Владислав Анатольевич Бахревский Собака на картофельном поле

— Вот и суббота пожаловала! — Никанор Иванович блаженно потянулся в постели, сладко зевнул и зажмурился. — Сумку собрала?

— Собрала. С вечера тебя дожидается.

— Веник не забыла?

— Да разве без веника тебя выгонишь?

— Без веника — не баня. Берёзовый веничек-то?

— Берёзовый.

— Штуки три теперь осталось берёзовых-то? Проездили к синему морю, и веников не заготовил.

— Ума не приложу, как ты обходиться будешь… Вставай, лялюшек тебе напекла.

Никанор Иванович перекувыркнулся через голову, попрыгал на пружинах, вскидывая руки над головой.

— Никанор, не балуйся! Маленький, что ли?

Никанор Иванович соскочил с постели; шлёпая босыми ногами по холодному полу, сбегал в сени, погремел пестиком рукомойника. Вытерся мохнатым полотенцем, шмыгнул к трюмо и, стоя на левой ноге — ступню правой отогревал на щиколотке левой, — принялся чесать свои косматки.

— Надень тапочки, ноги, как у гуся.

— Обойдётся! — сказал Никанор Иванович, сокрушённо разглядывая человечка, который глядел на него из трюмо, дуя на голубую расчёску. Между ключицами дыры, шея как ниточка, грудь утиная, клином. Руку можно не сгибать: не мускулы, а так — жила. Хоть росточку бы! В первом классе стоял четвёртым с края, а за два года переехал в предпоследние.

— Беда прямо! — нечаянно вслух сказал Никанор Иванович.

— Что? — спросила мать.

— Да так. Не в коня корм.

— Не горюй, твой папаша был как столб. Уж и не знаю, будешь ли ты в теле, а верстой будешь.

— Да ведь время уходит!

— Это у тебя-то время! — Мать рассмеялась. Хорошо засмеялась, весело.

Он сразу прибежал к ней, уткнулся носом в живот. И она откликнулась, обняла, пригладила вихры.

— Какой же ты худющий!

— Зато в кости тяжёлый, — возразил Никанор Иванович. — Если бы на такие кости мяса побольше, никто бы меня не одолел: ни Паршины, ни Нырков. Да и сам Петька тоже с места бы не сдвинул.

— За стол садись, Никанор Иванович! Приятели твои без тебя исскучались небось.

— Да мне чего? Я мигом! — Он опрометью кинулся к столу.

— Господи, с ног собьёшь! — испугалась мать.

Никанором Ивановичем мальчика прозвал дед, отец матери.

— Пока мы живы с бабкой, никакая ты, сынок, не безотцовщина, — сказал ему дед в ту, самую трудную пору жизни. — Я величаюсь Иван Ивановичем, и ты отныне Иванычем величайся. Никанором Ивановичем. Спросят, как зовут, а ты не тушуйся — Никанор Иванович. Принимаешь?

— Принимаю, — сказал первоклассник Никанор и на следующий же день объявил учительнице, что называть его нужно не по фамилии, а по имени-отчеству. Учительница знала про его жизнь. Может, больше его самого. И согласилась с ним.

Ребята пробовали потешаться, да ничего у них не вышло: Никанор Иванович гордился своим новым величанием. Дед у него был знаменитый, все три «Славы» с войны принёс.

До бани нужно было идти да идти. Улицей, через картофельное поле, над рекой, перейти по лавам реку, ну, а там уж близко.

На улице к Никанору Ивановичу привязалась бродячая собака. Чёрная спина, рыжие бока, глаза горячие, но виноватые: не нашла, мол, себе хозяина, вот и пропадаю.

Идёт и идёт за Никанором Ивановичем, а тому тоже стыдно на собаку поглядеть.

— Знал бы, что встречу, хоть кусок хлеба взял бы.

Никанор Иванович останавливался, зажимал коленями сумку с веником и бельишком, а руки разводил в стороны.

— Ну, нет у меня ничего! Время зазря теряешь. Ступай.

Собака тоже останавливалась, а потом, опустив голову, робко шагала за ним следом.

Картофельное поле давно уже было убрано, борозды сгладило дождями, иссохшая ботва слилась с землёй. Поле ожидало снега, а зима задерживалась.

На этом поле Никанора Ивановича охватывали разные мысли. О том, что небо — большое. И о том, как это земля не устанет держать на себе такие махины: ведь столько теперь одних домов в мире, многоэтажных. Как песчинок! А поездов, а заводов, а людей-то!

Иной раз Никанор Иванович, поглядев, что никого нет, ложился на вытертую до блеска тропинку, припадал ухом к земле и слушал. Услышать ему ничего ни разу не удалось, и он говорил себе:

— Пока, значит, полный порядок. Не слыхать, чтоб рухнулись в тартарары.

Идущая следом собака думать мешала. Никанор Иванович опять остановился, вывернул карманы, зажав в кулачке мелочь на баню.

— Ну, пойми ты, глупая голова! Ни крошки у меня нет.

Собака посмотрела на него горячими виноватыми глазами и завиляла хвостом.

Никанор Иванович прибавил шагу.

— Знаю, чего тебе надо! Ты меня в хозяины выбрала. Да только разве я похож на хозяина? Пацан я, поняла? Пацан. Мамка нас обоих палкой так налупит! Тебя, чтоб отвадить, а меня, чтоб не обнадёживал вашего брата попусту.

Слова на собаку не подействовали.

— Не надрывай ты мне сердце! — рассердился Никанор Иванович. — И как это вы все чуете, что я вашего брата не обижаю?

Нет, собака была упрямая. Тогда Никанор Иванович поднял с земли комок глины, замахнулся и — кинулся бежать. Он остановился перед лавами. Оглянулся. Собака сидела на задних лапах посреди картофельного поля, совсем одна.

Никанор Иванович бросил комок в чёрную воду, поглядел, как сломалось отражение, и, сердитый на весь белый свет, побежал в баню.

— А, Никанорик! — обрадовалась ему тётенька-кассирша. — Все парильщики уже собрались. Одного тебя нет.

— На уговоры много времени потратил, — признался Никанор Иванович, получая билетик.

— Мать, что ли, не пускала?

— Да нет, с животным одним разговаривал.

Тётенька-кассирша удивилась, а он, размахивая кепкой, взбежал по лестнице на второй этаж, в объятия старичка банщика.

— Никанорик! Веник не забыл?

— Никогда! — ответил Никанор Иванович, окидывая хозяйским взглядом зал. — Мой шкаф не занят?

— Держу для друга. Пиджак свой там повесил.

— Спасибо, Василич!

— Ты погоди, Никанорик! Расскажи чего-нибудь.

— Да чего расскажешь? Животным, говорю, тяжело стало на белом свете.

— Это ты — в точку, — сокрушённо потряс головой Василич. — Додумались коров, не выпуская из хлева, эксплуатировать. Да я кому хошь в глаза скажу… Тут ко мне и начальники ходят. Раньше и пастух тебе с рожком. Дудит приятно. Коровы гуляют, разные травки кушают. Разве такое молоко было? А теперь корова как бы молочный агрегат. В неё корму фабричного, а она в отместку — фабричного молока. Ладно бы земля была занята, а то ведь сколько земли-то брошенной.

— Я и говорю, — поддакнул Никанор Иванович и, кивнув раздумавшемуся старику, пошёл раздеваться.

— Шайку-то у меня возьми, чего по бане будешь рыскать! — крикнул ему Василич.

Любимое место, светлое, возле окошка, было занято. Здесь мылся крутоплечий дядька, белоголовый, черноглазый.

Никанор Иванович занял место рядом. Загляделся на дядьку.

— Ты чего? — спросил тот.

— Смотрю, голова белая, как у маленького. Приглядываюсь: может, седой.

— Да нет, не седой. Белый.

— Вот я и гляжу. Редкий волос.

— Чего же редкого, ты сам такой же!

— У меня голова потемнеет. Мамка говорит, она в малолетстве тоже была, как я, а потом волос потемнел.

— А ты чего ж, в парную ходишь? Судя по венику.

— Без парной в бане делать нечего. Всю дурь недельную выпаришь — и легко.

— Много ли в тебе дури-то, в маленьком таком?

— Во мне-то немного. Да ведь не один я парюсь.

— Ишь ты! — восхищённо покрутил головой сосед. — Ты завсегдатай?

— Кто?

— Завсегдатай. Постоянный, стало быть, клиент.

— С семи лет хожу. А теперь десять.

— Завсегдатай. Хорошая у вас баня.

— Баня старая. А парилке цены нет. Знающие люди говорили. Пошли, если хочешь?

— Пошли.

— Никанорик пожаловал! — дружно обрадовалась парилка.

Никанор Иванович, оглядываясь на белоголового — не отстал ли? — окатил веник кипятком, понюхал душистый пар и полез наверх.

— Никанорик, скажи! — пригибая голову от жгучего пара, подошёл к мальчику толстяк. — Они заладили, что если канадцы привезут всех своих «звёзд», то нашим перед ними не устоять.

— Они «звёзд» не привезут, — слегка обмахивая грудь и бока веником, ответил Никанор Иванович.

— Это почему же, Никанорик? — удивились противники толстяка. — Что им, «золото» не хочется получить?

— «Золото» им получить хочется. А только, если «звёзды» подзалетят, их дома болельщики накажут.

— Это верно, — согласились с Никанором Ивановичем противники толстяка. — Болельщики на проигравших ходить не любят. Помнишь, на киевское «Динамо» не ходили?

— Даже на тбилисское!

— Никанорик, ты подальше держись от толстяка. Пол под ним проломится, а пострадаешь ты: придавит.

— Да ладно вы! — рассердился толстяк. — Я, между прочим, два кило за парную скидываю.

— А потом пять кружек пива — и опять в норме.

— А то как же! Эй, внизу! Чего разводишь?

— Эвкалипт.

— Годится!

Поддали пару, захлопали венички. Заохали в блаженстве парильщики.

— Похлещись. — Никанор Иванович отдал свой веник белоголовому.

Тот похлестался.

— Не умеешь, — сказал Никанор Иванович. — Давай похлещу!

— Похлещи.

— Ну как? — спросил мальчик, когда они вышли из парной.

— Прямо тебе скажу — здорово.

Они заняли свои места, вымылись.

— Тебя Никанором зовут?

— Здесь Никанориком, а вообще я Никанор Иванович.

— Ну, это понятно.

— Ишь какой понятливый! — усмехнулся Никанор совсем по-взрослому. — Ещё пойдёшь в парную?

— Пошёл бы, да за сердце боюсь.

— Ну, как хочешь! — Никанор Иванович опять отправился в парную, а когда вернулся, белоголового не было.

Кинулся в раздевалку. Вытерся, кое-как оделся, а пройтись по раздевалке, поискать человека застеснялся, кивнул Василичу — и в буфет. Белоголового в буфете не было. Никанор Иванович выскочил на улицу, сбегал до магазина — и там не было белоголового. Помчался назад, к бане. И столкнулся с ним у входа.

— Что-нибудь забыл? — спросил белоголовый.

Он был в кожаном пальто, в кожаной фуражке, высокий, ладный.

— Оставил, — сказал Никанор Иванович. — Мочалку. Любимую.

И прошмыгнул мимо этого человека в баню.

Постоял под лестницей. Сосчитал три раза: до полсотни, до двадцати пяти, до десяти. Выбежал на улицу, увидал вдалеке кожаное пальто. Белоголовый шёл не оглядываясь, неторопко, и Никанор Иванович почти нагнал его.

«А что, если он обернётся?»

Никанор Иванович втянул голову в плечи, ноги у него в коленках подломились… он замедлил шаги, а потом совсем остановился.

И вспомнил собаку на картофельном поле.

И заплакал вдруг.

— Ты что-нибудь потерял? — спросила его старушка.

— Нет, ничего! — и бросился бегом в обратную сторону. И на бегу сообразил: «А мне как раз сюда и надо».

Остановился, вытер кепкой влажное после парилки лицо и пошёл к лавам, через чёрную осеннюю речку.