламя.

— Нет, знаете, — ответила она, — не хочу. Вы не слишком-то любезны.

— У меня есть лишний билет, — сообщил бородач.

— Что, девушка подвела?

— Скажешь тоже! — воскликнул он крайне самоуверенно. — Я ни с кем не договаривался.

— Тогда зачем было прятаться в кустах?

Бородач растерялся:

— Ну ладно. Я ее оттуда высматривал. А она не пришла.

Цесе давно не было так весело.

— И что же, во мне вы нашли достойную замену? — спросила она, всеми силами стараясь сдержать смех.

— Ну и ехидна же ты, — смутился бородач. — Ладно, пошли в кино. Я тебя прошу.

Целестинино сердце растаяло, как мороженое на батарее. «О несравненный, восхитительный бородач!»

— К сожалению, никак не могу, — надменно ответила она. — Я условилась встретиться с одним мальчиком.

Бородач вдруг разозлился:

— Чего я с тобой разговариваю? Не хочешь — не надо, у меня таких, как ты, навалом.

— Ну и прекрасно, — ответила Цеся, немного обидевшись. — Я пойду, а то у меня ноги мерзнут.

Бородач пробормотал себе под нос что-то нелестное и сердито зашагал в сторону улицы Шопена. Цеся пошла своей дорогой. В общем-то, она была довольна. Правда, бородача она безвозвратно утратила, однако в результате все-таки оказалось, что ее объективная ценность как женщины не столь уж мала — вопреки предположениям.

Худо-бедно, одного мужчину она уже отвергла.

Как это здорово подымает дух.

И сейчас… ох, что же он ей сказал?

О небо!

Он сказал… он сказал: «У тебя ничего ножки»!!!

— Хуже нет, чем после праздников идти в школу, — мрачно сказала Целестина, встретившись с Данкой у школьных ворот.

— Точно, — печально подтвердила Данка. — Интересно, что нас сегодня ждет? Я за все праздники ни разу книжки не открыла.

— Просто как будто тебя заново заковывают в кандалы, — продолжала Цеся, уныло шлепая по тротуару, посыпанному солью. — Одно из двух: либо не должно быть школы, либо перерывов в занятиях.

Данка нерешительно толкнула тяжелую дверь.

— У тебя хандра? — догадалась она.

— Просто я не люблю школу, — вздохнула Цеся.

— Кто любит!

— Я бы любила, если б на уроках не спрашивали. Мне даже нравится заниматься. Ненавижу только, когда меня начинают проверять, — заявила Целестина, направляясь к раздевалке.

В гудевший на разные голоса класс девочки вошли уже в окончательно испорченном настроении. Павелек, с которым Данка опять успела поссориться, бросил на нее косой взгляд. Он сидел на крышке парты и изучал «Спортивное обозрение», явно позаимствованное у Гайдука. Гайдук, как всегда мрачный, читал какую-то толстую книгу. Книга стояла перед ним вертикально, так что можно было разобрать заглавие на оранжевой обложке. «Лекции Фейнмана по физике», — невольно прочла Цеся. Ага, выходит все-таки, он не только бульварную прессу читает. Фамилия «Фейнман» была Цесе откуда-то знакома, но она не стала вспоминать, откуда. В классе, стоял галдеж, все вертелись, болтали, переходили от парты к парте, шумно здоровались. Цеся села на свое место, повесила сумку с книжками и совершенно невольно поглядела налево.

Она вовсе не собиралась смотреть на Гайдука — с какой стати? — но взгляд как-то сам собой за него зацепился.

И самое ужасное, что он тоже посмотрел на нее — в ту же секунду. Глянул мельком, будто для того только, чтобы увидеть, какое у нее выражение лица.

Оба подскочили и стремительно отвели глаза.

Цеся от досады покраснела. Ах, до чего глупо получилось! Еще этот Гайдук подумает, что она специально на него посмотрела.

А, ну конечно, все понятно: ему захотелось убедиться, заметила ли Цеся, какую умную книжку он читает. Дешевый трюк. Отдал Павелеку свою бульварную газетенку и перекинулся на научную литературу. Фейнман — это же тот самый физик, о котором недавно упоминал отец. Наивный Гайдук считает, что на нее произведет впечатление эта показуха. Кому охота читать ученые труды перед первым уроком? И книжку так поставил, чтобы название было видно. Вот дурак!

— Ха-ха-ха! — тоненьким голосом иронически рассмеялась Цеся, а поскольку губ при этом она не разжимала, то получилось злобное «Хм-хм-хм!»

Гайдук покосился на нее сбоку и, заметив ее усмешку покраснел как рак. Книгу он положил на парту и даже перестал делать вид, что читает.

Так ему и надо. Жалкая личность.

Один только есть, один-единственный, не похожий на них на всех мужчина. Красивый, черноволосый, одетый по последней моде. Цеся закрыла глаза, и перед ее внутренним взором возник образ бородача, держащего ее в объятиях и бархатным голосом спрашивающего: «Почему? Почему?!»

О, если б это могло повториться еще раз! Она бы уж не ляпнула насчет карпов, о нет! Она бы откинула голову назад и шепнула обольстительно: «Поцелуй меня»…

Целиком поглощенная воображаемой беседой с бородачом, Цеся не заметила, что в классе уже целых десять минут находится Дмухавец. Только какое-то особенно громкое восклицание учителя, который, раскачиваясь на стуле, рассказывал о «Псалмах Давида», вырвало ее из мира грез. Но ненадолго. Оглядев класс, Цеся убедилась, что все, как один, раскрыв тетради, с бешеной скоростью записывают лекцию, что Дмухавец весьма поощрял. Он ввел в классе университетскую систему занятий и не любил, когда кто-нибудь ее нарушал. Так что Цеся схватила ручку и для отвода глаз тоже склонилась над партой. Но в тетради ее вместо конспекта лекции появился демонический профиль бородача с горящим глазом и пышными волосами, обрамляющими прекрасное чело.

А как его, собственно, зовут?

Аллан.

Роберт.

Франческо.

Время шло. Дмухавец красочно развивал тему, урок приближался к концу. Цесина тетрадь была густо исчерчена. Ее страницы украсили пятнадцать профилей и три портрета анфас волоокого брюнета, а также множество вариантов его предполагаемого имени — все это было окружено цветочными гирляндами и кровоточащими сердцами. Цеся как раз заштриховывала последнее, когда, словно сквозь туман, услышала, что Дмухавец, успевший закончить лекцию, терзает Данусю.

Она ахнуть не успела, как ее подруга была изобличена в невежестве.

— Зрелище, достойное сожаления, — язвительно объявил Дмухавец, пренебрежительно махнув в Данкину сторону рукой. — Остается предположить, что проблеск ума в твоих глазах — обманчивая видимость. Я бы на твоем месте, Филипяк, постарался хоть немножко расширить свои познания. Выражение тупого невежества никак не украшает твою хорошенькую мордашку. У меня ты сегодня получаешь «неудовлетворительно». Дело дошло до того, что нужно принимать решительные меры. По математике ты безнадежно отстала, английский завалила, химия и физика — твои, так сказать, ахиллесовы пяты. Интересно, что ты собираешься сделать, дабы выкарабкаться из этой трясины?

Данка стояла молча. Лицо ее не выражало ничего, кроме враждебного упрямства. Учитель присел на крышку соседней парты.

— Почему ты не занимаешься? — мягко спросил он, глядя на Данку из-под очков добрыми близорукими глазами.

Данка упрямо молчала.

— Ну, скажи, — уговаривал ее Дмухавец. — И не стой такая надутая, а то можно подумать, что у тебя двойной подбородок.

Данка немедленно подняла голову.

— Вот это уже лучше, — одобрил Дмухавец. — Ну, а как насчет учебы? Тебе что, просто не хочется заниматься?

Данка недоверчиво посмотрела на учителя, но, подумав, подтвердила:

— Не хочется.

— И что же? Бросаем школу? — Дмухавец, скрестив руки, невозмутимо сидел на парте, покачивая ногой. — А дальше как? Замуж или работа, — разумеется, физическая? Но учти: если замуж, то за какого-нибудь балбеса. Более или менее приличные экземпляры в наше время совсем избаловались, им подавай невест с образованием.

Воцарилась тишина.

— Хм!.. — сказал Дмухавец. — А знаешь, что мне пришло в голову? Не проще ли подогнать хвосты?.. А? Сговориться с какой-нибудь старательной подружкой, чуть-чуть позаниматься, и все дела. Что ты говоришь?

— Но, собственно… — пробормотала Данка.

— Не такая уж это глупая идея, а? Что бы ты сказала, например, насчет нашей симпатичной и трудолюбивой Целестины Жак? Весьма положительная особа, хотя как раз сегодня полностью меня игнорировала. Весь урок рисовала в тетради… Минутку, что же она там нарисовала?

Склонившись над помертвевшей Цесей, Дмухавец заглянул в ее тетрадь. Увидев там в бесчисленном количестве портреты и инициалы, он осекся, улыбнулся и сообщил:

— Ан нет, кое-что она все-таки записала… Ну конечно, я же говорю: Целестина у нас — трудолюбивая пчелка. — И обратился к Цесе: — Тебе бы не хотелось помочь Дануте? Занятие, скажем прямо, неблагодарное: сия юная особа шевелить мозгами не приучена. Ну, что ты на это скажешь?

Цеся, у которой ноги стали ватными от волнения — еще немного, и все бы узнали!.. — кивнула, не в силах выдавить ни единого звука. Свернутую трубкой тетрадь она судорожно сжимала обеими руками.

— Вот и хорошо, — сказал Дмухавец и потрепал ее по плечу, как старого товарища по оружию. — Попалась наша Цеся. С сегодняшнего дня на нее ложится серьезная ответственность. Филипяк, будь добра, постарайся не очень отравлять подруге жизнь… А вот и звонок. — Учитель подошел к кафедре и собрал свои вещи. — Прощайте, молодые люди. До завтра. — И вышел.

А за ним выбежала Целестина, решившая на время перемены куда-нибудь спрятаться, чтобы этот противный Гайдук не вздумал ненароком с ней заговорить. Это ей сейчас, когда ее мыслями и сердцем завладел несравненный бородач, было совсем ни к чему.

В тот же день Цеся и Данка принялись за учебу. Они расположились было в комнате девочек, но оттуда их выкурили две Юлины подружки, с громким смехом объявившие, что пришли обмывать зачет по станковой графике. Это вынудило Цесю и Данку перебраться в столовую, однако там как раз накрывали к обеду и Веся вежливо, но решительно их выпроводила. На кухне мама разогревала рождественский бигос. В комнате родителей отец готовил доклад к какому-то важному симпозиуму. Дедушка в своем закутке разыгрывал в одиночку шахматную партию, избрав вариант Спасского, а в перерывах позволял себе капельку вздремнуть.

— У тебя негде заниматься, — с удовлетворением отметила Данка. — Я пошла домой.

— Ни в коем случае, — горячо запротестовала Цеся. — Я обещала Дмухавецу…

— Да брось ты, — просительно сказала Данка. — Не обязательно так уж сразу…

— Обязательно, — уперлась Целестина. — Пошли со мной, — и, потянув подружку за руку, открыла дверь, ведущую на чердак.

На лестнице, по которой девочки поднимались на башенку, пахло мышами. В самой башне было ужасно холодно, неуютно и уныло. Тем не менее Цеся не пала духом.

— Тут можно устроить премилую комнатку, — заявила она. — Ты не представляешь, на что была похожа старая кладовка, в которой у нас с Юлькой теперь спальня. Гляди. Берется система удлинителей — в тайнике под нами есть розетка, — сюда ставится электрический камин, и вот пожалуйста, отличный уголок для занятий.

Данка несколько оживилась:

— Так сюда и проигрыватель можно принести?

— Конечно, ясное дело, — соблазняла ее Цеся. — И плитку — чай будем пить. Полный комфорт.

Довольные собой, девочки спустились вниз, в квартиру, где в нос им резко ударил запах пригоревшего бигоса. В связи с этим Данка, сочтя, что пищей духовной она уже насытилась, полетела домой обедать, предварительно поклявшись Цесе, что сегодня в виде исключения приготовит уроки самостоятельно.

Цеся же отправилась на кухню, где, руководимая инстинктом, выработанным давним опытом, быстро изжарила на большой сковороде яичницу с луком. И с этой сковородой и горкой тарелок поспешила в комнату.

Семейство уже сидело за столом. В воздухе ощущалась некоторая напряженность.

— Я, правда, ничего не имею против эмансипации женщин, — как раз говорил отец, с отвращением взирая на тарелку с обугленным бигосом, которую держал в руке, — твори, дорогая Иренка, работай, но только пощади мой желудок.

— Что ты, Жачек! — Мама была чрезвычайно удивлена. — Ты всегда так любил бигос!

— При одном виде такого бигоса у меня начинаются нервные судороги, — с горечью сообщил отец и отставил тарелку. — Ничего не поделаешь, поем сухого хлеба.

— Почему сухого? — спросила мама с раскаянием.

— Чтобы вам больно было на меня смотреть! — прорычал Жачек.

Цесина яичница подавила нарастающий конфликт в зачатке. Обед был съеден в атмосфере относительного благодушия. Одна Юлия сидела с отсутствующим лицом, задумчивая и грустная. Дедушка, ни на что не обращая внимания, читал за едой «Кандида» Вольтера.

Бобик, уже пятый день ожидавший появления рыжих волос на груди, пользуясь привилегиями больного, не проявлял аппетита.

А Цеся подумала, что ее аппетита хватило бы на троих.

Что-то здесь не сходилось. Ведь она была влюблена! Бородач с его пылким взглядом не шел у нее из головы. О ком же, как не о нем, она думала весь урок польского? И потом на математике? И по дороге домой? Юлия, которая влюблена в Толека, не прикоснулась к яичнице, а Цеся поела с удовольствием… Вторым тревожным симптомом было то, что при воспоминании о бородаче, сбитом с ног и барахтающемся в снегу, Целестине неудержимо хотелось смеяться. Тем паче, что с той минуты, когда она, вернувшись со свидания, все рассказала домашним, этот случай стал излюбленной темой дурацких шуточек и язвительных острот, так что в конце концов ее приключение из романтического воспоминания превратилось в юмореску.

Но так или иначе, бородач был неотразим.

Неотразим — двух мнений быть не могло.

Фантастически прекрасен.

Цеся уплела три толстых куска хлеба и яичницу и, к своему изумлению, обнаружила, что по-прежнему голодна и могла бы поесть этого самого пригоревшего бигоса.

И поела.

Ее несколько беспокоило, что скажут родные по поводу такого необычного аппетита, однако никто на нее не обращал внимания, поскольку мама в это время демонстрировала сидящим за столом маленькую бесформенную керамическую фигурку.

— Нет, ты только посмотри, Веся. И вы все посмотрите. Правда прелесть?

— Очень миленькая, — рассеянно подтвердила тетя Веся, ковыряя вилкой бигос.

— Пять лет ребенку, а какой способный! — восхищалась мама. Работа с детьми во Дворце культуры была ее страстью. Примерно каждые две недели она открывала среди своих подопечных новый талант.

— А что это должно изображать? — спросила Цеся.

— Как, ты не видишь? — единодушно возмутились обе художницы. — Это же кролик. В прыжке.

— По-моему, он больше смахивает на змею, — пробормотал дедушка, разглядывая фигурку через очки. — В прыжке.

— А почему оно зеленое? — без обиняков спросил отец.

— Нет, вы безнадежны! — со вздохом сказала мама. — Никакая это не змея. Это кролик. В прыжке.

— Ты что, зеленого кролика не видал? — поддержала маму Юлия. — Впрочем, возможно, малыш хотел цветом что-то выразить. Например, что кролик неотделим от красок луга.

Мама вздохнула.

— Боюсь, что нет, — робко призналась она. — Просто у нас другой глазури не было. Только зеленая.

Отец умилился.

— Честная моя Иренка! — сказал он и поцеловал жену в лоб. — Золотце мое!

— Ты, наверно, хочешь, чтобы я заварила чай, — догадалась мама.

— Верно, а откуда ты знаешь?

— Откуда знаю, оттуда знаю. Но бежать на кухню не собираюсь. Вы забываете про мои расширенные вены. Сегодня у меня были две группы четырехлеток, а с них глаз нельзя спускать ни на секунду. Я битых два часа простояла на ногах.

— Заваривает чай самый благородный, — провозгласила Юлия. — Что же никто не встает?

— У меня подагра, — пробормотал дедушка, не отрываясь от Вольтера. — И я сед как лунь.

— Цеська, поди завари чай.

— А кто жарил яичницу?

— Ты, — признали присутствующие. — Пускай Юля заваривает.

— Чего это вы дурака валяете? — поинтересовался из своего уголка Бобик.

Малолетка дружно одернули. Решительно он слишком много стал себе позволять.

Впрочем, вряд ли Бобик в состоянии был понять, какого напряжения воли требует путешествие из столовой в кухню, в особенности когда на дворе бушует такой вихрь, что аж крыша ходуном ходит. В комнате тепло и уютно, а в кухне холодно, противно, к тому же почти всегда полно грязных тарелок, кастрюль и всяких ненужных вещей непонятного назначения. Кому захочется туда идти?

— Так уж и быть, я пойду, — сказала, неохотно вставая, Цеся.

— Звонят, — оживился Бобик. — Может, это Новаковский!

— Цеся, поди открой, — сказал дедушка.

Судьба стучится в двери по-разному. Порой громко, поистине драматически, а иногда тихо и коварно. В данном случае Судьба объявила о себе робким звонком.

— Привет, здрасте. Юля дома? — хором сказали стоящие за дверью художники.

— Привет, здрасте. Юля дома, — ответила Цеся.

Гости переступили порог. Их было трое. Толек и кудрявый Войтек почтительно поддерживали под руки рыжеволосую Кристину, бледную и заплаканную.

— Зови быстрей Юлю, детка, — нетерпеливо сказал Толек, после чего без лишних церемоний смело распахнул дверь в комнату девочек и втолкнул туда своих спутников.

Цеся с удивлением посмотрела им вслед: краем глаза она успела заметить, что на Кристине надето пальто, которое ей, мягко говоря, широковато, а кудрявый волочит набитый чемодан и чайник.

Сей предмет домашнего обихода напомнил Цесе о чае — коли уж мерзнуть в этой передней, так хоть не зря. И, позвав сестру, она поспешила на кухню, чтобы домочадцы могли получить причитающуюся им послеобеденную порцию теина.

Управившись со своей задачей, Цеся потащила поднос в столовую; когда, нажав локтем дверную ручку, она вошла в комнату, ей почудилось, будто она попала в самый центр циклона.

Юлия, стоя перед сплоченным фронтом прочих членов семейства, убедительно им втолковывала:

— Для вас наступила минута испытания. Сейчас мы узнаем, окончательно вы превратились в жалких мещан или кое-какие человеческие чувства еще сохранили.

— Почему она нас оскорбляет? — обращаясь к Жачеку, с упреком крикнула мама.

— Юлия, почему ты нас оскорбляешь? — спросил отец, возводя глаза к небу.

— Сейчас поймете, — заявила Юлия, грозно хмуря черные брови. — У меня в комнате находится человек, который попал в беду. Он должен некоторое время пожить у нас.

— Какой еще человек? — вскинулся Жачек.

— С моего курса. Без крыши над головой, — пояснила Юлия. — Отец — малоземельный крестьянин в Жешувском воеводстве. Ну, что?

— Какого пола этот человек? — сурово спросил Жачек.

— Женского, разумеется. Какого же еще?

Отец вздохнул:

— Существует еще другая возможность. Но раз девушка, пусть поживет.

— Да ведь Юля сначала говорила о какой-то молодой паре! — с тревогой напомнила мама.

— Ну конечно, ведь они муж и жена. Кристина и Войтек, — разъяснила Юлия. Положение трагическое, жить негде.

— Тоже мне невидаль! — буркнул дедушка. — Сколько их таких, молодых пар, которым негде жить, того-этого. Неужели мы каждую должны опекать?

— Не каждую, а только эту! — рявкнула Юлия. — Нам под мастерскую выделили дополнительный метраж. Вам не стыдно, что у вас излишки площади, а другим даже негде спать? Кристина ждет ребенка, и ведьма, у которой они снимали комнату, их выставила, как только это заметила.

— Положение в самом деле трагическое, — выступил Жачек в защиту гонимых. — Я считаю, надо бы им как-то помочь.

— Могут они у нас жить или нет?! — угрожающе крикнула Юлия.

Сразу почему-то стало тихо.

— Оба? — спросила мама слабым голосом.

— Ну, хотя бы только Кристина, — уступила Юлия. — Войтек может с кем-нибудь спать валетом в общежитии. Или у Толека. Ведь это не надолго, от силы на два-три месяца. А там как-нибудь утрясется.

— А когда этот ребенок должен родиться? — поинтересовалась мама.

Юлия замялась.

— Ну, скоро… собственно, еще много времени… — сказала она с деланной беззаботностью.

— А точнее? — спросила мама, охваченная наихудшими предчувствиями.

— Точнее… не знаю, — солгала Юлия, ломая от волнения пальцы. — Мама, прошу тебя, не преувеличивай трудности.

— Я ничего не преувеличиваю, — вскипела мама. — Мне только хотелось бы знать, кто будет спать на раскладушке.

— Я буду спать на раскладушке, — твердо заявила Юлия.

После этого заверения Цеся решила, что ей пора выступить в роли миротворца.

— А вот и чаек!.. — радостно воскликнула она.

Появление чая всегда действовало на семейство Жак успокаивающе. В полном согласии все уселись за стол, с наслаждением созерцая ароматную золотисто-красную жидкость и время от времени обмениваясь вежливыми просьбами передать сахарницу.

Тетя Веся извлекла из ящика буфета песочное печенье и предложила угостить пребывающих в соседней комнате художников. Юлия, перестав тревожиться о судьбе подруги, понесла гостям тарелку с печеньем, а остальные продолжали не торопясь прихлебывать чай. Было тихо и спокойно, как после грозы. Все мирно сидели вокруг стола в золотом ореоле света, отбрасываемого лампой Целестининой бабушки. Бобик сладко посапывал в постели, падающие с крыши капли мерно стучали по жестяному карнизу.

И, разумеется, никому не пришло в голову, что в жизни семьи начинается новая эра.