"Однорукий аплодисмент" - читать интересную книгу автора (Бёрджес Энтони)

Глава 1

Я была тогда Дженет Ширли, née[1] Барнс, а моим мужем был Говард Ширли, и в этой истории ему почти двадцать семь, а мне только что стукнуло двадцать три. Жили мы в муниципальном микрорайоне Шортшо в Северном Брадкастере, в доме номер 4 на Кранмер-роуд, за Уитгифт-роуд, которая вела в город, выплачивали за аренду тридцать два и шесть в неделю. Прямо вверх по дороге от нас шел, и, наверно, идет до сих пор, Башмачный Ряд, который на ТВ в рекламе называли Начищенным Башмачным Рядом, чем все его жители очень хвастались самым глупым образом, точно делали что-нибудь умное. Все улицы на нашей стороне были названы в честь епископов – Ридли-роуд, Латимер-роуд, Фишер-роуд и Лод-роуд, – и никто никогда даже не собирался использовать их в рекламе на ТВ. Говард работал в центре торговли подержанными автомобилями на Оук-Креснт, а я помогала расставлять на полках товары в супермаркете на Гастингс-роуд, так что в то время в нас не было ничего особенного. У нас был ТВ, радио с ручкой, как у дамской сумки, чтоб носить его с собой по дому, стиральная машина, пылесос, но ни собственного автомобиля, ни детей. Женаты мы были с тех пор, как мне исполнилось девятнадцать. Для моей семьи это не рано, наша мать вышла, замуж в шестнадцать, а моя сестра Миртл (Сэдлер) в семнадцать. Как вы увидите, моя сестра Миртл испоганила свою семейную жизнь, только это никак не связано с ранним замужеством; она все испоганила бы в любом возрасте, выйдя за такого мужчину, как Майкл.

Мы познакомились с Говардом, когда мне было всего пятнадцать и я еще ходила в среднюю современную школу на Готори-роуд, а он три года назад закончил классическую.[2] Я казалась старше своих лет, как почти все девчонки, и, раз в школе особенно нечему было учиться, мы, как правило, кучу времени уделяли своей внешности. Хотя, я бы сказала, мисс Спенсер, два раза в неделю учившая нас Макияжу, Манерам, Умению Одеваться со Вкусом, не очень-то в этом смыслила, бедненькая старушка. Вдобавок нам, девочкам, всегда казалось неправильным учить в школе чему-нибудь вроде этого, деньги налогоплательщиков надо бы тратить умнее. Еще были Бальные Танцы и так называемое Рукоделие. Никто из учителей особо не знал свой предмет, и порой было жалко видеть их старания сделать счастливыми наши школьные дни. Был там молодой мистер Слессор с бородой, который сказал, что он битник, и называл нас котятами и цыплятами. Он должен был преподавать английский, только как бы сказал, что не станет нам втюхивать королевский треп.[3] Это ж можно рехнуться, старики, атас полный. Было просто жалко, Мистер Торнтон, учитель истории, сказал, будто знает, мы не заинтересуемся всеми этими старыми королями и королевами, и поэтому просто играл на гитаре и пел очень глупые песни, так что у нас не было вообще никакой истории, а я по ней хорошо успевала в начальной школе. Потом был еще старый мистер Портмен, который все пыхтел, отдувался, тучный, можно сказать, мужчина, он преподавал Основы Естественных Наук, только чуточку слишком активно просил нас, девчонок, приходить помогать ему в маленькой инструменталке, где тяжело на нас дышал. Я один раз ему врезала, но он мне за это так никогда ничего и не сделал. Я вышла из средней современной школы на Готорн-роуд, не зная ничего, только ведь всегда говорят, если ты девушка, да хорошенькая, вроде меня, ничего особенного знать и не надо. Выглядеть я могла сногсшибательно, хоть и сама это говорю, меня высвистывали со всех сторон, я умела с ходу придумать ответ, например, когда парень спросит на танцах: «Кому задумываешь лихо, чувиха?» – ты ему отвечаешь: «По тебе б не заплакала, Дракула». Правда, порой попадались такие невежды, что даже не знали, кто такой Дракула, поэтому приходилось что-то другое придумывать.

Говард был не такой, он был парень серьезный, хороший спортсмен. Скромный по-настоящему, хотя выглядел сногсшибательно, такого очень мрачного типа, и всегда говорил, что мозги у него не годятся для лучшего сорта работы (за которую, в любом случае, платят не лучше), он больше разбирается в практических вещах, наподобие автомобильных двигателей, чем в книжках, в цифрах и в прочем, чему обучаются парни, получая аттестат об общем образовании. Говард с большим успехом получил аттестат, были лишь кое-какие проблемы с письменными работами, потому что экзаменаторы заявили, будто он сдувает со шпаргалок, просто переписывает из учебников слово в слово. Но его классный руководитель объяснил, что у Говарда такие очень необычные мозги, вроде фотоаппарата, могут как бы фотографировать всякие вещи. Иногда было по-настоящему жутко, как у него мозги работали. Можно было дать Говарду взглянуть на что угодно, скажем, на песню, на страницу в книжке, на список фамилий или на что-нибудь вроде того, он взглянет, закроет глаза, а потом пересказывает без единой ошибки все, что прочитал. На самом деле ему с этим надо бы по ТВ выступать, что он как бы и сделал попозже, вы еще увидите, только Говард всегда говорил, это вовсе не ум или что-нибудь типа того. Это лишь, по его выражению, фотографические мозги, такие, говорил он, у кучи людей, это вообще никакого значения не имеет.

Познакомились мы потому, что оба здорово танцевали, очень спортивно отплясывали рок-н-ролл. Говард кидал меня через плечо, я делала шпагаты до громких аплодисментов, и еще всякое такое, так что мы выиграли пару призов, вышли даже в несколько крупных конкурсов, хотя на них нас как бы всегда побивали пары, приезжавшие на каникулы из Дании или из Швеции, очень блондинистые, стройные, сплошь загорелые. Я сама была очень блондинистой и стройной тоже, только не такого типа, больше английского, если вы понимаете, что я имею в виду, наподобие некоторых моделей из ТВ-рекламы. Я всегда выглядела старше своих лет и как бы никогда не проходила настоящей тинейджерской стадии с поп-певцами в клубах, со всякими визгами, и все прочее. По-моему, именно это понравилось Говарду, не то чтоб я когда-нибудь была в самом деле серьезной, просто имела немножечко больше здравого смысла, чем все остальные.

Про любовь ко мне Говард не заговаривал, пока после нашей первой встречи не минуло около полугода, причем даже тогда я обычно гуляла с другими мальчишками, – называя это своим частным талантом, хотя на самом деле не такой уж талант, – но никто из них даже близко на Говарда не походил. Говард, бывало, взглянет на луну, на звезды и скажет: «Подумать только, сколько до них всех этих миллионов миль», а порой назовет тебе точные цифры, которые сфотографировали его мозги. У Говарда был низкий голос, и, когда он хотел, говорил, как Майкл Денисон.[4] Он бы мог с большим успехом торговать всякими вещами, такой голос тут очень помог бы, но у него никогда не было особых амбиций. Это я первая заговорила о браке – в то время мне было шестнадцать, – но он отвечал, мы должны обождать. Я сказала, что Говарду надо б заняться чем-нибудь получше простой работы в гараже на Элм-стрит, сплошь в масле и в смазке, но он сказал, деньги хорошие. Мы вдрызг поскандалили из-за того, что у него нету амбиций, разбежались на целых три месяца, я гуляла то с одним, то с другим парнем, и ни в одном из них ничего особенно хорошего не было, только щелкали под музыку пальцами, точно чокнутые, да талдычили: старик, усек идею, я просто тащусь. Как бы снова мистер Слессор в школе. Я то и дело видела Говарда, который мрачно шатался по городу, все время сам по себе, а когда он начал выпивать (я про это услышала), нам пришлось помириться. А потом, прямо сразу после моего семнадцатого дня рождения, мы обручились. После этого стали строить серьезные планы и деньги копить, а Говард получил ту самую работу получше в центре торговли подержанными автомобилями на Оук-Креснт. Мы начали заниматься любовью серьезней, чем раньше, но я слишком серьезного не допускала, хотя время от времени доходила до точки, готовая ему отдаться прямо под деревьями в парке, который мы называли Шкварком. Короче говоря, в любом случае, мы поженились, когда мне исполнилось девятнадцать. Была милая скромная белая свадьба у Сеит-Олава, потом прием у Хоррока, портвейн, шерри, трехъярусный торт от Реншо, мы всех целовали, нас все целовали. Этот прием немножечко огорошил моего отца, но он зарабатывал неплохие деньги у Баксендейла (десятник) и, когда две его дочери впервые появились на свет, должен был сообразить, что рано или поздно придется пойти на такие расходы. Так или иначе, вот они, мы с Говардом, муж и жена, пусть никто нас не разлучит.

Мы записались в очередь на муниципальный дом, а тем временем жили с моей матерью и отцом. (Говард круглый сирота, его растила тетка в Тинмарше.) Мы не слишком-то обращали внимание на такое соседство, а стены были очень тонкие. Впрочем, нам повезло, потому что очередь в Брадкастере была не слишком большой, и мы с настоящим волнением перебирались в свой собственный дом со своей собственной немногочисленной мебелью, которую все время прикупали. Всегда настоящее удовольствие покупать вещи для дома, и мы долгое время дарили друг другу ведерки для угля, кухонные полки и тому подобные вещи. Кучу вещей покупали в рассрочку, как и почти все прочие люди, но у Говарда была хорошая чистая работа с твердой зарплатой и с комиссионными, а я помогала расставлять на полках товары в супермаркете на Гастингс-роуд, готовые бобы и стиральные порошки. Мы никак не могли разобраться, хотим детей или нет, Говард очень серьезно всегда рассуждал про Угрозу Новой Войны, и про Водородную Бомбу, и что в наши дни просто нечестно по отношению к какому-нибудь ребенку производить его на свет. После нашей женитьбы он делался все серьезнее и серьезнее и много рассуждал о своей Ответственности, как он это называл. Я не обращала особенного внимания на рассуждения Говарда, но никак не могла решить, хочу стать матерью или нет. Иногда по вечерам, когда мы сидели, смотрели ТВ, Говард в кресле у камина, я на коврике рядом с ним, на меня накатывало такое чувство, что было б мило иметь малых деток, которые кричали бы сверху вниз: «Мама!» Особенно это чувство накатывало в рекламных паузах, когда показывали мать и дочку, которых защищает одно и то же мыло; или мать, которая до того любит своих детей, что всю их одежду стирает «Блинком» или как его там (на самом деле все они одинаковые); или мать, отца и маленьких детей, которые сидят за хорошим питательным обедом из Таких-то или Этаких рыбных палочек. Но мы с Говардом хорошо проводили время, танцевали по вечерам или шли в киношку (как бы просто ТВ побольше и без особых удобств, за которое еще надо платить), хотя такую жизнь и не назовешь волнующей. По выходным Говард порой заимствовал автомобиль в центре торговли подержанными автомобилями, и мы ехали за город, пили где-нибудь чай. Пару раз он заимствовал по-настоящему большую машину – «бентли», или «кадиллак», или что-то еще, я не слишком-то разбираюсь в машинах, – а потом мы ехали обедать в какой-нибудь отель в каком-нибудь городишке за много миль от Брадкастера, в такие заведения с низкими потолками, с медяшками на стенах, с пропитавшим все запахом «Оксо»,[5] и, как знать, с моей эффектной внешностью, с голосом Говарда, как у диктора Би-би-си, с большим автомобилем на улице, мы бы могли быть какими-то по-настоящему крупными шишками. Мы из себя разыгрывали настоящих крутых, просто атас, как сказал бы бедный мистер Слессор. Все это было мило время от времени.

Я видела, что Говард порой терзается. Как я уже говорила, он не был амбициозным, но пару раз говорил, особенно после какого-нибудь кино или программы ТВ, или прочитав что-нибудь в «Дейли уиндоу»: «Ох, повидаем ли мы когда-нибудь мир?» или «Ты должна быть увешана настоящими бриллиантами и вся укутана в норку».

«Ну, – говорила я, – почему бы тебе ради этого не потрудиться?» – разумеется, на самом деле ничего такого в виду не имея, потому что нам следовало за многое сказать спасибо, за дом, за ТВ, за бутылку портвейна в буфете, за горькую лимонную в кладовой, за возможность опять и опять выезжать, вести скромную жизнь.

Как-то вечером Говард очень серьезно сказал:

– Я никогда не крал денег, не потому, что нехорошо воровать, это вовсе не так, а потому, что тогда все становится слишком легко. Я хочу сказать, мы на работе немножечко старомодные, просто суем наличные в очень старомодную кассу, иногда вполне крупные суммы. Я бы мог очень просто свистнуть пару сотен, а потом мы с тобой сели б в поезд до Лондона или еще докуда-нибудь, и нас никогда не поймали бы. Только дело того не стоит. Если у нас будут деньги, мы получим их честно. Если мы их когда-нибудь вообще раздобудем, то благодаря удаче, а не какому-нибудь твоему или моему умению что-нибудь делать. Ведь кто мы такие на самом деле?

– Большое спасибо, – сказала я саркастическим тоном.

– Нет-нет, – нахмурился он. – Ты ведь понимаешь, о чем я. Нам особенно нечего предложить миру, я имею в виду талант или что-нибудь вроде того. У нас нет ничего особенного, что мир бросился бы покупать, сбившись с ног. Вдобавок я хочу для тебя по-настоящему больших денег, настолько больших, чтобы ты от них сигареты прикуривала.

– Продолжай вносить денежки в общий котел, парнишечка, – сказала я. – Кто-то же должен выиграть. – Мы в то время играли в «Литплан»[6] под 42-м номером.

– Ох, в ж… общий котел, – сказал Говард и перекрестился, и я перекрестилась, не люблю выражений такого типа. Учитель математики в школе говорил подобным языком, думая, будто завоевывает популярность среди мальчишек. Мистер Литгоу. – Я хочу сказать, – сказал Говард, – что хотел бы пожить жизнью миллионера, скажем, месяц.

– А потом вернуться в центр торговли подержанными автомобилями?

– Нет. – Говард был всегда полон сюрпризов. – А потом отдать концы, немножко попробовав жизни. В целом жить ведь особенно незачем, правда?

– Большое спасибо, – снова сказала я.

– Да, да, я живу ради тебя, и если уйду, то хочу, чтобы мы ушли вместе, плоть едина, как сказано в брачных обетах. Иногда, – мечтательно сказал он, – когда я на работе и жду клиентов, то думаю, как мы живем с тобой по-королевски, не заботясь о будущем. Знаешь, может ведь и не быть никакого будущего, о котором пришлось бы заботиться. В один нынешний день ни для кого не будет. В этом поганом мире.

– Это не мир поганый, – сказала я. – Это в нем люди поганые.

На полу у меня стояла коробка ирисок «Тоффс» за 1 шиллинг 7 пенсов, и я сунула одну в рот, раздув щеку. Тогда он почему-то – никогда я не понимала мужчин – улыбнулся, бросился на коврик, тиская меня, и целуя, и приговаривая:

– Ох, ты просто чудо.

А через какое-то время сказал:

– Это была просто мысль, вот и все. Наверно, вопрос настроения и самочувствия.

Я насупилась, не понимая, как это хоть с чем-нибудь связано, а потом говорю, глядя на позолоченные, очень дешево нами купленные часы на каминной полке:

– Сейчас начинается «Снова и снова». В любом случае, почти сейчас.

– Что? – переспросил он, поднявшись с пола.

– Ох, я забыла.

Говард впервые за долгое время был дома вечером в четверг, потому что обычно ездил навестить свою тетку в Тинмарше, которая теперь, после его женитьбы, жила одна и к тому же не очень-то хорошо себя чувствовала. Но сейчас она лежала в больнице в Росскорте, чересчур далеко для визитов.

– Ох, – сказала я, – это такая шоу-викторина, и один мальчишка будет отвечать на вопрос за тысячу фунтов. Про скачки.

– Как странно для мальчишки хоть что-нибудь знать про подобные вещи. Он прислуживает на конюшне?

– Нет, учится в средней современной школе, вроде меня. На мой взгляд, в наше время молодым ребятам надо хоть чем-нибудь забивать себе голову. Само собой разумеется, не слишком-то многому учат в школе, если можно о чем-то судить по моей.

Говард включил, и ящик разогрелся, а потом послышались голоса, шепчущие, а потом громкие, а потом появилась картинка. Всегда немножко волнуешься, когда начинают слышаться голоса, всегда переживаешь какое-то потрясение и изумление, когда видишь картинку. Типа чуда. Эта картинка показывала очень полненькую блондинистую певицу и очень глупого комика.

– Ох, Господи Иисусе, – сказал Говард, – посмотри-ка на это. Чудеса современной науки и развлечения распроклятой цивилизации. Помоги Бог всем нам, распроклятым. – Он был на самом деле настроен ругаться в тот вечер, но я больше ничего не сказала, так как он в то же время был милым.

– Через пять минут кончится, – говорю я.

Певица с комиком исполняли что-то наподобие последнего номера на сон грядущий, с большой фанерной луной наверху, а певица в каком-то тореадорском балахоне, очень шикарном. Потом они закончили, показав крупным планом коренные зубы на последней йоте, и мы посмотрели рекламу. Рыбные котлеты со скидкой пять пенсов и Гигантская Бутылка Ополаскивателя со скидкой три пенса. Обожди чуточку, и отдадут бесплатно. И наша стиральная машина, на два фунта десять дешевле, чем мы покупали. Вот наглость. Потом начиналась та самая викторина. Говард смотрел с интересом. Ведущий викторины был то ли американец, то ли ирландец, нельзя точно сказать, с такими очень острыми чертами лица. Выходила целая куча вполне безобразных и глупых людей, которым задавали легкие вопросы про всякие вещи, и ведущий им очень здорово помогал, даже слишком по-моему. Публика в студии стала бешено хлопать одной глупой супружеской паре средних лет, которая нашла верный ответ, когда ведущий викторины сказал:

– Заполните вот тут пропуск. Соль, горчица, уксус… – Пара тупо на него таращилась, и поэтому он повторил: – Соль, горчица, уксус…

Тут мужчина сказал:

– Соус «Эйч-Пи».

– Никакой рекламы, пожалуйста, – предупредил ведущий, что было глупо, весь канал Ай-ти-ви одна реклама. А потом он сказал: – Может быть, если я дам вам ручку, чернила, а публика подсыплет перцу, вы сумеете написать.

И женщина сказала:

– Я все думаю, как бы это сказать.

Тогда ведущий намекнул:

– Понимаете, это насыпано в баночку. В банку с дырочками. Ап-чхи. Ап-чхи. Ап-чхи.

Тут они сообразили и до того обрадовались вместе с публикой в студии, действительно, можно было подумать, великое дело. И они заработали восемь фунтов, но не рискнули идти на шестнадцать; не скажу, чтоб я их упрекнула за это.

– Полные идиоты, – сказал Говард. – Где они таких берут?

– Там в очередь записываются, – объяснила я, – как на муниципальные дома.

– Ну, – сказал Говард, – никогда в жизни не видел ничего подобного.

Это уж точно. После перерыва и очередной рекламы вышел тот самый мальчишка с вопросом за тысячу фунтов, круглолицый молоденький парень без галстука, хоть стояла глубокая осень. Говорил он как бы с кашей во рту, очень нервно, как говорил бы любой молоденький парнишка, и ведущий викторины посоветовал ему не дергаться. Потом паренька поставили в кабину с часами с большой секундной стрелкой прямо у него за спиной, и ведущий викторины, трясясь и нервничая больше самого парня, вытащил бумажку с вопросом. Парень надел наушники, доложил о готовности, и ведущий викторины сказал:

– Вопрос из трех частей. Вы должны назвать имена победителя, владельца, тренера и жокея на каждой из трех скачек в конкретном году. Поняли?

Парень понял. Видно было, ведущему викторины страшно хочется, чтоб паренек победил, ведь он знал, если тот не ответит, все закричат: «Позор!» – и подумают, будто во всем виноват он, ведущий викторины. И тогда он сказал:

– Номер один. Хорошенько подумайте, прежде чем отвечать. У вас тридцать секунд. Скачка на приз в две тысячи гиней, 1935.

Парень молниеносно ответил:

– Бахрам. Ага-хан. Ф. Баттерс и Ф. Фокс. – А потом добавил, чего у него не спрашивали: – Ставка семь к одному.

Ведущий викторины взбесился, взбесилась и публика, потому что ответ был правильный. Потом ведущий сказал:

– Оукс, 1957.

И тот парень сказал:

– Очень просто. Карроцца. Ее величество королева. Марлетт. Лестер Пиггот скакал. По-моему, сто к восьми.

Все еще больше с ума посходили, так как ответ был правильный, а потом настала ужасная мертвая тишина, ведь если парень ответит неправильно на последний вопрос, даже чуточку, все ему известные результаты других скачек ничего хорошего не принесут. И вот пришел черед последнего вопроса, даже Говард подался вперед, открыв рот.

– Победитель, владелец, тренер, жокей. Дерби, 1899.

И тот парень вообще без всякого труда прямо выпалил:

– Флаинг Фокс. Герцог Вестминстерский, Дж. Портер, М. Кэшюн. – Но добавил, что ставку не может припомнить.

– Ставка значения не имеет, юноша! – прокричал ведущий викторины. – Вы выиграли тысячу фунтов.

А потом того самого молоденького парнишку выволокли из кабины, все вопили, визжали, и вышла девушка, отдала чек, поцеловала его, парень вспыхнул, и было видно, что чек ему не понравился, он думал получить настоящие деньги, Говард выключил, и все вопли и крики погасли, как свет.

– Ну, – сказал он, – все равно кажется абсолютно неправильным, чтоб у такого молоденького мальчишки голова была битком набита скачками, когда он еще учится в школе. Куча бесполезной белиберды, вот что это такое.

– Не такой бесполезной, – вставила я. – Ведь она принесла ему тысячу штук, разве нет?

– Да, наверно, но нехорошо для молоденького мальчишки. Взрослый, конечно, другое дело. Взрослому не приходится делать дома уроки и прочее. Тысяча штук, – сказал Говард.

– Ты бы мог поучаствовать, если бы захотел, – сказала я. – Ты всегда говоришь, что мозги у тебя как раз подобного типа.

– Никогда даже близко не подойду, – сказал Говард. – Само собой разумеется, тут какое-то надувательство.

– Почему?

– Просто так, вот и все.

В иные моменты Говард бывал совсем безрассудным. Как вобьет в черепушку какую-то мысль, ее уж оттуда не вышибешь, даже если ему самому очевидно свое безрассудство. Поэтому я пошла собирать ужин, состоявший в тот вечер из готовых бобов с тостами. Можно было подумать, будто я сыта по горло готовыми бобами, целый день видя их в супермаркете. Однако это блюдо легко подавать, а в бобах целая куча питательных веществ. Мне хотелось хорошо кормить Говарда. Временами он был очень милым.