"Ядерный Вий (сборник)" - читать интересную книгу автора (Смирнов Алексей)

Status quo

— Мы сначала подумали, что его кто-то напугал, — признался Папкин. — Может быть, даже мы.

— Он вполне нормально рос, — подхватила Мамкин. — Тихий был очень, конечно.

— Ага, — методист со значением поднял палец.

— Нет-нет! — Папкин и Мамкин заговорили вместе. — Тихий, но это было…в допустимых границах, — закончил Папкин, а Мамкин умолкла, покрывшись сырыми пятнами.

— Я понимаю, — кивнул методист. — Я не говорю, что он родился с аутизмом. Я говорю про общий фон…Были, вероятно, какие-то предпосылки…Вот вы говорите: тихий…

— Ну, да, — нехотя согласился Папкин, которому было неприятно признать, что да, какие-то предпосылки были, но он их проглядел.

— А чем он занимался, когда был тихим? От этого вопроса, сформулированного сугубо профессионально, Мамкин заметно смешалась.

— То есть — как?

— Ну, что он делал? Вот его привели из садика, раздели… а он?

Папкин пожал плечами:

— Так… в основном, сидел. В уголке или на диване. Телевизор смотрел. Книжки листал.

— Какие книжки?

— Не беспокойтесь, самые обычные, — Мамкин промокнула глаза. — Господи, какие же могут быть книжки. Бармалей, Маршак, отважные пузырьки…

— Что-что? — методист вскинул брови. — Что за пузырьки?

— Эти, с которыми сейчас все носятся, — махнул рукой Папкин. — Глупость, но, по-моему, безобидная. Пузырьки на планете квадратиков, Пузырьки и космические кубики… Пузырьки и хищные шарики Альтаира…

— Столько всего, — вздохнул методист и покачал головой. — Не в курсе, упустил. Всего не охватишь. Персонажи размножаются, как хомяки. Бог с ними, что он еще делал? Вы говорили про телевизор.

— Мы ему ничего такого не разрешали, — Мамкин, рассказывая, заново переживала и заново открывала предысторию. Собственные слова вылетали, словно чужие и превращались в страшные пузырьки, прилетевшие с планеты квадратиков. — Никаких ужасов. Он, конечно, смотрел рекламу, но ни разу не испугался… Детские фильмы, мультики, опять же пузырьки — сериал. Страшные новости выключали. В общем, мы следили…

— Понятно, — методист рисовал в блокноте геометрические фигуры. Первым шел круг, заключенный в квадрат; второй квадрат превращал первый в восьмиугольник, который методист обвел новым кругом. Повисла тишина.

— Продолжайте, я слушаю.

Папкин развел руками:

— Собственно, все… Он становился все тише и тише. В саду ни с кем не играл, постоянно один… Что-то строил из кубиков и колец. А дома сядет — и целыми вечерами рисует какие-то конструкции.

— Например? — Да вот вроде ваших, — Папкин кивнул на блокнот методиста.

— Даже так? Замечательно, — усмехнулся тот. — Вы знаете, что это такое? Это мандала. Или, если можно так выразиться, мандалоподобные фигуры. Когда сознание отпускает вожжи и начинаешь бездумно водить рукой, рисуя все, что ей вздумается, картинка может многое рассказать… Мандала — это ядро личности, Бог, если хотите. Это нечто цельное, законченное, неделимое, сидящее глубоко внутри нас. И вот оно рвется наружу, дает нам знак, желает быть осознанным…

Папкин мрачно рассматривал бедную комнатку, маленькую кушетку, облезлый стол. В коридоре гремела ведром уборщица, за окном кто-то рычал и швырял ящики. Он поежился. Его предупреждали. Друг дома, кандидат философских наук, долго отговаривал его, убеждал не ходить к этому типу. "Проклятые позитивисты! — ругался философ. — Эти хищные твари подобрались к ядру человеческой личности, божественному, и ходят вокруг — то лизнут, то понюхают, и как бы уважают, но в глазах-то — голод, алчность бездонная! Лиса и виноград, мартышка и очки!"

А Мамкин вдруг вспомнила:

— Он как-то раз пожаловался, что кто-то рассказал ему про красную руку!

— Страшилку? — понимающе уточнил методист.

— Да. Из этих. Там еще простыня, гробик с крыльями, черная занавеска. Ну, вы знаете, в лагерях ими все бредили. В пионерских. Я думала, что все уже в прошлом, и даже поразилась — надо же, какая живучая чушь.

— Когда он вам пожаловался?

— Я точно не помню. Наверно, где-то год назад. Господи, после этого-то с ним и началось! — сообразила Мамкин.

Методист помолчал с многозначительным торжеством. — Сколько ему сейчас — пять?

— Пять и три месяца.

— Где он сейчас?

— Ждет в коридоре. С бабушкой.

— Вот как? — методист поднял брови. — И бабушку взяли?

— Он с нами боялся, — объяснил Папкин.

— Ага. Ну, к этому мы еще вернемся. Давайте пока про красную руку. Что она делала, эта рука?

Папкин нервно рассмеялся.

— Вы не поверите, но она тоже рисовала фигуры, только невидимые, в воздухе.

— Похожие на мандалу? — вопрос был полуутвердительным.

— Я не уверен, но вроде бы да.

— Он как-нибудь объяснил вам, что это значит?

— Нет, он ничего не объяснял, — сказала Мамкин. — Он только рассказал, что в садике ему говорили про красную руку, и теперь она ему снится. Или появляется прямо перед самым сном, чертит круги в воздухе

— Уже что-то, — методист отодвинул блокнот и впился в Мамкин взглядом, давая понять, что вступление закончилось, и начинается серьезный допрос. — Роды протекали нормально?

— Более или менее, — испуганно пробормотала Мамкин.

— Вам делали кесарево сечение?

— Боже упаси, нет. — Накладывали щипцы?

— Нет, все было нормально.

— Почему же тогда "более или менее"?

— Я с ним немного не доходила, — призналась Мамкин. — Недели три. На меня вдруг залаяла собака, и сразу начались роды. То есть схватки.

Методист углубился в детали. Испуганный Папкин завороженно слушал. Ему открывались подробности, о которых он не имел ни малейшего представления. Вопросы методиста становились все более специальными, и временами Папкин вообще не понимал, о чем идет речь.

Мамкин сидела, словно загипнотизированная, и отвечала быстро и четко. Голос у нее стал деревянным, всем своим видом она выказывала абсолютное доверие к человеку, который настолько глубоко знает предмет.

"Силен!" — подумал Папкин, почесывая в затылке.

— Ну что же, в общих чертах я понял, — методист, наконец, откинулся в креслице и задумчиво постучал по столу шариковой ручкой. — Давайте сюда виновника переполоха. Как вы его называете?

— Толик, — ответил Папкин, вставая.

— Нет, я имею в виду другое имя. Домашнее, ласкательное.

— Свин, — Папкин потупился.

— Неужели? Почему же — «Свин»?

— Вырастет из сына свин, — пробормотал Папкин, краснея, и тут же дерзко пожал плечами: мое, дескать, дело.

— Зомбируете ребенка, — вздохнул методист. — Программу закладываете.

— Мы перестанем, — вскинулась Мамкин.

— Нет уж, продолжайте, — возразил тот. — Никаких резких телодвижений. Никаких поспешных вмешательств. Позовите его сюда.

И выставил на стол резинового зайца.

В дверь просунулось встревоженное сдобное лицо; затем старушечья рука осторожно втолкнула свое сокровище в кабинет и сразу исчезла.

— Здравствуй, — приветливо улыбнулся методист и плавно развернул ладонь. — Садись на стульчик.

Могло показаться, что это намек, и стульчик — у него в кулаке, но ладонь была пуста.

— Садись! — Мамкин ухитрилась взять тон, сочетавший в себе яростный шепот и елейную просьбу.

Стул слабо скрипнул.

— Отлично! — методист опять улыбнулся. — А говорят, ты — Свин. Какой же ты Свин?

Толик озабоченно разглядывал пол и крутил себе пальцы.

— Как тебя зовут? — методист заговорил деловым тоном. Как же иначе, мол, могут беседовать два взрослых человека.

Толик уставился в угол и оставил вопрос без внимания.

— А почему ты молчишь? — осведомился методист.

— Потому что не хочу с тобой разговаривать, — четко и ровно объяснил Толик. Какое-то мгновение он глядел методисту в глаза, но тут же вновь отвернулся и равнодушно воззрился на ботинки Папкина. Те приросли к стульям. Это были первые слова за долгие, долгие месяцы.

— Разве я чем-то тебя обидел?

Толик досадливо вздохнул. Методист подождал и, ничего не дождавшись, зашел с другой стороны: — Мама и папа боятся, что ты заболел. Мне же кажется, что ты совершенно здоров. А сам ты как думаешь?

Ответа не последовало.

— Ты всегда такой молчун?

Лицо Толика слегка скривилось, как будто он что-то искал языком во рту. Взгляд переместился на потолок.

— Хорошо, — методист поднял руки, сдаваясь.

— Если не хочешь говорить, давай немного поиграем. И пойдешь домой. По рукам?

Толик равнодушно посмотрел на него.

— Ну, скажи хоть что-нибудь, — не выдержала Мамкин, теребя сумку. — Язык проглотил?

Толик сполз со стула, перебрался в угол и присел там на корточки.

Папкин крякнул.

— Ничего-ничего, — успокоил его методист и чуть повысил голос, чтобы Толику было слышно: — Что у тебя там, в углу? Крепость? Или гнездо?

Тот чертил пальцем по полу. Папкин, сориентировавшись, присмотрелся: круги.

— А пол-то грязный, — заметил методист. — Что ты рисуешь?

— Не твое дело, — сказал Толик.

Мамкин всплеснула руками и раскрыла рот, намереваясь разразиться упреками, но ее вовремя остановили.

— Не будем его неволить, — уютно мурлыкнул методист. — Толик, ступай к бабушке. Пусть еще посидит в коридоре, — обратился он к родителям, когда Толик встал и, не попрощавшись, вышел.

— Невероятно, — пролепетала Мамкин. — Будто подменили. Он же молчал. И только с вами…

— Вероятно, красная рука, — отозвался методист совершенно серьезно. — Ну что ж, позвольте поделиться первым впечатлением. Насчет аутизма не знаю, не будем пороть горячку. Но поведение явно неадекватное. Я постараюсь справиться за сеанс, но ничего пока не обещаю. Может быть, понадобится прийти еще раз.

— Еще раз? — переспросил Папкин, не веря ушам. — Вы хотите сказать, что сумеете вылечить его за два сеанса?

Методист только улыбался, наслаждаясь своим многозначительным молчанием.

— Взгляните, — сказал он, наконец, и указал на стену.

Папкин шумно вздохнул.

— Да, грамот много, ничего не скажешь, — сказал он осторожно. — Не подумайте, что мы вам не доверяем, но согласитесь, что два сеанса…

— Один, — поправил его методист. — Это не грамоты. Это дипломы и сертификаты.

— Извините, — быстро пробормотала Мамкин и дернула Папкина за рукав.

— Прошу не перебивать. Среди них — диплом Лондонского Открытого Центра по Первичной Интеграции. Подписан самим Уильямом Свартли. Сертификат по специализации в Соматотропной Терапии за подписью Грофа. Ну, здесь просто фото, мы с ним же, в Калифорнийском Университете. А вот диплом, выданный Институтом Психосинтеза. К сожалению, я не был лично знаком с Роберто Ассаджоли, но зато знаю многих его учеников. Вот еще диплом, выдан самим Гендлиным, который лично обучал меня Фокусированию. Вот выпускная фотография нашей группы, где мы сняты по окончании курса пост-райхианской терапии. Это диплом, подписанный Каролиной Бич… Это уже феноменология — ну, там Гуссерль, Мерло-Понти, — методист небрежно махнул рукой. — А здесь — сертификат по астрологическому консультированию… Председатель комиссии — Кристина Валентайн…

Папкин и Мамкин сжались, как севшие носки.

— Я не похваляюсь, — методист заговорил в сочувственной, снисходительной манере. — Я просто стараюсь до вас донести, что современная наука способна проследить душевное расстройство до Адама — в буквальном смысле. Мы восстановим исходное положение, сделаем статус кво. Эта рука… мы выясним, чья она, и чего хочет. Впрочем, скорее всего, разбираться в этом не придется. Она просто исчезнет — втянется, отсохнет, развалится, что угодно. Год — пустяк перед лицом тысячелетий.

— Я вот и думаю — год, — Папкин неуверенно почесал лоснящийся нос. — Может, не стоит до Адама?

— Как получится, — пожал плечами методист. — Не волнуйтесь: это, естественно, стоит денег, но цена разумная.

Мамкин помялась.

— Какая? — спросила она подозрительно и в то же время обреченно.

Методист назвал. Папкин ошеломленно свистнул.

— Не надо здесь свистеть, — мягко предупредил тот.

— Простите… Я просто… не ожидал.

— А вы чего хотели? — методист положил руки на стол и подался вперед. — Между прочим, мои действия не вполне законны.

— Это как же?

— А вот как: вашего ребенка нужно сначала обследовать. В государственном учреждении. Улавливаете? Это — если работать по правилам. Официально. Что, если у него и вправду серьезная патология? Меня могут поджарить на медленном огне за то, что влез, не разбираясь.

Заметив смятение на лицах Папкина и Мамкин, методист понял, что перегнул палку.

— Но я-то, конечно, разберусь. По-своему. Эти дипломы и бумажки хороши там! — методист с горечью сделал неопределенный жест. — А в нашей стране они пока еще не имеют достаточного веса. Однако это не значит, что мои методы неэффективны. Как вы думаете, например, сколько нужно времени, чтобы установить с вашим Толиком контакт?

— Откуда же нам знать, — в ответе Папкина слышалось сомнение.

— Я вам подскажу: очень много. Вы сами видели, как он на меня отреагировал. Но я спокоен, потому что у меня есть нечто такое, чего вы, разумеется, не сыщете ни в одном психдиспансере. Вот эта, скажем, дудочка.

И он извлек из ящика письменного стола черную с красным дудочку.

— Стоит мне взять несколько нот, и полдела сделано. Вы слышали о Крысолове, который увел всех детей из города? Эта сказка основана на реальном факте.

— Можно посмотреть? — заинтересовался Папкин. — Пожалуйста, смотрите.

Папкин осторожно погладил дудочку и передал ее Мамкин. Та взяла ее, как змею.

— А это не опасно? — Ни капельки. Сродни гипнозу, но гипноз я применить не могу. При всех моих сомнениях я не могу окончательно исключить у Толика тяжелое психическое расстройство. Гипноз в этом случае категорически противопоказан. Он может решить, что некие силы воздействуют на него извне… выстроит бредовую, и в то же время вполне логичную легенду, которая обрастет всяким разным — и готово. Ваш сын — законченный инвалид. Но слушание дудочки пока еще никому не повредило.

Мамкин решительно вздохнула:

— Мы в этом ничего не понимаем, доктор. Поступайте, как знаете.

— Я не доктор, — покачал головой методист. — Я — фасилитатор.

— Простите?

— Это английское слово. Своего рода универсальный помощник, облегчитель и развиватель.

— Ах, так.

— Именно. Это в порядке вещей. Раз нет докторов, способных хорошенько дать по красным рукам, за дело берется фасилитатор.

Толик жевал невероятный бутерброд и смотрел спортивную передачу.

Мамкин вошла на цыпочках. Оценив обстановку, вернулась в кухню; Папкин положил папиросу и нетерпеливо дернул подбородком.

— Смотрит телевизор, — прошептала сияющая Мамкин.

Не говоря ни слова, Папкин снова схватил папиросу и вытянул добрую треть в одну затяжку.

— Подождем. Подождем, — пробормотал он упрямо.

— В садике сказали, что он играл, — Мамкин уже поверила в свершившееся чудо.

— Ты уже говорила.

— И снова скажу. А знаешь, во что? Давай, говорит, играть, будто мне три года, а тебя еще вообще нет.

Не выдержав, Папкин вышел в коридор, подкрался к двери, заглянул.

— Четыре минуты до конца второго раунда, — сказали в комнате.

— Свин! — позвал Папкин.

— Чего? — Толик сердито повернулся.

— Тебе хоккей нравится? — Ничего, — Толик погладил себя по животу и развалился на диване.

Папкин не нашелся, что бы еще у него спросить, попятился, вернулся к Мамкин.

— Он отвечает, — молвил он деревянным голосом. — Он на меня реагирует.

— Уй! — Мамкин тихо взвизгнула и бросилась ему на шею.

Папкин взволнованно налил себе полную кружку крепчайшего кофе, тут же про нее забыл и стал расхаживать по кухне, бесцельно подбирая и ставя на место разные предметы.

Мамкин схватила телефонную трубку, набрала номер. Прозрачные кнопочки светились подводным светом.

— Я вас слушаю, — послышался голос методиста.

— Добрый вечер, — сказала Мамкин и взволнованно назвалась. — Мы вам звоним… Мы хотим просто сказать, что… Что все у нас лучше и лучше!

— Так и должно быть, — уверенно ответил методист. — Все было проще, чем я ожидал.

Мамкин, хотя она уже звонила методисту и подробно рассказывала о радостных сдвигах в состоянии Толика, сбивчиво повторила сегодняшнюю сводку.

— Все замечательно, — терпеливо ответил тот. — Он что-то положил в свою красную руку… когда с ней встретился… Не знаю, что, это его личный секрет. И вот она убралась. Извините. Ко мне пришел посетитель. Позвоните утром, если возникнут какие-нибудь вопросы.

Последнее условие он подчеркнул.

— Спасибо! — Мамкин уже отключилась, но все продолжала благодарить: — Спасибо… спасибо…

— Пап! Мам! — до них донесся капризный призыв Толика. — Почините кнопку!

Папкин и Мамкин бросились в комнату. Экран был заполнен шуршащим «снегом», а Толик с досадой вертел в руках пульт.

— Дай-ка мне, Свин, — Папкин отобрал штуковину и вернул изображение на место. Толик, облегченно вздохнув, оседлал подушку и начал впитывать рекламу «имодиума».

Охотник целился в огромного медведя, но тот лишь громко хохотал и доставал откуда-то из-за спины пластинку таблеток. "Медвежья болезнь? Забудьте! Примите имодиум!"

Толик восторженно захохотал и задрыгал ногами.

— А-а-а! — вопил он, показывая пальцем на экран. — У него живот прошел — правда, Папкин?

Вместо Папкина улыбнулась Мамкин.

— Ты только сейчас понял? Этого мишку уже месяц показывают.

— Ты что! Я его никогда не видел!

— Да не мог ты не видеть. Сидел в углу, телевизор работал, и мишка через каждые полчаса.

— Нет, не видел!

— Отстань от него, — шепнул Папкин. — Может быть, он не воспринимал. Не спорь.

Мамкин отправилась делать оладушки.

— Дядя доктор передает тебе привет, — осторожно сообщил Папкин. — Он спрашивал, как твои дела.

— Какой дядя доктор? — рассеянно спросил Толик. Он уже отвлекся от экрана и сосредоточенно рассматривал свой нательный крестик.

— Ну, как — какой? Тот, к которому мы ходили.

— Не помню никакого дяди доктора, — пробормотал Толик.

Папкин присел на краешек тахты.

— Ты не помнишь доктора?

— Не-а, — тот продолжал вертеть крестик. — "Спа-си и со-хра-ни", — прочитал он по складам. — Здесь написано "спаси и сохрани", а почему — я не знаю, такая надпись, наверно, так надо…

Весело болтая про крестик, Толик уже не обращался к Папкину и беседовал сам с собой. Папкин поймал себя на мысли, что знание смысла надписи должно представляться великим благом, но он почему-то был рад неведению сына и хотел, чтобы оно продлилось как можно дольше.

Толик, наконец, оставил крестик в покое и потянулся за пультом.

Папкин вернулся на кухню. Там он озабоченно хлебнул чуть теплого кофе и вперился взглядом в спину Мамкин, которая помешивала в миске деревянной ложкой.

— Мамочка! — окликнул ее Папкин. — Он доктора не помнит.

— Да ты что? — Мамкин изумленно обернулась.

— Он тебя дразнит.

— Не похоже.

— Совсем-совсем не помнит?

— Я не уточнял, — огрызнулся Папкин с раздражением. — Какая разница? Хоть бы и не совсем.

— Может быть, это входило в процедуру, — догадалась Мамкин и снова взялась за ложку. — Ему так велели. Загипнотизировали — и приказали все забыть.

— Он говорил, что гипноза не будет.

— Ну, что-то другое было. Позвони и спроси, если это тебя так беспокоит.

— Да нет, — неуверенно сказал Папкин. — Оно и к лучшему. Не то воспоминание, за которое стоит цепляться. Он включил приемник, но слушать не стал. Подсел к столу, забарабанил пальцами по скатерти.

— Я должна вам сказать, что у Толика, по-моему, еще остались проблемы, — сказала воспитательница.

Мамкин встревоженно посмотрела на Толика, который прыгал вокруг башни из огромных разноцветных кубиков. Американская фраза перенесла ее в реальность американских же фильмов про серьезные проблемы, решение которых требует особого мужества. Например, у маленького героя обнаруживается лейкемия или СПИД, однако общими стараниями ему все же удается реализовать себя, и победитель безмятежно, с угасающей улыбкой на губах, отбывает в мир иной.

— Он, конечно, изменился к лучшему, — заспешила воспитательница. — Но у него что-то с памятью.

— С памятью, — упавшим голосом повторила Мамкин.

— Две недели назад мы учили стихотворение про зяблика. Он выучил, с выражением прочитал. А сегодня не помнит ни строчки. И утверждает, что вообще никогда не учил этот стих.

— Мы с ним поговорим, — у Мамкин задрожали губы. — Толик! Толик! Пойдем, сынуля, домой, собирайся.

Толик помчался в раздевалку.

На улице он оживленно рассказывал про какую-то черепаху. Мамкин покорно кивала, удивляясь, что ватные ноги каким-то чудом ей служат. С рекламного щита на нее смотрел недобрый Дед Мороз, похожий на дежурного педиатра.

— А что там с зябликом? — спросила Мамкин, когда Толик на миг замолчал, чтобы проглотить слюну.

— Ничего! — легко отозвался Толик. — Все она выдумывает. Я таких стихов не знаю! Ой, что это там, смотри!

Он потащил ее за руку. Мамкин проследила за его взглядом и поняла, что речь шла об открывшемся на днях зоомагазине. Витрина была расписана аляповатыми рыбками и кисками. Ступеньки уходили в подвал.

— Мы же тут были. Тут зверюшек продают, корм для них, клетки…

— Нет, не были! Я хочу посмотреть!

— Да как же не были? Ты хомячка выпрашивал…

— Знаешь, что? — Толик приостановился и топнул ногой. — Если желаешь знать, я вообще никогда никаких хомячков не видал!

Мамкин не сразу поняла, что он такое говорит. Секундой позже она решила, что сейчас потеряет сознание. Упадет без чувств, а Толик будет крутиться рядом. Прохожие будут бить ее по щекам, расстегнут сумку, вынут паспорт… Она вспомнила, что паспорт остался дома.

— Толик, подожди. Сейчас мы туда сходим. Скажи мне сначала: где мы живем?

— Адрес, что ли? — с грубоватой пренебрежительностью уточнил Толик.

— Да. Адрес. Улицу, дом, квартиру.

Толик назвал, и Мамкин стало немного легче.

Но тут она встрепенулась снова:

— А почему ты шепелявишь?

— Потому что я не умею говорить «сэ»!

— Как же не умеешь? Тебя научили, ты все выговаривал правильно!

— Ничему меня не учили! — Здесь Толик расплакался. — Я хочу посмотреть хомячка! Что ты ко мне пристаешь со своими дурацкими вопросами!

Он шепелявил безбожно, что твой англичанин.

Мамкин прислушалась. Помимо «с», пропало недавно поставленное «ш».

"Что же это такое?" — подумала она, безучастно спускаясь в подвальчик.

В вонючей клетке суетились белые и рыжие хомячки, их было штук десять-двенадцать.

— Купи! — потребовал Толик, заранее уверенный в отказе и потому сверх меры хамоватый.

— У меня нет денег, — сказала Мамкин. — В другой раз.

— Тогда рыбок.

— Пойдем отсюда. У нас нет аквариума.

— Ну и что! Я посажу их в банку!

— А ну, шагай! — Мамкин забылась и рявкнула.

Толик в ярости пнул какую-то приступочку.

— Пойдем, сынулечка, — Мамкин потянула его наверх. — Поиграем в песочек. Нам ведь вчера привезли песочек. В песочницу. Самосвал. Дядя приехал и насыпал.

— Нет! Там нет песочка!

Там был песочек. Мамкин беспомощно прислонилась к стене. Она с ужасом смотрела на Толика, но видела одних хомячков.

— Нам очень нужно вас увидеть! — кричала Мамкин в трубку.

Папкин кружил по кухне, сжимая в зубах потухшую папиросу.

— Пап! — позвали из комнаты. — Пап, иди сюда! У меня тут что-то не получается!

— Успокойтесь, — сдержанно ответил методист.

— Что случилось?

— Он все забывает! Одно вылечили, а другое сделали!

— Я не лечу… — затянул свою песню упрямый методист. — Я — фаси…

— Верните, как было!

— Я не могу. Вернуть. И разговаривать. Извините, но я переезжаю. Ваш телефон у меня есть, я с вами свяжусь.

— Подождите, подождите…

Папкин остановился:

— Дай я!

— Он отключился, — Мамкин села на табурет. — Он умывает руки.

— Ну, пап! — Толик перешел на визг. — Па-а-а-а-ап! Па-а-а-а-ап!..

— Господи, иду, — Папкин быстро вышел из кухни. Мамкин сидела, как изваяние.

Толик встретил Папкина с коробкой в руках. Детали конструктора были свалены в кучу, на полу накренилось жалкое, недостроенное сооружение.

Папкин присел на корточки:

— Что, никак?

— Ну, да. Помоги.

— Давай, — Папкин вздохнул, уселся на пол и запустил руку в коробку. Вскоре он увлекся. Толик отошел от дел и придирчиво следил за строительством.

Папкин ставил крышу, когда Мамкин снялась с табурета и присоединилась к ним.

Она, конечно, сразу усмотрела неправильность, на которую Папкин по мужскому недомыслию не обратил внимания. Но к конструктору это не имело никакого отношения.

— А что это у тебя за тапки? — спросила она подозрительно. — Где ты их откопал?

— В кладовке, — объяснил Толик с досадой. — Нельзя, что ли?

— Да можно. Но они же тебе давно малы!

— А вот и нет! — Толик с торжеством покрутил ногой. — В самый раз.

Старые, драные тапки пришлись ему впору.

— Сынуля, пойдем-ка со мной, — Мамкин взяла Толика за руку. — На минуточку.

— Пап, ты не напорти! — предупредил Толик и вышел с ней в коридор.

Мамкин поставила его к косяку.

— Измеряться будем? — спросил Толик.

— Да. Мы давно не измерялись.

Но никакие измерения не понадобились. И так было видно, что Толик уменьшился на добрых три-четыре сантиметра.

А ночью надул в постель. В последний раз он описался полтора года назад.

— Анализы у него в порядке, — сказали в поликлинике. И в умном институте. — Зачем вы так нервничаете? В прошлый раз, когда вы его измеряли, он схитрил, встал на цыпочки.

— Он, конечно, немного отстает в развитии, — добавили там же. — Но он нагонит. Такое случается.

Мамкин перебирала фотографии.

— Вот, — она сунула Папкину снимок. — Вот второй. Вот третий.

— Да, — сказал Папкин, всмотревшись. Снимки были сделаны, когда Толику исполнилось три года. Но сегодняшний Толик ничем не отличался от тогдашнего.

— Свин, — позвал сына убитый Папкин. — Посмотри сюда. Узнаешь?

— Узнаю, — Свин радостно заулыбался. — Это мы на горке. А это я где?

— За городом.

— За каким загородом?

— Покажи мне рот, — потребовала Мамкин.

Толик повиновался и даже высунул язык:

— Э-э-э-э!

— Язык убери. Ты видишь?

— Что там? — с горьким спокойствием спросил Папкин.

— Зуб на месте. Тот, который выпал. Он снова тут.

— Не бойся, сынуля, — встрепенулась Мамкин. — Мы не пойдем к зубному доктору.

— А почему? — в вопросе Толика не было ни страха, ни облегчения.

К зубному врачу он впервые попал в возрасте четырех лет. Непонятности с зубами уже не связывались в его сознании с креслами, сверлами и клещами.

Мамкин смахнула фотографии в коробку, встала и потянула Папкина за рукав.

— На пару слов. Папкин тоже встал и чуть качнулся. От него разило, как от канистры со спиртом.

— Хоть двадцать две пары.

— Возьми себя в руки, — Мамкин вывела его в коридор. — Как по-твоему, чем это все закончится?

— Он исчезнет, — Папкин трагически осклабился. — Его утащит красная рука.

— Я это понимаю. Как он исчезнет?

Папкин задумался.

— Как? Пшик — и нету.

Мамкин закрыла лицо руками. Из-под ладоней послышалось отрывистое взрыкивание, мало чем напоминавшее плач.

— Потом и я пшикнусь, — сказал Папкин. — Достану веревку, подставлю табуретку.

— Заткнись, сволочь! — простонала Мамкин. — Мы положим его в больницу.

— Положим, — не стал спорить Папкин.

Мамкин размахнулась и отвесила ему оплеуху. Папкин схватился за ухо и вытаращил глаза. Он стоял и раскачивался. Мамкин замахнулась снова.

…Толик разглядывал азбуку. Он перелистывал страницы и сосредоточенно мычал под нос знакомые буквы.

Детали конструктора были свалены в коробку, коробка — задвинута в угол. Толик больше не интересовался конструктором.

Рядом с азбукой сидел тряпочный медведь и тоже учился.

— Пойми простую вещь, — голос Мамкин был ровен и бесцветен. — Все произойдет здесь, дома. Никто не даст мне направления в больницу с такими жалобами.

— Ты же только что собиралась его пристроить, — Папкин ничего не понял и остановился на полпути к бару, с занесенной ногой.

— Я о другом, — пробормотала Мамкин. — Позвони Лыковым, попроси у них кроватку.

— Не спеши, не надо гнать гусей…

— Позвони, — упрямо повторила Мамкин. — Скажи, что… что это ненадолго.

— Завтра, — буркнул Папкин и опустил ногу. Все это время он держался за стенку.

— Дай мне руку, — потребовала Мамкин. Тот послушно протянул ладонь. Мамкин взяла ее и приложила к своей груди.

— Отстань, — поморщился Папкин. — Не до того, тошно.

— Идиот, — она покачала головой. — Потрогай.

— Ну, потрогал. Что дальше?

— Набухла, что. Чувствуешь?

Папкин с неожиданной брезгливостью помял грудь двумя пальцами.

— Мерин, — сказала Мамкин уничтожающе. — Не помнишь, какая у жены сиська.

— Тебе мерещится, — огрызнулся Папкин. — Пустишь ты меня, или нет?

— Успеешь. Сначала позвони Лыковым. И… попроси у них какую-нибудь одежду. Мы же все раздали.

— Дай, я пройду!

— Успеешь, тебе сказано. Я забрала его из сада. С ним уже никто не общается. Воспитатели его сторонятся, как чумы.

— Бери отпуск, сиди с ним…

— Я уже взяла. Но не отпуск. Я ушла с работы. Погоди, запойная скотина, скоро до тебя дойдет.

Это подействовало. Папкин снова остановился.

— Что ты мелешь! Рехнулась? — А что мне остается? Не могу же я появиться на службе в таком виде.

— Да в каком-таком виде? О чем ты?

— Увидишь. Немного осталось.

— Я найду эту суку с дудочкой, — Папкин сжал кулаки. — Этого долбаного колдуна. Я засуну ему дудочку в…

— Плюнь на него. Он сам перетрусил и сбежал.

— Неважно! Разыщу экстрасенса, бабку! Его у меня наизнанку выворотит! И Свина расколдуют!

— Позвони Лыковым, — устало повторила Мамкин и скрылась в спальне.

Папкин отпер дверцу бара, наполнил стакан.

— Дай мне, — попросил Толик. — Я хочу соку.

— Это не сок. Тебе нельзя.

— А что это?

— Транквилизатор.

— Тан…кизатол, — повторил Толик удовлетворенно.

Папкин стоял перед раковиной и охлаждал бутылочку с кипяченым молоком.

Из спальни доносилось требовательное кваканье.

На столе стояло блюдце с тертым яблоком. Из рациона Толика постепенно исключались взрослые продукты — в той же последовательности, в какой некогда добавлялись, только наоборот.

Горлышко бутылки плотно облегала толстая соска.

У Папкина дрожали руки. Ему казалось, что в квартире поселилось привидение.

Он взвесил в ладони бутылочку, гадая, достаточно ли она тяжела, чтобы проломить пятимесячную голову.

Его передернуло. Конечно, он не сможет этого сделать. И яду не сможет подсыпать.

Когда он вошел в комнату, Мамкин уже держала Свина на руках. Свин корчил рожи, беспорядочно взмахивал ручками, хныкал.

— Я напрасно уволилась, — Мамкин истерично хихикнула. — На все про все хватило бы отпуска. Он завтра исчезнет.

Папкин передал ей бутылочку.

Толик нахмурился, зачмокал; Мамкин приподняла донышко пальцем, чтобы молоко закачивалось быстрее.

Папкин отвернулся.

— Нет, ты смотри, — пропела Мамкин, и в ее пении было больше истерики, чем в смехе. — Это твоя работа. Ты нашел фасилитатора.

— Я найду его снова, — в сотый раз пообещал Папкин.

— Ищи сколько влезет. Скоро ты будешь свободен. Не надо ходить в садик, нянчиться…

— Заткнулась бы ты.

— Сука.

Папкин сжал кулаки. Мамкин довольно улыбнулась.

Толик, прощально чавкая, отвалился от бутылочки. Мамкин машинально оценила, сколько он выпил.

— Умница, — похвалила она: тоже автоматически. — Ложись, отдыхай.

Папкин ущипнул себя за руку. Он много раз читал, что так полагается делать в различных сомнительных ситуациях. В момент щипка он некоторым образом следил за собой со стороны.

"Что я ерундой занимаюсь?"

Он пригляделся к стенам, углам, затененным нишам. Ему казалось, что он сумеет уловить нечто — движение воздуха, вибрацию, скользкую тень. Где-то прячется живой насос. Иначе куда все девается?

— Сходи в аптеку, — приказала Мамкин, поправлявшая Толику одеяло. — Купи побольше ваты, бинтов. Что-нибудь от боли, но не анальгин, покрепче. Йод у нас есть.

— Что это ты надумала?

— Я надумала? Это ты не додумал. Нам гарантировали статус кво.

— Сам знаю, не глупея тебя. Он не уточнил, на какой момент.

— Узнаешь в ближайшем будущем.

— Меня смущает слово «будущее».

— Тебя ничего не смущает. Водку жрешь, сволочь, с утра до вечера, а я крутись.

Папкин метнулся к окну. Мамкин так орала, что он боялся свидетелей с улицы. Действительно, под окнами остановились две чинные дамы. Какая-то часть Папкина, назвавшего про себя их дамами, привычно позлорадствовала: определение было формальным, поверхностным.

— Помоги же ему! — прохрипела Мамкин.

Папкин не шевельнулся.

— Расслабься, — процедил он ледяным голосом. — Он справится, можешь не волноваться. Этот не пропадет.

Он продолжал смотреть в окно. За спиной раздавалось настойчивое хлюпанье; Мамкин взрыкивала, то и дело срываясь на пронзительный визг.

Папкин взглянул лишь однажды и больше не пытался. Он успел заметить половину Толика, который отталкивался ручками и забирался в окровавленную Мамкин. Толик молчал, глаза его были крепко зажмурены. Он был мокрый, фиолетового цвета, весь в складках.

— Подтолкни же, — взывала Мамкин. — Сейчас голова пойдет!

Папкин молчал.

Толик сделал отчаянный рывок. Головка по уши втянулась в промежность. Кожа Мамкин натянулась и лопнула. Не глядя, та протянула руку и принялась пальцами уминать осклизлое темечко.

— Все? — осведомился Папкин. К двум дурам подошла третья; все трое с любопытством поглядывали на окно, в котором торчал окаменевший Папкин.

— Ай! Ай! — закричала Мамкин.

Тряпки и простыни внезапно намокли. И это потрясло ее больше всего прочего: воды. Их не было в ней, и не было нигде, и вот они хлынули из ниоткуда, пропитав материю. Сейчас они всосутся, но как им всосаться, когда…

— Смотри! Смотри! Смотри! — Мамкин, судя по странной окраске воплей, сошла с ума.

Папкин не выдержал и медленно повернулся. Он, наконец, увидел то, чего так долго искал. Простыни сами собой свернулись в жгут. Один его конец ткнулся в Мамкин, по жгуту пробежала волна. Ткань начала отжиматься; Мамкин принялась ритмично двигать тазом, усваивая влагу.

Огромный живот шевелился, Толик осваивался.

Кровавые пятна бледнели и испарялись.

Мамкин кряхтела.

Потом Папкин понял, что она молчит, а кряхтение продолжается.

— Да, привет, — сказал Папкин в трубку. — Нет, извини. Давай в другой раз. У нас тут мелкие проблемы, — он покосился на Мамкин живот.

— Дня через три, — шепотом подсказала Мамкин. — Тогда уже будет недель четырнадцать, не видно.

На ней было просторное ситцевое платье. Мамкин сидела с зеленым лицом и через каждые полчаса бегала в уборную: токсикоз. Ее так выворачивало, что Папкин морщился.

— Аборт уже поздно, — оправдывалась она.

— Еще рано, — поправлял ее Папкин.

К ним обоим, как это ни странно, вернулось душевное равновесие.

— Осталась неделька, — Папкин пощелкивал пальцами.

Однажды он рассеянно листал записную книжку и наткнулся на телефон методиста.

— Что это за номер? — спросил он озабоченно, обращая вопрос в пустоту.

— Баба, небось, какая, — усмехнулась Мамкин.

…С платьем расстались ровно через три дня — как и хотели.

Пришли гости, про Толика никто не спросил. Выпили, накурили, заводили музыку.

В воскресенье Мамкин заметила, что Папкин ходит вокруг нее кругами.

— Чего ты вьешься?…

И в ту же секунду их швырнуло друг к другу, они даже не успели приготовить объятия. Папкин повалил Мамкин на кровать, думал поиграть, но чуждая сила не позволила ему разводить канитель. Не вышло и ритма; Папкин дернулся дважды и, холодея, почувствовал, как нечто густое, попирая законы природы, устремилось из Мамкин в него. Ему почудился отрывистый всхлип, но это, конечно, чмокнули запоздалые выделения. Та же сила отбросила Папкина от Мамкин.

— Порядок, — прокомментировал Папкин, и сам не понял, к чему он это сказал.

Мамкин пошла подмываться, но тут же вернулась: все было чисто.

— Поздравляю со статусом кво, — сказала она и вздохнула.

— С чем?

— С чем слышал.

— Не знаю, о чем ты.

— А я и сама не знаю.

— Навеяло.

— Навеяло.

— Ну и черт с ним. Что за медведь тут валяется под ногами? Спрячь, пока не убились.

Папкин держался, как взрослый, но в глубине души знал, что ему только пять лет. Он стоит у калитки, глядит на дорогу и ждет гостей. Но кто-то подходит, берет его за руку и навсегда уводит прочь.

Апрель 2001