IV. Короткий укол

Короткий укол можно использовать только против неосмотрительного, лишенного чувства дистанции соперника. Кроме того, нельзя прибегать к этому действию на неровной, скользкой или загроможденной площадке.

Весь Мадрид напряженно следил за новостями, и дни этого необычайно знойного лета бежали незаметно. Дон Хуан Прим все туже затягивал сеть заговора, а по выжженным солнцем полям уныло тянулись бесконечные вереницы заключенных, гонимых на каторжные работы в Африку. Дона Хайме не волновали ходившие по Мадриду слухи, однако приходилось смириться с тем, что политические события вторгались в повседневную жизнь все настойчивей. На тертулии в «Прогресс» царило небывалое оживление. Агапито Карселес будто флагом победно размахивал позавчерашней страницей «Новой Иберии». В нашумевшей статье под заголовком «Последнее слово» разоблачался тайный сговор, заключенный в Байонне между сосланными представителями партии левых и Либеральным союзом 27. Целью сговора было свержение монархии и выборы путем всеобщего голосования Конституционной ассамблеи. Это событие произошло уже некоторое время тому назад, однако «Новая Иберия» умудрилась поднять вокруг него страшный шум. Жители Мадрида взахлеб обсуждали эту новость.

– Лучше поздно, чем никогда, – уверял Карселес, нагло размахивая газетой прямо перед суровыми усами дона Лукаса Риосеко. – Кто назвал это соглашение дикостью? Кто, я спрашиваю? – Он возбужденно ударил кулаком по замусоленному газетному листу – Терпение народа лопнуло, господа. Наша Красотка уже совсем близко!

– Никогда, слышите? Революции – нет, и уж тем более нет – республике! – Несмотря на возмущение, дон Лукас чувствовал упадок сил. – Скажу вам больше, дон Агапито: Прим пойдет на все, чтобы поддержать монархию. Он никогда не даст ход революционному маразму. Никогда, запомните! В конце концов, он прежде всего солдат. А каждый солдат – патриот. А поскольку любой патриот – монархист, я уверен, что...

– Я не позволю оскорблять меня! – взвизгнул Карселес. – Требую, чтобы вы взяли ваши слова обратно.

Дон Лукас оторопел.

– Я не оскорблял вас, сеньор Карселес. Побагровев от гнева, Карселес обратился к приятелям по тертулии, призывая их в свидетели:

– И этот кабальеро утверждает, что не оскорблял меня! Он говорит, что не оскорблял меня, когда все вы собственными ушами слышали, как он самонадеянно утверждал, что я монархист!

– Я ничего такого не говорил...

– Посмейте теперь отрицать! Скажите, что это не так, дон Лукас! Вы, порядочный человек! Скажите это перед лицом истории, которая смотрит на нас обоих!

– Да, будучи порядочным человеком, я утверждаю это, дон Агапито. А суд истории меня мало волнует. Да и при чем тут какой-то суд? Дьявол! Из-за вас я совсем запутался. О чем мы говорили, черт подери?!

Указательный палец Карселеса гневно уставился в грудь затравленного собеседника.

– Вы, друг мой, изволили утверждать, что каждый патриот – монархист. Так это или не так?

– Так.

Карселес зло рассмеялся с видом обвинителя, готового отправить на гарроту сознавшегося и осужденного преступника.

– Так я монархист? По-вашему, я монархист, сеньоры?

Все присутствующие, включая дона Хайме, дружно ответили, что монархистом он не был никоим образом. Торжествующий Карселес повернулся к дону Лукасу.

– Ну вот видите!

– А что такое, позвольте, я должен видеть?

– Я не монархист, однако я патриот. Вы оскорбили меня, и я требую сатисфакции.

– Черта с два вы патриот, дон Агапито!

– Что-о?..

Тут в спор, как обычно, вмешались остальные члены тертулии, предотвращая драку между Карсе-лесом и доном Лукасом. Когда волнение стихло, все вновь перешли к общему разговору; на сей раз его предметом стал политический заговор вокруг преемника Изабеллы II.

– Возможно, это будет граф Монпансье, – зашептал Антонио Карреньо. – С другой стороны, утверждают, что Наполеон Третий 28 отверг его кандидатуру.

– Не отвергая при том возможного прихода к власти дона Альфонсо... – уточнил дон Лукас, вставляя в глаз монокль, выпавший во время перебранки.

Карселес снова подскочил, словно его ужалили.

– Вы хотите сказать, Пуйчмолтехо? 29 Как бы не так, сеньор Риосеко! Хватит Бурбонов. Кончено! Sic transit gloria borbonica 30 и так далее. Достаточно мы, испанцы, натерпелись от Бурбона-деда и от Бурбонши-матери 31. О папаше я, так уж и быть, умолчу за недостатком доказательств.

Вкрадчиво, как вышколенный клерк, в разговор вступил Антонио Карреньо: его такт и выдержка всегда помогали ему чувствовать себя комфортно в любой, даже самой рискованной ситуации.

– Думаю, дон Лукас, вы не станете отрицать, что последняя капля переполнила сосуд терпения испанского народа. Дворцовые перевороты, устроенные, кстати, самой же Изабеллой, происходили по причинам, от которых покраснел бы даже самый бывалый волокита.

– Клевета!

– Клевета это или нет, но мы, члены ложи, считаем, что эти господа вышли за рамки допустимого...

В пылу защиты монархии лицо дона Лукаса зарделось. Отстаивая свои пошатнувшиеся позиции под насмешливым оком Карселеса, он умоляюще посмотрел на дона Хайме, надеясь хоть в нем найти поддержку.

– Вы слышите, что они говорят, дон Хайме! Вмешайтесь, ради бога! Вы же такой рассудительный человек!

Дон Хайме, невозмутимо помешивая ложечкой кофе, пожал плечами.

– Мое дело – фехтование, дон Лукас.

– Фехтование? Кто же думает о фехтовании, когда монархия в опасности?

Марселино Ромеро, учителю музыки, внезапно стало жаль загнанного в угол дона Лукаса. Положив на тарелку недоеденную гренку, он пустился рассуждать о симпатии, которую королева вызывала в народе: да и кто осмелился бы отрицать этот общеизвестный факт? Его рассуждения прервал язвительный смешок Карреньо. Агапито Карселес обрушил на пианиста бурные потоки негодования:

– Царствующей особе, дорогой мой, одной симпатии маловато! – воскликнул он. – Монарх должен быть патриотом. – Он искоса взглянул на дона Лукаса, прибавив:

– И человеком с совестью.

– Звучит неплохо, – насмешливо добавил Карреньо.

Дон Лукас ударил в пол тростью, теряя самообладание перед столь вопиющим нахальством.

– До чего же просто обвинять! – воскликнул он, скорбно покачав головой. – Как легко валить шаткое дерево! А ведь вы, сеньор Карселес, бывший священник...

– Не смейте! Это дела давно минувших дней!

– И все же вы им были, и нечего теперь возражать, – настаивал дон Лукас, обрадовавшись тому, что наконец-то задел противника за живое.

Карселес поднес руку к груди, затем указал пальцем вверх, словно призывая в свидетели само небо.

– Я отрекся от сутаны, которую надел на себя в минуты юношеского ослепления, я отрекся от этого мрачного символа мракобесия!

Антонио Карреньо глубокомысленно кивнул в знак одобрения. Однако дон Лукас не сдавался:

– Вы, бывший священник, должны знать лучше, чем кто-либо другой: милосердие – главная христианская добродетель. И, обсуждая такой видный исторический персонаж, как наша повелительница, следует прежде всего быть великодушным и милосердным.

– Это вам она повелительница, а не нам, дон Лукас.

– Называйте ее, как хотите.

– Ах так? Извольте: капризная, взбалмошная, суеверная, невежественная и так далее, об остальном я умолчу.

– Я не намерен выслушивать дерзости!

Приятелям вновь пришлось вмешаться, призывая спорщиков к спокойствию. На самом деле и дон Лукас, и Агапито Карселес были совершенно безобидны; их яростный спор был всего лишь невинным ритуалом, повторяющимся из вечера в вечер.

– Мы не должны забывать, сеньоры, что, несмотря на всю красоту и обаяние нашей королевы, – дон Лукас важно подкручивал кончики усов, не показывая виду, что замечает насмешливый взгляд Карселеса, – брак Изабеллы с доном Франсиско де Асиз оказался несчастливым... Несогласие супругов, особ столь значительных, стало одной из причин появления дворцовой камарильи, а также бессовестных политиков, фаворитов и вымогателей. Это они, а не наша многострадальная повелительница, виноваты в ситуации, столь сложной для всей страны.

Карселес больше не мог сдерживать негодование:

– Расскажите-ка это лучше пленным патриотам, прозябающим в Африке, сосланным на Канары и Филиппины! Или эмигрантам, скитающимся по Европе! – Карселес скомкал «Новую Иберию», багровея от гнева. – Нынешнее правительство ее величества идет по стопам своих предшественников, и этого достаточно. Неужто вы слепы?.. Даже политиканы, в ком начисто отсутствует демократическое начало, были высланы по одному лишь подозрению в сговоре с Гонсалесом Браво. Напрягите память, дон Лукас.

Вспомните всех, от Прима до Олосаги, включая Кристино Мартоса 32 и других. Даже Либеральный союз, как мы только что узнали из газеты, безропотно подчинился, едва старик О'Доннель 33 отправился к праотцам. Последняя надежда бедняжки Изабеллы – рассеянные и ослабевшие войска «модерадос», которые, того и гляди, перегрызутся между собой. Власть ускользает из их рук, они уж и не знают, какому святому молиться... Ваша хваленая монархия, дорогой дон Лукас, наложила в штаны.

– Прим скоро придет к власти, поверьте мне, сеньоры, – доверительно зашептал Антонио Карреньо с присущим ему таинственным видом. На этот раз его заявление было встречено насмешками.

Беспощадный Карселес избрал новую цель.

– Прим, как некоторое время тому назад уверял наш уважаемый друг дон Лукас, всего лишь военный. Он, конечно, добился некоторой известности, но при всем при этом он, повторяю, прежде всего военный. Так что черта с два я поверю досужим сплетням!

– Граф Реусский – настоящий либерал, – возмутился Карреньо.

Карселес ударил кулаком по столу, чуть не пролив кофе.

– Либерал?! Не смешите меня, дон Антонио. Прим – либерал?! Каждый настоящий демократ, каждый гражданин, считающий себя истинным патриотом, должен с подозрением относиться к замыслам военного. И Прим в данном случае не исключение. Вы что, забыли о его прошлом? О его политических амбициях? Сколько бы ни прозябал Прим в британских туманах, он, как любой генерал, никогда не откажется иметь под рукой карточного короля, чтобы в конце концов выбиться в тузы... Посмотрим, господа. Сколько военных переворотов пришлось на наш многострадальный век? А сколько раз пытались провозгласить республику? Вот видите! Никто не в силах подарить народу то, что только он сам может для себя завоевать. Я, сеньоры, отношусь к Приму с подозрением. Разумеется, как только придет удобный момент, он, ко всеобщему восторгу, вытащит из рукава короля. Ну и что? Как говаривал великий Вергилий, «Timeo Danaos et dona ferentis» 34.

Снаружи, с улицы Монтера, послышался шум. Под окном столпились прохожие, все смотрели куда-то в сторону Пуэрта-дель-Соль.

– Что происходит? – возбужденно воскликнул Карселес, тут же позабыв о Приме. Карреньо встал и подошел к двери. Кот мирно спал в углу, свернувшись калачиком, – вот уж кого политика не интересовала.

– Какие-то беспорядки, сеньоры! – заявил Карреньо. – Хорошо бы взглянуть поближе!

Приятели вышли на улицу. У Пуэрта-дель-Соль толпились любопытные. Один за другим проезжали экипажи, полицейские советовали прохожим идти другой дорогой. Мимо, испуганно озираясь, прошуршали юбками какие-то дамы. Дон Хайме подошел к полицейскому:

– Что случилось?

Тот пожал плечами; было заметно, что он растерян и плохо понимает происходящее.

– Мне отсюда не видно, сеньор, – отозвался он хмуро, но, заметив, что перед ним приличный господин, коснулся пальцами козырька. – Кажется, арестовано полдюжины генералов... Говорят, их везут в тюрьму Святого Франциска.

Дон Хайме пересказал услышанное приятелям, встретившим новость возгласами недоумения. Агапито Карселес торжествовал:

– Ну вот, сеньоры! Они пошли ва-банк! Но эта безрассудная расправа станет последней каплей!

Держа рапиру в вытянутой руке, прекрасная и загадочная Адела де Отеро стояла перед доном Хайме во всем своем великолепии. Ее внимание было приковано к движениям учителя.

– Ничего сложного здесь нет. Пожалуйста, донья Адела, смотрите внимательно. – Дон Хайме поднял рапиру и не спеша скрестил ее с клинком ученицы. Его движение было деликатным, словно нежная ласка. – Укол за двести эскудо начинается с так называемого «открытого положения»: ложная атака, открытый укол в четвертый сектор, заставляющий противника парировать из нужной нам позиции... Так, верно... Отвечайте мне в четвертый сектор. Отлично. Я останавливаюсь, парируя третьей защитой, видите?.. Защита, укол, я открыт, на этот раз защищаетесь вы... Очень хорошо. Как видите, пока все очень просто.

Ад ела де Отеро остановилась, размышляя. Ее глаза не отрываясь следили за рапирой маэстро.

– А не опасно дважды раскрываться? Дон Хайме отрицательно покачал головой.

– Ни в малейшей степени, сеньора. Ваша гарантия – третья защита. Вы же заметили: мои действия исключают всякий риск. Важно другое: тот, кто собирается прибегнуть к этому уколу, должен быть опытным фехтовальщиком. Я никогда не стал бы обучать новичка; он тут же получил бы смертельную рану... Теперь вы понимаете, как я вам доверял, соглашаясь обучать вас?

Она обворожительно улыбнулась.

– Простите, маэстро. Но вы ведь не знали...

– Да, конечно, я этого не знал. Я и сейчас с трудом понимаю, каким образом вы... – Он осекся, завороженно глядя на ученицу. – Ладно, хватит разговоров. Продолжим?

– Начинайте.

– Отлично! – Он опустил глаза, избегая ее взгляда. – Противник непременно повторит укол; и в тот миг, когда клинки соприкоснутся, надо сделать перевод, обходя защиту противника... вот так... затем внезапно уколоть в четвертый сектор с внешней стороны... Поняли? Разумеется, противник прибегнет к правой защите, согнет локоть и поднимет шпагу почти вертикально, чтобы избежать встречной атаки... Видите?

Дон Хайме вновь остановился, наконечник его рапиры уперся в правое плечо Аделы де Отеро. Прикосновение рапиры к ее телу заставило сердце маэстро затрепетать, словно он дотронулся до ее плеча пальцами, державшими клинок, который внезапно стал продолжением его руки... «Sentiment du fer», – произнес он про себя, незаметно вздрогнув. Донья Адела искоса посмотрела на рапиру, улыбаясь уголком рта. Казалось, она угадывала его чувства. Смутившись, маэстро опустил рапиру.

– Хорошо. А теперь настает решающий момент, – продолжал дон Хайме, силясь взять себя в руки: на несколько мгновений его захватила буря эмоций. – Противник начинает атаку; между тем вы, вместо того чтобы нанести обычный укол, мгновение колеблетесь, словно готовясь к встречной атаке. На самом деле у вас другая цель... Смотрите, я делаю это медленно, чтобы вы все поняли. Начинаем – видите? – таким образом, чтобы противник сбился; он собирается отразить атаку, которая, по его мнению, должна сейчас последовать, но вы сбиваете его с толку, не завершая действие.

Глаза Аделы де Отеро вспыхнули торжествующим блеском. Она все поняла.

– Так вот где он делает промах! – воскликнула она в восторге.

Маэстро кивнул.

– Правильно. Здесь он совершает ошибку, которая стоит ему жизни. Смотрите сами: вслед за секундным колебанием мы продолжаем действие, уменьшаем дистанцию, одновременно не давая ему наступать и оставляя очень мало пространства. В это мгновение вы поворачиваете кисть, укол в четвертый сектор, рапира поднимается не более чем на пару дюймов... Видите, как просто! Если у вас все получится как надо, вы без труда уколите противника в область шеи в районе правой ключицы... Или в середину горла.

Наконечник рапиры скользнул по шее доньи Аделы. Она смотрела на дона Хайме, открыв рот, глаза сияли от восторга. Дон Хайме пристально разглядывал стоявшую перед ним женщину: крылья ее тонкого носа трепетали, грудь беспокойно вздымалась под блузкой. Казалась, она излучала сияние, словно девочка, которая развернула сверток и обнаружила в нем чудесный подарок.

– Замечательно, маэстро. Так удивительно просто, – прошептала она, глядя на дона Хайме благодарно и нежно. – Невероятно просто, – задумчиво повторила она, поглядев на свою рапиру. Новая смертельная мощь, таящаяся отныне в стальном клинке, казалось, покорила ее.

– Вот, пожалуй, и все, – произнес дон Хайме. – Вдохновения фехтовальщику мало. Нужна техника.

Она радостно улыбнулась.

– Итак, я знаю секрет укола, которого нет ни в одном учебнике фехтования, – прошептала она, словно эта мысль доставляла ей огромное наслаждение. – Многие ваши ученики им владеют?

Дон Хайме пожал плечами.

– Не знаю. Десять, двенадцать... А может быть, и больше. Одни обучают других, и через некоторое время он станет неэффективен. Вы ведь поняли: зная секрет укола, отразить его не так уж сложно.

– А вы кого-нибудь так убивали?

Дон Хайме посмотрел на нее в замешательстве. В устах очаровательной дамы подобный вопрос звучал довольно странно.

– Простите, сеньора... При всем моем уважении к вам такого рода любопытство совершенно неуместно. – Он помолчал; в его памяти ожило далекое воспоминание: несчастный, медленно истекающий кровью на изумрудной траве луга; люди, растерянно толпящиеся вокруг него, тщетные усилия остановить широкий поток крови, изливающийся из рассеченного горла... – Но если даже предположить, что такое случалось, я этим нисколько не горжусь.

Адела де Отеро посмотрела на него с вызовом: казалось, она собиралась что-то возразить; в этот миг дон Хайме с тревогой заметил, что в глазах фиалкового цвета мелькнула звериная жестокость.

Первым об этом заговорил Луис де Аяла, до которого наконец дошли смутные слухи.

– Неслыханно, дон Хайме! Женщина! Так вы говорите, она хорошо владеет шпагой?

– Превосходно. Я был просто изумлен. Маркиз посмотрел на него, не скрывая любопытства.

– Она красива?

Хайме Астарлоа с притворным равнодушием пожал плечами.

– Очень.

– Да вы сам дьявол, маэстро! – Луис де Аяла погрозил ему пальцем и подмигнул с заговорщицким видом. – Где же вы отыскали такое сокровище?

Дон Хайме горячо запротестовал: как мог маркиз подумать, что в его годы... От негодования он с трудом подбирал слова. Эта дама – его ученица, только и всего. Его светлость должен понимать разницу.

И Луис де Аяла понял незамедлительно.

– Раз так, я должен с ней познакомиться, маэстро.

Дон Хайме пробормотал нечто невразумительное. Знакомство маркиза де Аялы с Аделой де Отеро отнюдь не приводило его в восторг, однако отказ прозвучал бы весьма странно.

– Разумеется, ваша светлость. Когда вам будет угодно, – ответил он покорно.

Луис де Аяла взял его под руку. Они не спеша прогуливались по саду под зеленой сенью ракит. Жара чувствовалась даже здесь, в тени; на маркизе были только легкие кашемировые брюки и рубашка английского шелка, застегнутая на манжетах тяжелыми золотыми запонками.

– Она замужем?

– Понятия не имею.

– А с кем она живет?

– Я был у нее всего один раз. По-моему, в квартире живут только она и ее служанка.

– Ага, значит, мужа у нее нет!

– Во всяком случае, мне так показалось, но утверждать этого я не могу. – Неожиданный допрос начинал раздражать дона Хайме; он старался перевести разговор на другую тему, не обидев своего ученика и покровителя. – По правде говоря, донья Адела не слишком распространяется о своей личной жизни. Я ведь говорил вам, ваша светлость, что наши отношения исключительно деловые: я – учитель, она – ученица.

Они остановились около каменного фонтана – щекастого ангелочка с кувшином, из горлышка которого вытекала струйка воды. Почувствовав приближение людей, стая воробьев поднялась в воздух. Луис де Аяла рассеянно проследил за их полетом, пока они не скрылись из виду, и вновь повернулся к собеседнику. Богатырская стать маркиза забавно контрастировала с тонкой, сухой фигурой дона Хайме. На первый взгляд можно было подумать, что из них двоих учитель фехтования именно маркиз.

– Никогда не поздно пересмотреть свои взгляды, даже если они кажутся незыблемыми... – заявил маркиз с коварной улыбкой.

Холод пробежал по спине дона Хайме.

– Прошу вас, не продолжайте, ваша светлость. – Его голос дрогнул. – Поверьте, я никогда не стал бы обучать даму, если бы не обнаружил в ней большого природного дарования и блестящего мастерства.

Луис де Аяла вздохнул с притворным сочувствием.

– Прогресс, дон Хайме. Магическое слово! Новые нравы, новые обычаи коснулись нас всех и даже вас, маэстро.

– Заранее прошу прощения за дерзость, но позвольте возразить вам, ваша светлость. – Было заметно, что маэстро не по душе оборот, который внезапно принял их разговор. – Поверьте, эти уроки – не более чем профессиональный каприз старого учителя фехтования. Знакомство с Аделой де Отеро меня волнует лишь... с эстетической стороны, если хотите. И неверно утверждать, что моя маленькая прихоть продиктована модой. Я слишком стар, чтобы менять свое мировоззрение. Далек я и от безумств юности: я не собираюсь придавать большого значения тому, что считаю пустой тратой времени.

Терпеливо выслушав серьезную речь дона Хайме, маркиз улыбнулся.

– Вы правы, маэстро. Это я должен извиниться перед вами. С другой стороны, вы всегда недолюбливали прогресс...

– Да, ваша светлость. Всю свою жизнь я старался быть верным себе, только и всего. Нельзя забывать, что есть вещи, ценность которых не уменьшается с течением времени. Все остальное – сиюминутные веяния, изменчивая, капризная мода. Одним словом, вздор.

Маркиз пристально посмотрел на дона Хайме. От его небрежного тона не осталось и следа.

– Вы, дон Хайме, человек не от мира сего, – говорю вам это в лицо, несмотря на мое огромное к вам уважение... Я горжусь общением с вами, однако же не перестаю удивляться упрямству, с которым вы защищаете ваши понятия о чувстве долга. Ведь это даже не общепринятое представление о долге, религиозном или моральном... Удивительно, что в нынешние времена, когда все продается и покупается за деньги, этот долг – всего лишь обязательство перед самим собой, взятое вами на себя добровольно. Вы понимаете, как это звучит в наше время?

Дон Хайме помрачнел. Разговор становился все более напряженным.

– Это всегда меня удивляло в вас, маэстро. И знаете, каково мое мнение? Иногда я спрашиваю себя: а что, если в нашей многострадальной Испании роли поменялись и благородство и аристократизм стали по праву привилегией таких людей, как вы, а не большинства моих знакомых, а может быть, и меня самого?

– Прошу вас, дон Луис...

– Позвольте мне закончить, дружище. Позвольте мне все сказать... Мой дедушка, царство ему небесное, купил себе титул, разбогатев: он занимался торговлей с Англией в период войны с Наполеоном. И это всем известно. Но прежде, в добрые старые времена, настоящими родовитыми аристократами становились не контрабандисты, торгующие английским сукном, а люди, доказавшие свою доблесть со шпагой в руке. Разве я не прав?.. А вы, дорогой маэстро, стоите в этом деле не меньше, чем любой из них. И не меньше, чем я.

Серые глаза дона Хайме пристально смотрели на дона Луиса.

– Вы правы, ваша светлость. Со шпагой в руке со мной может сравниться не всякий.

Легкий порыв горячего ветра пробежал по вершинам деревьев. Маркиз отвел глаза, рассеянно уставившись на каменного ангелочка, и пощелкал языком, словно жалея, что они забрели слишком далеко в глубь сада.

– Одним словом, не стоит так замыкаться в себе, дон Хайме, это совет друга... Добродетель – дело неприбыльное, уверяю вас. И малозанятное. Только не подумайте, друг мой, что я читаю вам наставления, да хранит меня Вельзевул! Я хочу сказать одно: выглянуть иногда на улицу и посмотреть, что творится вокруг, – чертовски интересно. Особенно в такое любопытное время, в какое нам всем довелось жить... Вы слыхали последнюю новость?

– Какую новость?

– О заговоре.

– Я не слишком разбираюсь в политике. Вы имеете в виду арестованных генералов?

– Что вы, маэстро! Это уже вчерашний день. Я говорю о договоре между прогрессистами и Либеральным союзом, который заключили несколько дней назад. Отказавшись от явной оппозиции, они решили устроить военную революцию. Обсудили программу: свергнуть королеву и посадить на трон герцога Монпансье, вложившего в это дело скромную сумму в три миллиона реалов. Опечаленная и встревоженная Изабелла решила отправить в ссылку свою сестру и ее мужа; поговаривают, что в Португалию. А Серрано, Дульсе, Сабала и прочие депортированы на Канарские острова. Сторонники Монпансье работают на Прима, надеются получить от него куш на поддержку трона, но наш доблестный молодчик не собирается расставаться со своими денежками. Такие вот дела.

– Просто голова кругом идет!

– Еще бы! Вот я и говорю: интересно наблюдать за всем этим со стороны, как это делаю я. Видите ли, маэстро... Чтобы понять жизнь, в ней надо хорошенько повариться, особенно в том, что касается политики и женщин. Но главное – не терять голову: ни то ни другое не должно затягивать. Такова, если хотите, моя философия; я наслаждаюсь жизнью и ее прелестями. А потом – хоть трава не расти. В книжных лавочках на Сан-Исидро я чувствую такое же научное любопытство, как в те злосчастные три месяца, пока я занимал должность в правительстве, которой меня наградил покойный дядюшка Хоакин... Надо просто жить, вот что я вам скажу, дон Хайме. Уж поверьте пройдохе, выбросившему вчера на ломберный стол в казино три тысячи дуро с презрительной гримасой, которую невежды приняли за растерянную улыбку... Вы меня понимаете?

Дон Хайме снисходительно улыбнулся.

– Возможно.

– По-моему, я недостаточно вас убедил.

– Вы неплохо меня знаете, ваша светлость, и догадываетесь, что я думаю по этому поводу.

– Да, я знаю, что вы думаете. Вы из тех, кто повсюду чувствует себя чужаком. Если бы Христос сказал вам: «Оставь все и следуй за мной», – вы, я полагаю, сделали бы это безо всякого труда. Нет ничего на свете, что бы вы боялись потерять.

– Есть, ваша светлость: мои любимые рапиры. Их я не уступлю никому.

– Думаю, даже рапиры вас не удержат. Вы все равно последовали бы за Христом или за кем-нибудь еще. Хотя, может быть, я и преувеличиваю. – Эта мысль, казалось, развеселила маркиза. – Я никогда вас не спрашивал, дон Хайме: сами-то вы на чьей стороне? Вы монархист? Я имею в виду абстрактную монархию, а не этот жалкий фарс.

– Вы же сами сказали, дон Луис я человек не от мира сего.

– Да, возможно, маэстро; однако вы и не от мира иного, я в этом убежден. Не перестаю удивляться вашей поразительной способности оставаться на границе этих двух миров.

Маэстро поднял голову; его серые глаза смотрели на облака, плывшие вдалеке, словно в них было что-то очень родное.

– Наверное, я самый обыкновенный эгоист, – произнес он задумчиво. – Старый эгоист.

Граф усмехнулся.

– Представьте, друг мой, я ценю в людях это качество. Очень ценю.

Дон Хайме покорно развел руками.

– Человек ко всему приспосабливается, особенно когда у него нет другого выхода. Если надо платить – он платит: это вопрос выбора. Рано или поздно мы этот выбор делаем; правилен он или нет, но все мы выбираем. Мы решаем, кто мы – те, кем мы хотим себя считать, или нечто совсем другое. Иногда мы сжигаем за собой корабли, и вскоре нам остается лишь одно – держаться на плаву любой ценой, борясь с волнами и ветром.

– Значит, человек делает свой выбор, даже если ему очевидно, что он ошибается?

– Да, и в этом случае выбор особенно важен. Тогда в игру вступает эстетика.

Физиономия маркиза расплылась в улыбке.

– Вслушайтесь только: эстетика ошибки. Отличная тема для научного исследования!.. Тут есть о чем порассуждать.

– Я не согласен с вами, ваша светлость. На самом деле в мире нет ничего, о чем стоило бы говорить долго.

– Кроме фехтования.

– Да, кроме фехтования. – Дон Хайме умолк, словно считая разговор оконченным, но через мгновение покачал головой и сжал губы. – Удовольствия таятся не только во внешнем мире, как вы, ваша светлость, изволили утверждать. Их можно получить и иным способом – сохраняя верность своим привычкам, своему внутреннему миру, и особенно в тот миг, когда все вокруг рассыпается в прах. Маркиз ответил с иронией:

– По-моему, как раз что-то в этом духе писал Сервантес. Разница лишь в том, что вы идальго оседлый, ваши ветряные мельницы внутри вас самого.

– Верно, только я не просто идальго, а идальго замкнутый и эгоистичный, не забывайте об этом, ваша светлость. Дон-Кихот боролся со злом и несовершенством, я же мечтаю об одном: чтобы меня оставили в покое. – Он задумался, прислушиваясь к своим чувствам. – Я не знаю, совместимо ли это с благородством и честностью, я хочу быть только честным, уверяю вас. Честным, благочестивым – это значит порядочным... Я хочу воплотить в себе все, что связано с понятием «честь», – добавил он просто; в его тоне не было и намека на самолюбование.

– Какая необычная цель, маэстро! – произнес маркиз с нескрываемым восхищением. – Особенно в нынешние времена. Почему же именно честь? Мне пришло в голову множество иных вариантов: деньги, власть, ненависть, страсть, тщеславие...

– Наверное, потому, что в один прекрасный день я сделал ставку именно на честь, а не что-либо другое. Может быть, по чистой случайности или потому, что мне просто нравится звучание этого слова. По правде говоря, оно связано для меня с образом моего отца, я всегда гордился тем, как он погиб. Достойная смерть – оправдание чему угодно. Даже недостойной жизни.

– Ого! – Аяла улыбался; он был в восторге от их разговора. – Такое отношение к смерти попахивает католицизмом. Так, значит, достойная смерть – путь к вечному спасению?

– Если вы ожидаете спасения или чего-либо в этом роде, не стоит и стараться... На самом деле важна последняя битва на пороге вечной темноты, когда единственный свидетель – ты сам.

– Вы забываете о Боге, маэстро.

– Он меня мало интересует, ваша светлость. Бог прощает то, чего нельзя прощать, он безответствен и непоследователен. Он не кабальеро.

Маркиз посмотрел на дона Хайме с восхищением.

– Я всегда говорил, маэстро, – произнес он, помолчав, – природа столь мудра, что запросто превращает святых в циников, чтобы позволить им выжить... Вы единственный случай, опровергающий мою теорию. Быть может, именно это и нравится мне в вас больше всего; пожалуй, даже больше, чем наши поединки. Вы доказательство того, что кое-что существует не только в книгах, как я думал раньше. Вы пробуждаете мою дремлющую совесть.

Они помолчали, слушая шум фонтана; листья зашелестели от порыва теплого ветра. В этот миг дон Хайме снова вспомнил об Аделе де Отеро, посмотрел краем глаза на Луиса де Аялу и внезапно почувствовал, как его охватывает смутное раскаяние.

Мало интересуясь событиями, происходившими в то лето во дворце, дон Хайме как ни в чем не бывало занимался со своими учениками. С Аделой де Отеро он встречался трижды в неделю. Их занятия проходили как заведено, ничем не отличаясь от обычных уроков фехтования. Донья Адела по-прежнему поражала его своим удивительным мастерством и выдержкой, но они почти не разговаривали, лишь изредка обмениваясь малозначительными репликами. Задушевная беседа, которая завязалась между ними в тот вечер, когда она пришла к нему во второй раз, больше не повторялась. Теперь их единственной темой было фехтование, и дон Хайме с удовольствием отвечал на ее вопросы, испытывая при этом несказанное облегчение. Его все больше интересовала жизнь ученицы, но стоило заговорить о чем-то, выходящем за рамки фехтования, как она делала вид, что не поняла его деликатного вопроса, и ловко уходила в сторону. Ему удалось узнать только то, что она жила одна, не имела близких родственников и по какой-то неведомой причине старалась держаться в стороне от мадридской светской жизни, участвовать в которой было бы для нее столь естественно. Он знал о ней ничтожно мало: она была очень состоятельна, даже, по-видимому, богата, хотя ее квартира в доме на улице Рианьо находилась на третьем этаже, а не на первом; неизвестные причины вынудили ее несколько лет прожить за границей, вероятнее всего в Италии, что подтверждали некоторые ее обмолвки и необычные обороты речи, замеченные им во время разговора. Он так и не сумел узнать, девица она или вдова; образ ее жизни склонял его скорее ко второй гипотезе. Непринужденные манеры доньи Аделы, ее небрежные, полные скепсиса замечания по поводу сильного пола были не свойственны незамужним дамам. Конечно же, она познала и любовь, и страдание; а присущая ей уверенность в себе была свидетельством суровых испытаний – он понимал это, будучи зрелым и опытным человеком. Он не осмелился бы утверждать, что она представляла собой тип женщины, так сказать, авантюрного склада. А может быть, именно таковой она и была? В ней, безусловно, чувствовалась удивительная независимость, свойственная лишь определенной категории женщин. Однако что-то ему подсказывало, что принять эту догадку значило бы прибегнуть к вульгарному упрощению.

Несмотря на упрямое нежелание доньи Аделы хоть немного рассказать о своей жизни, их общение приносило ему ни с чем не сравнимое наслаждение. Молодость и своеобразие его ученицы, ее редкая красота давали дону Хайме ощущение здоровой бодрости, которое увеличивалось день ото дня. Она держалась с ним почтительно, хотя в ее поведении часто проглядывало умело рассчитанное кокетство. Все это радовало старого маэстро, и в один прекрасный день он вдруг осознал, с каким нетерпением ждет наступления той минуты, когда она, держа в руках свою неизменную дорожную сумку, появится на пороге. Он уже привык к полуоткрытой двери гардеробной, и стоило ей удалиться, немедленно входил туда, чтобы с упоением вдохнуть аромат розовой воды, витавший в воздухе, словно незримый след. Были мгновения, когда их взгляды подолгу задерживались друг на друге, когда в разгаре поединка их тела почти соприкасались, и только самообладание помогало ему скрыть под маской отеческой заботы то смятение, которое вызывала в нем близость этой женщины.

Как-то раз во время занятия она, начав атаку, так яростно кинулась вперед, что налетела на дона Хайме. Он почувствовал прикосновение женского тела, теплого и гибкого, и неожиданно для себя обхватил ее за талию, словно помогая удержать равновесие. Она на мгновение прильнула к нему, и ее лицо, скрытое металлической решеткой маски, несколько секунд было так близко, что он уловил ее дыхание и блеск глаз, пристально смотревших на него. Он продолжил поединок, но был настолько потрясен, что ослабил защиту, и она без труда дважды уколола его в грудь. Радуясь, что ей целых два раза удалось застать его врасплох, Адела де Отеро вошла в раж и наносила быстрые, как молнии, уколы, изобретаемые ею на ходу, и иногда, вне себя от восторга, даже подпрыгивала, точно девчонка, с головой ушедшая в любимую игру. Дон Хайме, уже вполне оправившийся от потрясения, внимательно смотрел на нее, сохраняя дистанцию; стоило ей ослабить напор, как он, вытянув руку, легко касался наконечником ее тихо звеневшей рапиры... Наблюдая за ее действиями, он готовился совершить быструю и точную атаку. Никогда прежде дон Хайме не любил ее так сильно, как теперь.

Позже, когда она вернулась из гардеробной уже переодетая в будничное платье, он вдруг уловил в ней какую-то перемену. Она была бледна, ступала неуверенно; внезапно провела рукой по лбу, уронила шляпу и, нагнувшись за ней, покачнулась и прислонилась к стене. Встревоженный маэстро поспешно шагнул к ней.

– Вы здоровы?

– Надеюсь, что да. – Она слабо улыбнулась. – Это от жары.

Он протянул ей руку. Она склонила голову так низко, что ее щека почти касалась плеча маэстро.

– Впервые замечаю в вас признаки слабости, донья Адела.

На ее бледном лице появилась улыбка.

– Считайте это особой честью, маэстро, – ответила она.

Он довел ее до кабинета, с упоением чувствуя на своем предплечье легкое давление ее руки, и усадил на старую софу, обтянутую потрескавшейся от времени кожей.

– Вам нужно что-нибудь выпить. Глоток коньяку пойдет вам на пользу.

– Не беспокойтесь, маэстро. Мне уже намного лучше.

Не слушая ее возражений, дон Хайме достал коньяк и налил ей полную рюмку.

– Выпейте немного, прошу вас. Коньяк вас освежит.

Она коснулась губами янтарной жидкости, и лицо ее исказила милая гримаса. Маэстро настежь распахнул ставни, впустив в комнату свежий ветерок, и сел на некотором расстоянии от нее. Они немного помолчали. Сейчас дон Хайме, беспокоясь о ее состоянии, мог смотреть на нее не таясь, чего он не смел позволить себе в обычное время. Он машинально провел пальцами по рукаву, которого только что касалась ее рука; ему казалось, что он все еще чувствует нежный гнет.

– Выпейте еще глоточек. Кажется, от коньяка вам лучше.

Она молча повиновалась. Потом посмотрела ему в глаза и с благодарностью улыбнулась, держа на колене руку с едва пригубленной рюмкой. Окончательно придя в себя, она обвела взглядом комнату.

– Представьте себе, – сказала она тихо, словно признаваясь в чем-то сокровенном, – ваш дом похож на вас самого. Все собрано с такой любовью, кажется таким удобным и надежным... Здесь, вдали от суеты, чувствуешь себя в полной безопасности, даже время как будто замирает. В этих стенах, как бы это сказать...

– Заключена целая жизнь?

Она чуть не захлопала в ладоши, так ее обрадовало то, что дон Хайме нашел подходящие слова.

– Да, маэстро. Вся ваша жизнь, – зачарованно произнесла она.

Дон Хайме поднялся и сделал несколько шагов по комнате, молча разглядывая предметы, на которые она указала: старый диплом Парижской академии; деревянный герб с надписью «На меня!», набор старинных дуэльных пистолетов в хрустальной вазе, значок лейтенанта Королевской гвардии на темно-зеленом бархате в маленькой рамке, висящий на стене... Он мягко провел рукой по корешкам книг, стоявших на дубовой полке. Адела де Отеро смотрела на него, полуприкрыв веки и словно внимательно прислушиваясь к едва различимому шепоту, который, казалось, доносился от окружавших дона Хайме вещей.

– Как прекрасно, когда человек умеет помнить, – произнесла она.

Он печально покачал головой, как бы говоря, что никто не в силах совладать со своими воспоминаниями.

– Не думаю, что «прекрасно» – правильное в данном случае определение, – сказал он, указав на книги и развешанные по стенам предметы. – Иногда мне кажется, что я на кладбище... Похожее ощущение: вокруг какие-то изображения, надписи, тишина. – Он печально улыбнулся. – Молчание призраков, которые человек, уходя, оставляет позади. Как Эней, бегущий из Трои.

– Я понимаю, что вы хотите сказать.

– Понимаете? Что ж, может быть. Я уже начинаю думать, что вы действительно все понимаете.

– Это тени тех, кем мы могли бы стать и так и не стали... Может быть, вы это имеете в виду?.. Нам снилось, что эти призраки – мы сами, но нас разбудили ото сна. – Она говорила ровным голосом, без выражения, словно повторяя заученный когда-то давным-давно урок – Это тени тех, кого мы любили и навсегда потеряли; тех, кто любил нас и чью надежду мы погубили из-за невежества, жестокости, лени...

– Да. Я вижу, вам знакомо и это.

Шрам в уголке рта сделал ее усмешку еще более ироничной.

– А почему, собственно, вы сомневаетесь, что мне это знакомо? Или вы думаете, что только мужчина может оставить за собой пылающую Трою?

Он смотрел на нее, не зная, что ответить. Она закрыла глаза, стараясь различить далекие голоса, слышные только ей одной. Потом она моргнула, словно очнувшись ото сна, и повернулась к маэстро.

– Однако, – сказала она, – в вас совсем не чувствуется сожаления о прошлом. Или гнева. Интересно, где вы черпаете мужество, чтобы оставаться собой и не пасть на колени, моля о милосердии?.. У вас вид чужеземца, который прибыл откуда-то издалека... Можно подумать, что, упорно стараясь выжить, вы копите внутри себя силы, как ростовщик.

Маэстро пожал плечами.

– Это не я, – произнес он тихо, почти робко, – это шестьдесят лет жизни; все то хорошее и плохое, что в ней было. Но вы... – Он смущенно умолк, склонив голову и коснувшись подбородком груди.

– Но я?.. – Глаза фиалкового цвета внезапно стали непроницаемы, словно их заволокла невидимая дымка. Дон Хайме в замешательстве помотал головой, словно ребенок.

– Вы очень молоды. У вас еще все впереди. Она посмотрела на него пристально. Потом подняла брови и невесело рассмеялась.

– Я не существую, – произнесла она чуть хрипловато.

Хайме Астарлоа посмотрел на нее с недоумением. Она протянула руку, ставя рюмку на стол, и маэстро залюбовался прекрасной обнаженной шеей, белеющей из-под густой копны агатово-черных волос, собранных узлом на затылке. На стену падали последние лучи солнца, в окне на фоне вечернего неба плыли розоватые облака. Отразившийся в стекле блик солнца таял и вскоре пропал совсем.

– Удивительно, – пробормотал дон Хайме. – Я всегда считал, что во время поединка могу распознать родственную душу. Развивая осязание, проникнуть в суть человека не так уж сложно. С рапирой в руке каждый становится таким, каков он есть на самом деле.

Она смотрела на него рассеянно, словно думая о чем-то своем.

– Возможно, – проговорила она машинально. Маэстро взял наугад какую-то книгу и, подержав ее в руках, поставил обратно.

– Но с вами этого не происходит, – продолжал он. – В вас, донья Адела, я чувствую только силу и агрессию. Вы двигаетесь четко, уверенно; слишком ловко для женщины, слишком вкрадчиво для мужчины. Завораживает ваша сдержанная, упорядоченная энергия... А иногда что-то совсем другое: темная, необъяснимая ненависть, не знаю к чему. Или к кому. Быть может, ответ кроется под пеплом Трои, с которой вы, похоже, знакомы не понаслышке...

Казалось, Адела де Отеро задумалась над его словами.

– Продолжайте, – произнесла она наконец. Дон Хайме махнул рукой.

– Мне нечего больше сказать, – ответил он, словно извиняясь. – Я, как видите, все чувствую, но никак не могу постичь главное – скрытые мотивы, которые порождают то, о чем я могу лишь догадываться. Я учитель фехтования и не считаю себя ни философом, ни моралистом.

– Для учителя фехтования достаточно и этого, – сказала она, улыбаясь иронично и мягко. Ему показалось, что ее матовая кожа светится.

В окне виднелась полоска неба, темнеющего над крышами Мадрида. На подоконнике неслышно появилась худая кошка, заглянула в заполненную сумерками комнату и скрылась.

Донья Адела шевельнулась, юбки тихо зашуршали.

– В неудачное время, – таинственно заговорила она, – в неудачный день... В неудачно выбранном городе. – Она потупилась, и на ее губах мелькнула улыбка. – Очень жаль, – добавила она.

Дон Хайме смотрел на нее, совершенно сбитый с толку. Заметив его недоумение, она нежно приоткрыла губы и мягко коснулась рукой обтягивающей софу потертой кожи.

– Сядьте вот сюда, маэстро.

Стоя у окна, дон Хайме помахал рукой в знак вежливого отказа. Комната наполнялась сумерками.

– Вы когда-нибудь любили? – спросила она. Маэстро уже едва различал черты ее лица в сгущавшемся с каждой минутой мраке.

– Неоднократно, – задумчиво ответил он.

– Неоднократно? – Казалось, она была удивлена. – Да, конечно, понимаю. Но меня интересует другое: была ли в вашей жизни настоящая любовь?

Небо на западе стремительно чернело. Дон Хайме взглянул на лампу, не решаясь зажечь ее. Донью Аделу сгустившийся мрак, по-видимому, ничуть не беспокоил.

– Да. Когда-то очень давно, в Париже.

– Она была красива?

– Очень. Она была... похожа на вас. Париж делал ее еще прекраснее: Латинский квартал, элегантные магазины на улице Сен-Жермен, танцы в Шумьер, Монпарнас...

Нахлынувшие воспоминания острой иглой вонзились ему в сердце. Он снова в нерешительности посмотрел на фонарь.

– Мне кажется, нам надо...

– Кто же кого оставил, дон Хайме?

Маэстро горько улыбнулся, понимая, что в темноте она уже не различает его лица.

– Все было сложнее. Через четыре года я заставил ее сделать выбор. И она его сделала.

Его собеседница превратилась в неподвижную тень.

– Она была замужем?

– Да, замужем. А вы очень умная девушка.

– Как же вы поступили потом?

– Забрал свои вещи и вернулся в Испанию. С тех пор прошла целая вечность...

Фонарщики длинными шестами зажигали на улицах фонари. В окно проникло слабое мерцание газового света. Она поднялась с дивана, пересекла темную комнату и приблизилась к дону Хайме. Теперь она неподвижно стояла перед ним.

– Есть один английский поэт, – сказала она чуть слышно. – Лорд Байрон.

Дон Хайме ждал, не произнося ни слова. Он чувствовал тепло, исходящее от ее молодого тела; она стояла совсем рядом, почти касаясь его. В горле у него пересохло, он боялся, что она услышит бешеный стук его сердца. Внезапно зазвучал ее голос, мягкий и спокойный, как ласковое прикосновение:

The devil speaks truth much oftener

than he's deemed, He has an ignorant audience...35

Она качнулась вперед. Проникавший сквозь окно свет падал на ее подбородок и губы.

Дьявол говорит правду гораздо чаще,

Чем думают, Но его слушают невежды...

Настала глубокая тишина, время, казалось, замерло. Когда молчание сделалось невыносимым, снова послышался ее голос:

– Людям всегда есть что рассказать друг другу.

Она говорила так тихо, что дон Хайме с трудом различал ее слова. Он чувствовал нежное благоухание розовой воды, исходившее от ее кожи. Маэстро понял, что начинает терять разум, и в отчаянии пытался придумать способ вернуться к реальности. Тогда он протянул руку к лампе и зажег лежавшую там спичку. Крошечный огонек задрожал в его пальцах.

Он вызвался проводить донью Аделу до самого ее дома на улице Рианьо. «Даме в такое время не следует одной идти пешком или искать экипаж», – сказал он, не глядя ей в глаза. Он надел сюртук и цилиндр, взял трость и спустился по ступеням впереди нее. Внизу он остановился и после некоторого колебания, не ускользнувшего от Аделы де Отеро, со всей ледяной учтивостью, на какую был способен, предложил ей опереться на его руку. Она сделала это и, пока они шли, искоса поглядывала на него: на лице ее можно было прочесть скрытую досаду. Дон Хайме подошел к экипажу, хозяин которого дремал, прислонившись к фонарю; они сели, и он назвал адрес.

Экипаж покатился вниз по улице Аренал; перед Западным дворцом повернул направо. Маэстро молчал, сложив руки на рукоятке трости и тщетно силясь привести свои мысли в порядок. В этот вечер многое могло произойти, но так и не произошло, и он не понимал, радоваться ему или презирать себя за малодушие. О чем думала в этот миг Адела де Отеро? Ни за что на свете не хотелось бы ему сейчас проникнуть в ее мысли. Обоим было понятно: после состоявшегося между ними серьезного разговора, который по всем неписаным законам должен был их сблизить, в их отношениях что-то разладилось окончательно и бесповоротно. Он не знал, что именно, – это казалось второстепенным; очевидным было другое: что-то незримое рушилось вокруг него. Адела де Отеро никогда не простит его трусость. Или его смирение.

Они ехали в полном молчании, каждый в своем углу на обтянутом красным атласом сиденье. Временами в глубь экипажа проникал свет зажженного фонаря, и дон Хайме осторожно краем глаза поглядывал на свою спутницу, погруженную в созерцание уличных теней. Бедному маэстро хотелось нарушить гнетущую его тягостную тишину, но он боялся окончательно испортить положение. Все это казалось каким-то дьявольским абсурдом.

Вскоре Адела де Отеро повернулась к нему.

– Я слышала, дон Хайме, что среди ваших учеников есть знатные люди. Это правда?

– Да, это так.

– И аристократы? Я хочу сказать: графы, герцоги и тому подобное...

Дон Хайме обрадовался, что возникла новая тема для разговора, который так некстати оборвался у него дома. Конечно же, она понимала, что молчание могло зайти слишком далеко. Быть может, угадывая смятение маэстро, она пыталась разбить ледяную преграду, выросшую между ними за столь короткое время; происходящее не было ей безразлично.

– Да, есть и такие, – ответил он. – Хотя, честно сказать, их немного. Прошли те времена, когда известный учитель фехтования мог отправиться на заработки в Вену или Петербург, где его немедленно назначали капитаном полка... В наше время аристократия не слишком интересуется моим искусством.

– Кто же те достойные люди, ставшие исключением?

Дон Хайме пожал плечами.

– Их двое или трое. Сын герцога де Суэка, маркиз де лос Алумбрес...

– Луис де Аяла?

Он удивленно посмотрел на нее.

– Неужто вы знаете дона Луиса?

– Мне о нем рассказывали, – сказала она небрежно. – Я знаю только, что это один из лучших фехтовальщиков Мадрида.

Маэстро согласился:

– Да, он отличный фехтовальщик.

– Лучше, чем я? – В ее голосе послышалось искреннее любопытство.

Дон Хайме потупился.

– У него другой стиль. Адела де Отеро оживилась.

– Я бы хотела с ним сразиться. Говорят, он интересный мужчина.

– Это невозможно. Мне очень жаль, сеньора, но это исключено.

– Отчего же? Я не вижу никаких препятствий.

– Ну... Одним словом...

– Я бы хотела провести с ним пару поединков. А его вы тоже обучили уколу за двести эскудо?

Дон Хайме беспокойно заерзал на сиденье экипажа. Неясные предчувствия смутили его не на шутку.

– Ваше желание, донья Адела, довольно... гм.. смело. – Маэстро нахмурился. – Я не знаю, станет ли сеньор маркиз...

– Вы хорошо его знаете?

– Я имею честь дружить с маркизом, если вы это имеете в виду.

Неожиданно она так порывисто схватила его за руку, что дон Хайме даже на мгновение усомнился, что перед ним – та самая Адела де Отеро, которая полчаса назад беседовала с ним в интимном полумраке его кабинета.

– Тогда решено! – воскликнула она в восторге. – Вы расскажете ему о том, как ловко я владею рапирой, и он, конечно же, захочет познакомиться со мной, с женщиной, знающей толк в фехтовании!

Дон Хайме пробормотал несколько малоубедительных отговорок, но она упорно твердила свое:

– Вам ведь известно, маэстро: в Мадриде я почти никого не знаю. Никого, кроме вас. Я женщина; не могу же я стучаться в его дверь с рапирой под мышкой...

– Об этом не может быть и речи! – воскликнул дон Хайме, его понятие о благопристойности не допускало и мысли об этом.

– Вот видите! Я просто умру от стыда!

– Дело не только в этом. Дон Луис де Аяла очень щепетилен во всем, что касается фехтования. Не знаю, что он подумает, если женщина...

– Но вы же сами, маэстро, даете мне уроки...

– Вот именно, даю уроки. Мой долг – обучать фехтованию. А долг Луиса де Аялы – быть маркизом.

Она рассмеялась; смех ее прозвучал весело и недобро.

– В тот первый день, когда вы пришли ко мне домой, вы тоже говорили, что не можете заниматься со мной из принципа...

– Профессиональное любопытство оказалось сильнее любых принципов.

Миновав дворец Лиги, они пересекли улицу Принцессы. Кое-где в дрожащем свете фонарей прогуливались хорошо одетые пешеходы, наслаждавшиеся вечерней прохладой. Скучающий полицейский, завидев их экипаж, поднял руку к козырьку фуражки, думая, что они направляются во дворец герцога Альбы.

– Обещайте, что вы поговорите обо мне с маркизом!

– Я никогда не даю обещаний, которые не намерен выполнять.

– Маэстро... Кажется, я догадываюсь: вы просто ревнивы.

Дон Хайме почувствовал, как лицо его заливает горячая волна. Он не мог видеть себя со стороны, но был уверен, что покраснел до самых ушей. Он открыл рот, не в силах произнести ни слова и чувствуя, что в горле у него растет болезненный комок. «Она права, – в смятении подумал он. – Она совершенно права. Я веду себя как мальчишка». Он глубоко дышал, стыдясь самого себя, и с силой вдавил наконечник трости в пол экипажа.

– Ладно... Попробую. Но я не могу вам ничего обещать.

Она с ребяческой радостью захлопала в ладоши и, наклонясь к дону Хайме, горячо пожала ему руку. Может быть, даже слишком горячо, учитывая, что все это было не чем иным, как сиюминутным капризом; и маэстро подумал, что донья Адела просто взбалмошная женщина.

Вопреки своему нежеланию дон Хайме сдержал слово и как-то раз, во время занятий в доме маркиза, осторожно завел с ним разговор об Аделе де Отеро:

– Некая молодая фехтовальщица, – вы знаете, кого я имею в виду, поскольку сами интересовались ею... Юным порою нравится разрушать стереотипы, вы ведь понимаете... Несомненно, она очень увлечена нашим с вами искусством, умеет мастерски атаковать, у нее легкая рука... В противном случае я никогда не осмелился бы заговорить с вами о ней. Если вы считаете, что...

Луис де Аяла поглаживал напомаженные усы, зардевшись от удовольствия. Разве может он отказаться? Разумеется, он согласен.

– Так вы говорите, она красива?

Дон Хайме был удручен; он проклинал себя за сводничество, казавшееся ему низким и презренным. Но слова, произнесенные Аделой де Отеро в экипаже, словно эхо, настойчиво звучали в его памяти. В столь преклонные годы страдать муками ревности было просто смешно.

Знакомство состоялось в фехтовальном зале дона Хайме, когда два дня спустя в разгар занятия с Аделой де Отеро там как ни в чем не бывало появился маркиз. Они вежливо обменялись приветствиями и любезностями, и Луис де Аяла, в атласном галстуке цвета мальвы, заколотом бриллиантовой булавкой, в вышитых шелковых носках, с тщательно завитыми усами, вежливо попросил разрешения присутствовать на занятии. Он прислонился к стене, скрестив руки на груди, лицо его приняло серьезное выражение знатока: донья Адела, сражаясь с доном Хайме, показывала такое мастерство во владении рапирой, какого маэстро ни разу не приходилось встречать ни в одном ученике. Стоявший в углу маркиз не выдержал и восторженно зааплодировал.

– Для меня настоящая честь, сеньора, присутствовать при таком поединке.

Глаза фиалкового цвета взглянули на Луиса де Аялу так пристально, что тот машинально провел пальцем по воротнику рубашки. Между ученицей и маркизом промелькнуло нечто, похожее на вызов, какое-то упрямое соперничество. Воспользовавшись первой же возможностью, маркиз приблизился к маэстро и чуть слышно произнес:

– Какая восхитительная женщина!

Дон Хайме воспринимал появление маркиза с неудовольствием, ему едва удавалось скрыть под маской холодной сдержанности свои истинные чувства. Когда занятие окончилось, Луис де Аяла с жаром принялся обсуждать с доньей Аделой поединок, который произвел на него огромное впечатление. Маэстро тем временем убрал рапиры, нагрудники и маски. Вскоре маркиз галантно предложил своей собеседнице проводить ее до дома. Его фаэтон с английским кучером поджидает на улице, для него было бы величайшим удовольствием предложить его даме, а по дороге они могли бы всласть наговориться об их взаимной страсти – фехтовании. А кстати, не хотелось бы ей в девять часов вечера посетить концерт в садах на Елисейских полях? «Союз мастеров», возглавляемый маэстро Гастамбиде, представлял «Сороку-воровку» Россини, а также импровизацию по мотивам «Роберта-дьявола» 36. Адела де Отеро, сделав изящный поклон, с радостью приняла его предложение. После поединка с доном Хайме щеки ее раскраснелись, придавая ей необычайную свежесть.

Пока она переодевалась – на этот раз дверь, против обыкновения, была закрыта, – маркиз любезно предложил дону Хайме пойти с ними, хотя было очевидно, что он не особенно рассчитывает на согласие. Чувствуя, что его приглашают неискренне, маэстро с кислой улыбкой отказался. Маркиз был очень серьезным соперником, и дон Хайме понимал, что свою партию он безнадежно проиграл, не осмелившись даже толком ее начать. Его ученики ушли под руку, возбужденно разговаривая, и маэстро с досадой и отчаянием слышал удаляющиеся по лестнице шаги.

Остаток дня, проклиная себя на чем свет стоит, он бессильно бродил по дому, как запертый в клетке тигр. Внезапно он остановился и посмотрел на свое отражение в висящем в зале зеркале.

– Чего же ты ждал? – спросил он себя с презрением.

Глянувший на него из зеркала седой старик горько улыбнулся.

Прошло несколько дней. Газеты, изрядно обглоданные цензурой, осторожно, между строк сообщали политические новости. Поговаривали, что Наполеон III любезно разрешил Хуану Приму съездить на воды в Виши. Встревоженное близостью заговорщика, правительство Гонсалеса Браво использовало любую возможность, чтобы выказать французскому императору свое беспокойство. Асам граф Реусский, сидя в Лондоне на чемоданах, проводил одно собрание за другим, изобретая всё новые способы, чтобы убедить кое-кого раскошелиться на благо общего дела. Революция, не имеющая должной экономической поддержки, неизбежно превратилась бы в нелепую потасовку, и герой событий в Кастильехос, наученный опытом прошлых поражений, не собирался рисковать впустую.

В Мадриде Гонсалес Браво неустанно повторял слова, произнесенные им в день принятия полномочий в конгрессе:

– Мы правительство, противостоящее революции; страна нам доверяет, и заговорщики останутся ни с чем. Не я возглавляю Совет министров, но тень самого генерала Нарваэса!

Однако мрачная тень Всадника из Лохи была мятежникам нипочем. Зная об их приближении, генералы, которые некогда без зазрения совести резали простой народ, ныне толпами переходили на сторону революции или по крайней мере собирались примкнуть к ней, когда она будет победно завершена. На своем курорте в Лекейтио, вдали от мадридской суеты Изабелла II чувствовала себя все более неуверенно. Последней ее надеждой и опорой был генерал Песуэла, граф Честский 37.

Любовно поглаживая рукоять генеральской сабли, он то и дело заверял королеву в своей верности:

– Если надо умереть, защищая королевский двор, мы умрем. В этом долг истинного солдата.

Ссылаясь на эти напыщенные фразы, правительственная пресса старалась успокоить народ, вовсю трубя о возрастающем королевском престиже. В моду вошел пущенный кем-то куплет:

Питать себя надеждой -

Для всякого отрада,

Вот так ослы на поле

Травинки щиплют стадом.

А в жизни дона Хайме тем временем произошло печальное событие: он лишился ученицы. Адела де Отеро больше не приходила на его занятия. Ее частенько видели то там, то здесь неизменно в сопровождении маркиза: то они не спеша прогуливались в Ретиро, то ехали в шарабане по Прадо, то их встречали в театре Россини, то в ложе Сарсуэлы. Жестикулируя веерами и осторожно подталкивая друг друга локтями, мадридские аристократы восторженно перешептывались: кто же эта таинственная незнакомка, так умело взявшая в оборот Луиса де Аялу? Однако никто не мог сказать толком, откуда взялась эта дама; ничего не было известно ни о ее семье, ни о связях, ни о друзьях, за исключением уже упомянутого маркиза. Как минимум пару недель самые досужие столичные сплетницы, сгорая от любопытства, наводили справки и строили предположения, но в конце концов и они признали себя побежденными. О незнакомке было известно лишь одно: эта молодая женщина недавно приехала из-за границы, и, вероятно, именно по этой причине некоторые особенности ее поведения шли вразрез с принятыми в свете правилами.

Глухие отголоски этих пересудов в один прекрасный день достигли ушей дона Хайме, встретившего их с должным мужеством. Учитель фехтования продолжал ежедневно посещать дом Луиса де Аялы. Руководствуясь природным благоразумием и так-том, он ни разу не полюбопытствовал, как поживает его бывшая ученица; маркиз тоже не упоминал ее имени. Лишь однажды, когда они, как обычно, попивали херес после удачного поединка, маркиз опустил руку ему на плечо и, смущенно улыбнувшись, произнес:

– Своим счастьем я обязан вам, маэстро.

Дон Хайме холодно выслушал его слова, и на этом разговор закончился. Несколько дней спустя маэстро получил чек, подписанный Аделой де Отеро, – это была плата за несколько последних уроков. К нему прилагалось небольшое письмо:

К сожалению, у меня нет времени, чтобы продолжать наши чудесные занятия фехтованием. Благодарю Вас за оказанную мне честь; о Вас, маэстро, у меня навсегда сохранятся незабываемые воспоминания.

С величайшим почтением,

Адела де Отеро.

Дон Хайме перечитал письмо несколько раз и, нахмурившись, погрузился в раздумья. Потом положил письмо на стол и, взяв карандаш, набросал какие-то цифры. Изучив их, он взял чистый лист бумаги и обмакнул перо в чернила.

Дорогая сеньора!

С удивлением обнаружил, что в присланном Вами чеке упомянуты девять занятий, что соответствует месячному курсу обучения, тогда как в действительности я имел честь провести с Вами за истекший месяц всего три. Таким образом, Вы заплатили лишние 360 реалов, которые я возвращаю Вам, прилагая оплаченный чек.

Примите мои наилучшие пожелания,

Хайме Астарлоа, учитель фехтования.

Он поставил подпись и с внезапным раздражением швырнул перо на стол. Капли чернил забрызгали письмо, написанное Аделой де Отеро. Он помахал им в воздухе, чтобы капли просохли, и принялся разглядывать ее нервный размашистый почерк: буквы были удлиненными и острыми, как кинжалы. Он подумал, как поступить с письмом – уничтожить его или сохранить, – и остановился на последнем. Когда боль утихнет, этот клочок бумаги превратится в памятный сувенир, и дон Хайме включит его в обширный архив своих ностальгических воспоминаний.

В тот вечер тертулия в кафе «Прогресо» закончилась несколько раньше обычного: Агапито Карселес был чрезвычайно озабочен статьей, которую к исходу дня он должен был сдать в «Жиль Блас», а Карреньо уверял, что у него срочное собрание в ложе «Сан Мигель». Дон Лукас вскоре ушел, жалуясь на простуду, и Хайме Астарлоа остался вдвоем с Марселино Ромеро, учителем музыки. Они решили прогуляться: дневная жара спала, задул легкий вечерний ветерок. Они спустились по улице Сан-Херонимо; повстречав знакомых, одного возле ресторана Ларди, другого у ворот Атенея, дон Хайме снял цилиндр. Ромеро, задумчивый и печальный, как обычно, шел, глядя на носки своих башмаков, и размышлял о чем-то своем. Вокруг шеи у него был повязан мятый бант; кое-как нахлобученная шляпа небрежно сидела на затылке. Воротничок рубашки явно был несвежим.

Под деревьями на бульваре Прадо было людно. Сидя на кованых железных скамейках, солдаты и горничные заигрывали друг с другом, нежась в лучах мягкого вечернего солнца. Элегантно одетые господа в обществе дам или друзей степенно прогуливались у фонтанов Кибелы и Нептуна, возбужденно размахивали тростью, что-то бурно обсуждали и подносили руку к цилиндру всякий раз, когда замечали приближение какой-нибудь знатной дамы или просто интересной женщины. Мимо них вдоль по центральной аллее, посыпанной песком, красноватым от лучей закатного солнца, в открытых экипажах проплывали разноцветные шляпы и зонтики. Румяный полковник инженерных войск с увешанной орденами грудью, шелковой перевязью и саблей невозмутимо покуривал сигару, тихо беседуя со своим адъютантом, серьезного вида молодым капитаном с кроличьим лицом. Тот в ответ на его слова одобрительно кивал; было очевидно, что речь шла о политике. Вслед за ними, отставая на несколько шагов, шла жена полковника, туго затянутая в обшитое оборками и бантами платье, едва не лопавшееся под напором ее обильных телес; служанка в чепце и переднике пасла целое стадо детишек, девочек – в кружевах и мальчиков – в черных гольфах. На площади Четырех Фонтанов щеголеватые молодые люди с напомаженными и расчесанными на пробор волосами покручивали нафабренные усы, бросая откровенные взгляды на девушку, которая под строгим наблюдением няни читала томик Кампоамора 38, не подозревая, что ее миниатюрные стройные ножки с очаровательными лодыжками, обтянутыми белыми чулками, привлекают чей-то нескромный взгляд.

Приятели неторопливо прогуливались, наслаждаясь вожделенной прохладой; вышедшая из моды строгая элегантность маэстро забавно контрастировала с неряшливой внешностью музыканта. Ромеро покосился на продавца вафель, державшего на перевязи большую коробку с вафлями и преследуемого по пятам целой ватагой мальчишек, и повернулся к своему спутнику с умоляющим видом.

– Вы не одолжите мне немного денег, дон Хайме? Тот посмотрел на него дружелюбно и чуть насмешливо.

– Неужто, друг мой, вы вафель захотели?

Учитель музыки покраснел. Его ученицы разъехались на каникулы, и он сидел без гроша. В летние месяцы он обычно жил скромными займами у своих великодушных друзей.

Дон Хайме потянулся к карману жилета.

– Сколько вам нужно?

– Двадцати реалов было бы вполне достаточно. Маэстро вынул серебряный дуро и положил его на ладонь, протянутую смущенным музыкантом. Ромеро поспешно пробормотал извинение:

– Моя хозяйка... Дон Хайме понимающим жестом прервал извинения; он был в курсе его дел. Учитель музыки благодарно вздохнул.

– Трудные времена, дон Хайме.

– Что и говорить.

– Время тревог, волнений... – Музыкант поднес руку к сердцу, нащупывая несуществующий бумажник. – Время одиночества.

Дон Хайме что-то неразборчиво проворчал в ответ. Ромеро истолковал это как одобрение его словам и воодушевился.

– Любовь, дон Хайме... Любовь, – продолжал он, на мгновение погрустнев и задумавшись. – Только она может сделать нас счастливыми, но именно она, как это ни странно, приносит нам самые тяжкие муки. Любовь – это рабство, дон Хайме.

– Раб лишь тот, кто ждет чего-то от окружающих. – Маэстро пристально посмотрел на своего собеседника, и тот смущенно заморгал. – Быть может, наша общая ошибка именно в этом. Тот, кому ничего ни от кого не нужно, остается свободным. Как Диоген в своей бочке.

Музыкант покачал головой. Он был не согласен с маэстро.

– Мир, в котором мы ничего ни от кого не ждем, – это ад, дон Хайме... Знаете, что на свете хуже всего?

– Для каждого человека это что-то свое. Что же хуже всего для вас?

– Для меня – отсутствие надежды: когда ты понимаешь, что ты в ловушке и... Бывают ужасные минуты, когда кажется, что ты в западне и нет выхода.

– Ловушки без выхода действительно существуют.

– Не говорите так...

– Я хочу сказать, что ловушка становится безвыходной только при невольном соучастии самой жертвы. Никто не заставляет мышь лезть за сыром в мышеловку.

– Да, но поиски взаимной любви, счастья... Зачем далеко ходить за примером? Вы же знаете, что я...

Дон Хайме резко повернулся к своему приятелю. Он и сам не знал, почему в этот вечер его так раздражал меланхоличный взгляд музыканта, похожий на взгляд затравленного оленя. Ему вдруг захотелось побыть жестоким.

– А вы похитьте ее, дон Марселино.

На тощей шее музыканта взволнованно заходил кадык.

– Кого?

В его вопросе отчетливо прозвучала тревога, недоверие и мольба, которую маэстро решил не замечать.

– Вы отлично знаете, кого я имею в виду. Если вы так любите эту вашу почтенную матрону, неужели вы собираетесь весь остаток жизни страдать у нее под балконом? Войдите к ней в дом, бросьтесь к ее ногам, соблазните ее, сломите ее добродетель, уведите силой... Застрелите ее мужа или, черт возьми, застрелитесь сами! Сделайте нечто действительно стоящее или поведите себя по-идиотски, но только сделайте что-нибудь, несчастный вы страдалец. Ведь вам еще нет и сорока!

После этой неожиданно пылкой тирады бледное лицо учителя музыки помертвело. Кровь отхлынула от щек; казалось, что он вот-вот повернется к маэстро спиной и бросится наутек.

– Я против насилия, – пробормотал он через мгновенье, словно эти слова все объясняли и оправдывали.

Дон Хайме посмотрел на него без тени сочувствия. Впервые за то время, что они знали друг друга, робость музыканта вызывала у него не сострадание, а презрение. Встреть он Аделу де Отеро, когда ему, как сейчас Ромеро, было на двадцать лет меньше, все бы сложилось совершенно по-другому!

– Я говорю не о том насилии, которое Карселес проповедует на тертулии, – произнес он. – Я имею в виду решимость, которую порождает мужество человека. Она рождается вот здесь. – Он указал себе на грудь.

Растерянность Ромеро сменилась подозрительностью; он нервно теребил галстук, недоверчиво глядя на дона Хайме.

– Я против любого насилия – и над отдельной личностью, и над целым обществом.

– А я признаю насилие. В этом понятии множество тончайших оттенков, уверяю вас. Цивилизация, отрицающая возможность прибегнуть к насилию в мыслях и поступках, разрушает самое себя. Она превращается в стадо баранов, готовых лечь под нож любого проходимца. С отдельными людьми происходит в точности то же самое.

– Ну а что вы скажете о католической церкви? Она против насилия и не применяла его ни разу за двадцать веков.

– Не смешите меня, дон Марселино. Христианство было воздвигнуто легионами Константина и мечами крестоносцев. А католицизм подкармливали костры инквизиции, галеры Лепанто и войска Габсбургов... Кто может гарантировать, что следующей жертвой не будете вы сами?

Музыкант опустил глаза.

– Вы разочаровываете меня, дон Хайме, – промолвил он мгновение спустя, задумчиво ковыряя тростью песок. – Я не думал, что вы разделяете взгляды Агапито Карселеса.

– Я не разделяю ничьих взглядов. И принцип равенства, который так рьяно защищает наш общий приятель, меня весьма смущает. Но так и знайте, друг мой: скорее я предпочту, чтобы мной командовал Цезарь или Бонапарт, которых я всегда могу попытаться уничтожить, если они мне не по душе, чем стану жертвовать моими надеждами, привычками и предпочтениями во имя того, чтобы лавочник из бакалеи на углу имел право голосовать... Трагедия нашего века, дон Марселино, в недостатке у людей характера; лучше всего это доказывает отсутствие мужества и вкуса. И, без сомнения, все дело в том, что вперед постепенно выдвигаются лавочники со всех концов Европы.

– Если верить Карселесу, дни этих лавочников сочтены, – ответил Ромеро, и в его голосе послышалась затаенная вражда: муж его возлюбленной был преуспевающим бакалейщиком.

– В словах Карселеса – недоброе предзнаменование, уж нам-то с вами известно, каковы его симпатии... Знаете, в чем корень всех зол? Мы принадлежим к последнему из трех поколений, которые по какому-то загадочному капризу создала история. Первому поколению нужен Бог, и оно его придумывает. Второе возводит Богу святилища и старается во всем ему следовать. А третье растаскивает по кусочку эти святилища и строит из них публичные дома, где лелеет свою алчность, сластолюбие и похоть. Да, друг мой: богов и героев неизбежно сменяют посредственности, трусы и слабоумные. Всего доброго, дон Марселино.

Маэстро постоял, опершись о трость и невозмутимо глядя вслед жалкой фигуре музыканта, который удалялся, втянув голову в плечи; без сомнения, беднягу вновь ожидало безнадежное бдение под балконом на улице Орталеса. Некоторое время Хайме Астарлоа разглядывал прохожих, хотя его мысли были заняты собственной судьбой. Он отлично знал, что многое из того, что он сказал Ромеро, можно отнести и к нему самому, и это отнюдь не делало его счастливым. Он решил вернуться домой; не спеша прошел по улице Аточа и зашел в знакомую аптеку, чтобы купить спирт и йод, запасы которых подходили к концу. Хромой продавец встретил его, как всегда, любезно и поинтересовался здоровьем.

– Пока не жалуюсь, – ответил дон Хайме. – Вы же знаете, это лекарства для моих учеников.

– Вы уезжаете на лето? Королева уже в Лекейтио. Там, конечно, соберется весь двор, если только не вмешается дон Хуан Прим. Таких удальцов, как он, еще поискать! – Продавец восторженно хлопнул себя по хромой ноге. – Вы бы видели его в Кастильехос, на коне; представьте себе: кипит бой, кругом враги, словно демоны, а он спокоен, как воскресное утро в августе. Там я имел честь сражаться вместе с ним и пострадал за родину. Когда я упал, раненный в ногу, дон Хуан обернулся, посмотрел на меня и воскликнул со своим каталонским акцентом: «Ничего страшного, парень...» И в ответ я трижды прокричал «ура!», прежде чем меня унесли на носилках... Конечно же, он меня помнит!

Дон Хайме вышел на улицу со свертком под мышкой, прошел перед дворцом Санта-Крус и зашагал по крытой галерее к площади Майор, где возвышалась конная статуя Филиппа III; там, у подножия статуи, он постоял несколько минут, примкнув к группе людей, завороженно слушавших бравые аккорды военного оркестра, и пошел дальше. Он уже приближался к площади Майор, собираясь поужинать в трактире Перейры, но внезапно остановился как вкопанный. На другой стороне улицы, в окне неподвижно стоящего экипажа, он увидел Аделу де Отеро. Она не заметила дона Хайме, занятая беседой с неизвестным господином среднего возраста во фраке, цилиндре и с тростью в руках, который стоял рядом с ее экипажем, непринужденно облокотившись о раму окна.

Дон Хайме замер, наблюдая за происходящим. Господин, стоя спиной к нему и наклонясь к своей собеседнице, тихо и учтиво беседовал с ней вполголоса. Она была необычайно серьезна и время от времени, как видно с чем-то не соглашаясь, отрицательно качала головой. Затем что-то тихо говорила она, а он кивал в знак согласия. Дон Хайме собрался было продолжить свой путь, но любопытство возобладало, и он остался стоять на том же месте. Он старался не обращать внимания на угрызения совести: шпионаж, которым он занялся неожиданно для себя, был одним из самых постыдных занятий. Он изо всех сил напрягал слух, чтобы расслышать доносящиеся до него обрывки разговора, но его усилия оказались тщетными – он был слишком далеко.

Господин по-прежнему стоял к нему спиной, но дон Хайме почему-то был совершенно уверен, что он этого человека не знает. Внезапно Адела де Отеро возмущенно взмахнула веером и что-то быстро заговорила, рассеянно обводя взглядом улицу. Через мгновение она заметила дона Хайме, который в знак приветствия поднес руку к цилиндру. Однако цилиндра он так и не коснулся: в ее глазах появились недоумение и тревога. Она отпрянула от окошка и скрылась внутри экипажа, а ее собеседник, явно обеспокоенный, на мгновение повернулся к дону Хайме. Кучер, скучавший на облучке, видимо повинуясь приказу, взмахнул хлыстом, и лошади сорвались с места. Незнакомец проводил экипаж взглядом и, помахивая тростью, поспешно удалился. Маэстро видел его лицо, но успел разглядеть лишь пышные английские бакенбарды и аккуратно подстриженные усики. Это был среднего роста элегантный господин довольно заметной наружности. В руке он держал трость с набалдашником из слоновой кости и выглядел озабоченным и деловитым.

Возвращаясь домой, дон Хайме размышлял о загадочной сцене, свидетелем которой он стал неожиданно для себя, и не находил ей объяснения. Он продолжал думать об этой встрече за скромным ужином и потом, уже в тишине кабинета, все еще неустанно пытался хоть как-то объяснить таинственное происшествие. Кто этот незнакомец? Маэстро снедало любопытство.

Но куда больше заинтересовало его другое: будучи обнаруженным, он заметил на лице Аделы де Отеро выражение, не виденное им никогда ранее. Это не было ни удивление, ни гнев, вполне обоснованные в минуту, когда человек внезапно обнаруживает, что за ним бессовестно и открыто следят. Чувство, прочитанное маэстро на ее лице, было темным, тревожным и странным до такой степени, что он даже не сразу поверил своей интуиции: на какую-то долю секунды в глазах Аделы де Отеро мелькнул ужас.

Дон Хайме внезапно проснулся среди ночи, охваченный тревогой. Он лежал весь в поту: только что ему приснился кошмарный сон, и хотя глаза его были открыты и напряженно вглядывались в темноту, кошмар по-прежнему стоял перед ним. Картонная кукла плыла лицом вниз, как утопленница. Ее волосы запутались в жирных стеблях кувшинок, покрывающих неподвижную поверхность стоячей зеленоватой воды. Дон Хайме наклонился к кукле и, взяв ее в руки, перевернул лицом к себе. Стеклянные кукольные глаза были вырваны из глазных впадин, и, неизвестно почему, темные пустые отверстия внушили маэстро неописуемый ужас.

Он несколько часов неподвижно просидел на кровати, не в силах сбросить с себя гнетущее впечатление сна, пока сквозь закрытые ставни не проник первый луч нарождающегося дня.

В последние дни Луис де Аяла выглядел обеспокоенным. Он с трудом сосредоточивался на поединке, словно его мысли были где-то очень далеко от фехтования.

– Вы уколоты, ваша светлость. Маркиз сокрушенно покачал головой.

– Что-то я не в форме, маэстро.

Его обычная жизнерадостность сменилась необъяснимым унынием. Он то и дело задумывался, уйдя в себя, и не острил, как обычно. Поначалу дон Хайме объяснял его рассеянность пристальным интересом, с которым маркиз следил за накалившейся до предела политической ситуацией. Прим таинственным образом исчез из Виши. Двор безмятежно отдыхал на Севере, но политики и представители закона по-прежнему оставались в Мадриде, словно чего-то напряженно ожидая. Сомнений не было: задули ветры, не сулившие монархии ничего хорошего. Как-то раз на исходе августа, когда дон Хайме, как обычно, пришел к Луису де Аяле, тот неожиданно отказался от занятия.

– Я сегодня не в духе, дон Хайме. Не стоит браться за рапиру в такой день.

Вместо фехтования он предложил маэстро прогуляться по саду. Они медленно брели в тени старых ракит по аллее, посыпанной гравием; в конце ее, в маленьком фонтане с каменным ангелочком, тихонько журчала вода. В некотором отдалении от них работал садовник. На ухоженных клумбах под раскаленным полуденным солнцем печально никли цветы.

Некоторое время они прогуливались, обмениваясь банальными фразами. Когда они не спеша дошли до чугунной беседки, маркиз внезапно обернулся к маэстро. Произнесенные им слова странно контрастировали с его невозмутимым видом.

– Простите за нескромность, маэстро... Позвольте узнать, при каких обстоятельствах вы познакомились с сеньорой Отеро?

Дон Хайме опешил: имя этой дамы Луис де Аяла произнес в его присутствии впервые, если не считать того дня, когда маэстро представил их друг другу. Однако он как ни в чем не бывало вкратце рассказал ему об их знакомстве. Маркиз слушал молча, время от времени кивая головой. Казалось, он был чем-то обеспокоен. Затем он спросил, знает ли дон Хайме кого-нибудь из ее знакомых, друзей или родственников, но маэстро лишь повторил ему то, что уже рассказывал несколько недель назад: она жила одна и была отличной фехтовальщицей, – вот и все, что он знал. На мгновение он заколебался, не рассказать ли маркизу о странной встрече возле площади Майор, но решил воздержаться. Он не был предателем, а, судя по ее поведению, встреча с незнакомцем была строжайшим секретом.

Интересовало маркиза и кое-что другое: не произносила ли Адела де Отеро его имени когда-либо раньше, еще до того, как он появился в доме дона Хайме? Не изъявляла ли она желания познакомиться с ним? Немного поколебавшись, маэстро признался, что все было именно так, и вкратце пересказал разговор, который состоялся между ними в экипаже той ночью, когда он провожал ее домой.

– Она знала, что вы замечательный фехтовальщик, и очень просила познакомить ее с вами, – признался он, догадываясь, что любопытство маркиза отнюдь не случайно. Маэстро ничем не выказывал волнения и не требовал никаких пояснений.

Внезапно на лице Луиса де Аялы появилась мефистофельская усмешка.

– Должно быть, мои слова кажутся вам забавными, – заметил дон Хайме довольно сухо. В поведении маркиза ему почудился тонкий намек на комичную роль сводника, которую он, маэстро, волей-неволей сыграл в их знакомстве.

Маркиз словно угадал его мысли:

– Не поймите меня превратно, дон Хайме. – Его голос звучал искренне и серьезно. – Вам трудно представить, насколько эта история меня волнует. Своим рассказом, – добавил он, улыбнувшись, словно в голову ему пришла какая-то забавная мысль, – вы подтвердили кое-какие догадки, которые не давали мне покоя все последние дни. Наша юная знакомая действительно великолепная фехтовальщица. Посмотрим теперь, что она предпримет, чтобы завершить столь блестяще начатое дело.

– Простите, ваша светлость, я вас не совсем понимаю...

Маркиз жестом попросил его набраться терпения.

– Спокойствие, дон Хайме. Всему свое время. Обещаю рассказать вам все, но только... чуть позже. Сперва я должен решить одну маленькую головоломку.

Дон Хайме растерянно смолк. Не связано ли все это с таинственным разговором, свидетелем которого он стал несколько недель назад? А может, у маркиза появился соперник?.. Как бы то ни было, к нему, дону Хайме Астарлоа, эта непонятная женщина не имеет ни малейшего отношения. Не имеет с некоторых пор, уточнил он. Он собрался было заговорить на какую-нибудь постороннюю тему, чтобы закончить странную беседу, но внезапно Луис де Аяла положил ему на плечо руку. Его взгляд показался дону Хайме непривычно серьезным.

– Маэстро, я хочу попросить вас об одном одолжении.

Дон Хайме выпрямился: весь его вид выражал внимание и готовность прийти на помощь.

– Я целиком в вашем распоряжении, ваша светлость.

Маркиз мгновение поколебался, преодолевая последние сомнения. Он заговорил почти шепотом:

– Мне необходимо срочно передать вам одну вещь. До сегодняшнего дня эта вещь хранилась у меня; но в связи с обстоятельствами, о которых я вам скоро подробно расскажу, мне придется расстаться с ней и на какое-то время передать ее в надежные руки... Я могу рассчитывать на вас?

– Разумеется.

– Это всего лишь бумаги, но для меня они жизненно важны. Наверное, это прозвучит высокопарно, но я могу их доверить очень немногим. Вы должны хранить их у себя дома в надежном месте до тех пор, пока я не обращусь к вам снова. Они лежат в конверте, заклеенном сургучом и скрепленном моей печатью. Дайте мне слово чести, что не будете интересоваться их содержанием и сохраните мою просьбу в тайне.

Дон Хайме нахмурился. Поведение маркиза казалось в высшей степени странным, но прозвучали два заветных слова: «честь» и «доверие»; значит, вопрос был решен.

– Даю вам слово.

Маркиз улыбнулся, внезапно смягчившись.

– В таком случае, дон Хайме, я у вас в огромном долгу.

Дон Хайме погрузился в размышления. Имеют ли отношение эти бумаги к Аделе де Отеро? Вопрос жег ему язык, но он сдержался. Маркиз доверился ему как честному человеку, и этого было более чем достаточно. Когда-нибудь он расскажет дону Хайме все.

Маркиз тем временем достал из кармана роскошный кисет из русской кожи и извлек оттуда гаванскую сигару. Он протянул кисет дону Хайме, но тот вежливо отказался.

– Напрасно, – произнес маркиз. – Это настоящие гаванские сигары. Пристрастие к ним я унаследовал от моего покойного дядюшки Хоакина. Разве сравнишь с ними зловонную дрянь, которая продается у нас в лавках?

Дон Хайме понял, что разговор окончен. В заключение он задал один-единственный вопрос:

– Почему именно я, ваша светлость?

Луис де Аяла замер, не успев зажечь сигару, поднял глаза и посмотрел на дона Хайме.

– Очень просто, маэстро: вы единственный порядочный человек, которого я знаю.

И, поднеся спичку к сигаре, маркиз с удовольствием затянулся.