"Владычица морей (сборник)" - читать интересную книгу автора (Синякин Сергей)

Глава третья

Минер был из донских казаков и плавал как рыба. Может быть, даже лучше рыбы. Иная рыба жирна да ленива, омута за жизнь не покинет, казак же не таков. Был он невысок, кряжист, черноглаз, волосат и по-южному говорлив. Звали тридцатилетнего минера Григорием Суровикиным, и происхождением он был из тех хозяйственных и храбрых поселенцев, что обосновались в свое время на реке Чир. Казачьи кровя Суровикина угадывались и в прищуре жгучих глаз, и в легкой кавалерийской кри-воногости, и в том, как лузгал он тыквенные семечки, держа руку на отлете и с ловкостью закидывая те семена в рот на довольно большом расстоянии.

Был Суровикин природным балагуром и обожал компании, где сыпал прибаутками и разными забавными историями, не забывая, однако, вовремя опрокинуть чарку и с охоткою закусить. Куда в него лезло, только Бахус мог сказать, да и то с натяжкою. В подводку Григорий Суровикин без штофа не грузился, объясняя это тем, что вода холодна и организм требует сугреву. Мягков по сему поводу ворчал, однако же до времени мирился. Пару раз в Холмогорах Григорий садился за стол со славными своим умением выпить английскими корабельными мастерами и повергал их, доблестные победы над собутыльниками одерживая. Даже Джон Биггз — и тот после возлияний с Суровикиным три дня из дому не выходил, душу причесывал, джином да виски помаленьку отпаивался. А Суровикин уже на следующий день как ни в чем не бывало расхаживал по поселку, от чарочки не отказывался и зазывно помигивал вдовушкам, а увидев Анастасию, усы распушил, как кот, сапоги с особым скрипом надел, и только прямое вмешательство мичмана Мягкова казака малость вразумило. Как ни ловок был Григорий Суровикин, а не, ему с Мягковым тягаться, да и не решился он поперек указаний прямого начальства идти. Тем более что начальство то ему прямо объяснило, что с ним, нахалом, случится и чем дело закончится. Видит Григорий — не в себе человек и в отчаянности от того необычайной, раз по стенке грозится размазать. Он и отступился, ибо приезжим был недавним, и как оно все сладилось у Анастасии с графе-нышем большелобеньким, не знал и не ведал.

Какое его дело? Нырять да мины учиться закладывать. Григорий и нырял. Правда, пока-то без мин подводных. Учился, стало быть. Тому везет, кто умеет.

Странно было видеть казака в обтягивающей тело одежде из нерпичьей шкуры с прослойкой из гагачьего пуха да в кожаной шапке со стеклянными глазами, от которой к подводке отходил длинный пустотелый трос из провощенных и смазанных изнутри гусиным жиром бараньих кишок. Канат этот пустотелый подводился к каморе с секретным артамо-новским составом, выделяющим воздух. Время от времени Яков доливал в камору тайной жидкости, тому способствующей. Только поначалу никто не верил, что Суровикин под Водою дышать сможет. Гребцы даже бились об заклад, через которое время казак задыхаться начнет. А он — дышал. И не сразу, но скоро довольно научился до двадцати минут за бортом находиться. Особенно интересно было из окон подводки наблюдать, как движется казак сквозь воды, листья морской капусты в стороны раздвигая да надоедливых каракатиц размахивая.

Выходил он из подводки следующим образом: сначала в каморке своей скрывался, а когда та таинственным образом водой забортной заполнялась, Григорий открывал люк и, шевеля руками и ногами, выбирался наружу. Далее ему надо было следить за тем, чтобы пустотелый канат его не спутался в движении за бортом, иначе Сурови-кин немедля задыхаться начинал и поначалу даже два раза шапку с себя кожаную сдирал и на поверхность спешил, чтобы воздуха свежего вдохнуть. Сия неловкость в баталии или при тайной высадке на берег, неприятелем занятый, весьма неразумной была.

И все же в плавании казак великим искусником был. Вскоре он в шлеме кожаном расхаживал по дну морскому аки посуху, иной раз даже дразнил обитателей подводки подбирался к круглым оконцам и обломком раковины в оные стучал. Вид у него был странный, словно бы нечистая сила судна, раскорячив руки да ноги, кружила. Гаврилы, оба Николая да Григорий поперва даже весла бросали и принимались истово креститься. Николаи, похоже, были из старообрядцев: угрюмо посматривая вокруг, они упрямо крестились двуперстием. Мичмана молодые на то внимания не обращали, важно, чтобы Николаи гребли с умелостью да усердием, а крестятся уж пусть так, как мать в детстве учила. Главное, чтоб крест на груди был да Спасителя нашего чтили.

В свободное от подводных плаваний время Григорий Суровикин был рыбалкою заядлым. И ведь как, подлец, ловил? Не на уду обычную, не сеткой да неводом, что всем привычно. Нет, Григорий из длинной пеньки смастерил снасть, к которой на тоненьких канатиках десятка три-четыре больших крюков привязал. Странную свою уду завозил Суровикин на лодке и в море ставил, причем крючки его снасти безо всякой наживки были. Опытные поморские рыбалки над ним потешались, де, Гришка, на твои снасти лишь ракушек да губок поймать можно, но когда Григорий в один день вытащил белужку пятипудовую да несколько лососей, длиною до подбородка ему доходивших, то почитай все мало-мальские рыбалки архангельские пришли на это диво смотреть. Некоторые, правда, обвиняли Суровикина, что он оных рыбин другими способами выловил да ночью вплавь на крюки посадил, но Григорий, покуривая трубку пеньковую, что выиграл в орлец у англичан, рассказал всем желающим, что у него на Дону да на Волге только так рыбу и ловят. Идет на уду белужка каспийская, осетр, сомы, а иной раз и носаря поймать можно, из коего любимую уху государя Петра Алексеевича варят. Тут уж и местные рыбалки по рецепту казацкому снасти ладить стали. Завознями их называли.

А Иван Мягков, поглядев, как Суровикин ловко в воде руками да ногами машет, сказал угрюмо:

— Хватит забавами промышлять! Товарищи наши уже в большие чины выходят, а мы все еще куклы ладим да играемся в них! Давай, Григорий, пора тебе уже мины маркеловские осваивать.

— Раз надо… — откликнулся казак, от которого пахло хлебной водкой да свежей корюшкой. — За государя нашего любому супротивнику пасть порву!

По наглому глазу его видно было — такой порвет!

Маркеловская подводная мина представляла собой ядро, у которого фитиль, что у обычной бомбы в полете тлел, был надежно упрятан в разъемном корпусе. В центре ядра находился пороховой заряд, который взрывался, чуть истлевал фитиль, и подрывал пистон. Зажигался фитиль, едва дергалась специальная терочка, выступающая из корпуса. Мина казалась безотказною. Не один десяток их был подорван Григорием — сначала на суше, а потом и под водой близ острова Кий, что в Онежской губе.

Когда-то на берег этого дикого острова выбросило безвестного тогда иеромонаха Никиту Минова, сына нижегородского крестьянина, постригшегося в Соловецкий монастырь под именем Никона. В знак своего спасения Никон водрузил на острове святой животворящий крест. Мало того, основал Никон здесь Крестный монастырь, в котором сейчас жили монахи. Давно уже не было в живых Никона, что когда-то стал ближайшим другом царя Алексея Михайловича и патриархом всея Руси. Но каменная трапезная монастыря, сооруженная после Никона близ Надкладезной церкви, под которой монахи брали пресную воду, выглядела настоящей неприступной крепостью. К трапезной примыкал с востока храм Рождества Богородицы с высокой цилиндрической апсидой. К оной же пристроены были настоятельские кельи и погреба с ледниками. Прямо на берегу зеленела обитая тесом кладбищенская церковь.

На окружающих монастырь голых скалах непонятно как гнездились цветы камнеломок — желтые и коричневые. В расселинах рос ягель, а выше стояли молоденькие ели. Изредка меж камней встречалось гнездо гаги: на гагачьем пуху несколько зеленоватых яиц, величиной с гусиное. У берега на камнях да валунах белели морские желуди. А над всем этим высились сосны, прямые, как корабельные мачты.

Взрывы и высоко вздымающиеся фонтаны воды тревожили монахов. Видно было, как бродят они в черных своих скуфьях, давя выброшенных приливом мидий и морских ежей. Монахи складывали руки козырьком и вглядывались в море, но подводку надежно скрывала рыболовецкая шкуна, покачивающаяся на якоре.

— Ишь тараканы, — весело говорил Григорий Суровикин, свесив ноги с борта шкуны и поглядывая на монахов. — Ишь засуетились, бездельники! Боятся бомб-то, боятся!

На поросшей черным курчавым волосом груди его беззащитно светлел серебряный крестик на шелковом черном шнурке.

— Бездельники! — убежденно повторил Суровикин. — Царю-батюшке служить не хотят, вот и отговорки придумывают, де, не наше дело служить царю земному, мы царю небесному служим. Небось в ледниках у них от харча полки ломятся! Курей да свиней держат, рыбку ловят — вон, глядите, сетки сушатся! У-у, жлобы, Стеньки на них нет!

Он плюнул в воду, вобрал в грудь воздуху и хрипловатым, не лишенным приятности голосом пропел:

Пики наточены, сабелька востра, мы купчишку встренули около моста…

С шаткого горба подводки на шкуну взобрался Иван Мягков.

— Ну, как? — спросил он.

Григорий Суровикин подумал и снова плюнул в воду.

— Витка три фитилю добавить надо. Отплыть не успеваю. Шибает сильно!

Листва берез была прозрачна и лучиста. Водяника усыпала землю. Черные ягодки глянцево блестели в солнечных лучах. Веточки походили на хвойные. Словно кто-то наломал их с елей и разбросал по всему лесу.

Где-то неподалеку чисто и долго куковала невидимая кукушка.

— Хорошо как, — сказала, не оборачиваясь, Анастасия. — У вас места такие же славные?

— У нас… — Иван подумал. — Леса у нас обширные, грибов много, ягоды разной. Речка тихая течет…

— Грибов да ягод и у нас достаточно, — сказала Анастасия. — Иной раз высыпет грибов, хоть косой коси.

Была она не особо высока — Ивану до плеча не доставала. И ведь что странно — со стороны Мягкову она казалась рослой, а вот рядом очутилась, куда вся ее рослость делась? Шла об руку девчушка, платком наглухо повязанная, только нежное личико с большими серыми глазами и курносым носиком выглядывало. Сарафан на Анастасии голубой, сорочка льняная с вышивками — белая. Сердце Мягкова таяло от нежности и любви, потому и был он малость косноязычен.

Они подошли к прозрачному стремительному ручью, чьи струи с журчанием и легкой пеною неслись меж лобастых коричневых валунов. В прозрачной воде мелькали серебристые бока и темно-синие спинки форелей.

Через ручей перекинулся мостик из круглых ошкуренных жердин. На серединке мостка Анастасия ахнула испуганно, качнулась, но кто бы ей упасть дал — морскою уверенной рукой Иван подхватил женщину сзади, губами почувствовал ткань ее белого платка. Анастасия на секунду прижалась мягкой спиной к мускулистой груди аманта, улыбнулась лукаво, прикрыв глаза, и, отстранившись, с легкостию перебежала мостки. Обернулась, показала Ивану язык и бросилась бежать по тропинке, петляющей меж невысоких елей с нежной голубоватой хвоей. Ивана и уговаривать не пришлось — бросился догонять, придерживая рукой треуголку.

Догнал, обнял, уткнулся носом в русые волосы, выбившиеся из-под платка. Анастасия молчала. Мягков забрал ее личико в ладони, приподнял немного и наклонился, касаясь мягких податливых губ.

— Ах, Иван, — сказала Анастасия, не сопротивляясь.

— Что, Настенька? — Иван пытался поймать ее взгляд, и никак ему это не удавалось.

— Не будет добра. — Анастасия освободилась, опустила голову. — Ничего у нас с тобой хорошего не будет. Уйдешь на войну, а я здесь останусь. Кто я тебе? Не жена, не невеста…

— Что ж ты, Настенька, безглазая совсем? — Иван снова привлек девушку к себе. — Люблю я тебя! Очень сильно люблю!

— Не смейся. — Анастасия освободилась. — Ты кто? Графский сынок. А я? Баба простая. Тебе даже жениться на мне нельзя, никто не позволит.

— Настя! — Иван обнял женщину, ощутил, как дрожит под его пальцами ее сильное тело. — Ну, что ты, глупая?!

— Ничего у нас не получится, Ванечка, — вздохнула Анастасия. — Люди на воде тонут, а вас под воду при жизни несет…

Иван отстранился, строго глянул на женщину. Вот тебе и государственный секрет! Даже женщины знают. Откуда?

— С чего ты это взяла? — притворно небрежничая, спросил он.

— Ох, Ваня, да ваши секреты в Архангельске да Хол-могорах токмо собаки с аглицкими мастеровыми и не знают, — вздохнула Анастасия.

Иван приподнял ее, посадил на округлый, прогретый солнцем валун и принялся целовать. Делал он это нежно и обстоятельно, как только может влюбленный впервые мальчишка. А кто он, если по совести? Мальчишкой был девятнадцатилетний Иван Мягков, влюбленным по уши мальчишкой.

Анастасия, прикрыв серые свои глаза, гладила мягкие волосы Ивана, и только Богу сейчас было известно, о чем могла думать поморская вдова, о любви молоденького. мичмана, которому, вполне вероятно, суждено сложить живот свой во славу государя и Отчизны в первом же бою.

Государь Петр Алексеевич стоял на берегу, нервно постукивая прутиком по кожаному голенищу ботфорта.

Корнелий Крейс сунулся к нему одутловатым лицом, торопливо зашептал что-то на ухо по-немецки. Курила Артамонов присел в сторонке на лобастый камень в шапке оленьего моха. Сбоку камня темнели какие-то сморщенные грибки. С Беломорья веяло свежим ветром.

Петр внимательно слушал наперсника и друга, нетерпеливо кивая. Потом обернулся, глазами ища Курилу.

— Волнуешься? — спросил.

Курила встал, неторопливо и без подобострастности подошел к государю. Государь был высок, но и Курила ростом ему не уступал, а статью, пожалуй, и превосходил даже.

— Немного есть, Петр Алексеевич, — сказал он. — Не каждый день государю на внимание свои труды представляешь.

Петр поднял подзорную трубу, поднес к глазу, оглядел залив. На оловянно поблескивающих волнах покачивалась одинокая шкуна. Еще несколько часов назад Петр вместе с адмиралом Крейсом облазили все закоулочки шкуны и убедились в отсутствии минных зарядов в оной. На ней же и в залив испытательный прибыли, а до берега добрались на заранее приготовленном ялике.

— Что-то не видно твоей подводки. — Редкие усы Петра вздернулись в насмешливой улыбке.

— Кабы видна была, государь, — сумрачно молвил Курила, — толку было бы от моей работы.

Петр остро глянул на корабельного мастера.

— Посмотрим, посмотрим, — хмыкнул он и что-то сказал по-немецки, оборотясь к Крейсу.

Адмирал сидел на корточках, раздвинув в стороны острые колени, и с великим любопытством палочкой шевелил морскую звезду. Услышав царя, Корнелий Крейс поднял голову.

— Так есть, мин херц Питер, — подтвердил он. — Дорога к звездам всегда лежит через тернии.

Петр снова прильнул к трубе. Видно было, что царя одолевает нетерпение.

— Дуришь ты голову, плотник, — дернул он щекой. — Отвлекаешь от дела занятых людей. Ты мне вот что скажи почему подводкою судно названо? Диковинно название больно.

— Сие проистекает из сущности оного судна, — начал неторопливо объяснять Курила. — Во-первых, судно движется под водой, а во-вторых, призвано оно подводить заряды под вражеские корабли… А «Садко» мы ее назвали, потому как…

Внезапно на море раздался оглушительный взрыв, что заставил корабельного мастера замолчать. Над шкуною встал фонтан бурлящей воды. Петр жадно смотрел в подзорную трубу. Крейс поднялся и тоже торопливо прильнул к окуляру своей трубы. Шкуна, разломленная взрывом надвое, быстро тонула. Скрылись в поднявшемся водовороте корпуса, мелькнули зачехленные мачты, потом на месте затонувшего судна вздулся небольшой водяной бугорок и сразу же сгладился. Там, где совсем недавно стояло на якоре судно, катились медленные и ленивые волны.

Государь отнял трубу от слезящегося глаза.

— Ты что-нибудь видел, Корнелий? — спросил он.

— Нит-шего, кроме утонутия судна, — флегматично отозвался Крейс, продолжая наблюдение.

На волне медленно плеснулась, приходя в себя, оглушенная взрывом рыбина.

— Ну, — сказал Петр Алексеевич. — Где же твоя подводка, Курила?

Секретное судно он уже видел и все его излазил с природным своим любопытством. Даже погрузиться в морские воды великое желание изъявил, но Курила тому с твердостью воспротивился: «Не дело, государь, тебе в пекло самому лезть, для того у тебя и подданные существуют».

Курилу Артамонова поддержал адмирал: «Государь у отечества один, — назидательно сказал он. — Не стоит рисковать будущностью российской ради удовлетворения мимолетного любопытства. Будь мудрым, Питер!»

Теперь государь желал увидеть судно, пустившее ко дну рыбацкую шкуну, но более — сделавших это людей.

Он вновь прильнул к подзорной трубе. Однако глядел он вдаль, а потому не заметил блеснувшего в двадцати саженях от берега стеклышка и не подозревал, что его самого сейчас разглядывают командующие ею мичмана. Оставляя за собою расходящиеся усы волн, труба двинулась к берегу, медленно приближаясь к месту, где стоял государь со своими спутниками.

С шумом разошлась вода. Петр с растерянностью оторвался от подзорной трубы и увидел, что в пяти саженях от него, медленно расталкивая воду, появился выпуклый верх подводки с горбом бочонка.

— О mein Gott! — потрясение выдохнул Корнелий Крейс. — Donnerwetternocheinmal!

Поднялась откидная крышка на бочонке, и на скользкую мокрую поверхность подводки, огороженную низкими леерами, выбрался, салютуя государю, Иван Мягков. За ним показался Яков Раилов, следом — голый по пояс волосатый Григорий Суровикин.

— Виват! — вскричал он с радостным нахальством. — Виктория, государь! Полная виктория!

Петр Алексеевич захохотал.

Подводка меж тем приблизилась к берегу, и стало видно, что нос ее обит железами. Уткнувшись носом в песок, судно замерло. Коротко прогремели барабаны, опуская грузы на дно.

— Всех на берег! — с хищным нетерпением велел государь и ликующе глянул на спутников.

На берегу выстроилась команда «Садко». Первым в маленькой шеренге стоял мичман Иван Мягков, следом — мичман Яков Раилов, за ними выставил грудь с какой-то казачьей наградою уже успевший облачиться Григорий Суровикин, а за ним — все шестеро гребцов: три Гаврилы, два Николая и Григорий. Петр, не делая различий, каждого обнял, каждого прижал к груди и крепко расцеловал.

— Орлы! Орлы! — восклицал он, переходя от одного подводника к другому.

Обернувшись к своему спутнику, сказал:

— Мичманов жалую лейтенантами и пятьюстами целковыми каждого, казачка — тремястами рублями и медалью, остальных жалую каждого полусотней рублей.

Повернулся к невозмутимо высившемуся Куриле, сгреб его в объятия, царски поцеловал в губы и, насмешливо дернув за бороду, сказал:

— А ты, Курила Фадеевич, проси чего хочешь. Желаешь, дворянством тебя оделю?