"Чёрный дом" - читать интересную книгу автора (Кинг Стивен, Страуб Питер)

Глава 4

Тремя годами раньше наш давний друг ехал по этому участку шоссе № 93 на пассажирском сиденье старого «каприса» Дейла Гилбертсона. Его сердце выскакивало из груди, горло перехватывало, рот пересох, и все потому, что Дейл, на которого Джек произвел неизгладимое впечатление лишь тем, что справлялся со своей работой, вез его к сельскому дому, окруженному пятью акрами земли, принадлежащими умершему отцу. «Это милое местечко» стоило совсем ничего, потому что кузены Дейла им не интересовались, а для остальных оно не представляло никакой ценности. Дейл держался за дом и участок из сентиментальности, но тоже не видел особого смысла сохранять их за собой. Второй дом представлял собой только обузу, на поддержание его в пристойном состоянии уходило много времени.

В принципе работа по дому Дейлу нравилась, но он не возражал против того, чтобы переложить ее на другие плечи. Дейл по-прежнему восторгался нашим другом, поэтому желание Джека поселиться в доме его отца не вызывало у него внутреннего отторжения. Наоборот, он счел сие за честь.

Что же касается пассажира «каприса», он просто не мог оторвать глаз от окружающей природы, не видел ничего, кроме лесов, полей и холмов, так что не замечал трепетного отношения Дейла, которое в иной ситуации смутило бы его. Будь они в другом месте, наш друг привел бы Дейла в тихий бар, купил ему пива и сказал: «Слушай, я знаю, что сделанное мной произвело на тебя впечатление, Дейл, но я всего лишь такой же коп, как и ты. И все. Честно, говоря, я гораздо более удачлив, чем того заслуживаю». (Вот тут он говорил чистую правду. После нашего расставания удача постоянно благоволила к нему, и он уже не садился играть в карты и не делал ставки на спортивные события. Когда все время выигрываешь, выигрыши приобретают привкус прокисшего грейпфрутового сока.) Но в «каприсе», едва они выехали за пределы Сентралии, его захлестнула буря эмоций, а потому он практически не воспринимал преклонения Дейла. Эта короткая поездка к дому, в котором он никогда не был, обернулась давно лелеемым, но все откладывавшимся путешествием домой. Все, что он видел вокруг, приобретало глубокий смысл. Все казалось священным. Он знал, что купит этот дом, независимо от его состояния и стоимости. Цена просто не имела значения. Он собирался его купить, и точка. Впрочем, в одном обожание Дейла не осталось незамеченным: Джек понял, что придется приложить немало усилий, чтобы его почитатель не запросил слишком мизерную сумму. Но сейчас он боролся со слезами, которые так и норовили навернуться на глаза.

С высоты мы можем видеть ледниковые долины, прорезающие территорию справа от шоссе № 93, как отпечатки пальцев великана. Он же видел только узкие дороги, уходящие от шоссе и теряющиеся в переплетении солнечного света и теней. Каждая дорога говорила: «Уже близко». Шоссе указывало: «Вам сюда». Глядя вниз, мы видим придорожную площадку для парковки автомобилей, две бензоколонки и длинную серую крышу с выцветшей на солнце надписью «МАГАЗИН РОЯ». Когда Джек посмотрел направо, то увидел деревянные ступени лестницы, широкое, приглашающее крыльцо, дверь в магазин. Создалось ощущение, что он уже сотни раз поднимался по этим ступеням и заходил в торговый зал, чтобы купить хлеб, молоко, пиво, мясо, рукавицы, отвертку, коробку гвоздей, всякие хозяйственные мелочи, сваленные на полках. Он уже знал, что придется бывать в этом магазине очень и очень часто.

В пятидесяти ярдах от стоянки синевато-серая серебристая извилистая лента Тамарака пересекла шоссе, держа курс в «Норвэй-Вэлли». Когда автомобиль Дейла проезжал по металлическому, тронутому ржавчиной мосту, мост сказал: «Приехали!» — обращаясь к мужчине в неброской, но дорогой одежде, сидевшему на пассажирском сиденье «каприса». А мужчина, который ничего не смыслил в сельском хозяйстве, видел пахотные земли только через иллюминатор самолета, летевшего на высоте сорока тысяч футов, и не мог отличить пшеницы от кукурузы, почувствовал, как сладостно заныло сердце. По другую сторону моста стоял указатель с надписью «Норвэй-Вэлли-роуд».

— Приехали. — Дейл включил правый поворотник и свернул с шоссе.

А наш друг прикрыл рот рукой, словно боялся, что Дейл услышит звуки, которые издавало его сердце.

Тут и там по обочинам росли и кивали тяжелыми головками полевые цветы, одни высокие и яркие, другие прячущиеся в густой зелени травы.

— Когда я еду по этой дороге, у меня всегда поднимается настроение, — улыбнулся Дейл.

— Неудивительно, — удается вымолвить нашему другу.

Большей части сказанного Дейлом не удалось прорваться сквозь ураган эмоций, бушевавший в голове и теле нашего друга.

«Это старая ферма Лундов, кузенов моей матери. Вот тут стояла школа на один класс, которую давно снесли. В ней преподавала моя прабабушка. Это дом Дуэйна Апдала, слава богу, он нам не родственник». Бу-бу-бу. Бу-бу-бу. Вновь они переехали Тамарак, поблескивающая сине-серая вода смеялась и кричала: «А вот и мы!»

Они обогнули поворот, полевых цветов, льнущих к автомобилю, прибавилось. Растущие среди них тигровые лилии тянулись к нашему другу. Новый шквал эмоций, не ураган, поспокойнее, но не менее сильный, выдавил-таки слезы.

Тигровые лилии. Что с того? Вроде бы тигровые лилии ничего для него не значили. Он имитировал зевок, чтобы вытереть глаза, надеясь, что Дейл ничего не заметил.

— А вот и мы! — воскликнул Дейл, если он и заметил слезы, то не стал комментировать, и свернул на длинную подъездную дорожку, в цветах и траве, которая вроде бы вела на большущий луг. За лугом виднелись прямоугольники полей, уходящие к заросшему лесом склону холма.

— Дом отца увидишь через секунду, — продолжил Дейл. Луг продается вместе с домом, примыкающее к нему поле принадлежит моим кузенам Рэнди и Кенту.

Белый двухэтажный фермерский дом открылся нашему другу, лишь когда они миновали половину последнего поворота подъездной дорожки, и он молчал, пока Дейл не остановил «каприс» перед домом, не заглушил двигатель и они вместе не вылезли из кабины. Дом стоял перед ними, крепкий, свежевыкрашенный, ухоженный, очень компактный, на краю зеленого луга, усыпанного цветами.

— Боже мой, Дейл, — выдохнул наш друг, — это же рай.

***

Здесь мы и найдем участника наших прежних странствий, в юности знакомого с мальчиком, которого звали Морган Слоут, и с другим, откликавшимся на короткое имя — Волк. В этом крепком, уютном, подновленном белом доме мы найдем нашего давнего друга, того, кто в юности пересек страну от океана до океана в поисках одной очень нужной вещи — великого талисмана. Кто, несмотря на все трудности и преграды, нашел его и мудро им воспользовался. Кто вел себя как герой и совершил несколько чудес. Кто ничего этого не помнит. В этом доме мы, наконец, встретим бывшего лейтенанта отдела расследования убийств полиции Лос-Анджелеса, Джека Сойера, завтракающего под аккомпанемент голоса Джорджа Рэтбана с радиостанции KDCU.

***

Наш Джек. Джекки-бой, как называла его мать, уже ушедшая от нас Лили Кевинью Сойер.

***

Он следовал за Дейлом по пустому дому, первый этаж, второй, снова первый, подвал, как положено, восхищался новыми печью и нагревателем воды, которые Гилбертсон установил за год до смерти отца, качеством ремонта, выполненного Дейлом, блеском навощенных деревянных полов, толщиной изоляции на чердаке, крепостью окон, многими мелочами, на которые обращал его внимание Дейл.

— Да, я тут много чего сделал, — рассказывал Дейл. — Дом требовал внимания, но я люблю работать руками. Потому для меня это превратилось в хобби. Когда удавалось выкроить время, по уик-эндам и не только, я приезжал сюда на несколько часов и возился. Не знаю, может, мне казалось, что так я поддерживаю связь с отцом. Он был хорошим человеком, мой отец. Хотел, чтобы я стал фермером, как он, но, узнав, что я хочу пойти в полицию, сразу поддержал меня. Знаешь, что он сказал? «Если у тебя не лежит душа к фермерству, лучше этим не заниматься. Будешь чувствовать себя мулом с утра и до вечера. Твоя мать и я растили тебя не для того, чтобы ты превратился в мула».

— А что думала она? — спросил Джек.

— Моя мать происходила из фермерской семьи. Фермерами были многие поколения ее предков. Она думала, что, возможно, мне понравится роль мула. Умерла она на четыре года раньше отца и к тому времени уже привыкла, что я — коп. Давай выйдем через дверь кухни и взглянем на луг, не возражаешь?

Когда они вышли за дверь и смотрели на луг, Джек спросил Дейла, сколько он хочет за этот дом. Дейл, давно ожидавший этого вопроса, сбросил пять тысяч с максимальной цены, которую он и Сара, по их прикидкам, могли получить за него. А разве могло быть иначе? Он хотел, чтобы Джек Сойер купил дом, в котором сам вырос, хотел, чтобы тот проводил рядом хотя бы пару недель в году. Если он и мог продать этот дом, то только Джеку.

— Ты серьезно? — спросил Джек.

— По-моему, это справедливая цена, — в некотором смущении ответил Дейл.

— Для тебя — нет, — покачал головой Джек. — Я не позволю тебе продать дом за бесценок только потому, что ты хорошо ко мне относишься. Поднимай цену, а не то я ухожу.

— Вы, самовлюбленные горожане, умеете торговаться. Ладно, пусть будет на три тысячи больше.

— На пять, — возразил Джек. — Или я дом не беру.

— Согласен. Но ты разбиваешь мне сердце.

— Надеюсь, больше мне не придется покупать дома у норвежской деревенщины вроде тебя.

Дом он купил, отправив деньги из Лос-Анджелеса, подписями на документах они обменялись по факсу. Дейл ничего не знал о прошлом Джека Сойера, но понимал, что жалованье полицейского офицера не является единственным источником его доходов. Две недели спустя Джек появился в округе Каули, договорился о подключении дома к телефонной линии, перевел на себя счета за электричество, скупил полмагазина Роя, побывал в Ардене и Ла Ривьере, где приобрел новую кровать, постельное белье, столовые приборы, посуду, кастрюли, сковородки, набор французских ножей, микроволновую печь, телевизор с огромным экраном, стереосистему, стоившую, по расчетам Дейла приглашенного в дом на стаканчик виски, никак не меньше его годового оклада. Среди покупок Джека были и такие, что сильно удивили Дейла. Он понятия не имел, что их можно приобрести в округе Френч штата Висконсин. Да кому здесь мог потребоваться штопор ценой шестьдесят пять долларов, называемый «Мастер вин»? Кто же этот парень? В какой семье он воспитывался?

Дейл заметил пакет с незнакомым ему названием магазина, наполненный лазерными дисками, по пятнадцать, шестнадцать долларов за штуку. За си-ди в этом же пакете Джек выложил порядка двухсот долларов. Ему открылась еще одна сторона увлечений Джека Сойера. Он, видать, сильно любил музыку.

Заинтригованный, Дейл наклонился, вытащил несколько компактов. Клиффорд Браун, Лестер Янг, Томми Фланаган, Пол Десмонд.

— Никогда о таких не слышал, — признался он. — Это что, джаз?

— Ты совершенно прав, — кивнул Джек. — Слушай, если я попрошу тебя помочь мне с расстановкой мебели, картинами?

Через месяц-другой я много чего сюда привезу.

— Конечно. — Тут Дейла осенило. — Слушай, тебя надо познакомить с моим дядей Генри! Он — твой сосед, живет в четверти мили дальше по дороге. Муж моей тети Роды, сестры отца, которая умерла три года назад. Генри — энциклопедия странной музыки.

Джек никоим образом не мог согласиться с утверждением, что джаз — странная музыка. С другой стороны, возможно, она казалась странной для ушей Дейла.

— Я не думал, что фермерам хватало времени, чтобы слушать музыку.

Дейл расхохотался:

— Генри — не фермер. Генри… — Улыбаясь во весь рот, Дейл раскинул руки с растопыренными пальцами, подбирая нужное слово. — Он — фермер наоборот. Когда ты вернешься, я вас познакомлю. Ты просто влюбишься в него.

Шестью неделями позже Джек вернулся, чтобы встретить трейлер с вещами и сказать грузчикам, куда ставить мебель и все остальное. Еще через несколько дней, распаковав большинство ящиков, он позвонил Дейлу и спросил, остается ли в силе его обещание помочь. Часы показывали пять вечера, день выдался таким скучным, что Том Лунд заснул за столом, и Дейл поехал в Норвэй-Вэлли, не переодевшись в гражданское.

Джек пожал ему руку, пригласил в дом. Дейл переступил порог и остолбенел, не в силах двинуться дальше. Прошло две или три секунды, прежде чем он понял, что остолбенел от шока и шок этот самый что ни на есть радостный. Старый дом совершенно преобразился, словно Джек обманул его, открыв знакомую дверь в совершенно другой дом. Гостиная, кухня ничем не напоминали ему ни обстановку, знакомую с детства, ни голые стены последнего времени. По дому словно прошлась волшебная палочка, и он, так казалось Дейлу, превратился в нечто, никогда им не виданное, виллу на Ривьере, квартиру на Парк-авеню (Дейл не бывал ни в Нью-Йорке, ни на юге Франции). Потом до него дошло, что Джек не трансформировал старый дом, просто увидел в нем нечто недоступное его глазам. Кожаные диваны и кресла, яркие ковры, широкие столы, настольные лампы прибыли из другого мира, но идеальным образом встроились в этот дом, будто специально для него и создавались. Все, что он видел перед собой, приглашало войти, и Дейл обнаружил, что вновь может двигаться.

— Bay! — воскликнул он. — Похоже, дом попал в хорошие руки.

— Я рад, что тебе тут нравится, — улыбнулся Джек. — Должен признаться, мне тоже. Результат получился даже лучше, чем я ожидал.

— А чего ты меня позвал? Тут уже все на месте.

— Нам надо развесить картины, — ответил Джек. — Вот тогда все будет на месте.

Дейл решил, что Джек ведет речь о семейных фотографиях.[34] Он не понимал, какая нужна помощь для того, чтобы развесить по стенам несколько рамок, но раз уж Джек позвал его, почему не помочь? Опять же фотографии могли многое рассказать ему о семье Джека, которая очень его интересовала. Однако Джек повел его к плоским деревянным ящикам, которые стояли на кухне, прислоненные к разделочному столику. У Дейла вновь возникло ощущение, что он перенесся в другой, незнакомый ему мир. Ящики эти явно изготавливались вручную. И служили для того, чтобы в очень серьезных передрягах содержимое оставалось в целости и сохранности. Высота некоторых достигала пяти, а то и шести футов при одинаковой ширине. Понятно, что находились в них не фотографии ма и па. Им с Джеком стоило немало усилий вытащить гвозди и отделить от ящиков крышки. Дейл пожалел, что не заехал домой переодеться. Форма взмокла от пота, когда они вытащили из пяти ящиков пять тяжелых прямоугольных предметов, завернутых в несколько слоев ткани. А ведь многих ящиков поменьше они еще не касались.

Часом позже они вынесли пустые ящики в подвал и поднялись наверх, выпить пива. Затем срезали ткань, и глазам Дейла открылись картины, которые он мог, пожалуй, охарактеризовать как современное искусство. Он не мог понять, что изображено на многих, хотя в большинстве своем они ему понравились, особенно два пейзажа. Он явно никогда не слышал об этих художниках, но понимал, что их фамилии наверняка знают люди, которые живут в больших городах и ходят в музеи и галереи. Это искусство, все эти образы, большие и маленькие, которые теперь смотрели на Дейла, поражали его. Он действительно вошел в другой мир, в котором не находил ни одного знакомого ориентира. А потом вспомнил, что он и Джек Сойер намереваются развесить картины по стенам дома его родителей. И тут же на душе его стало легко и покойно.

Разве соседние миры не могут пересекаться? Разве этот соседний мир принадлежит не Джеку?

— Ладно. Жаль, что Генри, дядя, о котором я тебе говорил, что живет чуть дальше по дороге, не сможет увидеть эти картины. Генри оценил бы их по достоинству.

— А почему он не сможет их увидеть? Я приглашу его в гости?

— Я тебе не говорил? — спросил Дейл. — Генри слепой.

Картины переместились на стены гостиной, поднялись по лестнице, заняли спальни. Пару небольших картин Джек разместил в большой ванной на втором этаже и маленькой — на первом. У Дейла начали болеть руки от тяжелых рам, которые ему приходилось держать, пока Джек намечал места, куда следовало вбивать гвозди. После первых трех картин он снял галстук и закатал рукава, чувствуя, как пот течет по лицу и шее.

Расстегнул промокший насквозь воротник. А вот Джек выглядел так, словно размышлял об обеденном меню, а не занимался тяжелым физическим трудом.

— Так ты у нас коллекционер? — спросил Дейл. — Много потребовалось времени, чтобы собрать все эти картины?

— Я слишком мало знаю, чтобы считаться коллекционером, — ответил Джек. — В основном это картины, которые мой отец купил в пятидесятых и шестидесятых годах. Кое-что приобретала и моя мать, если видела картину, берущую задушу. Скажем, вот этот маленький пейзаж Фэрфилда Портера, с крыльцом, лужайкой и цветами.

Маленький пейзаж Фэрфилда Портера — Дейл понял, что так звали художника, — приглянулся ему, как только Джек достал его из ящика. Такую картину он бы повесил и в своей гостиной. С такого крыльца мог бы сойти на зеленую лужайку. Странно, подумал Дейл, а ведь если бы он повесил эту картину в своей гостиной, большинство людей, которые заходили туда, ее бы просто не заметили.

Джек что-то сказал насчет того, как он рад, что наконец-то удалось забрать картины из хранилища.

— Так их дали тебе твои отец и мать? — спросил Дейл.

— Я унаследовал их после смерти матери, — ответил Джек. — Мой отец умер, когда я был еще ребенком.

— О черт, извини. — Дейл рывком выскочил из мира, в который приглашал его мистер Фэрфилд Портер. — Это ужасно, потерять отца таким молодым. — Он решил, что Джек объяснил, чем обусловлена аура самодостаточности и отстраненности, которая всегда окружала его. Но за секунду до того, как Джек ответил ему, сказал себе, что все это бред. Он понятия не имел, почему человек становится таким, как Джек Сойер.

— Да, — кивнул Джек. — К счастью, мать оказалась крепче.

Дейл обеими руками ухватился за возможность узнать побольше.

— А чем занимались твои старики? Ты из Калифорнии?

— Родился и вырос в Лос-Анджелесе. Мои родители работали в шоу-бизнесе, но не ставь это им в минус. Они были великими людьми.

Джек не пригласил Дейла остаться на ужин, чем неприятно его удивил. Им потребовалось полтора часа, чтобы повесить остальные картины. Джек Сойер оставался дружелюбным и добродушным, но Дейл не зря много лет служил копом и, конечно же, почувствовал, что раскрывать душу его приятель не собирается.

Да, дверь чуть-чуть приоткрылась, но тут же захлопнулась. А характеристика «великие люди» сразу вывела родителей Джека за пределы досягаемости. Когда мужчины вновь прервались, чтобы выпить пива, Дейл заметил два пакета из продовольственного магазина Сентралии, лежащие рядом с микроволновой печью. Время близилось к восьми вечера, тогда как в округе Френч ужинать привыкли в шесть. Джек мог решить, что Дейл приехал к нему после того, как поел, но полицейская форма убеждала в обратном.

Он попытался завести разговор о самом сложном расследовании, в котором ему доводилось участвовать. Из ближайшего пакета чуть высовывались две упаковки со стейками. У Дейла урчало в животе. Но Джек тему не поддержал.

— Дело Торнберга Киндерлинга ничем не отличалось от других, которыми я занимался в Лос-Анджелесе. И я очень благодарен тебе за помощь.

Дейл все понял. Еще одна запертая дверь. Джек не хотел сближаться ни на йоту. Не хотел вдаваться в прошлое.

Они допили пиво, повесили последние картины. После приезда Дейла они говорили на разные темы, но в границах, которые устанавливал Джек Сойер. Дейл не сомневался, что его вопрос о родителях Джека сократил вечер, но не мог понять почему. Что скрывал этот человек? И от кого? После завершения работы Джек тепло поблагодарил его и проводил до автомобиля, похоронив надежды на то, что они часок-другой посидят за столом. Дело закрыто, игра закончена, застегивай молнию ширинки, как говаривает неподражаемый Джордж Рэтбан. Когда они вышли в ночь, благоухающую ароматами полевых цветов и травы, под миллионы звезд, усеявших небо, Джек удовлетворенно вздохнул:

— Я надеюсь, ты знаешь, как я тебе благодарен. Честно говоря, так жаль, что надо возвращаться в Лос-Анджелес. До чего же тут красиво.

Когда Дейл возвращался во Френч-Лэндинг по пустынному шоссе № 93, никто не догонял его, никто не ехал навстречу, он подумал: а не звалась ли сфера шоу-бизнеса, в которой работали родители Джека, порнобизнесом? Может, папаша снимал, а мамаша играла главную роль? Люди, которые делали порнофильмы, наверняка загребали кучу денег, особенно если в съемках участвовала вся семья. Но, не проехав и десятой части мили, Дейл признал, спасибо Фэрфилду Портеру, что эти мысли — досужая выдумка, не имеющая ничего общего с действительностью. Ни одна женщина, зарабатывающая на жизнь тем, что трахалась с незнакомцами на съемочной площадке, не стала бы тратить живые деньги на такую картину.

***

Давайте войдем на кухню Джека Сойера. На обеденном столе лежит нераскрытый утренний номер «Геральда». Чугунная сковородка с брошенным на нее куском сливочного масла разогревается на ближней левой горелке газовой плиты. Высокий, поджарый, задумавшийся о своем мужчина в линялой футболке с буквами ЮКУ[35] на груди, джинсах и итальянских туфлях цвета черной патоки со сбивалкой в руке склонился над стальной миской, превращая в однородную массу белки и желтки большого количества яиц.

Глядя, как он хмурится, устремив взгляд поверх сверкающей миски, мы отмечаем, что красавец мальчик, которого мы в последний раз видели в комнате на четвертом этаже заброшенного отеля в Нью-Хэмпшире, превратился в мужчину, привлекательная внешность которого лишь малая часть его достоинств.

А что достоинств у Джека Сойера много, ясно с первого взгляда. Даже если он чем-то озабочен. И пусть его окружает некая таинственность, в нем чувствуется удивительная уверенность в себе, умение принимать решения и исполнять их. Глядя на него, сразу понимаешь, Джек — один из тех людей, к которым приходят те, кто чувствует, что им угрожают, их унижают или оскорбляют. Ум, решительность, надежность так впечатались в черты его лица, что замечаются раньше красоты. Этот мужчина не останавливается, чтобы полюбоваться своим отражением в зеркале: тщеславие ему чуждо. Понятно, почему он считался восходящей звездой управления полиции Лос-Анджелеса, почему его личное дело распухало от благодарностей, почему именно его отбирали для специальных программ и тренировочных циклов ФБР, разработанных, чтобы ускорить подъем восходящих звезд (по мнению коллег и начальников Джека, к сорока годам он бы стал полицейским комиссаром мегаполиса масштаба Сан-Диего или Сиэтла, а десятью или пятнадцатью годами позже, если б ничего не случилось, Сан-Франциско или Нью-Йорка).

Отметим, что его возраст столь же незаметен, как и красота: у него вид человека, прожившего не одну жизнь до начала этой, побывавшего в таких местах и навидавшегося такого, что большинство людей не сможет себе даже представить. Неудивительно, что Дейл Гилбертсон восхищается им, неудивительно, что хочет заручиться поддержкой Джека. На его месте мы стремились бы к тому же, но нам повезло бы ничуть не больше. Джек на пенсии, он вышел из игры, очень жаль, чертовски сожалею и все такое, но человек должен смешать белок и желток, если хочет съесть омлет, как сказал Джон Уэйн Дину Мартину в «Рио-Браво».

— И как моя мама твердила мне, — Джек вдруг озвучивает свои мысли, — как она говорила: «Солнышко мое, когда герцог говорил, все внимательно слушали, потому что иначе он начинал махать топором». Да, так она и сказала, именно этими словами. — Он молчит, потом добавляет:

— Одним прекрасным утром в Беверли-Хиллс… — и, наконец, замечает, что делает.

Мы видим перед собой на редкость одинокого мужчину.

Одиночество так давно живет с Джеком Сойером, что он воспринимает его как должное, смирившись с тем, что по-другому и быть не может. Но одиночество — не самое худшее, что может выпасть на долю человека. Вспомним, к примеру, церебральный паралич или болезнь Лу Герига. Одиночество — часть программы, заложенной в человека, ничего больше. Даже Дейл заметил эту особенность характера своего друга, а ведь, несмотря на многие достоинства начальника полиции Френч-Лэндинга, нельзя сказать, что он силен в психологии.

Джек смотрит на часы над плитой и видит, что до отъезда во Френч-Лэндинг, где он должен забрать Генри Лайдена по окончании утренней радиопрограммы, еще сорок пять минут. Это хорошо, времени у него достаточно, он сможет использовать его с толком, твердя себе: «Все хорошо, со мной все в порядке, чему я очень, очень рад».

Когда Джек проснулся этим утром, тихий голос в его голове объявил: «Я — копписмен[36]».

«Черта с два», — подумал он и предложил голосу оставить его в покое. Тихий голос может катиться ко всем чертям. Он завязал со службой в полиции, перестал расследовать убийства…

…огни карусели отражались от лысого черепа чернокожего мертвеца, который лежал на пирсе Санта-Моники…[37]

Нет. Туда не надо… Потому что… потому что не надо, вот и все.

***

Джеку вообще не следовало появляться в Сайта-Монике. В Санта-Монике хватало своих копов. Насколько он знал, толковых, компетентных копов, пусть и не полностью соответствовавших стандартам, установленным нашим замечательным другом, восходящей звездой, самым молодым лейтенантом отдела расследования убийств УПЛА.[38] На их территорию восходящая звезда забрела только по одной причине: она только что вдрызг разругалась с очень милой, во всяком случае, достаточно милой, жительницей Малибу, мисс Брук Крир, сценаристкой, труд которой высоко ценился ее коллегами, специализирующейся в жанре авантюрно-романтической комедии, остроумной, обаятельной, красивой. Именно поэтому Джек мчался по живописному отрезку Прибрежной автострады в районе каньона Малибу в непривычно мрачном настроении.

Миновав очередной поворот на въезде в Санта-Монику, он увидел яркое колесо Ферриса,[39] вращающееся над морем огней и нарядной толпой на пирсе. Блеск, веселье, беззаботность зрелища захватили и увлекли его. Импульсивно Джек припарковал автомобиль и двинулся навстречу огням, радостно сверкающим в темноте. В последний раз он бывал на пирсе Санта-Моники шестилетним мальчиком. Тогда, ухватившись за руку Лили Кавинью Сойер, он тянул ее за собой, как собака — хозяина.

***

Конечно же, то, что произошло потом, иначе как случайностью не назовешь. Говорить о совпадении просто бессмысленно.

Совпадение обычно связывает два ранее независимых фрагмента некоего большего события. Здесь ничего не связывалось, не было и большего события.

***

Он подошел к аляповато украшенному входу на пирс и тут заметил, что колесо Ферриса не вращается. Круг стационарных фонарей освещал пустые кабины. В это мгновение гигантское сооружение выглядело злобным инопланетянином, тщательно замаскировавшимся и выбирающим момент, чтобы причинить как можно больше вреда. Джек буквально слышал, как пришелец что-то мурлычет себе под нос. «Ну конечно, — подумал он, — колесо Ферриса, готовое наброситься на людей… возьми себя в руки. Ссора потрясла тебя сильнее, чем ты хотел бы себе в этом признаться». А потом посмотрел вниз и понял, что пирс действительно окутывает аура зла: он подоспел аккурат под самое начало расследования убийства.

Среди огней у колеса Ферриса поблескивали и «маячки» патрульных машин полиции Санта-Моники. На пирсе четверо полицейских в форме сдерживали толпу зевак, напиравших на ленту, которой обнесли место преступления у ярко освещенной карусели. Джек сказал себе, что ему тут делать нечего. Он тут лишний. Кроме того, карусель вызывала у него какие-то смутные, неприятные чувства. Беспокоила его еще больше, чем остановившееся колесо Ферриса. От одного вида карусели его всегда бросало в дрожь, не так ли? Эти карликовые разрисованные лошади, застывшие, с оскаленными зубами, со стальными прутьями, пронзающими их чрево — садистский кич.

«Уходи, — сказал себе Джек. — Тебя бортанула подружка, вот и настроение хуже некуда».

А насчет карусели…

Резко опустившийся ментальный свинцовый занавес оборвал дискуссию о каруселях. С ощущением, будто его подталкивают изнутри, Джек ступил на пирс, двинулся сквозь толпу, едва отдавая себе отчет, что в своей карьере никогда не вел себя столь непрофессионально.

Протолкнувшись в первый ряд, нырнул под оградительную ленту и сунул свой жетон под нос молоденькому копу, который попытался остановить его. Где-то неподалеку гитарист заиграл блюзовую мелодию, название которой Джек почти вспомнил.

Оно уже поднялось на поверхность, но сорвалось, опять нырнув в глубины памяти. Молоденький коп одарил его недоуменным взглядом и отошел к детективу, стоявшему вместе с другими над трупом, на который Джеку смотреть абсолютно не хотелось. Музыка раздражала его. Сильно раздражала. Если точнее, просто выводила из себя. Понятное дело, реагировал он неадекватно, подумаешь, музыка, но какой идиот решил, что расследование убийства должно сопровождаться саундтреком?

Разрисованная лошадь вздыбилась и замерла, залитая ярким светом.

У Джека скрутило живот, в груди что-то яростное и настойчивое, нечто такое, что не следовало замечать ни при каких обстоятельствах, изготовилось и раскинуло руки. Или распростерло крылья. Это ужасное нечто желало вырваться на свободу и заявить о себе. Джек испугался, что его сейчас вырвет. Как только приступ тошноты прошел, туман, окутавший сознание, на какие-то мгновения рассеялся.

Добровольно, не торопясь, он ступил в безумие и теперь пребывал в нем. Другого объяснения он не находил. К нему, с написанными на лице изумлением и яростью, направлялся детектив Анджело Леоне, до перевода в Сайта-Монику служивший в одном полицейском управлении с Джеком. Там он прославился жадностью, страстью к насилию, продажностью, презрением к гражданским, независимо от цвета кожи, расы, богатства и социального положения, но, будем справедливыми, также бесстрашием и абсолютной преданностью всем полицейским офицерам, которые придерживались тех же взглядов на службу, которые проделывали то же, что и он, которым, как и ему, все сходило с рук. Презрение, испытываемое Анджело Леоне к Джеку Сойеру, который исповедовал совсем иное отношение к службе, ничуть не уступало зависти, вызываемой у Леоне успехами молодого коллеги. До встречи с пещерным человеком оставалось несколько секунд. И вместо того, чтобы думать, как объяснить пещерному человеку свое появление на пирсе, Джек ломал голову над каруселями и гитарами, размышлял о том, как сходят с ума. Он ничего не мог объяснить. Никакого объяснения и быть не могло. Какой-то внутренний порыв вытолкал его на пирс, но едва ли Джек мог говорить с Анджело Леоне о внутренних позывах. Не смог бы он предложить внятного объяснения и своему капитану, если бы Леоне написал жалобу.

«Ну, видите ли, получилось так, будто кто-то еще дергал меня за ниточки и по пирсу шел другой человек…»

Первые слова Анджело уберегли его от беды.

— Только не говори мне, что ты здесь по делу, маленький честолюбивый сопляк.

Поскольку на службе Леоне не раз и не два нарушал закон, над ним постоянно висела угроза официального расследования.

Стратегическое отступление на заранее заготовленные позиции, переход в другое полицейское управление не спасало от археологических раскопок, которые мог провести отдел внутренней безопасности, если бы пресса не оставила высшим чинам другого выхода. Каждые десять или двадцать лет благожелатели, предатели, сосунки, озлобленные штатские и копы, слишком глупые, чтобы следовать главной заповеди полиции: один за всех, все — за одного, вставляли бомбу в коллективный анус прессы, от взрыва которой разлетались многие головы. Поэтому Леоне, за которым числилось много грехов, сразу пришла на ум мысль, что козырной туз отдела расследования убийств УПЛА собирает на него досье.

Как Джек и предполагал, сбивчивые слова о том, что его просто потянуло на место преступления, как пожарного, проходящего мимо пожара, только усилили подозрения Леоне.

— Ладно, ты оказался здесь случайно. Отлично. А теперь послушай меня. Если в течение ближайших шести месяцев я вдруг услышу твое имя в связи с тем, что может мне не понравиться, ты будешь до конца своих дней писать через трубочку. Так что проваливай и не мешай мне заниматься делом.

— Я ухожу, Анджело.

Напарник Леоне уже направлялся к ним через залитый светом пирс. Леоне скорчил гримасу и жестом дал понять, что ему тут делать нечего. Не собираясь этого делать, не думая об этом, Джек случайно позволил взгляду скользнуть мимо детектива на труп, лежащий рядом с каруселью. Набравшее еще большую силу, ужасное существо в его груди взмахнуло крыльями, руками, когтистыми лапами, всем, чем можно, в яростной попытке вырваться наружу.

Крылья, руки, лапы рвали легкие Джека. Когти скребли по стенкам желудка.

Существовало неписаное правило, которое ни при каких обстоятельствах не мог нарушить детектив, работающий в отделе расследования убийств, тем более лейтенант этого отдела: не блевать при виде трупа. Джек изо все сил пытался сохранить честь мундира. Желчь уже стояла в горле, и он закрыл глаза.

Мерзкая, вонючая тварь все рвалась и рвалась.

Огни отражались от лысого черепа чернокожего мертвеца, лежавшего рядом с каруселью…

Не ты. Нет, не ты. Стучись, сколько хочешь, ты не можешь войти.

Крылья, руки, когтистые лапы опустились: существо впало в дрему. Не переступив запретную черту, Джек вновь смог открыть глаза. Он не знал, сколько прошло времени. Морщинистый лоб, мрачные глаза, хищный рот Анджело с расстояния в шесть дюймов перекрывали все поле зрения.

— Что ты здесь делаешь? Оцениваешь нашу работу?

— Мне бы хотелось, чтобы этот идиот убрал гитару в футляр.

На лице Анджело отобразилось удивление.

— Гитару? Я не слышу никакой гитары.

Тут Джек понял, что не слышит и он.

***

Разве любой здравомыслящий человек не попытается выбросить из головы подобный эпизод? Выбрасывают же мусор. Он ни на что не годится, использовать его невозможно, так чего держаться за него? Инцидент на пирсе ничего не значил. Ни с чем не был связан, ни к чему не вел. Не мог иметь никаких последствий. После того как любовница дала ему от ворот поворот, Джек стал сам не свой, и временное помрачнение рассудка привело к тому, что он забрел на место преступления, находящееся на чужой территории. Произошла досадная ошибка, ничего больше.

Но через пятьдесят шесть дней и одиннадцать часов звездный мальчик вошел в кабинет своего капитана, положил на стол жетон и пистолет и объявил изумленному начальнику о немедленном уходе в отставку. Ничего не зная о его стычке с детективом Леоне на пирсе Сайта-Моники, капитан, естественно, не поинтересовался, какое влияние оказали на решение лейтенанта остановившаяся карусель и чернокожий мертвец. Но даже если бы поинтересовался, Джек ответил бы, что ровным счетом никакого.

***

«Не ходи туда», — советует он себе, и ему удается последовать собственному совету. Нет, он видит несколько «снимков», словно при вспышках стробоскопа. Голова деревянного вздыбленного пони, перекошенное от злобы лицо Анджело Леоне, объект, занимающий центральную позицию, с какой стороны ни посмотри, который он особенно не хочет видеть… и в том момент, когда возникает очередная вспышка, Джек отсылает эти видения прочь. Он чувствует себя практикующим магом. Он действительно маг, добрый маг. Он прекрасно знает, что его подвиги в изгнании видений являются самозащитой, и если мотивы, побуждающие его использовать защитную магию, неясны, сама необходимость защиты сомнений не вызывает. Если хочешь сделать омлет, надо смешать белки и желтки, таково мнение непререкаемого авторитета, герцога Уэйна.

Джеку Сойеру есть о чем подумать и без неуместных замечаний сонного голоса, который произнес слово «полисмен» на детский манер. Этот голос он бы тоже отправил куда подальше с помощью магии, но не получается, голоса отказываются затихать, жужжат, словно рассерженные осы.

Как ни посмотри, он не очень-то владеет ситуацией, наш Джек. Он смотрит на часы, потом на яйца, которые выглядят как-то не так, пусть он и не может сказать, с чего такое ощущение. Не может понять, какие он должен делать выводы из вида яиц. Яйца ни о чем ему не говорят. Периферийным зрением он ухватывает заголовок на первой полосе «Ла Ривьер геральд».

Большие буквы разом срываются с бумаги и плывут к нему.

«РЫБАК ПО-ПРЕЖНЕМУ ГУЛЯЕТ ПО…» Нет, этого достаточно. Он отворачивается от ужасных слов, которые возвращают его к Рыбаку. Как насчет «ПО СТЕЙТЕН-АЙЛЕНДУ» или «ПО БРУКЛИНУ», где настоящий Альберт Фиш настиг двух из своих жертв?

От всего этого его мутит. Двое детей мертвы, Ирма Френо пропала и скорее всего тоже мертва и частично съедена, лунатик, который косит под Альберта Фиша… Дейл буквально насильно заставил его все это выслушать. Подробности проникают в его тело, как яд. Чем больше он узнает — а для человека, который действительно старался держаться подальше от этого дела, Джек узнал на удивление много, — тем выше концентрация яда в крови, тем более искаженным становится его восприятие действительности. Он поселился в Норвэй-Вэлли, чтобы убежать от мира, который вдруг стал хрупким и подвижным, словно под внешним давлением потерял прочность. В его последний месяц в Лос-Анджелесе давление это стало невыносимым. Какие-то странные тени мелькали в темных окнах и между домами, грозя обрести форму. В выходные не отпускало ощущение, что он нахлебался грязной воды из посудомоечной машины, отчего дышалось с трудом и приходилось все время бороться с тошнотой. Вот и работал он практически без отдыха, успешно завершая одно расследование за другим (по выставленному им самим диагнозу, вина за его состояние лежала на боте, но едва ли мы можем винить капитана за то, что он изумился когда его лучший детектив так внезапно попросился в отставку).

Он укрылся в забытом Богом уголке Америки, в этом убежище, в этом раю, примыкающему к желтом лугу, как можно дальше от мира угроз и безумия, почти в двадцати милях от Френч-Лэндинга, достаточно далеко от Норвэй-Вэлли-роуд.

Однако все попытки отгородиться провалились. Но он по-прежнему пытался уйти от поднявшейся бури, отстоять свое право на уединение. Потому что, уступив видениям и голосам, донимавшим его, он бы признал, что мир, от которого удрал три года назад, все-таки вышел на его след и наконец настиг.

В Калифорнии трудности работы сокрушили его; теперь все беды Западного Висконсина он должен держать на расстоянии вытянутой руки. Иногда, глубокой ночью, он просыпается от эха сладенького, отравленного голоска: «Больше никаких копписменов, не буду, слишком близко, слишком близко». О том, что близко, Джек Сойер не хочет и думать, это доказывает, что он должен избегать дальнейшего отравления.

Плохие новости для Дейла, он это знает и сожалеет о своей невозможности как принять участие в расследовании, так и объяснить причину отказа своему другу. На карту поставлено будущее Дейла, двух мнений тут быть не может. Он — хороший начальник полиции, более чем хороший для Френч-Лэндинга, но он недооценил игру и подставился под удар. Выражая уважение к местной власти, присланные центральным полицейским управлением детективы Браун и Блэк, низко поклонившись, отступили в сторону, позволив Дейлу Гилбертсону, который думал, что они оказывают ему честь, самолично затянуть петлю на шее. Плохо, конечно, но Дейл только сейчас понял, что стоит на опускаемом люке с черным мешком на голове. Если Рыбак убьет еще одного ребенка… Ну, Джек Сойер выражает глубочайшее сожаление. Прямо сейчас сотворить чудо он не может, извините. Голова Джека занята более важными вопросами.

Красными перышками, например. Такими маленькими. Маленькие красные перышки как занимали мысли Джека, так и занимают, несмотря на попытки избавиться от них с помощью магии. А появились они за месяц до убийств. Однажды утром, когда он вышел из спальни и спускался по лестнице, чтобы приготовить завтрак, одно-единственное красное перышко, меньше пальчика младенца, вроде бы выплыло из скошенного потолка над верхними ступенями и спланировало вниз. За ним последовали еще два или три. Овальная секция штукатурки напротив словно моргнула и открылась, как глаз, и из этого глаза перышки так и посыпались, будто их с силой выдуло из какой-то трубы. Перышковая дробь, перышковый ураган обрушился на его грудь, поднятые руки, голову.

Но это…

Этого никогда не случалось.

Случилось что-то другое, и ему потребовались минута или две, чтобы сообразить, что к чему. Какой-то нейрон в мозгу дал сбой. Какой-то рецептор захватил не ту химическую молекулу, а может, лишнюю. В результате по проводящим путям прошел не тот сигнал, на который зрительные центры отреагировали созданием иллюзии. По-существу, эта иллюзия практически ничем не отличалась от галлюцинации, а галлюцинации — обычное дело для алкоголиков, наркоманов и сумасшедших, особенно параноидальных шизофреников, с которыми Джеку приходилось часто иметь дело на том отрезке его жизни, когда он был копписменом. Джек не подпадал ни под одну из этих категорий, включая последнюю. Знал, что он не параноидальный шизофреник и вообще не сумасшедший. Если вы думали, что Джек Сойер — псих, значит, это у вас не все дома. Он абсолютно, как минимум на 99 процентов, верил в здравость своего рассудка.

Поскольку он не галлюцинировал, летящие в него перышки были не чем иным, как иллюзией. Любое другое объяснение включало реальность, а перышки не имели никакого отношения к реальности. В каком, скажите на милость, мире мы живем, если такое может с нами случиться?

Пронзительный крик Джорджа Рэтбана ворвался в его мысли: «Мне больно это говорить, честное слово, потому что я люблю нашу дорогую „Пивную команду“, вы знаете, что люблю, но бывают моменты, когда любовь должна сжать зубы и взглянуть правде в лицо… например, признать убогость наших питчеров.

Бад Селиг, о, Б-А-А-Д, это я пытаюсь докричаться до Хьюстона. Пожалуйста, вернись! Даже слепому удалось бы больше страйков, чем нашим КРИВОРУКИМ, ТУПОГОЛОВЫМ НЕУДАЧНИКАМ».

Старина Генри! Он настолько перевоплощался в Джерджа Рэнбона, что казалось, ты видишь пот, выступающий на рубашке у него под мышками. Но лучшим из перевоплощений Генри, по мнению Джека, был образ уверенного в себе, не терпящего возражений хиппаря Генри Шейка («Аравийский Шейк, Шейк, Шейк»), который, если пришлось бы к слову, мог рассказать, какого цвета носки надел Лестер Янг в день записи «Чистильщика обуви» или «Леди, будьте паинькой», а также описать интерьеры двух десятков знаменитых, но в большинстве своем давно уже закрывшихся джаз-клубов.

«…и прежде чем мы услышим очень мелодичную, очень красивую, очень простую музыку, которую однажды в воскресенье „Трио Билла Эванса“ нашептывало слушателям в „Вилледж Авангард“, проявим уважение к третьему, внутреннему глазу. Давайте почтим третий глаз, глаз воображения. Вторая половина жаркого июньского дня в Гринвич-Виллидж, Нью-Йорк. По залитой солнцем Южной Седьмой авеню неспешно заходим в тень шатра „Авангарда“, открываем белую дверь и по длинной узкой лестнице спускаемся в просторную подземную пещеру. Музыканты выходят на сцену. Билл Эванс садится за рояль и кивает аудитории. Скотт Лафаро обнимает контрабас. Пол Мотиан берет в руки палочки. Эванс наклоняет голову, чуть в сторону, чуть вниз, его пальцы касаются клавиатуры. Для тех из нас, кто удостоен чести быть там, такого больше не повторится.

„Мое глупое сердце“, исполняется „Трио Билла Эванса“ в „Вилледж Авангард“ 29 июня 1961 года. Я, Генри Шейк, „Аравийский Шейк, Шейк, Шейк“, принимаю вас у себя в гостях».

Улыбаясь, Джек выливает взбитые белки и желтки на сковородку, дважды цепляет вилкой кашицу там, где она не кажется ему однородной, уменьшает огонь. Вспоминает, что забыл сварить кофе. Бог с ним, с кофе. Кофе ему ни к чему, он прекрасно обойдется апельсиновым соком. Взгляд на тостер подсказывает, что он не поджарил себе и гренок. А нужен ли ему гренок?

Нельзя ли обойтись без гренка? Учитывая масло, учитывая холестерин, который вот-вот проникнет в артерии. Омлет — блюдо рискованное, и у него есть веские подозрения, что он разбил слишком много яиц. Теперь Джек не может вспомнить, а с чего он вдруг решил приготовить на завтрак омлет. Он редко ест омлеты. Собственно, и яйца покупает из чувства долга, чтобы заполнить два ряда углублений в верхней части дверцы холодильника. Если бы людям не полагалось покупать яйца, проектировщики холодильников не позаботились бы о том, чтобы предусмотреть для них особое место.

Он подсовывает лопаточку под края затвердевающей, но еще жидкой кашицы, наклоняет сковородку, чтобы яичный слой стал еще более равномерным, добавляет нарезанные грибы и лук-шалот, накидывает одну половину омлета на другую. Вот так. Отлично. Смотрится хорошо. У него еще сорок минут свободы.

Несмотря ни на что, он, похоже, все делает как должно. Держит ситуацию под контролем.

Лежащая на кухонном столе сложенная «Ла Ривьер герольд» опять попадается на глаза Джека. Он забыл про газету. Но газета про него не забыла и требует своей доли внимания. «РЫБАК ПО-ПРЕЖНЕМУ ГУЛЯЕТ ПО…» и так далее. ПО АРКТИЧЕСКОМУ КРУГУ — прекрасное продолжение, но нет, Джек подходит к столу и видит, что Рыбак остается сугубо местной проблемой. Из-под заголовка выскакивают имя и фамилия автора статьи, Уэнделл Грин, и застревают в глазу, словно соринка. Уэнделл Грин, вездесущий, пронырливый паразит, постоянная головная боль.

Прочитав два абзаца, Джек стонет и закрывает рукой глаза.

Я — слепой, назначьте меня судьей!

У Уэнделла Грина уверенность лучшего спортсмена маленького городка, который никогда не бывал за его пределами. Высокий, широкоплечий, с копной рыжеватых волос и талией сенатора, Грин мотается по барам, судам, спортивным аренам Ла Ривьера и окрестностей, излучая хорошо отрепетированное обаяние. Уэнделл Грин — репортер, который знает, как положено вести себя репортеру, журналист, придерживающийся проверенных временем методов работы, «золотое перо» «Герольд».

При их первой встрече «золотое перо» произвел на Джека впечатление третьесортного пустозвона, и с той поры у него не было оснований изменить свое мнение. Он не доверяет Уэнделлу Грину. По мнению Джека, общительность репортера скрывает его безграничное вероломство. Грин — хвастун, позирующий перед зеркалом, но коварный хвастун, а такие типы идут на все ради достижения своих целей.

После ареста Торнберга Киндерлинга Грин попросил дать ему интервью. Джек отказал, как и отклонил три приглашения побеседовать после переезда на Норвей-Вэлли-роуд. Отказы не удержали репортера от «случайных» встреч.

Через день после обнаружения тела Эми Сен-Пьер Джек вышел из прачечной на Чейз-стрит с коробкой свежевыстиранных и выглаженных рубашек под мышкой и уже направился к своему автомобилю, когда чья-то рука коснулась его локтя. Обернувшись, он увидел лучащуюся весельем публичную маску Уэнделла Грина.

— Привет, привет, Голли… — Недобрая ухмылка. — Я хотел сказать, лейтенант Сойер. Я так рад, что наскочил на вас. Вот, значит, где вам стирают рубашки? Справляются?

— Если не обращать внимания на пуговицы.

— Понятно. Занятный вы человек, лейтенант. Подскажу вам один адресок. «Заслуживающие доверия», на Третьей улице в Ла Ривьере. Они свое название оправдывают. О пуговицах и думать забудете. Если хотите, чтобы ваши рубашки выстирали и отгладили, как надо, идите к китайцам. Хозяина зовут Ли Сам. Воспользуйтесь их услугами, лейтенант.

— Я больше не лейтенант, Уэнделл. Зовите меня Джек или мистер Сойер. Зовите Голливудом, мне без разницы. А теперь…

Он продолжил путь к автомобилю, но Уэнделл Грин пристроился рядом.

— Может, скажете несколько слов, лейтенант? Извините, Джек? Чиф Гилбертсон — ваш близкий друг, я знаю, и в этой трагической истории, маленькая девочка, расчлененка, прочие ужасы, можете вы предложить нам свой опыт, принять участие, познакомить нас со своими мыслями?

— Вы хотите знать мои мысли?

— Все, что вы пожелаете мне сказать, дружище.

Безотчетная злоба, вдруг охватившая Джека, побудила его положить руку на плечо Грину и дать ему дельный совет:

— Уэнделл, дружище, наведите справки о парне, которого звали Альберт Фиш. Из двадцатых годов прошлого столетия.

— Фиш?

— Фиш. Из респектабельной семьи нью-йоркских уоспов.[40] Потрясающее дело. Полюбопытствуйте.

До этого момента Джек смутно помнил преступления, совершенные странным мистером Альбертом Фишем. Его давно уже затмили другие, жившие ближе к концу двадцатого века маньяки: Тед Банди, Джон Уэйн Гейси и Джеффри Дамер, не говоря уже о таком экзотическом фрукте, как Эдмунд Эмиль Кемпер Третий, который, совершив восемь убийств, обезглавил свою мать, голову поставил на каминную доску и использовал ее вместо мишени для дротиков, какими играют в дартс. (На вопрос, почему он это сделал, Эдмунд Третий ответил: «Ей там самое место».) Однако именно давно всеми забытый Альберт Фиш вдруг выплыл из памяти Джека и нырнул в открытые уши Уэнделла Грина.

Что на него нашло? Что ж, хороший вопрос, не так ли?

Ой, омлет! Джек хватает из буфета тарелку, достает из ящика нож и вилку, подскакивает к плите, выключает горелку, перекладывает содержимое сковороды на тарелку и вновь садится за стол. Открывает «Герольд» на пятой странице и читает, что Милли Куби в общевисконсинском конкурсе по спеллингу[41] едва не стала третьей, но в слове «опопанакс» ошиблась, назвав вместо второго а — и. В общем, не такая уж серьезная ошибка, ее вполне мог пропустить корректор в местной газете.

Можно ли ожидать от ребенка, чтобы он правильно произнес по буквам такое слово, как «опопанакс»?

Джек отправляет в рот уже третий кусочек омлета, прежде чем неприятные ощущения на языке и небе отвлекают его от чудовищной несправедливости, совершенной по отношению к Милли Куби. По вкусу омлет напоминает наполовину сгоревший мусор.

Он выплевывает еду и видит кусок серой кашицы и зеленый, наполовину пережеванный лук. Несъеденная часть завтрака выглядит не более аппетитной. Он не приготовил омлет — испортил его.

Его голова падает на грудь, он стонет. Дрожь, словно оборвавшийся электрический провод, бродит по телу, высекая искры, от которых сжимается горло, легкие, пульсируют внутренние органы. «Опопанакс, — думает он. — Я разваливаюсь на части. Прямо здесь и сейчас. Забудь, что я это говорил. Дикий опопанакс схватил меня своими когтями, потряс меня своими опопанакскими лапами, собирается бросить меня в бурлящую реку Опопанакс, где я должен встретить своего опопанакса».

— Что со мной происходит? — вопрошает он вслух. Визгливые нотки в голосе пугают его.

Опопанакские слезы жгут его опопанакские глаза, он стонет опопанакским стоном, сбрасывает испорченный омлет в мусорный контейнер, моет тарелку и решает, что ему пора возвращаться в мир здравомыслия. Безо всяких опопанаксов. Каждый делает ошибки. Джек смотрит на дверь холодильника, стараясь вспомнить, осталась у него пара яиц или нет. Конечно же, осталась. Яиц было много, девять или десять, они заполняли весь верхний ряд на двери. Не мог он перевести их все. Одно-два наверняка остались.

Джек берется за край дверцы. И тут же видит свет, отражающийся на лысом черепе чернокожего мертвеца.

Не ты.

Персона, к которой обращаются, отсутствует; персона, к которой обращаются, вовсе и не персона.

Нет, нет, не ты.

Дверь распахивается под давлением его пальцев; лампочка освещает лежащие на полках продукты. Джек Сойер бросает взгляд на два ряда углублений для яиц. Вроде бы пусто. Но более пристальное рассмотрение позволяет обнаружить в самом конце нижнего ряда что-то маленькое, яйцеобразное, окрашенное в светлый, нежный оттенок синего: ностальгически синего, возможно, синеву утреннего неба, которое видел маленький мальчик, лежащий на квадратном акре травы за роскошным особняком на Роксбери-драйв в Беверли-Хиллс, Калифорния.

Кто бы ни владел этим поместьем, в одном сомнений быть не могло: этот человек работал в шоу-бизнесе.

Джек знает название этого оттенка синего, спасибо длительному изучению различных оттенков цветов в компании Клер Эвинруд, доктора медицины, очаровательного онколога, в тот период, когда они обдумывали ремонт бунгало в Голливуд-Хиллз, в котором вместе жили. Клер, доктор Эвинруд, наметила этот цвет для их спальни; он, недавно вернувшийся с курсов усовершенствования для самых-самых в Куантико, штат Виргиния, и только что произведенный в лейтенанты, не согласился с ее выбором, высказавшись в том смысле, что оттенок чересчур холодный.

«Джек, ты когда-нибудь видел настоящее яйцо малиновки? — поинтересовалась доктор Эвинруд. — Ты можешь представить себе, какое оно красивое?» — Серые глаза доктора Эвинруд широко раскрылись, словно она мысленно взялась за скальпель.

Джек двумя пальцами залезает в выемку и вынимает из нее маленький, яйцеобразный предмет того же цвета, что и яйцо малиновки. Насколько он может судить, это яйцо малиновки. Настоящее, цитируя доктора Эвинруд, яйцо малиновки, снесенное малиновкой, которую иногда называют красногрудкой. Он кладет яйцо на ладонь левой руки. Там оно и лежит, светло-синее, размером с орех пекан. Способность мыслить, кажется, покидает его. Что, черт побери, он наделал, купил яйцо малиновки? Извините, нет, причинно-следственная связь здесь не срабатывает, опопанакс вышел из строя, «Магазин Роя» яйцами малиновки не торгует.

Медленно, неуклюже, словно зомби, Джек переставляет ноги по кухонному полу и добирается до раковины. Выставляет перед собой левую руку, и когда она оказывается над сливным отверстием в центре раковины, сбрасывает с ладони яйцо малиновки. Оно летит вниз, в мусороперерабатывающую машину.

Правая рука включает ее, вызывая привычный шум. Рычание, скрежет, чудовище наслаждается легкой закуской. Г-р-р-р. Оборвавшийся электрический провод по-прежнему болтается внутри него, высекая искры в тех органах, к которым прикасается, но он превратился в зомби, а потому слабо реагирует на внутренние сотрясения. Так или иначе, при всестороннем рассмотрении в данный момент Джеку Сойеру больше всего хочется…

Когда красные, красные…

По какой-то причине он давно, очень давно не звонил матери. Не может вспомнить, почему не звонил, но чувствует, что пора. Даже со всеми этими малиновками, несущими синие яйца.

Голос Лили Кевинью Сойер, Королевы Пчел, когда-то единственный его компаньон в заполненной восторгом, необыкновенной, напрочь забытой комнате отеля в Нью-Гэмпшире, является тем самым голосом, который в настоящий момент ему просто необходимо услышать. Лили Кевинью — единственный человек в мире, кому он может рассказать о своей нелепой ситуации. И хотя где-то Джек осознает, что переступает границу рационального и, таким образом, заостряет вопрос о собственном психическом здоровье, он подходит к разделочному столику, берет сотовый телефон и набирает номер красивого особняка на Роксбери-драйв, Беверли-Хиллс, штат Калифорния.

Телефон в его прежнем доме звонит пять раз, шесть раз, семь.

Наконец раздается мужской голос, злой, слегка пьяный, сонный:

— Кимберли… уж не знаю, чего ты звонишь… но, ради твоего же блага… надеюсь, что дело действительно важное.

Нажатием кнопки Джек обрывает связь. О боже, о дьявол, О, черт побери! В Беверли-Хиллс, в Уэствуде, в Хэнкок-парк, короче, в тех краях. Куда он позвонил, сейчас пять утра. Он забыл, что его мать умерла. О, черт побери, о дьявол, о господи, как такое могло случиться?

Горе Джека, затачивавшее острие, вновь поднимается, чтобы ударить его, словно впервые, поразить в самое сердце. Одновременно мысль о том, что он, пусть и на секунду, мог забыть о смерти матери, вдруг, бог знает почему, кажется ему невероятно забавной. Каким же нелепым можно быть? Не зная, то ли он сейчас заплачет, то ли расхохочется, Джек чувствует, что голова у него идет кругом, и опирается на разделочный столик.

Вертлявый индюк, вспоминает он слова матери. Так стала называть Лили недавно умершего партнера ее покойного мужа после того, как ее дотошные бухгалтеры выяснили, что этот партнер, Морган Слоут, присваивал себе три четверти доходов от обширных активов компании «Сойер и Слоут». Каждый год после смерти Фила Сойера в результате так называемого несчастного случая на охоте Слоут крал миллионы долларов, многие миллионы у семьи прежнего партнера. Лили восстановила справедливость, а потом продала свою половину компании новым партнерам, обеспечив сыну полное финансовое благополучие, не говоря уже о приличном ежегодном доходе, который приносил частный фонд Джека. Лили награждала Слоута и более хлесткими, в сравнении с вертлявым индюком, прозвищами, но именно это шепчет ее голос в его внутреннее ухо.

«В мае, — убеждает себя Джек, — он, должно быть, нашел яйцо малиновки, когда гулял по лугу, и положил его в холодильник. Чтобы не разбилось. Потому что в конце концов оно очень уж нежного оттенка синего, прекрасного синего, как характеризовала этот оттенок доктор Эвинруд. И яйцо так долго лежало в холодильнике, что он про него забыл. Отсюда, теперь он это прекрасно понимает, и иллюзия: посыпавшиеся на него красные перышки!

Для всего находится причина, даже если докопаться до нее не так уж и просто; успокойся, расслабься, перестань вести себя как вертлявый индюк, и причина, возможно, выплывет на поверхность».

Джек наклоняется над раковиной и, чтобы освежиться внешне и внутренне, набирает холодной воды в сложенные лодочкой ладони и выплескивает ее на лицо. На мгновение очищающий шок смывает и испорченный омлет, и бессмысленный телефонный звонок, и стробоскопические видения. Пора надевать коньки и отправляться в путь. Через двадцать пять минут лучший друг Джека Сойера и единственный человек, которому он полностью доверяет, выйдет из блочного здания KDCU-AM и, прикурив от золотой зажигалки, направится по дорожке к Пенинсула-драйв. Обостренные органы чувств подскажут ему, где ждет пикап Джека Сойера, точным движением руки Генри Лайден найдет ручку, откроет дверцу и влезет в кабину. Легкость, с какой ориентируется в окружающем его мире этот слепой, иной раз кажется фантастической. Такого зрелища нельзя пропустить.

Джек его и не пропускает, потому что, несмотря на трудности которые ему пришлось преодолевать все утро, поездка обошлась без происшествий, разве что красота окружающей природы не столь радовала его. В 7.55 пикап Джека остановился на Пенинсула-драйв, напротив дорожки, тянущейся к зданию KDCU-AM, за пять минут до выхода его друга в солнечный свет.

Генри всегда благотворно действовал на него. Одного вида Генри хватало, чтобы у Джека поднималось настроение. Конечно же, Джек не был первым в истории цивилизации мужчиной (или женщиной), кто под влиянием стресса на мгновение терял связь с реальностью и забывал, что его (или ее) мать закончила земной путь и отбыла в высшие сферы. Придавленным стрессом смертным свойственно обращаться к матерям за утешением и поддержкой. Этот посыл закодирован в нашей ДНК. Услышав эту историю, Генри посмеется и посоветует не сходить с ума.

С другой стороны, стоит ли посвящать Генри в столь абсурдную историю? То же относится и к яйцу малиновки, тем более что Джек не рассказывал Генри об иллюзии обрушившегося на него перышкового урагана и ему не хочется вновь пережевывать эту несуразицу. Живи настоящим; не тормоши прошлое, спокойно лежащее в своей могиле; держи хвост пистолетом и обходи грязные лужи. Не обращайся к друзьям за психотерапией.

Он включает радио, нажимает кнопку KWLA-FM, университетской радиостанции в Ла Ривьере, родному дому Висконсинской крысы и Генри Шейка, Шейка, Шейка. От музыки, раздавшейся из скрытых динамиков, волосы на руках встают дыбом:

Гленн Гулд, сверкая широко раскрытым внутренним глазом, наяривает что-то из Баха, Джек только не может сказать, что именно. Но Гленн Гулд, но Бах, это точно. Возможно, одну из фуг.

С футляром для си-ди в руке Генри Лайден выскальзывает из скромной двери в боковой стене здания радиостанции, выходит в солнечный свет и без малейшего колебания начинает неспешно шагать по выложенной плитами дорожке, четко прикладываясь резиновыми подошвами замшевых темно-коричневых туфель к середине каждой последующей плиты.

Генри… Генри — это нечто.

Сегодня, отмечает Джек, Генри в наряде владельца малазийского тикового леса, красивая рубашка без воротника, поблескивающие на солнце узкие подтяжки, дорогая соломенная «федора».

Если бы Джек не стал своим в жизни Генри, он бы не знал, что стабильно изысканная безупречность одежды Генри обусловлена тщательной, учитывающей все мелочи, системы, с давних пор разработанной и внедренной в огромной комнате, служащей ему гардеробом, Родой Гилберстон Лайден, умершей женой Генри. Все его вещи были разложены соответственно сезону, стилю, цвету.

Постепенно Генри запомнил, где что находится. А потому, пусть и слепой от рождения, неспособный определить, что к чему подходит, а что нет, Генри всегда одет со вкусом и в тон.

Из кармана рубашки Генри достает золотую зажигалку и желтую пачку «Американ спирите», прикуривает, выпускает облачко дыма, которое солнце сразу окрашивает в цвет молока, при этом не сбиваясь с шага.

Розовые кривоватые буквы крика души: «ТРОИ ЛЮБЕТ МАРИАНН! ДА!» поперек щита с названием радиостанции на лужайке предполагают, что: 1) Трои проводит много времени, слушая KDCU-AM, и 2) Марианн тоже любит его. Порадуемся за Троя, порадуемся за Марианн. Джек аплодирует проявлению любви, пусть даже выраженному розовым спреем, и желает влюбленным счастья и удачи. В голову приходит мысль о том, что в данный момент, если бы он и мог сказать кому-нибудь «люблю», то только Генри Лайдену. Не в том смысле, в каком Трои любет Марианн или наоборот, но он все равно любет Генри, в чем теперь у него не остается ни малейших сомнений.

Плиты дорожки выводят Генри к каменному бордюру. Его пальцы сжимаются на металлической ручке, он открывает дверцу, забирается в кабину, садится на пассажирское сиденье. Чуть наклоняет голову, прислушиваясь. Поблескивают темные стекла его «авиационных» очков.

— Как тебе это удается? — спрашивает Джек. — Сегодня помогала музыка, но ведь музыка тебе не нужна.

— Мне это удается, потому что у меня абсолютный, абсолютный нюх. В этом меня сегодня еще раз убедил наш покуривающий травку практикант, Моррис Розен. Моррис думает, что я — Господь Бог, но мозги у него, похоже, варят, раз он додумался, что Джордж Рэтбан и Висконсинская крыса — один и тот же человек. Я надеюсь, что юноша будет держать рот на замке.

— Я тоже, — соглашается Джек, — но я не позволю тебе увильнуть от ответа. Как тебе всегда удается так ловко открывать дверь? Не шарить по дверце в поисках ручки, а сразу хвататься за нее?

Генри вздыхает:

— Ручка говорит мне, где находится. Элементарно. Мне остается лишь слушать.

— Ручка издает звук?

— Не такой, как твоя созданная по последнему слову техники радиосистема или концертный рояль, на котором исполняются «Вариации Гольдберга», разумеется, нет. Больше похоже на вибрацию. Звук звука. Звук внутри звука. Разве Даниэль Баренбойм не великий пианист? Ты только послушай его — звенит каждая нота. Хочется поцеловать крышку его «стенвея». Ты только представь себе, какие у него мышцы кистей.

— Это Баренбойм?

— Да, а кто же еще? — Генри медленно поворачивает голову к Джеку. Саркастическая улыбка изгибает уголки его рта. — Ага. Понятно. Ты, должно быть, вообразил, что слушаешь Глена Гулда.

— Ничего я не воображал.

— Пожалуйста.

— Может, и подумал, а не Гулд ли это, но…

— Нет, нет, нет. Даже и не пытайся. Твой голос все равно тебя выдает. В каждом слове слышатся пронзительные нотки. Это так трогательно. Мы собираемся ехать в Норвэй-Вэлли или ты и дальше будешь сидеть и лгать мне? По пути домой я хочу тебе кое-что рассказать.

Он протягивает Джеку футляр с си-ди.

— Позволь мне избавить тебя от необходимости лгать. Этот компакт дал мне любитель марихуаны. «Грязная сперма» исполняет один из хитов «Супримз». Лично меня от такого мутит, но для Висконсинской крысы, возможно, очень даже подойдет. Настрой на трек семь.

Пианист более не извлекает из рояля звуков а-ля Гленн Гулд, и вообще музыка уже не столь яростная. У Джека отпадает необходимость лгать, и он вставляет си-ди в щель под радиоприемником. Нажимает одну кнопку, потом вторую. Неистовый грохот, крики безумцев вырываются из динамиков. Джек откидывается на спинку сиденья.

— Господи, Генри. — Джек протягивает руку, чтобы уменьшить звук.

— Не смей трогать этот диск, — останавливает его Генри. — Если от этого дерьма у тебя не кровоточат уши, значит, оно не выполняет своей функции.

***

«Уши», Джек это знает, на джазовом жаргоне — способность понимать, как создается музыка, звуковыми волнами распространяющаяся по воздуху. Музыкант с хорошими ушами запоминает песни и аранжировки, которые его просят исполнить, на лету схватывает или заранее знает гармонию темы и без труда следует вариациям или импровизациям играющих вместе с ним.

Независимо от того, умеет он читать ноты или нет, музыкант с великими ушами заучивает мелодии и аранжировки после первого же прослушивания, интуитивно улавливает гармонию и немедленно идентифицирует ключевые моменты, обозначаемые клаксонами такси, колокольчиками лифтов, мяукающими кошками. Для таких людей мир — множество индивидуальных звуков, и Генри Лайден один из них. Насколько известно Джеку, уши Генри достойны золотой олимпийской медали, им просто нет равных.

Именно уши Генри позволили ему узнать величайшую тайну Джека, догадаться, что его мать, Лили Кевинью Сойер, та самая Лили Кевинью. Вскоре после того, как Дейл познакомил их, Генри и Джек на удивление быстро сдружились. Каждый помогал скрасить одиночество другого, так что два или три вечера в неделю они проводили вместе, обедали, слушали музыку, говорили на самые разные темы, благо оба много чего знали. Джек то приезжал к Генри и оставался у него, то забирал Генри и вез к себе. По прошествии шести или семи месяцев Джек спросил, не хотел бы Генри проводить час-полтора, слушая, как он, Джек, читает книгу, нравящуюся им обоим. Генри ответил: «Дорогой, какая прекрасная идея. Как насчет того, чтобы начать с триллеров?» Они начали с Честера Хаймса[42] и Чарльза Уиллфорда,[43] перешли на современные романы, затем прошлись по творчеству Сидни Перелмана[44] и Джеймса Тербера[45] и, наконец, решились штурмовать литературные бастионы, воздвигнутые Фордом Мэдоксом Фордом[46] и Владимиром Набоковым (был еще Марсель Пруст, оба это понимали, но Марсель Пруст мог подождать; в ближайшее время они намеревались взяться за «Холодный дом»).

Как-то вечером, после того, как Джек закончил читать намеченный на этот день отрывок из «Хорошего солдата» Форда, Генри откашлялся.

— Дейл говорил, что твои родители работали в индустрии развлечений. В шоу-бизнесе.

— Совершенно верно.

— Я не хочу совать нос в чужие дела, но ты не будешь возражать, если я задам несколько вопросов? Захочешь ответить можешь ограничиться «да» или «нет».

— А в чем дело, Генри? — спросил уже встревожившийся Джек.

— Хочу проверить одну свою догадку.

— Ладно. Спрашивай.

— Спасибо. Твои родители работали в разных сферах шоу-бизнеса?

— Да.

— Один занимался менеджментом, другой — непосредственно выступал?

— Да.

— Твоя мать была актрисой?

— Д-да.

— Можно сказать, знаменитой актрисой. Она не получила признания, которого заслуживала, но в пятидесятых и в середине шестидесятых снялась во множестве фильмов, а в конце своей карьеры получила «Оскара» за женскую роль второго плана.

— Генри, — только и смог вымолвить Джек. — Как ты…

— Помолчи. Я хочу полностью насладиться этим моментом. Твоя мать — Лили Кевинью. Это прекрасно. Лили Кевинью так и не удалось полностью раскрыть свой талант. Но всякий раз своими ролями она возвышала всех этих девушек и женщин, решительных официанток, дам с пистолетом в сумочке. Прекрасная, остроумная, естественная, она словно сживалась с персонажем, который играла. Она была в сто раз лучше тех, кому доставались главные роли.

— Генри…

— Некоторые из этих фильмов отличали отменные саунд-треки. К примеру, «Потерянное лето» Джонни Мандела. Его, правда, уже не посмотришь.

— Генри, как ты…

— Ты сам сказал мне, откуда еще я мог все это узнать? Интонациями своего голоса, как же еще? Все твои предложения отличает особый ритм.

— Ритм?

— Будь уверен. Внутренний ритм, присущий только тебе. И пока ты читал мне «Хорошего солдата», я пытался вспомнить: а почему этот ритм кажется мне знакомым, где я его мог слышать? Ответ никак не давался в руки, но два дня назад меня осенило: Лили Кевинью. Ты не можешь винить меня за то, что мне захотелось проверить правильность моей догадки, не так ли?

— Винить тебя? — переспросил Джек. — Я слишком потрясен, чтобы кого-то винить. Дай мне пару минут.

— Твой секрет в полной безопасности. Ты, конечно же, не хочешь, чтобы люди, глядя на тебя, говорили: «Эй, это же сын Лили Кевинью». Мне представляется, здравая мысль.

У Генри Лайдена были великие уши, это точно.

***

Пока пикап едет по Френч-Лэндингу, шум, заполняющий кабину, не позволяет продолжать разговор. «Грязная сперма» прожигает дыру в марципановом центре песни «Куда ушла наша любовь» и в процессе творит немыслимые злодеяния в отношении таких милых, таких домашних «Супримз». Генри, который говорил, что его мутит от таких извращений, сидит, уперевшись коленями в приборный щиток, сложив руки под подбородком, лыбясь от удовольствия.

Напротив «Универмага Шмитта» четверо подростков на велосипедах съезжают с тротуара на мостовую, в двадцати футах от движущегося пикапа. Джек жмет на педаль тормоза, мальчишки на мгновение останавливаются, потом выстраиваются в линию вдоль тротуара, ожидая, пока пикап проедет мимо. Джек отпускает педаль тормоза. Генри выпрямляется, проверяет свои датчики — органы чувств, принимает прежнюю позу. Генри беспокоиться не о чем. Мальчишки, однако, не понимают, как им реагировать на рев, который с приближением пикапа становится все громче. Они смотрят на лобовое стекло с недоумением, смешанным с отвращением, как их прадедушки когда-то смотрели на сиамских близнецов или человека-аллигатора в шоу уродов на ярмарке. Все знают, что водители пикапов слушают музыку только двух видов: хеви-метал или кантри. Выходит, за рулем этого сидит какой-то выродок?

Когда Джек проезжает мимо мальчиков, первый, крупный, полноватый, со злобным лицом школьного хулигана, поднимает руку с выставленным третьим пальцем. Выражением лица двое следующих копируют своих прадедушек в душный вечер 1921 года. Стоят, словно идиоты, разинув рты. Четвертый мальчик, со светлыми волосами, выбивающимися из-под бейсболки с эмблемой «Пивоваров», с блестящими глазами, самый приятный из всех, смотрит Джеку прямо в глаза и, наконец, одаривает его застенчивой улыбкой. Это Тай Маршалл, на пути, пусть он этого еще и не знает, в ничейную землю.

Мальчики остаются позади. В зеркале заднего обзора Джек видит, как они, налегая на педали, мчатся по улице. Задира — первым, самый маленький и симпатичный — последним, его отставание от остальных все увеличивается.

— Независимые эксперты только что высказались о творчестве «Грязной спермы», — говорит Джек. — Четверо мальчиков на велосипедах, — поскольку он сам себя не слышит, то думает, что его слова не долетели до ушей Генри.

Генри, однако, все слышит, потому что задает вопрос, который растворяется в том, что «Грязная сперма» полагает музыкой. Джек, однако, отвечает, догадываясь, о чем в такой ситуации может спрашивать Генри: «Мнение одного резко отрицательное, еще двоих — скорее отрицательное, чем положительное, последнего — ближе к положительному».

Неистовое разрушение марципана завершается на Одиннадцатой улице. В кабине словно рассеялся туман, ветровое стекло будто вымыли на ходу, воздух становится чище, цвета — ярче.

— Интересно, — мурлычет Генри, наклонившись, точно попадает пальцем в кнопку «EJECT», достает лазерный диск, кладет в футляр. — Познавательная запись, не так ли? Дикую, эгоцентричную ярость нельзя отметать с порога. Моррис Розен не ошибся. Для Висконсинской крысы это идеальная музыка.

— Слушай, по-моему, они думают, что смогут переплюнуть Гленна Миллера.

— Кстати, о Миллере. Ты никогда не догадаешься, какие у меня сегодня планы. Я даю концерт! Шустрик Макстон, вернее, его правая рука, Ребекка Вайлес, которая, я уверен, столь же великолепна, как и ее голос, наняла меня диджеем на танцы, завершающие в «Макстоне» Клубничный фестиваль. Ну, не меня, конечно, а моего давнего, многими забытого двойника, Симфонического Стэна, знатока больших оркестров.

— Тебя подвезти?

— Нет. Дивная мисс Вайлес позаботится обо мне, предоставит комфортабельное заднее сиденье для моего проигрывателя, а багажник — для динамиков и коробок с пластинками. Но все равно спасибо.

— Симфонический Стэн?

— Сногсшибательный, неистовый реликт эры больших оркестров, само собой, в «зуте»[47] и при этом обаятельнейший джентльмен. Для обитателей «Макстона» возвращение к лучшему периоду их жизни будет ни с чем не сравнимой радостью.

— У тебя действительно есть костюм «зут»?

Ответом стало повернувшееся к нему нарочито бесстрастное лицо Генри.

— Извини. Не знаю, что на меня нашло. Чтобы сменить тему, скажу, что твои, вернее, Джорджа Рэтбана утренние слова о Рыбаке скорее всего принесут немало пользы. Я выслушал их с радостью.

Генри открывает рот, и громовой голос Джорджа Рэтбана наполняет кабину пикапа: «Настоящий Рыбак, мальчики и девочки, Альберт Фиш, мертв уже добрых семьдесят шесть лет».

Просто не верится, что голосовые связки Генри Лайдена, уместившиеся в его изящной шее, могут издавать звуки, свойственные этому разъяренному толстяку. Далее Генри продолжает уже собственным голосом:

— Я надеюсь, что от них будет толк. Прочитав в утренней газете очередной опус твоего дружка Уэнделла Грина, я решил, что Джордж должен как-то отреагировать.

Генри Лайден обожает говорить: «Я читаю, я прочитал, я видел, я смотрел». Он знает, что эти фразы ставят в тупик его собеседников. А Уэнделла Грина назвал дружком Джека не без причины: только ему Джек признался, что посоветовал репортеру ознакомиться с преступлениями Альберта Фиша. Теперь Джек жалеет, что признался. Склизкий Уэнделл Грин ему не дружок.

— Раз уж ты посодействовал прессе, — продолжает Генри, — мог бы подумать о том, чтобы помочь нашим парням в синем. Прости меня, Джек, но ты сам открыл дверь, и я говорю об этом в первый и последний раз. В конце концов, Дейл — мой племянник.

— Я не могу поверить, что слышу от тебя такие слова, — отвечает Джек.

— Знаешь, я сейчас что думаю, то и говорю. Дейл мой племянник, помнишь? Твой опыт очень бы ему пригодился, и он полагает, что ты у него в долгу. Тебе не приходило в голову, что ты можешь помочь ему сохранить за собой его работу? Или если ты действительно любишь Френч-Лэндинг и Норвэй-Вэлли, то должен уделить местным жителям толику своего времени и таланта?

— А у тебя, Генри, не возникала мысль, что я на пенсии? — сквозь зубы цедит Джек. — И мне совершенно, ну совершенно не хочется расследовать убийства?

— Разумеется, возникала, — отвечает Генри. — Но… опять я надеюсь, что меня простишь, Джек… ты уже здесь, человек с навыками и способностями, которые дадут сто очков вперед как Дейлу, так, пожалуй, и всем остальным, и я не могу не задаться вопросом: какие проблемы, что тебя останавливает?

— Ничего меня не останавливает, — чеканит Джек. — Я — гражданское лицо.

— Ты — босс. Мы можем дослушать Баренбойма. — Генри пробегает пальцами по панели радиоприемника и нажимает кнопку.

Следующие пятнадцать минут в кабине пикапа слышен только концертный рояль «стенвей», на котором исполняются «Вариации Гольдберга» в театре «Колон» в Буэнос-Айресе. Прекрасная музыка, думает Джек, и только полной невежда мог решить, что играет Гленн Гулд. Человек, способный на такую ошибку, конечно же, не может услышать похожего на вибрацию звука, который издает дверная ручка в автомобиле производства корпорации «Дженерал моторе».

Когда они сворачивают с шоссе № 93 на Норвэй-Вэлли-роуд, Генри нарушает молчание:

— Хватит дуться. Не следовало мне обвинять тебя в наличии каких-то проблем, потому что на самом деле проблема у меня.

— У тебя? — Джек удивленно смотрит на него. Жизненный опыт тут же подсказывает, что Генри намерен обратиться к нему с просьбой провести неофициальное расследование. — Какая у тебя может быть проблема? Носки лежат в беспорядке? Или… у тебя неприятности с одной из радиостанций?

— С этим я бы справился. — Генри замолкает, пауза затягивается. — Дело в другом. Я чувствую, что у меня едет крыша. Думаю, что схожу с ума.

— Да перестань. — Джек ослабляет давление на педаль газа, и скорость падает вдвое. Генри видел перышковый ураган? Разумеется, нет. Генри ничего не может видеть. А его перышковый ураган — всего лишь иллюзия.

Генри вибрирует, как камертон. По-прежнему «смотрит» на ветровое стекло.

— Скажи мне, что происходит, — просит Джек. — Я начинаю волноваться за тебя.

Генри приоткрывает рот, в щелку как раз может проскочить облатка, какие дают на причастии, и — закрывает. Его всего трясет.

— Г-м-м. Выходит труднее, чем я думал. — И куда только подевался его голос, всегда суховатый, размеренный, истинный голос Генри Лайдена.

Пикап уже не едет — ползет. Джек собирается что-то сказать, но в последний момент решает, что молчание — золото.

— Я слышу мою жену, — вырывается у Генри. — Ночью, когда лежу в кровати. В три, четыре утра. Рода шагает по кухне, потом поднимается по лестнице. Должно быть, схожу с ума.

— Как часто это случалось?

— Сколько раз? Точно не знаю. Три или четыре.

— Ты вставал? Звал ее по имени?

Голос Генри по-прежнему дрожит.

— И вставал, и звал. Поскольку не сомневался, что слышал ее. Ее шаги, ее походку. Рода шесть лет как умерла. Забавно, не правда ли? Я бы подумал, что очень забавно, если бы не опасался за свою психику.

— Ты позвал ее по имени, — уточняет Джек. — Вылез из кровати и спустился вниз.

— Как лунатик, как сумасшедший. «Рода? Это ты, Рода?» Прошлой ночью я обошел весь дом. «Рода? Рода?» Можно подумать, что ожидал ее ответа. — Генри не обращает внимания на слезы, которые вытекают из-под больших «авиационных» очков. — И я ожидал его, вот в чем проблема.

— В доме никого не было, — продолжает набирать информацию Джек. — Все на месте. Ничего не исчезло, не оказалось на другой полке или столике.

— Насколько я видел, нет. Все где и должно быть. Там, где я и оставлял. — Он поднимает руку, вытирает лицо.

По правую сторону остается подъездная дорожка к дому Джека.

— Я скажу тебе, что думаю. — Джек представляет себе, как Генри бродит по темному дому. — Шесть лет назад на тебя обрушилось страшное горе, как случается, когда умирает горячо любимый тобой человек. Самые разные чувства охватывали тебя: злость, боль, смирение с неизбежным, многие, многие другие. Ты вроде бы пережил смерть Роды, но тебе по-прежнему недостает ее. Ты вроде бы приспособился к жизни вдовца, неплохо обходишься без жены, которую любил, но на самом деле тебе очень ее не хватает.

— Конечно, твои слова утешают, — отвечает Генри. — Но не объясняют.

— Не прерывай. Случается странное и необъяснимое. Поверь мне, я знаю, о чем говорю. Твой разум восстает. Искажает действительность, выдает неверную информацию. Кто знает почему? Но так происходит.

— Другими словами, ты тоже свихнулся. Я чувствую, что у нас одна судьба.

— Я говорю о том, что у людей бывают иллюзии, галлюцинации, как ни назови. Именно это с тобой и произошло. Волноваться не о чем. Ладно, вот твоя подъездная дорожка. И твой дом.

Он сворачивает на заросшую травой подъездную дорожку, ведущую к белому крестьянскому дому, в котором Генри и Рода Лайден прожили пятнадцать счастливых лет между свадьбой и днем, когда у Роды обнаружили рак печени. Первые два года после ее смерти Генри каждый вечер ходил по дому, везде зажигал свет.

— Галлюцинации? Когда ты видел последнюю?

— Галлюцинации не такая уж редкость, — отвечает Джек. — Особенно для людей, которые мало спят, как ты. — И как я, мысленно добавляет он. — Я ничего не выдумываю, Генри. Такое раз или два случалось и со мной. Один раз, точно.

— Галлюцинации. — Тон Генри меняется. — Фантастика.

— Подумай об этом. Мы живем в рациональном мире. Все здесь происходит по какой-то причине, а причины всегда рациональны. Речь может идти или о химических веществах, вырабатываемых мозгом, или о совпадении. Не будь мы здравомыслящими существами, не смогли бы соображать, что к чему, а потому не знали бы, что происходит.

— Даже слепой может это видеть, — кивает Генри. — Благодарю. С такими словами можно жить. — Он вылезает из кабины, закрывает дверцу. Отходит, возвращается, наклоняется к окну. — Ты хочешь начать сегодня «Холодный дом»? Я должен вернуться в половине девятого, не позже.

— Я подъеду к девяти.

— Динь-дон, — говорит на прощание Генри, вновь поворачивается, поднимается на крыльцо и исчезает в доме, который, само собой, не заперт. В здешних краях двери запирают только родители, да и то в самое последнее время.

Джек разворачивает пикап, выезжает на Норвэй-Вэлли-роуд.

Он чувствует, что одним выстрелом убил двух зайцев: помогая Генри, помог и себе. Как здорово, что все образовалось.

Сворачивая на свою длинную подъездную дорожку, он слышит дребезжание, доносящееся из пепельницы под приборным щитком. Во второй раз слышит его на последнем повороте, за которым открывается его дом. По звуку чувствуется, дребезжит что-то маленькое. Пуговица или монетка. Джек подкатывает к дому, выключает двигатель, открывает дверцу. Потом, словно вспомнив о дребезжании, протягивает руку, выдвигает пепельницу.

И обмирает, увидев в ней миниатюрное яйцо малиновки, размером с миндальное драже «Мamp;М».

Миниатюрное яйцо такое синее, что это увидел бы даже слепой.

Трясущимися пальцами Джек достает яйцо из пепельницы.

Не отрывая от него взгляда, вылезает из кабины и захлопывает дверцу. Все еще глядя на яйцо, вспоминает, что надо дышать.

Рука дергается, пальцы разжимаются, яйцо падает на траву.

Джек поднимает ногу и с силой впечатывает каблук в синюю точку. Не оглядываясь, кладет в карман ключи от пикапа и направляется к своему дому, назвать который крепостью уже не поворачивается язык.