"Однорукий аплодисмент" - читать интересную книгу автора (Бёрджес Энтони)

Глава 21

Как ни странно, кухня была вполне чистая, кроме пары сгоревших кастрюль, да нейлоновый «ежик» для чистки посуды был весь забит всякой дрянью, так что им больше нельзя было пользоваться. Кладовая была не пустая, как я ожидала, там стояли банки, которых я точно никогда не покупала, вещи типа «Говядины с Карри и Рисом», и «Сливочного Рисового Пудинга», точно кто-то, остановившийся в нашем доме, очень уж обожал рис. Потом я увидела на маленьком откидном столике в кухне, на том самом, у стенки под полками с кастрюлями, счета из бакалеи и сообразила, что они заказывали всякие вещи на наше имя, за которые еще не заплатили. А теперь и не заплатят. Это дрянная проделка, подумала я. Хотя в своем роде обрадовалась, так как это давало мне повод обозлиться на Редверса Гласса, что было необходимо, когда я опять с Говардом дома, готовлюсь жить тихой приличной жизнью, немножечко повидав мир и не получив ни малейшего впечатления. Завтра к тому же мой день рождения. Я вспоминала те дни рождения, которые у меня были раньше при Говарде, и какой он был милый, никогда не забывал, всегда что-нибудь покупал, что свидетельствовало о заботе и памяти, даже когда у нас не было много денег. А теперь говорит, собирается мне подарить самый лучший в мире подарок. Мне надо действительно постараться, думала я, прекратить эти физические дела. Говард был очень милым, хотя на самом деле совсем не таким сексуальным, по крайней мере, не таким, чтобы по-настоящему вгонять женщину в дрожь, так, чтоб при этом от боли и радости ей почти хотелось умереть. Но ведь это не все в жизни, правда? Нет, я не думала, чтоб это было все.

Говард был в передней комнате, цыкал языком и ругался по поводу состояния, в котором она оставлена, на ковре тюбики с краской и прочее. А потом я услышала, как он сказал:

– Наплевать, наплевать, – и вошел в гостиную, а они развели там хороший огонь, могу точно сказать. Для меня оказалось нелегким делом приготовить нам что-нибудь после того, как я неделями и месяцами была важной леди, но я сделала спагетти с тостами, хорошую английскую еду после того заграничного месива, которое мы ели. Я также приготовила добрый большой чайник чаю, очень крепкого. Когда накрыла на стол и принесла еду, то сказала Говарду:

– Ну, хорошо дома, правда? – Только Говард все что-то царапал на клочке бумаги, хмурясь над цифрами или над чем-то еще, и поэтому мне пришлось говорить: – Иди, милый, твой чай остынет. – И тогда он пришел и уселся за стол.

– Я подсчитывал, – сказал Говард. – Выходит, у нас еще остается около пятидесяти пяти тысяч фунтов.

– Ох, это великолепно, правда? – говорю я, накладывая вилкой спагетти на тост. У меня уже какое-то время была одна мысль, но я в первый раз произнесла ее вслух. Говорю: – Почему бы нам не купить собственный дом, вместо того чтоб тут жить? Можем купить очень милый, прямо за Брадкастером, почти в деревне, в Шоуэлле. – А Говард неожиданно говорит:

– Нам больше не нужны деньги. Мы получим по-настоящему большой дом, он не стоит ни пенни.

– Где? – спрашиваю. – Я хотела бы, чтобы ты больше мне доверял, Говард. Ты что, выиграл еще какой-то другой приз, или типа того, и держишь это в секрете? Не думаю, будто муж от жены должен иметь секреты. Ты слишком много от меня скрываешь. Например, дело с той вещью, что б это ни было, которую для тебя должен был сделать Ред. Если он знает, почему мне нельзя знать?

– Ред? – сказал он, нахмурясь.

– Ох, Редверс Гласс.

– Ясно. Ну, скоро узнаешь. – Тут он улыбнулся – Завтра твой день рождения, и с тех пор секретов не будет. Завтра ты все узнаешь. Я это серьезно. Завтра ты будешь знать все, что только можно знать.

– Ты такой загадочный, – говорю я. – Там еще немножко спагетти в кастрюле. Хочешь? – Потому что он ел очень жадно. Но он только затряс головой с полным ртом. Потом я говорю: – Ну и что ты думаешь делать с деньгами?

И когда он перестал жевать, то сказал:

– Думаю послать в «Дейли уиндоу».

– Ох, нет, – говорю я. Меня это в самом деле шокировало, я только на него смотрела с разинутым ртом. – А нам вообще ничего не останется? Ты имеешь в виду, просто думаешь все их отдать вот так вот? Ты имеешь в виду, что мы просто вернемся туда, где мы были, и все позабудем? – Потому что, понимаете, хоть я вполне бы обрадовалась, если 6 снова жила обыкновенной приличной жизнью, не как леди с поклонами в шикарных отелях и прочее, мне было непонятно, почему нам нельзя иметь собственный дом, собственный автомобиль и еще парочку небольших удобств типа того. Меня в самом деле шокировала мысль Говарда просто все их отдать вот так вот. Потом я говорю: – В любом случае, ты всегда говорил, что не любишь «Дейли уиндоу». Ты всегда говорил, будто она прогнившая или еще там какая-то, вредная, или как ты там говорил. Я просто не понимаю.

– На самом деле она их не получит, – сказал Говард. – Мысль такая, что их раздадут разным благотворительным организациям. На такие вещи, как Собаки-Поводыри, Голодающие Китайские Дети, Фонд Раковых Исследований, вроде того. А потом, она в то же время, возможно, опубликует ту самую вещь, которую написал Редверс Гласс. Хотя она на самом деле немножечко длинная. Может, кусочками опубликует. – И нахмурился над листком бумаги, который вытащил из кармана и который, как я поняла, был той самой поэмой, или как ее там.

Я взбесилась по-настоящему. И говорю:

– Ох, как мне надоело не знать, что творится, и от этого меня просто тошнит. Ты ничего мне не говоришь. Ты со мной обращаешься не как с женой и с товарищем, или как его там. Просто все время держишь при себе всякие вещи и ничего мне не говоришь. Я устала, и меня тошнит. Я тебе говорю. Меня тошнит, я устала. – И тут я немножко поплакала. А Говард подошел и сказал:

– Ладно, ладно, на самом деле все к лучшему, вот увидишь. Я люблю тебя, я тебя в самом деле люблю, не хочу, чтоб ты была несчастна, но один из нас должен нести ответственность за нашу жизнь, и пусть лучше это буду я. Ладно, ладно. – И он поцелуями осушил мои слезы, и был очень милым. – Иди сюда, в кресло, – сказал он, – сядь ко мне на колени. – И сел сам, и я села к нему на колени, потом он очень нежно и мягко объяснил мне свои кое-какие мысли. – Видишь ли, – сказал он, – мысль была посмотреть, сколько можно купить за деньги. Был один человек, он сказал, если мы себе позволим тревожиться о состоянии мира – свихнемся, поэтому остается одно, что нам надо попробовать сделать, – жить в свое удовольствие. Жить в свое удовольствие, это его собственные слова. Поэтому мне показалось, нам лучше всего раздобыть по возможности деньги, а потом посмотреть, насколько деньги помогут нам жить в свое удовольствие. Я на самом деле хотел вот что сделать: как бы доказать нам обоим, что не так уж много можно сделать с деньгами и что вся эта вещь – жить в свое удовольствие – на самом деле просто куча белиберды. Потому что мир – жуткое место и становится с каждым днем хуже и хуже, и, как бы ты ни старался жить в свое удовольствие, не спрячешься от того факта, что это испорченный мир и что жить в нем не стоит. Ну, мы ведь попробовали, правда? Потратили столько денег, сколько могли за такое короткое время, и что получили? На самом деле ничего. Еда вся уходит в дерьмо, официанты над тобой смеются, чем больше ты им даешь чаевых, тем больше они смеются. Немножечко попутешествовали, да мир ведь везде одинаковый, куда б ты ни поехал. Получили немножечко солнца зимой, да ведь его можно было б легко получить, обождав лета, это дело приличное и достойное. А еще приличная одежда и вещи. Ты должна согласиться, что мы получили все самое лучшее.

– Ох, да, – говорю я, так как это правда, действительно получили.

– Поэтому на самом деле, – сказал Говард, – мы ничего не пропустили, кроме вещей, которых не купишь за деньги.

– Любовь, – говорю я, – у нас была любовь, много любви.

– Я не любовь имею в виду, – сказал он, чуть-чуть улыбнувшись, показывая, что любовь у нас была, что он этому рад. – Я имею в виду вещи наподобие знаний, философии, музыки. Я имею в виду справедливое отношение к великим людям, которые умерли раньше нас, чтобы мы не плевали в их бедные мертвые лица, как мы это делали. Как на той викторине. – Я понимала немножечко, но не все, что он говорил. И была одна очень странная вещь, которую может, наверно, понять только женщина, – меня вдруг охватило очень сильное желание иметь ребенка. Меня охватило сильнейшее желание, как бы все мое существо охватило, – иметь своего собственного ребенка. Это было очень странно, по Говарду я ничего про это не сказала. А Говард сказал: – Уже слишком поздно. Я знаю, есть определенные вещи, которых у меня не будет никогда, к примеру, возможность понять таких людей, как Эйнштейн, Бертран Рассел, и тому подобное. К примеру, получить образование в Оксфорде или в Кембридже. К примеру, уметь по-настоящему ценить великих композиторов, Бетховена, Баха, и тому подобное. И книги тоже. У меня есть только фотографические мозги, вроде фокуса, как если бы у тебя в черепе установили машину. – И тут показалось, будто он сейчас заплачет. Я сказала, поглаживая его по спине:

– Ох, ладно тебе, мой любимый, нечего тут печалиться. Может, у нас и немного тех самых вещей, про которые ты говорил, типа образования и всякой всячины, но мы жили приличной жизнью и видели, чего можно и чего нельзя купить за деньги. Только в мире на самом деле много очень хорошего. Я хочу сказать, в нем поют птицы, светит солнышко и цветы, правда? И в нем мы и любовь, правда? Я сказала бы, целая куча хороших вещей. Мы еще молодые, у нас впереди много жизни. – И я продолжала поглаживать Говарда по затылку. А Говард сказал:

– Очень трудно точно объяснить, что я имею в виду. Я имею в виду не только тебя и меня, и немножечко радостей жизни, прежде чем она кончится. Я имею в виду как бы предательство. Это мы предали всякие вещи. Это мы предали мир того сорта, про который те самые люди из прошлого думали, того сорта, какой им хотелось построить. Мы их все подвели, ты и я, и все прочие. Понимаешь, к чему я веду?

– Нет, – сказала я, так как не понимала.

– Ох, ну ладно, – сказал он как бы устало.

– Пойдем в постель, – говорю я. – Я только сполоснусь, а потом положу в постель бутылку с горячей водой, а потом мы уляжемся. О'кей? – И я его крепко стиснула, чтоб он понял, что именно я имею в виду.

Мы все время на отдыхе спали в отдельных постелях. И теперь первый раз, вроде бы за сто лет, по-настоящему спали вместе в двуспальной кровати, а с двуспальной кроватью ничто не сравнится. Среди наших занятий любовью раздался ужасный стук в дверь внизу.

– Не обращай внимания, – говорю я. Говард и так никакого внимания не обращал. Я просто слышала тот грохот снизу. Это был Редверс Гласс. Он кричал:

– Впустите меня. Дайте с вами обоими поговорить. Не делайте этого. Пожалуйста, не делайте. Пустите меня. – Хорошо, что он отдал обратно Говарду свой ключ, иначе мог просто ворваться и взлететь по лестнице в спальню. Он был абсолютно бесстыдный мужчина. Мы с Говардом были не в том положении, чтобы что-нибудь сделать по поводу этих всех его криков, а к тому времени, когда были в том, он ушел. Он явно был пьяный. Соседи велели ему заткнуться, и он ушел.