"Полосатая спинка. Рассказы" - читать интересную книгу автора (Радзиевская Софья Борисовна)

КРАСНАЯ ЛЕНТОЧКА

У Манюшки косичка тоненькая, а упругая, как пружинка. Она упрямо торчала кверху, и красный бантик на ней мотался, словно удивительная рыбёшка на золотом крючке.

Бантик этот не давал покоя двум озорникам: хитрому коту Мурику и братишке Ванятке. Ванятка так и сторожил, как бы цапнуть косичку из-за двери и удрать с бантиком в руке. А Мурик караулил из-под кровати и прыгал Манюшке на спину, как тигр.

Манюшка уж и плакала и дралась — ничего не помогало. Но отрезать косичку и не думала.

— Я девчонка, а не мальчишка, девчонка-то лучше во сто раз! — с гордостью заявляла она. — А ты Ванька лысый, дрался с крысой, крысы испугался, в уме помешался.

— Бя-аа, бя-аа, — дразнился в ответ Ванятка и норовил дёрнуть за косичку. — Бя-аа, а ты сама… девчонка…

Но дальше никак складно не получалось. Вот ведь хитрая Манюшка, как обидно придумала. Ишь ты, «девчонка лучше мальчишки». Как бы не так!

— А ты Манюшка лысая… — Нет, опять не вышло.

Только и оставалось улучить минутку, сдёрнуть бантик с косички и удрать, пока не попало: драться-то Манюшка ловка, не хуже мальчишки.

Ну, бантик словить, на это и у Мурика ума хватит. А Манюшка оторвёт полоску от красной тряпки, и новый бантик уж горит красным огоньком.

Дядя Степан, Манюшкин отец, был лесник, и жили они в лесу, далеко от деревни.

— Эй, огонёк, — окликал он дочку вечером, возвращаясь домой с работы. — Куда сегодня летала? Сколько озорства натворила?

Ванятка от ревности надувался как мышь на крупу, залезал за шкаф и сидел там, сдирая со стены полоски старых обоев.

«Мне-то за озорство, небось, вчера как поддал, а ей, выходит, всё можно?» — с обидой думал он.

Озорница была Манюшка, но одного за ней не водилось: никогда неправды не скажет. Наозорует чего, так прямо по совести и признается. Впрочем, был один случай. Но только один-единственный.

Недалеко от лесниковой избушки протекала маленькая речка. Манюшкин отец устроил на ней с берега кладки, чтобы матери удобнее было бельё полоскать. Деревенские мальчишки, кто поменьше, приходили туда рыбу ловить. Ловили там и Манюшка с Ваняткой. Мальчишки пробовали было с Манюшкой задорить, не девчачье, мол, дело с удочкой сидеть. Ну, она на расправу скора, живо их на место поставила. Больше никто её дразнить не смел. Но рыба у всех ловилась незавидная — кошачья радость. Кот Мурик и тот ел её нехотя, будто для Манюшкиного удовольствия.

А километрах в пяти в лесу находилось озеро, и в нём рыба водилась настоящая: лещи с блюдо, как говорил Степан, окуни с тарелку. Только вот беда, Манюшку на это озеро мать ну никак не пускала.

Бездонное оно. Отец пойдёт, возьмёт тебя с собой, а одна — и не думай.

А Степану всё некогда, дел много.

Терпела Манюшка, терпела и решила первый раз в жизни слукавить. Да ещё как!

— Мам, — говорит, — Васька на кладки приходил, бабушка Анисья меня завтра на пироги звала с курятиной. Я пойду?

— Иди, — согласилась мать. — Коли охота, и ночевать остался. Хоть с девчонками поиграешь, а то с мальчишками и вовсе от девчачьих игр отошла.

— Хорошо, — сказала Манюшка, а сама в сторону смотрит. Мать говорит, что в глазах всю правду прочитать можно. Ну-ка она вместо пирогов у неё в глазах про озеро прочитает?

На другой день Манюшка чуть свет собралась. Краюшку хлеба, удочки с вечера приготовила. Умываться не стала, чтобы мать не проснулась. И скорей по тропинке, да не к деревне где бабка Анисья пироги пекла, а в другую сторону, в самую глухомань.

Никогда ещё на этом озере Манюшка не бывала, но знала: дорога одна, не заблудишься. Пришла, когда солнце вставало над лесом. Скорей-скорей на берегу у самой воды под молодой берёзкой устроилась — солнце не печёт, красота! И пошло дело: окуни и правда чуть не в руку, ну просто червяков не напасёшься.

Ребячье сердце до того разгорелось, что Манюшка и не заметила, как погода переменилась. Собралась гроза. Сильный ветер поднялся, деревья загудели, закачали верхушками, а тонкая берёзка кланялась, как живая, всё ниже. Манюшка хотела уж перебежать под старую ёлку — под ней лучше убережёшься. Оглянулась и помертвела: нет ей ходу на берег. Берёзка-то росла на маленьком острове, а островок всё дальше от берега к середине озера отплывает, и качает его волной, точно лодку. Плывёт островок, плывёт на нём испуганная девочка, а сверху дождём как из ведра поливает.

«Может, искать меня пойдут?» — подумала Манюшка и не сдержалась — заплакала. Вспомнила: ведь до завтра мать и беспокоиться не станет, сама сказала, чтобы у бабки Анисьи ночевать осталась.

«Неужели тут ночевать придётся? А если островок потонет?» Манюшка сидела смирно, пошевелиться боялась: может, он вовсе не крепкий, островок-то, как провалится под ногами…

А потом, щука, говорят, в этом озере живёт большущая. Не то что утку — гуся утащить может. А может, и её, Манюшку?

Что-то вдруг толкнуло островок, толстое, длинное. Манюшка вскочила, ухватилась за берёзку. Насилу рассмотрела: бревно это, ветром его к островку прибило.

Пока Манюшка бревно разглядывала да ладошками слёзы вытирала, островок тихонечко плыл-плыл и к другому берегу причалил. И сразу ветром тучи куда-то унесло, дождь перестал, солнце засветило, будто никаких страхов и не было.

Манюшка как вскочит да с островка на землю прыг, пока островок ещё куда-нибудь не отправился. Припустилась по берегу до знакомой тропинки. У самого дома уж вспомнила: окуни на кукане в озере остались. До окуней ли тут было!

Прибежала домой и к матери. Та удивилась.

— Что ты, дочка? Может, бабушка Анисья неласково встретила?

А Манюшка к ней лицом прижалась и плачет:

— Никогда, никогда больше тебя обманывать не буду.

Ванятка только слушал, широко раскрыв глаза. Ну и отчаянная эта Манюшка. Ему бы никогда так не расхрабриться. Может и правда, девчонки-то лучше?

Так они жили и ссорились и опять мирились, потому что всё-таки крепко любили друг друга. Жилось хорошо. Радовались они лету, но и зима не плоха: можно досыта накататься горки на санях, а греться — на печку. Там тепло. Кот Котофеич от старости с печки не слезает, сидит и мурлычет так уютно, словно сказки рассказывает.

Манюшка его очень даже хорошо понимала. Приложится ухом к пушистой спинке, слушает и шепчет:

— Ой, Ванятка, что Котофеич-то рассказал… — И пойдёт сама Котофеичеву сказку пересказывать, да так занятно, что Ванятка рот откроет и закрыть забудет.

Манюшка-дразнилка не выдержит:

— Ванятка, тебе таракан в рот лезет!

Ванятка испугается, обеими руками за рот схватится, а она уж смеётся и скок с печки долой.

А лето всё-таки лучше. Но в это лето пришла большая беда — война.

— Она какая, война? — спросил Ванятка, но мать только заплакала и обняла их обоих крепко-крепко:

— Хорошо бы тебе век не знать, какая она, сынок.

Отца теперь дети видели редко. Приходил он больше ночью, с ним ещё один или два человека, свои из деревни, а чаще незнакомые. Мать знала, когда его ждать, с вечера не ложилась, прислушивалась. Ванятка ничего не замечал, набегается за день и спит как убитый. А Манюшка на самый тихий стук просыпалась, вскочит в рубашонке — и к отцу. Пока он ест, а мать ему мешок собирает — хлеба и еды всякой, Манюшка с него глаз не сводит. А раз вдруг сказала:

— Тять, возьми меня с собой.

— Куда? — удивился отец.

— В партизаны, я ведь знаю.

— Да что ты говоришь?! — воскликнула мать. Но отец остановил её, обнял Манюшку и сказал серьёзно, как взрослой:

— Знаешь, дочка? Так помни, никому про то говорить нельзя. И меня погубишь и других.

— Не скажу, — ответила Манюшка, тоже твёрдо, как взрослая. Теперь она даже с Ваняткой ссорилась меньше, сама его не задирала. Раз он изловчился, опять ленточку из косы выдернул. Манюшка вспыхнула было, но сдержалась, молча оторвала красную тряпочку и опять косу завязала. Ванятке даже дёргать стало неинтересно. Играть с Манюшкой тоже прежней радости не было: если и заберётся на печку, всё равно не хочет слушать, что Котофеич рассказывает, а сидит и своё думает.

Ванятка уж сам пробовал послушать, прикладывался к Котофеичу ухом, пока тот не заворчал и нос ему не оцарапал. И всё равно ничего не понял: мурр да мурр, и как это Манюшка разбирается!

Теперь Ванятка всё чаще стал убегать в деревню к товарищам. Играли в войну. Только вот сначала никто не соглашался немцев представлять. В конце концов договорились: одни будут «наши», а другие «не наши».

В этот день Ванятка заигрался в деревне, проголодался промёрз и потому торопился домой. На крыльцо он взбежал одним духом, распахнул дверь да и замер на пороге: за столом на лавке, у окна на табуретках, на кровати сидели и лежали чужие люди. Говорили они тоже по-чужому, непонятно.

Ванятка всё ещё стоял в дверях, разглядывая незнакомцев как вдруг к нему подбежала мать, схватила за руки и потащила в угол за печку. А сама шепчет:

— Молчи, молчи, Ванятка! — И лицо у неё сделалось белое, как печка.

Ванятка недовольно потянул руку: не тут-то было, не вырвешься. Один чужой встал, подошёл к ним и проговорил как-то странно, вроде и по-нашему и не по-нашему:

— На тфор не ходить. Убию! — И показал нож, большой, как у дяди Егора. Таким он к Октябрьской поросёнка колол. Мать охнула.

— Мамка, не бойся! Сегодня тятя из лесу придёт, он их прогонит, — сказал Ванятка и тут же вскрикнул: Манюшка больно ущипнула его за руку.

— Молчи! — прошептала она ему в ухо, так что даже щекотно сделалось. — Молчи, Ванятка. Это немцы! Они тятю убьют…

Немцы! Ванятке сразу захотелось зареветь, но он вдруг понял, что делать этого нельзя, и только спрятал голову в складках материнской юбки — всё не так страшно.

От его валенок на полу натаяла большая лужа, прямо Манюшке под ноги. Но Манюшка и ноги не передвинула, точно окаменела. И лицо у неё тоже сделалось как у матери: белое-белое…

Понемножку Ванятка осмелел, начал из-за печки выглядывать. А немцы всё не уходят. Тот, с ножом который, отрезал кусок одеяла и ногу себе обворачивает, толсто-толсто.

— Он тятю тоже так резать хочет? — спросил Ванятка, но мамина рука зажала ему рот.

А Манюшка вдруг взяла другую мамину руку и прижала к глазам, она всегда так делала, когда хотела приласкаться, и тихо пошла из-за печки к двери.

— Стой! — крикнул тот, что резал одеяло, и приподнялся на кровати. Но другой засмеялся и показал на окошко, залепленное снегом.

Манюшка, словно и не слышала их, спокойно открыла дверь, на минуту остановилась на высокой пороге. Мороз белым паром окутал её худенькое тело в грубой рубашонке и кофточке.

— Манюшка… — всхлипнула мать и закрыла лицо руками.

Метель замела все дороги, все тропинки. Снег, липкий, влажный, скопился в затишном месте на густой еловой ветке и вдруг тяжело и мягко, точно из засады, упал на плечи человека в белом полушубке с винтовкой. Человек пошатнулся, схватился рукой за шершавый еловый ствол. Его правая лыжа с размаху воткнулась в маленький снежный холмик.

— Фу-у, на лыжах и то замучился, — сказал человек и, сняв рукавицу, протёр запорошённые весёлые глаза. — Ровно леший с дерева на плечи скокнул. Дядя Степан, далеко ещё бежать?

— Задержаться надо маленько, — отозвался другой, постарше, тоже в белом полушубке, и поправил под рукой автомат. — Светло очень. Моя хата хоть и в лесу и немцев там будто не слышно, а всё поберечься лучше. — Степан помолчал, поправил ушанку и договорил вдруг совсем другим, потеплевшим голосом: — Ребят два месяца не видал, а Манюшка бедовая, вся в меня. Я, говорит, тоже с тобой хочу. В партизаны. Я знать давал с Костей, сегодня, мол, буду. Как ждут-то! Ты это чего?

Передний нагнулся к лыже, завязшей в сугробе, и стоял не разгибаясь. Степан шагнул к нему. Белая фигурка в домотканой рубашонке, сжавшись клубочком, неподвижно лежала в снегу.

— Она! — проговорил Степан внезапно охрипшим голосом и повалился на колени. Маленькое тельце чуть пошевелилось, когда он рывком прижал его к груди. — Она… Вась, да что же это?

— Не теряйся, дядя Степан, — откликнулся Вася и проворно скинул меховые рукавицы. — Живей, в полушубок с головой заворачивай. Пристыла маленько, ничего, отогреется. Вертай назад.

— Назад? — словно во сне проговорил Степан. Манюшка, с головой укутанная в полушубок, неподвижно лежала у него на руках.

— А ты думал — куда? Немцы там, ясное дело. Не теряйся, Дядя Степан. Шагай знай. Там разберёмся.

Землянка вместила столько людей, сколько могла, но не столько, сколько хотело в неё войти. Люди столпились у входа, заглядывали в маленькое оконце. Говорили шёпотом, словно боялись разбудить кого.

Вася не отходил от Степана.

— Оживела! — обрадованно воскликнул он. — Глазами моргает! Дядя Степан, не плачь. Не теряйся, дядя Степан! — И тут же, не скрывая, сам кулаком вытер глаза.

А Манюшка тем временем, и правда, пришла в себя, но видимо, ещё не совсем, потому что не удивилась ни землянке, ни тому, что отец сидит около неё. Но вот она вздрогнула, приподнялась на нарах.

— Тятя, — сказала она. — У нас немцы. Не ходи. Убьют!

И тут силы её кончились, она опустилась на подушку и закрыла глаза.

— Видно, и бежала-то тебя спасать, — сказал старый партизан и бережно накрыл девочку полушубком. — Теперь ей только спать да спать. Собирай народ, Степан!

Манюшка спала долго и крепко под тёплым полушубком, а проснувшись, увидела: землянка пустая, на столе горит маленькая лампа-коптилка, а в углу на чурбашке сидит незнакомый вихрастый мальчишка и смотрит на неё сердитыми глазами.

— А тятя где? — спросила она и испугалась: вдруг мальчишка скажет: «Он тебе приснился».

Но мальчишка шмыгнул носом и вытер глаза кулаком.

— Ушёл, — сказал он. — Все ушли. Немцев бить, которые в вашей хате. — На этом он уже откровенно всхлипнул. — Из-за тебя всё! Меня не взяли. Тебя нянчить оставили. Ишь, сама чуть не с меня ростом! Воды, говорят, подать. А что ты сама не напьёшься? Вон в углу ведро. Пей, хоть лопни!

— А мне такую рёву-корову и вовсе в нянки не нужно, — рассердилась Манюшка и хотела было с нар прыгнуть — показать, что она в мальчишке не нуждается. Не тут-то было: голова у неё закружилась, и ей пришлось снова лечь.

— Ну что? — усмехнулся мальчишка. — Лежи уж лучше. Коли надо, и впрямь воды подам.

Но Манюшке стало не до ссоры.

— К немцам пошли… А может, тятю убьют, — тихо проговорила она и осторожно приподнялась на локте. — Ты скажи, не убьют его?

— Чего там убьют! — Мальчишке понравилось: девчонка, видно, заноза, а его спрашивает. — Разве такие дела делаем. Из-за тебя меня вот не взяли. Я бы им показал…

Манюшка внимательно на него посмотрела.

— Может, и вправду не врёшь, вихрастый, — задумчиво проговорила она.

Мальчишка обиделся. Перемирие, которое уже налаживалось, лопнуло.

— Вихрастый, — передразнил он. — У самой, гляди, коса крючком, даже из сугроба торчала. По крючку и нашли с красной тряпкой.

Манюшка подняла руку, неуверенно потрогала косичку.

— Я шибко бежала, — с усилием заговорила она, припоминая. — Шибко. Не замёрзнуть чтобы. А потом…

— Чего потом-то? — заинтересовался мальчишка и подошёл ближе. — Ты скажи, чего потом? Эх, да она опять спит. Дела! И опять я её, несчастный, сторожи!..

Мальчишка махнул рукой и снова устроился на своём чурбашке. Но ему не сиделось. То и дело он выбегал из землянки и слушал, не хрустнет ли где снег под осторожными шагами. Ждать было жутковато: мягкие шорохи подступали к землянке со всех сторон, ползли с вечерними косыми тенями.

И вот, наконец, по-настоящему хрустнуло. Кажется, лыжи шуршат. Наши? А кто его знает… Мальчугана как ветром сдуло вниз, в землянку.

Скоро в землянке снова стало тесно. Вместе с партизанами тётка какая-то пришла и с ней мальчишка, Манюшки поменьше. Мать она ей, что ли?

— Манюшка!.. — только и сказала мать, да так и приникла к ней, руками обхватила.

А Манюшка проснулась и спросила:

— Мамынька, это ты, а тятя-то жив ли? Ой, вижу, тятя, живой ты!..

— Живой, — ответил Степан и, как был в полушубке, поднял Манюшку с нар и прижал к себе. — Спасла ты меня, доченька, ведь я к немцам прямо в лапы шёл!

Манюшка крепко обхватила шею отца, отстранилась и посмотрела ему в глаза.

— А мне с тобой можно остаться? — спросила она. — Вон у тебя какой-то мальчишка чужой. И ещё дразнится: по косичке с ленточкой, говорит, нашли.

Степан потрепал её по щеке:

— Уж и с ним поцапалась, бедовая! И мать с Ваняткой, и ты тоже тут останетесь. Теперь немцы, если опять к нам домой наведаются, никого не помилуют. Мы им там жару дали. Только ты с Сенькой не вздорь, вы у нас оба вроде связные будете.

— Пусти Манюшку, — попросила мать. — Вот, оденься, дочка, всё я тебе принесла. Нельзя ей было одеться. В кофтёнке пошла. Не думала я её живую увидать…

— Зато с ленточкой! — засмеялся отец и ласково потянул за косичку. — Ишь распустилась. Мать, ты ей опять завяжи.

— Не надо, — заговорил вдруг один партизан и протянул руку. — Дай-ка, мать, ленточку. Мы по кусочку себе на рукава пришьём. На память, как дочка отца спасла.

Манюшка вся вспыхнула и за мать спряталась.

Кто-то тихонько потянул Манюшку за руку. Она живо обернулась: Сенька! И уж совсем собралась было показать ему язык, а он говорит:

— Ты мне тоже кусочек дай. Ладно? Я больше дразниться не буду, как мы оба с тобой теперь связные.