"Владычица морей (сборник)" - читать интересную книгу автора (Синякин Сергей)

Глава пятая

Дома Юры Лукина не было. Дома была его жена Катя.

— А Юра в город поехал, к отцу, — сказала она. — Что-то непонятное творится. Он и поехал узнать, что да к чему.

— А когда будет? — спросил Кононыкин. — Или сегодня приедет, или завтра с утра. У него тре-тий урок, значит, до одиннадцати будет точно. — У вас телевизор работает? — спросил Кононыкин.

— Что вы, — мягко сказала Катя, — телевизоры в поселке ни у кого не работают. И по радио музыка странная.

— А передачу вы слышали? — нетерпеливо продолжал расспросы Дмитрий.

— Соседи рассказали, — кивнула Катя. — Потому и радио не выключаю, говорят, повторение обещали.

Хорошая жена была у Юры Лукина. Спокойная, светлая. На нее и смотреть приятно, не шалашовка какая-нибудь вроде постоянных знакомых Кононыкина. С женщинами ему вечно не везло. То фанатка подвернется, которая со спартаковскими болельщиками пол-Европы проехала, то панкушка с гребнем поперек головы из перехода на Старом Арбате, а в последний раз вообще попалась наркоманка со стажем, сначала все Димкины сбережения иа ацетонку пустила, потом книги продавать стала, а через некоторое время выяснилось, что она еще и у гостиницы «Москва» постоянно подрабатывает. Из-за этого у Кононыкина вышел нехороший скандал с ее сутенером, благо без поножовщины обошлось. А могли бы запросто пырнуть!

На Катю хотелось просто смотреть. Тихая и спокойная она была, как лесная речка.

— Можно я у вас посижу? — попросил Кононыкин.

— Чай пить будете? — спросила Катя. По радио раздавались заунывные вздохи и плач. Неожиданно наступила пауза.

— Вы слушали музыкальную поэму Альфреда Шнитке «В геенне огненной», — объявил диктор. — Слушайте музыкальную пьесу Вивальди «Плач по христианским мученикам».

На взгляд Кононыкина, различия между только что звучавшими вздохами и теми, что начали звучать после объявления диктора, не было. Не плач слышался по радио, а стон. Причем стонали эти самые мученики.

В распахнутое окно слышались голоса. В одном из говоривших Кононыкин без труда узнал Акима Поликратова. Неутомимый сплетник уже был по соседству.

— Ну уволили меня за прогулы, — горячился Аким. — Так ведь сам знаешь, мне все равно больше там ходу не было. Я ж за критику пострадал, Степаныч, ты что, не помнишь?

— За сплетни тебя уволили, — сипло сказал собеседник Поликратова. — Помню, какие ты сплетни про начальника и секретаршу распускал! Его даже жена тогда-бросила, насилу помирили!

— Так ведь правду говорил, — ахнул Поликратов. — Правду же, Степаныч! Я ж такой, я всегда за правду стоял! Ты и напиши коротенькую такую характеристику, правдолюб, мол, за то и страдал от начальства.

Катя подошла к окну и захлопнула его.

— Бывают же такие… — неприязненно сказала она.

На клеенке стола стояла сахарница, блюдце с куском масла и еще одно — с домашним сдобным печеньем.

Чай был горячим и вкусным. Чувствовалось, что к нему примешаны какие-то травы. Да и печенью не знавший сладости домашнего уюта Димка Кононыкин уделял должное внимание.

— Вы есть хотите? — спросила Катя. — А то я сегодня пиццу делала, а тут такое…

— Спасибо, — гордо отказался Кононыкин. — Я сыт. «И разговаривает по-человечески, — подумал он. — Анджелка сроду не могла двух нормальных слов сплести. «Закумарим? — спрашивала она. — Мне догнаться надо». Все у нее было жаргонным: ширево, капуста, малешница, целяк, косяк, крутизна. Не женщина, а Эллочка-людоед-ка. И ведь я с ней жил!» — внезапно ужаснулся Кононыкин. На душе у него от этой мысли стало пусто, одиноко и светло, как бывает в коридоре студенческого общежития в период летних каникул.

— Катя, — спросил он. — А что вы думаете о происходящем?

— Ничего, — ответила та. — А что об этом можно думать? Жалко только, что все так быстро заканчивается. Правда?

Кононыкин пробормотал что-то невнятное.

— Еще чаю? — вежливо спросила Катя.

— Нет, спасибо. — Кононыкин торопливо поднялся. — Поздно уже. Я пойду. Вы Юрику скажите, что я заходил, ладно? Мне его обязательно увидеть надо… до послезавтра.

— Обязательно, — грустно сказала жена Лукина. — Потом увидеться будет куда труднее.

— До свидания, — сказал Дмитрий. — До завтра. Он вышел во двор. Над головой уже раскинулось звездное небо, и почти в зените, в районе Большой Медведицы, словно зловещий немигающий глаз высветилась оранжево-голубая огромная звезда. Величиной она была с изюмину. Ну вот, вздохнул Кононыкин, вот и последние сомнения отпали. Звезда горела, заливая мир своим мертвящим светом, и свет набирающей полноту луны рядом с этим мощным и ровным свечением казался жалким. На горизонте слабо мерцало зарево. Воздух был чист и свеж, небеса безоблачны, и Дмитрий наконец ощутил сожаление о том, что подходит к концу. Но сожаление это было каким-то эфемерным, скорее всего потому, что крушение мира не сопровождалось разрушениями и пожарами, смертями и пеплом. Отсутствие нагромождения человеческих несчастий не давало вере в предстоящий конец всей человеческой эпохи разрастись и тем превратиться в горькую неизбежность, ощущаемую разумом и сердцем. Был обычный вечер, за которым обязательность утра казалась незыблемо неизбежной. Все воспринималось страшным, но увлекательным приключением. Попытка заглянуть за таинственную черту давалась сразу всем, и оттого предстоящее не вызывало в Кононыкине животного страха. Страшно уходить одному, каждый из живущих верит в бессмертие остального человечества, поэтому обещанное светопреставление скорее воспринималось началом чего-то странного, и было немного обидно, что там, впереди, существует такая же канцелярская скука рассмотрения письменных свидетельств о человеческой порочности.

В бархатной тьме небес что-то незримо зашуршало. Шорохи появились с востока, пронеслись над головой Ко-ноныкина и стихли на западе. Потом накатила еще одна волна, за ней еще и еще…

«Вот и саранча, — отрешенно подумал Кононыкин. -

Самое время для Всадников и Ангелов».

В номере Дома колхозника горел ночник. На своей постели негромко похрапывал священник-уфолог Николай, но храп его медленно и неотвратимо усиливался. Ворожейкин сидел на стуле и смотрел в окно. Лицо у него было печальным.

— Не спите? — Кононыкин принялся раздеваться.

— А как можно спать, Дмитрий? — спросил Ворожейкин. — Как можно спать, если осталось всего два дня?

— Можно подумать, ваша бессонница что-то изменит. — Кононыкин сел на постель, взбил подушку.

— Как вы можете? — укоризненно сказал Ворожейкин. — Как вы можете, Дима? Все человечество должно стоять сейчас на коленях и просить у Него прощения! Может быть, еще не поздно, может, он еще простит нас! А мы так глупо тратим оставшееся время!

Кононыкин встал, подошел к столу, взял графин и долгими гулкими глотками принялся пить воду. Поставил графин, подошел к окну.

— Успокойтесь, Никанор Гервасьевич, — сказал он. — Бесполезно суетиться. Мы сейчас вроде жука, которого энтомолог уже наколол на свою булавку. Просто представьте себе, что вы в камере смертников. И вот приходят для того, чтобы привести приговор в исполнение. Думаете, если вы станете биться в истерике, молить о пощаде, хватать своих будущих палачей за сапоги, это поможет?

Ворожейкин вздохнул.

— Вы считаете, что уже ничего не поможет?

— Не знаю, — ответил Дмитрий. — Просто мне кажется, что люди должны сохранять свое достоинство. Только сохранением человеческих качеств мы можем Его убедить, что достойны жить на Земле. Они посидели у окна. Вместо тьмы за окном царил странный полумрак.

Над Россошками катились шуршащие волны.

— Саранча, — сказал Ворожейкин. — Значит, завтра придет время Зверя.

Где-то на окраине Россошек взвизгивающе ожила и смолкла гармонь, потом кто-то растянул мехи и пьяным, но сильным голосом затянул;

За лесом солнце воссияло, Там черный ворон прокричал, Прошли часы мои, минуты, Когда с девчонкой я гулял. Прошли часы мои, минуты, Когда с девчонкой я гулял. Когда с девчонкой я гулял.

— Странное дело, — горько сказал Ворожейкин. — Людей через два дня ждет что-то страшное, а они поют. Вы знаете, Дима, я это наблюдал еще во Вьетнаме. Когда людей много, они почти не боятся. Откуда это?

Кононыкин прошел к своей постели.

— Знаете что, — негромко проговорил он, — ложитесь спать, Никанор Гервасьевич.

— Не могу, — сказал тот. — Не могу. Я завидую Николаю, у него прекрасная нервная система. И у вас отличная нервная система, Дима. А я вот не могу. Казалось бы, шестьдесят пять, жизнь прожита. Ну чего мне еще? А вот жалко.

— Спокойной ночи, — сказал Дмитрий. — Отнеситесь к этому как к очередной боевой операции. И все будет нормально.

— Я ведь и не жил еще, — сказал Ворожейкин. — Суворовское училище окончил, потом — армия, Вьетнам, после демобилизации военпредом работал в Нижнем Новгороде. Думал, на пенсии поживу. Нет, не получилось. В пятьдесят лет подвел баланс. К сожалению, он оказался отрицательным. В пятьдесят лет я ничего не имею. Родственники умерли, жена ушла, детей у нас не было, интересной работой я так и не обзавелся. В общем, оказался банкротом по всем статьям. Грустно, верно? Вот и увлекся уфологией, думал, единомышленники мне заменят все, чего я никогда не имел. Вы спите, Дима?

— Сплю, — сердито сказал Кононыкин. — И вам советую. С такими мыслями… — Он не договорил и нapo чито громко зевнул.

— Спите, спите, — сказал Ворожейкин. — Вы уж меня извините, это я так, стариковская блажь.

«Спите…» Кононыкин заснуть не мог. После стариковских размышлений его тоже потянуло на философию. Ну что он видел в этой жизни? Нет, помотался по стране он в свои тридцать два года достаточно. Считай, половину страны исколесил. Да что половину, скромно это было, пожалуй. Но ведь не в путешествиях дело. Человека определяет устроенность в жизни, а этой вот устроенности у Димы Кононыкина не было. Была комната с подселением и минимумом мебели, но с прекрасной библиотекой — пока Анджела книги на наркоту менять не стала. Была куча знакомых, которых нельзя назвать друзьями. С Димкой Холодовым сошлись близко, да убили Димку. А семьи не было. Были девицы, попытки создать нечто похожее на семью, но, надо честно признать, не шибко удачные. И детей не было. А может, это и к лучшему, волноваться не о ком. Мать Кононыкина умерла, отца он с рождения не знал. Правда, где-то жила тетка, но в жизни ее Кононыкин видел всего два раза, и, надо сказать, впечатления она на него не произвела.

Он перевернулся с боку на бок, кровать под ним заскрипела.

Ворожейкин по-прежнему сидел у окна и курил. Красный огонек медленно плясал на фоне мутного серого окна.

— Как земля производит растения свои и как сад про-изращает посеянное в нем, — вдруг звучно произнес отец Николай, — так Господь проявит правду и славу перед всеми народами…

Затаив дыхание, Дмитрий ждал, что святой уфолог, как он про себя называл Николая, скажет еще что-то, но тот всхрапнул яростно и громко, после чего тихо засопел. «К черту! — решил про себя Кононыкин. — Надо спать. Завтра все прояснится. А то, может, мучаемся, переживаем, а кто-то вроде Орсона Уэллса пьесочку ставит».