"Владычица морей (сборник)" - читать интересную книгу автора (Синякин Сергей)

Глава двенадцатая

Упряжка была запряжена цугом, и двенадцать лошадей бодро тащили длинную телегу с громоздким сооружением, напоминающим гигантскую бочку. Точнее ничего нельзя было сказать, повозка закутана в холста и для вящей крепости затянута крепкими пеньковыми канатами да ремнями. Преображенцы, выслав вперед авангард, ехали вольно, смеясь и переговариваясь меж собою.

Мягков с поручиком Бровкиным ехали впереди, Суровикин и Раилов держались вслед за упряжкой. За ними пылили две кареты, в одной из них дремал целыми днями тектон Курила Артамонов с тремя Гаврилами, во второй ехали навстречу судьбе два Николая и Григорий. Ничего удивительного в том не было. Один сызмальства на лошадях умеет ездить, другой с малолетства сети вязать учится да на шкунах грести. «Edem das seine», — сказал бы оставшийся в Петербурге капитан Бреннеманн. И тут он, пожалуй, весьма прав был бы.

Первое время капитан-лейтенант Мягков удивлялся все нелюбопытное охраны. В какую даль что-то везут, а никто и попытки не сделал под холсты заглянуть. Иван Николаевич поначалу приписывал все дисциплинированности преображенцев, не зря же в оном полку сам государь в полковниках ходит. Однако поручик Бровкин его в том неожиданно разубедил.

— Ленивы и нелюбопытны твои ребятушки, — подначил капитан-лейтенант поручика. — Как всякие скифы. Чудо инженерной мысли везем, а никто и желания не изъявил хоть глазком единым на нее взглянуть.

— Это на подводку-то? — с небрежительной ленивостью поинтересовался Бровкин. — А на что она им?

Вот те на! Берегли секрет подводки, как высший государственный, а про сие чудо морское простому солдату ведомо. Капитан-лейтенант Мягков почувствовал себя уязвленным, но кричать о государевом деле, а тем более дознание учинять не стал. Знают, и ладушки! Кому какое дело до того. Пусть знают, лишь бы язык за зубами держали. А эти, по всему было видно, не из разговорчивых. Поскрипывала огромная повозка, сопели лошади, плыли навстречу города и селения, холмы перемежались равнинами, а равнины лесами, вот уже говор людской меняться стал, белоросом акающим запахло, тут и Преображенцы подтянулись, ленивость их словно волной смыло, а караулы стали не в пример бдительнее. Однажды даже подвыпившего Григория Суровикина вдосталь в пыли изваляли, когда поздней ночью вернулся тот хмельной и счастливо усталый от ветреной вдовушки, кормившей и поившей их на постоялом дворе.

Слава Богу, неприятеля поблизости не было, а разбойный люд в здешних местах не настолько оголодал, чтобы на роту солдат с кистенями да кремневыми ружьями кидаться. Правда, хаживали сюда иной раз и отчаянные запорожцы, но ныне было тихо — некого за чуприну потаскать.

Курила Фадеевич, рассупонясь, поглаживал бороду и делился с Мягковым да Раиловым замыслом своим.

Пребывая в Северной Пальмире, присутствовал он как-то на произведенном в честь прибытия государя фейерверке. Специальные люди пускали в небо шутихи разно цветные да ракеты, а Куриле Артамонову, что за слаженными действиями сих мастеров наблюдал, пришла в голову мысль неожиданная: а нельзя ли оные ракеты для нужд подводного судна приспособить?

— Ну, ты махнул, Курила Фадеевич! — засмеялся Мяг? ков. — Да на кой нам эти самые фейерверки надобны? Подводную мглу рассветлять? В шутиху сыну моему только играть!

В феврале, как и мыслилось, стал капитан-лейтенант

Мягков счастливым отцом. Правда, брат Яков не слишком от него отстал, аккурат через недельку и у скрытного Раилова с разлюбезной его сердцу Варварой Леопольдовной дочь родилась, вся красотою в маменьку — княжна персица, не девка!

— Ты, Иван Николаевич, и над моею миной самодвижущейся посмеивался! — сердито затряс бородою старый тектон. — А теперь вот в оной мине пользу великую видишь, понимаешь, что с нею легче шведские баркентины да корветы на дно морское пускать!

— Так то мина, а это шутихи огненные, — не уступал Мягков.

— А вот гляди! — Курила Артамонов расстелил на стойле лист бумаги, очинил перышко и ткнул им в бронзовую чернильницу.

На листе бумажном появился ловко вычерченный твердою и искусной рукой образ подводки.

— Здесь вот, здесь и здесь сверлим дыры подходящие и спускаем в них бронзовые мортирочки тонкостенные. В них закладываем ракету, да не бумажную, как при фейерверке, а на манер мины самодвижущейся, только вместо закрутки в оной ставим заряд пороховой. Сгорая, заряд сей уносит ракету на немыслимую высоту, и оттуда она падает на головы неприятеля и взрывается, причиняя тому немалый урон.

— Курила Фадеич! — не утерпел и Яков Раилов. — С какого года в Москве ракетная лаборатория сделана, какие умы там работают, а до сего не додумались!

Московская ракетная лаборатория, где ракеты производились и велись изыскания для улучшения конструкций этих ракет, существовала с 1680 года. В наблюдении за фейерверками государь отметил, что от оных изрядно светлеет в позднее время, и распорядился использовать ракеты для сигнализации и освещения местности во время боя. Далее, правда, дело не пошло, но пытливый тектон и в сем светлом занятии углядел государственную пользу.

— А ты гляди, Яков Николаевич, — настаивал он. — Здесь заряд пороховой, разгонный, здесь камеру оставляем, а в ней фитиль для воспламенения подрывного заряду… Полетит как миленькая, полетит!

А путешествие наших героев меж тем продолжалось.

В Смоленск заходить не стали. С эдаким грузом только по городу и разъезжать! Бровкин послал в город продовольственную команду. Губернатор был уведомлен о преображенцах и скупости не выказывал. Себе дороже на защитниках отечества экономить, да еще на любимцах государевых с полка Преображенского!

Близилось Дубровино, Днепр понемногу ширился, и вскоре уже можно было спускать судно на воду. Занятие не из легких, но для русского солдата невозможного нет. По указанию Курилы Артамонова из заготовленных загодя лесов поставлены были стапели, и прямо с повозки под бодрые крики подводку спустили в реку. Усталые лошади с неодобрением наблюдали за действиями людей — мало что их измучили, еще и сами из сил выбиваются!

Поручик Алексей Бровкин обнялся с Раиловым и Мягковым, расцеловался с приглянувшимся ему мичманом Су-ровикиным, уважительно пожал мозолистые лапы гребцам.

— С Богом, робяты, — сказал он. — Дай вам Бог чистой воды!

— Может, свидимся когда, — неопределенно сказал Мягков, прислушиваясь к стуку топоров на реке. Имеющие мастеровые навыки преображенцы, следуя указаниям Артамонова, машкеровали полупогруженную подводку, делая из нее торговый шлюп, более привычный в здешних местах.

— Обязательно, — успокоил его Бровкин. — Кто ж, по-твоему, будет вас на Ворскле встречать?

Слава Богу, до воды добрались! Не море, конечно, дак и не суша же! Иван Николаевич расцеловался со старым тектоном и по шаткому досочному мостку перебрался на подводку. Для видимости распустили над нею загодя заготовленный парус, хотя то и без нужды было, все же по течению плыть предстояло. Экипаж уже переодевался. Холщовые штаны да рубахи, мухорчатые полотняные же шляпы, все должно было наводить любопытствующих местных жителей на мысль о мирном назначении шлюпа. Что с невинного купца возьмешь, окромя товару? Правда, в подобной маскировке крылась и своя опасность. Не секрет ведь был, что пошаливали на Днепре запорожские казачки, да и прихвостни предателя Мазепы иной раз рвение проявляли, российских лазутчиков улавливали. До встреч с ними было еще далеко, но береженого Бог бережет. Суровикин мастеровито устраивал по фальшивым бортам несколько пищалей на дубовых лафетах, рядом с каждой расставлял корзины с зарядами и ядрами, проверял наличие ручных гренад, пригодных для ближнего боя.

Курила Фадеевич еще раз крепко обнял капитан-лейтенанта Мягкова, увлажнившимся взором окинул свое любимое детище, что мирно покачивалось на днепровской воде.

— Слышь, Ванюшка, — заговорщицки шепнул он. — Пока лодку на воду спускали, я поглядел — очень даже запросто пищалки вертикальные можно будет поставить. А ежели отверстия бычьими пузырями затянуть, то и прямо из-под воды ракеты пустить возможно, тайно для неприятеля.

Прожекты Курилы Артамонова были куда как интересны, да далеки от времени своего. Забежал тектон вперед на многие годы, да не шибко, первый ракетный крейсер «Перволукша» был поставлен еще при его жизни и более чем достойно показал себя у берегов Крыма.

Мичман Суровикин сидел на корме и занимался вполне мирным делом — удил рыбу. Снасть нехитрая — леса из конского волоса, поплавок из куги, вместо груза дробина пищальная, а крючки у него с Дона были. Червей Григорий накопал по-над берегом. Клевало изрядно, в бочонке из-под пресной воды уже били хвостами несколько крупных плотвиц и красноперок, метались, выворачиваясь полосатыми боками, шустрые окуньки и нахальный щуренок, а на дне тяжело двигал жабрами приличный лещ.

— Будет вам настоящая уха, — обещал казак товарищам. — Я уж и пшенки припас, с самого Петербурга ее вез.

Еще с вечера мичман отлучился в соседнее село и принес оттуда свежий укроп, лучок и прочее, что потребно для хорошей ушицы. Не забыл принести и бутыль со знаменитым полтавским самогоном: выпьешь такого и словно Господь Бог по душе твоей нежными ножками протопает. А по масленой доброй улыбке мичмана видно было, что он там не только припасы добывал, подластился к какой-нибудь хохлушке и с обоюдными пользой да удовольствием время у малороски провел.

Мягков сунул руку в бочонок, выловил окунька и покачал головой.

— Мелкий больно, — сказал он. — У нас на Осетре такой мелочи и не водится! Отпустил бы ты мальцов, Гриша!

— Ничего ты, Иван Николаевич, в рыбацком деле не смыслишь, — ответствовал казак. — С этой мелкоты самый навар и вкус у ухи появляется!

Три Гаврилы да Николай, подбадривая друг друга возгласами, возились под обрывистым берегом. Другой Николай сидел на берегу и складывал в холщовую суму раков, выбрасываемых ему из воды неистовыми охотниками.

Оставшийся без бытовых забот гребец Григорий занимался самым важным делом — был за караульного. Он-то и подал с пригорка сигнал тревоги.

Что там? — крикнул из лодки Мягков.

— Всадники скачут! — отозвался сверху Григорий.

— Много их?

— В достаточности, — солидно сказал Григорий. И правильно сказал. Кто их, всадников-то, в пыли посчитает? Да и с арифметикой у Григория не шибко ладилось. Одно дело деньгу без спешности посчитать, совсем другое лошадей, что по дороге разнузданно скачут. По мундирам видно было, что преображенцев к ним Бог несет.

— Преображенцев? — ахнул Раилов, вылезая из подводки. — Да это ж, никак, сам государь пожаловал!

Слава Богу, успели. Когда отряд осадил на берегу коней своих, все уже было чинно, без греческих идиллий. Но в мундиры облечься все ж таки поостереглись — вдруг то неприятель, для диверсии тайной переодетый?

Обошлось. Не иначе святой Варфоломей подводникам ворожил.

Царь спешился, прыжком одолел водное пространство и оказался на подводке. Гулко стукнули каблуки ботфорт о дубовые доски, отзываясь в пустоте лодки. Петр Алексеевич расцеловал Мягкова, Раилова и Суровикина, махнул приветно рукой гребцам и с любопытством огляделся.

— Славная машкеровка! — заметил он.

Подошел к бочонку, любознательно сунулся в воду рукой, вытянул зубасто ощерившегося на него щуренка засмеялся от удовольствия:

— Чисто Карл!

На берегу смех его подхватили.

От конной ватаги отделился еще один отчаянный, прыгнул с разбегу, да неудачно — ботфортом в воду посу-нулся. Гаврилы сноровисто подхватили отчаянного прыгуна, поставили на подводу. Оказалось, что это сам светлейший князь Александр Данилович Меншиков.

— Мы этому Карлуше, мин херц, зубки-то малость пообломаем! — хвастливо сказал он.

Государь поморщился косо, ровно от боли зубной.

— Тебя, светлейший князь, хорошо заместо петуха на плетень посадить, — сказал он с непонятной усмешкой. — Уж ты рассвет не пропустишь, прокукарекаешь, когда еще солнце не встанет! — Поворотился к славному экипажу. — Благодарю за службу! — сказал он. — Не посрамили вы андреевского стяга, славно тяжкий путь прошли и вписаны навеки будете в скрижали гиштории. Вот только «ура» кричать не надо, — осадил он моряков, видя, как те надувают груди для молодецкого выкрика. — Не дай Бог, спугнете. неприятеля, отымите тем викторию у своего государя.

Приказано было ждать.

Однако же легко сказать — ждать!

Три дня вокруг Ворсклы шли маневры. Еще шестнадцатого июня начались первые столкновения. Письменные сношения с Полтавою русскими велись посредством пустых бомб, в которые вкладывались письма. Светлейший предлагал государю использовать для оных целей подводку, раз уж так удачно в распоряжении ныне оказалась. Петр Алексеевич странно оглядел Меншикова, сказал непонятно:

— С таким полководцем, Алексашка, никакого неприятеля не надобно!

Более о подводке не вспоминали.

Петр своего августейшего братца все ж таки побаивался, сказывались прежние уроки, полученные в Лифляндии и под Нарвой. И то сказать, шведское воинство считалось первым в Европе, а полководческий гений Карла ставили так высоко, что Ганнибалы рядом с ним смущенными учениками чувствовали. Пушек у Карла былс маловато, а ну, как гений себя окажет, что тогда? Нет, подводку следовало держать в тайности: ведь, кроме спасения августейшей императорской особы, дано экипажу! «Садко» хитрое задание — рвать мосты под шведом в случае отступления русской армии. Двадцатого июня русская армия, отойдя несколько по течению реки, переправилась через Ворсклу, двадцать пятого повернула к Полтаве и стала в четверти мили от неприятеля. Ретрашимент поспел в одну ночь; кавалерию поставили на правой руке и перед нею сделали несколько редутов, осажденных людьми и пушками.

Между тем король Карл в вечернее время направился осмотреть русский лагерь. Двигался он осторожно и вдоль берега Ворсклы. На беду, наткнулся он на костер, у которого размягчевший от выпитой горилки Суровикин рассказывал гребцам о донской вольнице. Король, завидев неприятеля, не утерпел. Он спешился и удачным выстрелом тяжело ранил одного из Гаврил. Гребцы ссыпались в воду. Не растерялся лишь мичман Суровикин. Схватив фузею, он выстрелил и тоже удачно — пуля попала Карлу в ногу. Гренадеры подхватили короля и увезли в лагерь, Искать высокородного беглеца в ночной мгле никто на решился.

Утро на борту подводки было хмурым и безрадостным Гаврила скончался ближе к рассвету, а с восходом солнца хмурые гребцы из остатков дубовых досок вытесали и поставили над могилой товарища поморский крест. Долго стояли у свежего земляного холмика, потом один из оставшихся в живых Гаврил негромко сказал, словно не прощался земляком навсегда, а провожал его в далекий путь:

— Плыви, друг Гаврила, в светлый путь, в Гусиную бе- лую Землю… Праведно жил и правильно в землю лег. А л уж детей твоих да жену Хионью в беде не оставим. Буде средь нас, пока живы мы, вечным заполовинщиком…

Капитан-лейтенанты да мичман приблизились к кресту, достали из драгунских ольстр мортирицы и выпалили в свет-леюшие небеса. Пусть и не по чину, зато по совести.

И словно вторя мортирицам, со стороны, где были Малые Будищи, громом ударили пушки.

В белой рубахе сидел Суровикин на пригорке. Летний июньский ветер трепал его смоляные, завивающиеся колечками волосы. Отсюда, от излучины, где белели мазаные домики Ивовцов, был виден русский укрепленный лагерь и редуты, в которых засел с отчаянными войсками светлейший князь. Видны были и ряды наступающих шведов.

— Гришка! — кричал сердито от воды Мягков. — Спускайся назад, не дай Бог, государь нагрянет, а ты в исподнем!

— Да не волнуйся ты, Иван Николаевич, — кричал ответно казак. — Не до нас сейчас государю. Пока он явится, я не только одеться, искупаться успею да высохнуть!

Прижав подзорную трубу к правому глазу, казак со вниманием наблюдал за сражением.

Шведы шли на редуты конницей. Что им еще оставалось делать, если у них могли стрелять только четыре пушки, а на остальные не было припасов? В прошлогоднем бою у деревни Лесной вся артиллерия шведов и их обоз с боеприпасами попал в руки русских. Отчаяние и неистовый король толкали шведов на вражеские укрепления, откуда по ним стреляли их же собственные пушки, поддерживаемые русскими «медведями» и «единорогами». Злобными тещами визжали пищали.

— Хитро, господа! — восторженно кричал мичман. — Храбрый Боур в отступ пошел, не иначе заманивает шведа под пушки! Ломят наши, ломят, господа!

Петр меж тем отрядил Меншикова, а с ним Гейншина и Ренцеля с конницей и пятью батальонами пехоты супротив шведской кавалерии. С гиканьем кинулись к лесу казаки, тоненько, как всегда в трудную минуту, завизжали бесстрашные волжские татары, грянули «ура» пехотинцы, и неприятель был порубан и истоптан. Генерал-майор Шлиппенбах, доставивший армии столько неприятностей в Лифляндии, выкинул белый флаг, генерал-майор Розен отступил к полтавским апрошам, выкопанным накануне сражения.

Основные силы русских участия в битве пока не приняли, по решению государя они находились в укреплениях. Наконец пошло движение и здесь.

— Баю я, баталия идет к завершению! — возбужденно сказал Суровикин поднявшемуся на холм Мягкову. — Глянь сам, государь войска объезжает. Эва, вытянулись!

Быть шведу битым!

Мягков посмотрел в подзорную трубу, но, кроме пыли, пушечного дыма да мечущихся по полю всадников и людей, ничего не увидел.

— Выше! Выше бери! — нетерпеливо советовал Григорий. Капитан-лейтенант Мягков поднял трубу выше и увидел стройные шеренги солдат. Справа и слева от шеренг плясала конница, на левом фланге среди всадников нетрудно было узнать светлейшего князя. Александр Данилович взмахивал шпагою, словно грозился ею неприятелю, и по своему обыкновению что-то кричал, не иначе как по матушке к неприятелю обращался. Но тут рявкнули пушки и все заволокло дымом, зато среди разноцветных мундиров готовой к бою пехоты стало видно Петра, крутящегося впереди войска своего на коне.

— Ах ты, мать честная! — взахлеб причитал Суровикин. — Славная баталия у них сейчас выйдет! А мы здесь отсиживаемся! Справедливо ли?

И тут ответом на его причитания совсем неподалеку грянула разорвавшаяся пушечная граната. Суровикин смолк.

— Гришка! — Капитан-лейтенант Мягков кинулся к товарищу. — Ты что замолчал? Случилось что?

Суровикин откинулся на землю, виновато улыбаясь.

— Достала-таки, жаба! — негромко сказал он. Тут уж и Ивану Николаевичу видно стало, как быстро набухает кровью белая рубаха казака.

— Эк тебя угораздило, — склонился он над бледнеющим от боли Григорием. — Да ничего, ничего, сейчас я тебя осторожно вниз спущу…

Суровикин бессильно отстранился.

— Не трогай, Ваня, — ясным голосом сказал он. — Под самое ребро угораздило.

— Ты… это… ты, Гриша, только не паникуй, — пытался подбодрить его Мягков. — Тебе еще за Карлу медаль из государевых рук получать… Слышишь?

Он встал на колени, придерживая голову мичмана обеими руками. Глаза у Григория были по-детски чистыми, и если бы капитан-лейтенант Мягков участвовал в сухопутных боях, он понял бы, что это глаза умирающего. Но он этого не понял и продолжал суетиться:

— Сейчас! Сейчас!

— Жаль, промахнулся… — Суровикин вздрогнул всем телом, булькнул горлом и, пересиливая себя, сказал: — Иван Николаевич, дай слово, что семью мою не забудешь… Не успел… совсем еще малы…

Мягков освободил правую руку и истово перекрестился, не в силах сказать слова.

Суровикин прикрыл умиротворенно глаза.

— Медаль, коли выйдет такая, детишкам отдашь, — силился он улыбнуться, и Мягков вдруг ощутил противную влажность в глазах.

Рука его все еще лежала на груди товарища, и он вдруг Услышал, как лихорадочно стучавшее сердце Григория застыло, потом еще несколько раз ударило с перебоями, чтобы наконец остановиться навсегда.

— Ax, Гриша, Гриша! — Капитан-лейтенант Мягков опустил тело наземь и за отсутствием головного убора горстью стянул с головы парик.

— Что там у вас? — послышался снизу от воды голос

Раилова.

— Гришку убило, — сказал, как ему показалось, очень громко Мягков, но внизу его не услышали.

Григория Суровикина похоронили на берегу Ворсклы рядом с погибшим гребцом. Дня еще не прошло, как рядом с еще не заветревшим земляным холмиком вырос другой. Ударили в воздух выстрелы, которые за дальним пушечным ревом были почти не слышны. Мягков пристроил у креста, установленного поморами, кусок доски, краской вывел на ней искусную надпись: «Григорий Анисимович Суровикин, казак». Потом подумал и добавил слова: «Императорского флота славный мичман и лихой бомбардир». И все же как бы чего не хватало. Давя горчащий комок в горле, он повернулся к стоящим у могилы товарищам.

— Гаврила погибший чей по фамилии был?

— Каськов ему фамилие было, — сказал один из гребцов

— А батюшку его как звали?

— Ануфрием отца его звали, — сказал все тот же гребец. — Славный был мореход. Мягков снова склонился к могильной доске и добавил: «Гаврила Ануфриевич Касъков, матрос Его императорского флота». Теперь было все правильно. Он постоял немного в задумчивости и добавил дату — 27 июня 1709 года.

Вот теперь все.

— Вот и красочка Гришкина в дело пошла, — вздохнул капитан-лейтенант Раилов. — В горькое дело!

— Слушай! — Капитан-лейтенант Его императорского флота Иван Николаевич Мягков поднял голову. — У нас горе, а у них как? Кто там кого одолел? Поддался нам швед?

Раилов поднял подзорную трубу.

— Наша берет, — сообщил он после некоторых наблюдений. — Гнут шведа! Вон неприятель уже белые флаги выбрасывает!

Да, сражение между тем победно завершалось. Пушки замолчали, но тем громче слышны стали крики и стоны умирающих и раненых с полей. Откуда-то из степи донеслись слабые крики «ура», затрещали далекие выстрелы-и все стихло.

Мрачные и нахмуренные спустились они к реке, перебрались на подлодку.

— Не рисовать больше Григорию наших побед, — вздохнул капитан-лейтенант Мягков.

Ближе к вечеру в той же траурной мрачности допита была горилка в память о погибших. Капитан-лейтенант Мягков прошелся по выпуклому верху подводки, сел на башенку над своим капитанским местом, посидел немного, задумчиво куря трубку, а потом вдруг услышали с удивлением товарищи его, как капитан-лейтенант не поет — воет песню, когда-то слышанную им от мичмана Суровикина:

Ах, плакала лебедушка по морюшку, плакала белая по синему. Ах, да плакавши, она, лебедушка, воскликнула песню лебединую последнюю…

В камышах вдруг затрещало, ровно медведь в них ворочался. Мягков оборвал песню и вскинул голову. Капитан-лейтенант Раилов присел у заряженной пищальки с кресалом в руках, настороженно вглядываясь в светлый еще берег. Хорошо, коли то поручик Бровкин с преображенцами своими, а ежели шведы беглые? Более всего измученному вынужденным безделием и опечаленному потерями Якову Раилову хотелось, чтобы это были шведы.

Рука зудела по ним из пищали ударить!

Камыши раздвинулись, и из зеленой листвы показалось удлиненное холеное лицо светлейшего князя. Меншиков был без треуголки, в одном лишь парике, кафтан нараспашку. С видимой брезгливостью светлейший князь стоял в камышах. Никогда не боявшийся крови Александр Данилович Меншиков опасался измазаться в грязи. Стянув с головы парик, светлейший с веселием закрутил им ад головой.

— Эй, моряки! — звонко крикнул он. — Кончай лягушек глушить! Государь на пир приглашает!