"Однорукий аплодисмент" - читать интересную книгу автора (Бёрджес Энтони)

Глава 24

Мы вернулись домой, раскочегарили огонь, потому что стоял адский холод, норка не норка. Потом Говард сказал:

– Садись. – А я с очень большой готовностью села бы прямо в камин, до того окоченела. Сам он сел по другую сторону от камина и сказал: – Хорошо. Ты мне во всем доверяешь?

– Если ты имеешь в виду посылку того самого чека… – говорю я.

– Нет, нет, во всем, – сказал Говард. – Ну, что? – Он смотрел на меня, как цепная собака, почти выклянчивая любовь, и я вспомнила Говарда в США, очень ловко обращавшегося с аэропортами, с долларами и центами, и тому подобное, и поэтому была вынуждена сказать:

– Конечно доверяю. – И по-моему, правда.

– Хорошо, – сказал Говард так, будто я ответила правильно на викторине или еще где-нибудь. – И вот мы по-настоящему вместе, вдвоем против целого мира, и вместе пройдем сквозь сам ад? Да?

– Да, да, конечно, – говорю я, подходя и садясь к нему на колени. Говард как бы погладил меня, поглядывая на свои часы. – Я люблю тебя, – говорю я. – Ты действительно был единственный мужчина в моей жизни. – И чмокнула его в ухо.

– И ты лучше умрешь со мной, чем будешь жить с кем-то другим? – сказал Говард.

– Ох, да, – говорю я, а потом еще добавила: – Это ведь только предположение. Мне не нравятся все эти разговоры про смерть. Мы будем жить вместе. Мы еще молодые. Нам идти еще долгий путь.

– Нет, – сказал Говард очень спокойно, с каким-то отвращением. – Мы подошли к последней черте. По крайней мере, я. Я больше ничего не хочу. Сегодняшним днем я из этого времени ухожу. А если мы вместе, следовательно, ты уходишь со мной. Я наметил этот день, когда выиграл деньги. Твой день рождения, чтобы легче запомнить. Теперь ты уже очень скоро получишь подарок. Наилучший подарок, какой кто-нибудь способен подарить.

Мне становилось все холоднее, я попробовала подняться с коленей Говарда, чтобы получше взглянуть на него, по даже не могла шевельнуться. Говорю:

– Говард, ты хорошо себя чувствуешь? Ты уверен, что не болен гриппом или еще чем-нибудь? – Потому что депрессия такого типа бывает иногда при гриппе, хоть обычно поближе к концу. Голос мой был, наверное, очень тихим, когда я это говорила. А Говард сказал:

– Я себя хорошо чувствую. Физически вполне годен. Посмотри язык, видишь? – И высунул мне язык, чистый, как у собаки. – И психически хорошо. У меня голова очень ясная. Я уже какое-то время про это думаю. Приблизительно через час мы оба окажемся в лучшем мире или вообще ни в каком, что почти одно и то же.

– Ох, Говард, – говорю я, – ты действительно заболел. – Потому что еще не могла понять, что он там говорит. Только теперь встала у него с коленей, стояла на каминном коврике, глядя на него сверху вниз, очень обеспокоенная всем этим.

– Это испорченный мир, любимая, – сказал он. – Мы ему дали шанс. Мы скармливали ему деньги, как огромному автомату, а он ничем не отплачивал. Все вокруг рушится, гниет от порчи. Если все и дальше пойдет так, как идет, долго это не продлится. Это скоро кончится.

– Хорошо, – говорю я. – Говоришь, мир испорченный. – Тут я как бы подбоченилась. – Я и раньше говорила, и теперь скажу, это не мир, а люди, которые в нем. И ты этого не изменишь, ничего с этим сделать не сможешь. Поэтому примирись с этим, вот что. И я примирюсь. – Все то время, что я говорила, он сидел и смотрел на меня снизу вверх, как цепная собака, с какими-то обмякшими руками. – Вдобавок, – говорю я, – если посмотреть, не такой уж плохой этот мир. Этот мир лучше того, когда жили все те мужчины, которые с бородами.

– Какие мужчины? – сказал он.

– Те мужчины из викторины, те самые старые писатели и тому подобное, на которых ты выиграл большие деньги. Сейчас лучше, чем было тогда. Во-первых, здоровее. У нас нет тех самых очень узких улочек, полных запахов и заразы, которую можно было тогда подцепить. И ванны в то время не принимали. Они не мылись в ванне с конца одного года до конца другого. Наподобие королевы Елизаветы, я про нее читала в женском журнале, она вряд ли вообще когда-нибудь принимала ванну. Что ж, по-твоему, был за запах, если она больше года не мылась в ванне? Грязная старая сука, вот кто она такая.

– Ты бы поосторожнее выбирала слова, – сказал Говард, видно было, он немножко шокирован. – Это государственная измена, подобные замечания.

– Она мертвая, – сказала я. – Королева Елизавета мертвая. То есть Первая. Сейчас у нас Вторая, между ними большая разница. Ничего общего, я бы сказала, как мел и сыр. Наша добрая и хорошенькая, и отличная мать, и улыбка прелестная, я бы не удивилась, если б она мылась в ванне четыре раза в день. Вот так вот. – Я обнаружила, что по-настоящему разозлилась.

– Наплевать, – сказал Говард, как-то очень устало качая головой. – Ты на самом деле не о том. Суть в том, что кто-то должен выразить протест против мира как такового, и именно мы собираемся это сделать.

– Ох, ерунда, – говорю я. – Оставь все эти протесты людям, которым за это платят, депутатам парламента, и тому подобное, людям, которые пишут в газетах, и тому подобное. Хотя, – говорю я, – никто тебе не запрещает писать в газеты, если хочешь протестовать против всяких вещей. Только против чего ты хочешь протестовать?

– Против всего, – сказал Говард, – против всего. Против обмана, вульгарности, глупости, против жестокости, злобности всех и вся. На самом деле итог всему подведет «Дейли уиндоу». Мы продолжаем ее получать, меня тошнит от чтения, но она стала частью нашей жизни, и как раз «Дейли уиндоу» получит те самые деньги, чтоб потратить на доброе дело, понятно? Все люди там, в «Дейли уиндоу», из таких мест, как Бермондси или Стоук-на-Тренте, а притворяются американцами и пишут так, будто они американцы. Я против американцев ничего не имею, мы их сами видели, настоящих, только я не хочу, чтоб английские люди становились подержанными американцами, как какой-нибудь секонд-хенд. Но не только это. Еще плевок в глаза всему, на чем мы всегда стояли. Знаешь, был такой писатель, Д.Г. Лоренс, он сказал, вот она, жуткая Старая Англия, одряхлевший лев, в которого ребятишки палками тычут сквозь прутья решетки, лев изо всех сил ревет, а сам весь облезлый и старый.

– Он про леди Чаттерлей написал, тот мужчина, – говорю я, – если ты того самого имеешь в виду. Книжка, полная Секса, там описано по-настоящему, как те самые двое им занимались. В прошлом году «Пингвин» ее напечатал.

– Да ведь ты не о том, – завопил Говард и встряхнул меня. – Суть в том, что английский лев облез, над ним насмехаются, он умирает, потому что люди швыряют в него камнями. Мы не собираемся больше на это смотреть, ты и я. Мы уходим с тобой, пока можно достойно уйти.

Это было немножечко слишком, как в ТВ-постановке или в кино, я уже не могла спокойно воспринимать то, к чему клонит Говард. До меня очень медленно начало доходить, что Говард, наверно, немножко свихнулся в результате того, что у него так долго были фотографические мозги, теперь они его доконали, но я все еще не могла к этому относиться как к чему-то реальному, для меня это все еще было типа ТВ.

– Хорошо, – говорю, – мы бы снова уехали, долго пробыли подальше от Англии, если б тебе от этого стало хоть чуточку лучше, да ведь ты, как дурак, избавился от всех наших денег, а мы вряд ли найдем за границей работу, правда, раз иностранных языков не знаем?

И тут Говард немножечко меня встряхнул.

– Ты еще не понимаешь, – сказал он. – Мы должны стать как бы свидетельством, как бы мучениками. Мы должны показать «Дейли уиндоу» и всему миру, что уходим из этого мира как бы в знак протеста. Наша смерть как бы продемонстрирует, что именно два простых и порядочных человека, получившие все возможности, которые могут дать деньги, но никакой другой возможности не имевшие, что именно два таких человека думают про ужасный вонючий мир. Смерть, девочка, смерть! – крикнул он, причем кончик языка высунулся между зубами, и я увидела, одного из передних недостает. – Вот о чем я говорю, о смерти, о милой смерти. Мы умрем, девочка.

– Нет, – сказала я, – нет, – теперь как следует испугавшись, пытаясь улизнуть, только он очень крепко схватил меня за плечи, – пет, нет.

– Да, – сказал Говард, как бы тихо, но бешено, яростно в то же время, – мы умрем, девочка, и к тому же в течение следующего часа. Так что лучше с этим смирись, ведь не надо же нам под конец никаких злобных гадостей, правда? Мы желаем любви и покоя, которые у пас были всегда, пока мы с тобой вместе. Мы желаем покоя и мира в конце, как в начале, а также и посередине.

– Нет! – крикнула я, все пытаясь вырваться. – Я не хочу умирать. И сейчас не хочу, и еще долго не захочу. Пусти меня, пусти меня, пусти меня.

– Ты же сама сказала своим собственным языком, – сказал Говард, – важно, чтоб мы были вместе вдвоем, и не можешь отрицать, что ты это сказала. Ну, только справедливо и правильно, чтобы мы были вместе и в смерти, как в жизни, правда? Хорошо, тогда мы уйдем вместе, и к тому же нам лучше не слишком-то с этим тянуть. Поэтому лучше разденемся тут, у огня, чтобы было тепло, переоденемся на ночь, а потом уютно ляжем в постель и умрем.

Я умудрилась шарахнуться в сторону так, чтобы стукнуть в стенку, потому что боялась теперь до потери сознания, била, била и била, но никто не проявил интереса, и я завизжала:

– На помощь! – А потом вспомнила, что сегодня суббота, а Ходжкинсоны, соседи, всегда после обеда в субботу уходят, он па футбол, она с ребятами в кино, и поэтому все бесполезно, причем будет наверняка то же самое, если я доберусь даже до черного хода и буду до посинения орать «убивают!», – все ушли туда или сюда.

– Сопротивление и крики ничего хорошего не принесут, – сказал Говард с каким-то очень опечаленным разочарованием. – Ты должна уйти со мной, мы должны уйти оба вместе, однако я надеялся, ты меня прямо сразу поймешь и, так сказать, спокойно уйдешь, без проблем и без шума. Поэтому, если любишь меня, как ты говоришь, будто любишь, пожалуйста, успокойся и помни – я твой муж и глава семьи, и мое слово закон. Ясно?

– Ох, Говард, – крикнула я, – я не хочу, чтоб хоть кто-то из нас умирал! Я хочу, чтобы мы оба жили, чтоб были счастливы вместе, может быть, завели малыша, прожили бы хорошую жизнь, дали ребенку хорошее образование и мило умерли в старости. – Я как следует поревела. – Я тебя в самом деле люблю, – говорю, – и поэтому не хочу разлучаться с тобой, ведь было сказано, когда мы женились, «пока смерть нас не разлучит», и тогда всему будет конец, ох, Говард, Говард. – Я так плакала, что сердце разрывалось, и тогда Говард очень нежно усадил меня в кресло, встал передо мной на колени, но по-прежнему крепко меня держал, чтобы я не могла убежать, нисколько мне не доверял.

– Не конец, – сказал он. – Очень может быть, есть другой мир, в том другом мире мы будем вместе, вечно счастливы, оба. А если нету потустороннего мира, упокоимся в могиле, будем лежать вместе в вечном покое. – Наверно, это на самом деле должно было меня утешить, но я только заплакала пуще прежнего. – Ну, ну, тише, – сказал он. – Те старые писатели, на которых я выиграл в викторине деньги, всё про это знали, все они верили в жизнь после смерти, на небесах, так сказать, где влюбленные могут быть счастливы вместе друг с другом на веки вечные.

– Там и ад тоже есть! – крикнула я, ревя до смерти. – А там вечный огонь, и терзания, и с тобой делают жуткие вещи, и то самое пламя, и вечные муки. Это нечестно! – визжала я. – Я этого не хочу. Не хочу идти в ад, я хочу оставаться живой. – Причем, глядя сквозь слезы в огонь, видела, что в него надо подбросить угля, слабоумная дурочка. Говард очень мрачно улыбнулся, точно у меня с мозгами было не в порядке – не хотеть умирать, а хотеть вместо этого жить, – одной рукой погладил меня по голове, а другой придерживал. И сказал:

– Вот что мы сделаем. Принесем сюда вниз ночную одежду, приготовимся лечь в постель, в целом смерть в самом деле тип сна, потом ты пойдешь в постель первой, а когда будешь в постели, я дам тебе таблетки. Потом, когда ты выпьешь таблетки, примерно минут через двадцать почувствуешь себя очень-очень сонной, потом просто провалишься и отключишься, это будет всему конец. Потом, когда я точно удостоверюсь, что ты очень мило заснула, приму свои таблетки и засну с тобой рядом, это будет конец нам обоим.

– Нет, – говорю я, – ох, нет, нет, нет. – А потом, ведь я женщина, значит, чуточку любопытная, даже вот в таком положении, говорю: – Что это за таблетки? Ты это про какие таблетки?

Тогда Говард, по-прежнему держа меня одной рукой, сунул другую в брючный карман и вытащил бутылку с коричневыми типа капсулами.

– Вот эти, – сказал он. – Ты их не узнаешь? – И я узнала.

– Те самые, – говорю я, – что в тот раз приняла Миртл. Ты их припрятал. У тебя это все время было на уме, правда? По-настоящему грязный трюк, вот что я тебе скажу. Они не твои в любом случае. Это таблетки Миртл. Не можешь ты ими пользоваться, потому что они не твои, чтобы ты ими пользовался.

– Они очень мило сработали с Миртл, – сказал Говард, – или сработали бы, если 6 ты не вмешалась. Поэтому я их забрал и сберег. Они, кажется, действуют совсем незаметно. Если бы я купил другие таблетки, они, может быть, не сработали б так. Поэтому я эти забрал и сберег. Думаю, если мы примем по тридцать таблеток, будет вполне достаточно. Миртл приняла около двадцати.

– Ты нечестно поступил, – говорю я. – Она моя сестра. – Не знаю, почему мне казалось, будто он нечестно поступил с Миртл. А потом говорю: – В любом случае, ты не сможешь это сделать. Сегодня не сможешь. Завтра ты пригласил Миртл на чай. – Я как бы торжествовала победу.

А Говард улыбнулся той же самой мрачной улыбкой и сказал:

– Я знаю, что делаю. Парадная дверь будет не заперта, или еще что-нибудь, а ведь Миртл всегда просто входит, как будто член семьи…

– Она он и есть, – говорю я. – Она и есть член семьи. Она член моей семьи. Она он и есть.

– …и завтра войдет, кликнет нас, а потом, не увидев нас наверху, крикнет наверх, не получит ответа, поэтому поднимется, увидит нас обоих в постели и тогда скажет: «Вставайте-ка, пара лентяев», а потом увидит, что больше мы никогда не проснемся, тогда вызовет полицию, врача, тому подобное, а потом скоро мы будем в могиле, и все будет кончено.

– Это нечестно по отношению к Миртл, – говорю я, – такой шок ей устраивать. А кто за все будет платить? За похороны, за могилы, за все остальное? – Я набросилась на Говарда, точно это двое каких-то других людей собрались умирать, а не мы с ним.

– С этим все в порядке, – сказал Говард. – На все на это в банке осталось около пяти сотен фунтов. Я их там специально оставил. И не будет никакого риска, что бутылки с молоком накопятся у дверей, а газеты, на коврике, а мы оба будем гнить наверху. Нет, все хорошенько продумано. А теперь, – сказал он, – лучше нам приготовиться.

– Я не хочу это делать, – говорю я. – Я просто не могу.

– Слушай, детка, – сказал он, – если ты не захочешь принимать таблетки и как следует умереть, как хорошая девочка, знаешь ведь, что я тогда буду вынужден сделать, не так ли? Я тебя заставлю сделать по-моему каким-нибудь грязным способом.

– Ох, нет, – говорю я. В тот момент он действительно перестал быть Говардом, которого я любила. – Нет.

– Пистолета у меня нету, – сказал он. – Есть только кочерга, молоток, вот эти вот тяжелые щипцы для камина, которые я купил. Я не хочу это делать. Было бы просто ужасно, причинило бы мне много боли, если бы пришлось сделать такое с любимой девочкой. Потому что я действительно тебя люблю, всегда буду любить, прямо до скончания времен, до конца вечности, если можно сказать, что у вечности есть какой-то конец. Я не вынесу, если оставлю тебя какому-то другому мужчине. – Вот он, эгоизм, подумала я. – Мы должны уйти вместе, так давай это сделаем нежно, с любовью, без всяких проблем. – И он меня вытащил в коридор из гостиной, а потом как бы поволок вверх по лестнице за собой. Потом взял свою пижаму, мою ночную рубашку и наши халаты, все это одной рукой, другой держал меня, и опять потащил меня вниз к камину. – Даже не понимаешь, как холодно, – сказал он, – пока не отойдешь от огня.