"Миры Харлана Эллисона. Том 3. Контракты души" - читать интересную книгу автора (Эллисон Харлан)

Соната для зомби (соавтор Роберт Силверберг)

С четвертого яруса Лос-Анджелесского Музыкального центра сцена казалась просто сияющим радужным пятном — языки зеленого, волны алого…

Рода не видела особенных преимуществ в том, чтобы сидеть в партере, в престижной Золотой Подкове, покачиваясь на антигравитационной подушке в такт с окружающими. Световые и прочие эффекты ощущались там, конечно, сильнее, но для нее важнее было слышать чистое звучание ультрачембало, подхваченное эхом сотни трепещущих усилителей, установленных по всему своду знаменитого своей акустикой центра Такамури. В партере беспрерывное покачивание публики только отвлекало бы ее…

Рода не была столь наивна, чтобы полагать, что нищета, заставляющая студентов ютиться на галерке, является неотъемлемым признаком, по которому узнаются истинные ценители прекрасного. В Золотой Подкове таковых, несомненно, тоже было достаточно. Просто она не сомневалась, что здесь, на четвертом ярусе, слышимость звука чище, а значит, и впечатление от концерта будет ярче и глубже.

Впрочем, богатые ее действительно раздражали… Вцепившись в подлокотники кресла, она пристально смотрела на разноцветные блики, мечущиеся по сцене, и рассеянно слушала, что говорит ей Ирасек, но обернулась к нему, лишь когда он прикоснулся к ее локтю:

— Что тебе, Ледди?

Ладислав Ирасек с мрачным видом протягивал ей наполовину развернутую шоколадку.

— Нельзя жить одним только Беком, — сказал он.

— Спасибо, Ледди, мне не хочется, — Рода нетерпеливо отвела его руку.

— Что ты там увидела внизу?

— Ничего особенного. Просто красивая подсветка.

— А я думал, ты прислушиваешься к музыке сфер…

— Ты обещал не подтрунивать надо мной.

Ирасек откинулся на спинку кресла:

— Извини. Все время забываю.

— Прошу тебя, Ледди, если ты снова намерен выяснять отношения…

— Разве я хоть словом обмолвился о наших отношениях?

— Но я чувствую это по твоему тону. У тебя на лице написано, какой ты несчастный- Терпеть этого не могу. Как будто я в чем-то перед тобой виновата.

Они познакомились на лекции по контрапункту. Сначала oна показалась ему просто занятной, потом он понял, что очарован ею, и в конце концов вынужден был себе признаться, что влюблен в эту стройную и хрупкую девушку с волосами цвета меда и светло-серыми глазами, в которых иногда появлялся странный алюминиевый блеск. Вот уже неcколько месяцев он безуспешнo добивался ее руки. Да, oни были любовниками, нo физическая близость не переросла в близость духовную. Ирасека это угнетало, а она, видя, как он мучается, еще больше укреплялась вo мнении, что ее связь с ним случайна и кратковременна.

Вся в напряженном ожидании. Рода продолжала смотреть вниз. Согнутыми пальцами она легонько постукивала по подлокотнику, как будто это были клавиши ультрачембало. В ее мозгу непрерывно звучала музыка.

— Говорят, что на прошлой неделе в Штутгарте Бек был блистателен, сказал Ирасек, надеясь хотя бы этим сообщением вывести ее из транса.

— Он исполнял Крейцера?

— Да, и Шестую Тимиджиена, и «Нож», и что-то из Скарлатти.

— Что именно?

— Не знаю. Мне говорили, но я не запомнил. Ему аплодировали стоя минут десять. "Der Musikant" утверждает, что таких мелизмов знатоки не слышали со времен…

Свет в зале начал меркнуть.

— Сейчас он выйдет, — сказала Рода, подаваясь вперед.

Ирасек снова откинулся в кресле и в сердцах откусил сразу полшоколадки.

Всегда, когда он выходил из этого состояния, все вокруг сначала было серым. Серым, как стенки алюминиевого контейнера, в котором его привозили на выступление.

Он знал, что его уже распаковали, зарядили и поставили на ноги. Сейчас ему сунут в правый боковой карман контактные перчатки, он откроет глаза, и рабочий покатит на сцену консоль ультрачембало.

Снова эта отвратительная сухость во рту, снова безрадостный сумрак пробуждения.

Нильс Бек медлил открывать глаза. Как ужасно я играл в Штутгарте. Никто этого, конечно, не понял, а вот Тими выбежал бы из зала еще во время исполнения скерцо. О, Тими содрал бы с моих рук перчатки и крикнул бы мне в лицо, что я исказил его замысел. А потом мы бы вместе отправились пить хмельное черное пиво… Но Тимиджиен умер в двадцатом, на пять лет раньше меня. Если бы я мог больше никогда не открывать глаза и затаить дыхание так, чтобы мехи внутри, меня лишь слабо подрагивали, а не гудели под напором воздуха, тогда мои мучители решили бы, что на этот раз рефлекс зомби не сработал, что я сломался, что я действительно умер…

— Мистер Бек!

Он открыл глаза. Антрепренер по виду был явным мошенником. Бек знал этот тип дельцов от искусства. Мятые манжеты. На щеках щетина. Могу поручиться, что за кулисами он тиранит всех подряд, за исключением мальчиков из танцевально-хоровой группы… ну еще бы, они поют так сладко…

— Я знавал людей, у которых развился сахарный диабет от частого посещения детских утренников, сказал Бек.

— Простите, не понял?..

Бек отмахнулся:

— Я на это и не рассчитывал. Лучше скажите, что вам известно о звуковых условиях помещения?

— Прекрасная акустика, мистер Бек. У нас все готово. Пора начинать.

Бек сунул руку в карман и вытащил сверкающие бисером датчиков контактные перчатки. Натянул правую, разгладил на ней морщинки и складки. Материя облегала кисть словно вторая кожа.

— Как вам угодно, — пробормотал он.

Рабочий выкатил консоль на середину сцены и поспешно скрылся за кулисами слева.

Бек прошествовал к антигравитационной площадке. Двигаться надлежало с величайшей осторожностью — внутри икр и бедер струилась по трубкам специальная жидкость, и если бы он ускорил шаги, нарушилось бы гидростатическое равновесие и возникла бы опасность, что питательное вещество перестанет поступать в мозг. Ходьба — одна из многих трудностей, с которыми сталкивается мертвый, когда его воскрешают.

Он вступил на антигравитационную площадку и махнул рукой антрепренеру. Мошенник в свою очередь подал знак рабочему у распределительного пульта, тот нажал соответствующую кнопку, и вот Нильс Бек поплыл вертикально вверх. При его медленном и торжественном появлении из люка посреди сцены публика разразилась рукоплесканиями.

В радужном сиянии, слегка наклонив голову, он молча принимал их приветствия. Газовые пузырьки пробегали по трубкам в спине и лопались в области таза. Нижняя губа еле заметно подрагивала. Он медленно двинулся в направлении консоли, остановился возле нее и принялся натягивать вторую перчатку.

Высокий, элегантный мужчина, очень бледный, с крупными чертами лица, массивным носом, неожиданно печальными глазами и тонкогубым ртом. Выглядел он весьма романтично. ("Это немаловажное качество для музыканта", — так говорили ему в юности, когда он только начинал. Миллион лет тому назад.)

Натягивая перчатку, Бек прислушивался к шепоткам в зале. У мертвых слух обострен чрезвычайно. Не потому ли ему всегда так мучительно слышать собственное исполнение? Ну а что касается этих…

Бек знал, о чем они шепчутся. Например, вон тот «меломан» сейчас говорит своей жене примерно следующее:

— Он совсем не похож на зомби. Это потому, что его держат в холодильнике и оживляют лишь на время концерта.

Жена, разумеется, делает большие глаза:

— Неужели возможно оживить мертвеца?

Муж низко пригибается, опасливо смотрит по сторонам и, прикрывая ладонью рот (чтобы никто, кроме жены, не слышал, какую чушь он будет городить), объясняет ей: после смерти в клетках мозга сохраняется запас электричества, достаточный, чтобы стимулировать двигательные рефлексы; вот этот витальный автоматизм и используют хозяева зомби.

В туманных и расплывчатых выражениях он рассказывает о встроенных в тело зомби системах жизнеобеспечения, которые подают в мозг необходимые вещества: искусственные гормоны, химические препараты, заменяющие кровь.

— Надеюсь, тебе известно, что, если у лягушки отрезать лапку и через эту лапку пропустить электрический ток, она дергается как живая. Это явление называется гальваническим рефлексом. Так вот, в данном случае электричество пропускается через все тело, и зомби начинает дергаться… ну конечно, не в буквальном смысле, просто он обретает способность ходить и даже играть на ультрачембало.

— А думать он способен?

— Полагаю, что да. Впрочем, точно не знаю. Во всяком случае, мозг у него работает. Его собственный мозг. Все остальное у него — искусственное. Вместо сердца — насос, вместо легких — мехи, вместо кровеносных сосудов трубочки, а к нервным окончаниям подведены проводки. И вот когда по проводкам поступает ток, тогда и происходит всплеск активности. Длится она пять-шесть часов, не больше, потом в трубочках скапливаются шлаки, но для концерта этого времени достаточно.

— Значит, для хозяев зомби главное, чтобы жил его мозг? — спрашивает сообразительная жена. — Все тело превращено в систему жизнеобеспечения мозга, я правильно тебя поняла?

— Да, в общих чертах так оно и есть.

Все это Бек слышал уже сотни раз. В Нью-Йорке и Бейруте, в Ханое и на Крите, в Кении и в Париже. Повсеместно он вызывает у них восхищение, и все же зачем они приходят на его концерты? Слушать музыку или просто поглазеть на живой труп?

Он сел на стул напротив консоли и положил руки на клавиши. Набрал воздух в легкие (старая и совершенно излишняя привычка, от которой, однако, никак не избавиться). Пальцы уже пощипывало током.

А под его седым коротким ежиком синапсы переключались подобно реле.

Итак, сыграем сегодня Девятую Тимиджиена. Да вознесется она под самый купол.

Бек закрыл глаза, приподнял плечи… Из усилителей раздались первые рокочущие аккорды. Он насытил звучание дополнительными обертонами — его пальцы порхали по клавишам легко и непринужденно.

Последний раз он исполнял Девятую два года назад в Вене. Много это или мало — два года? Кажется, с тех пор прошло часа два, не больше. В его ушах еще не замерло эхо того, двухгодичной давности, исполнения. Нынешнее, впрочем, ничем от него не отличалось, как не отличаются друг от друга фонограммы одного и того же концерта. Зачем вообще он им нужен?

Бек вдруг представил, что вместо него на сцене стоит какой-нибудь сверхсовременный музыкальный автомат. В самом деле, это было бы и проще, и дешевле. А он бы отдохнул… Он бы сыграл наконец симфонию вечного безмолвия. Какой все-таки удивительный инструмент ультрачембало! Если бы его изобрели во времена Баха или Бетховена! Касаешься клавишей кончиками пальцев — и оживает волшебный мир. Вся гамма звуков, весь цветовой спектр плюс еще десяток способов воздействия на чувства публики. Но главное, конечно, это музыка. Замороженная, застывшая Девятая соната Тимиджиена. Последнее, что создано Тими. Тогда, в девятнадцатом, я первый ее исполнил. И вот сейчас звук за звуком воспроизвожу в точности именно то исполнение. А они благоговеют. Они, скажите пожалуйста, испытывают священный восторг!

Бек почувствовал предательское покалывание в локтях. Это все нервы, нервы. Нужно успокоиться. Гул Девятой возвращался к нему откуда-то с галерки.

Что же такое истинное искусство? И что я лично в нем смыслю? Способен ли играющий автомат чувствовать красоту и величие Мессы си минор, которую исполняет?

Бек усмехнулся, закрыл глаза.

Через два часа я снова усну. Неужели все это длится уже пятнадцать лет? Воскрешение, концерт, сон. Обожание публики. Воркование женщин, готовых разделить со мной ложе. Может быть, они некрофилки? Неужели им не противно прикасаться ко мне? Я же не что иное, как могильный прах. А ведь когда-то у меня были женщины, о да. Когда-то… когда я был живым. Боже, как это было давно!

Бек откинул голову назад, потом снова склонился над клавишами привычное движение прославленного виртуоза. Действует на публику безотказно.

У них, наверное, уже мороз побежал по коже.

Близился конец первой части. Он включил верхние регистры и, как ему показалось, услышал беззвучный трепет зала. Так, так, а теперь вот этак. Старина Тими знал толк в акустических эффектах. Еще выше — пусть они, потрясенные, сползут с кресел.

Бек с удовлетворением улыбнулся, наблюдая искоса, какое действие производит на публику его игра. Но тотчас вновь испытал ощущение тщетности и бесполезности своих усилий.

Звуки ради звуков. Разве в этом назначение искусства? Я не знаю. Но и кривляться перед ними мне надоело. Вот сейчас они начнут аплодировать, топотать ногами и говорить друг другу, что слушать мою игру — это для них такое счастье, такое счастье… Но разве они поняли Девятую? Они поняли лишь то, что было доступно моему пониманию. Но я-то мертвец. Я — ничто. Ничтожество.

С дьявольской ловкостью он отбарабанил заключительные такты первой части.

Дабы усилить впечатление от концерта, Метеокомпьютер запрограммировал по его окончании мелкий дождь и туман, что как нельзя более соответствовало настроению Роды.

Они стояли посреди стеклянного городского пейзажа, который простирался во все стороны от Музыкального центра. Ирасек предложил ей леденец. Она покачала головой отрицательно.

— Что, если мы навестим Инее и Трита? А потом вместе где-нибудь поужинаем?

Она не ответила.

— Рода!..

— Прости, Ледди, мне нужно побыть одной.

Он спрятал леденец в карман и повернулся к ней лицом. Она смотрела сквозь него — словно он был частью окружающей их стеклянной городской застройки.

Взяв ее за руку, он сказал:

— Рода, что с тобой последнее время происходит?

— Ледди…

— Нет, дай мне, наконец, высказаться. И, пожалуйста, не замыкайся в себе как обычно. Я не понимаю, что означают эти твои полуулыбки, отсутствующие взгляды…

— Я думаю о музыке.

— Рода, жить одной только музыкой неестественно. Я работаю не меньше, чем ты, и тоже хочу стать настоящим музыкантом. Конечно, ты талантливее меня, талантливее всех, кого я когда-либо слышал. Ты — великая артистка, когда-нибудь ты будешь играть лучше самого Нильса Бека. И все-таки глупо возводить виртуозность в культ, жертвовать ради нее жизнью.

— Не потому ли ты решил пожертвовать жизнью ради меня?

— Но ведь я тебя люблю.

— Это не оправдание. Ледди, пожалуйста, оставь меня одну.

— Рода, искусство теряет всякий смысл, если превращается просто в сумму технических приемов и навыков. Музыка трогает сердца людей лишь тогда, когда музыкант вкладывает в исполнение свою душу, страсть, нежность, любовь, наконец. Ты всем этим пренебрегаешь…

Ирасек резко оборвал свой монолог, с горечью сознавая, что любые нравоучения всегда звучат плоско и неубедительно.

— Если ты захочешь меня видеть, я буду у Трита, — сказал он, повернулся и зашагал в дрожащую отраженными огнями ночь.

Рода смотрела ему вслед. Она думала, что у нее нашлись бы слова, чтобы ответить Ледди на его обвинения. Почему она промолчала?

Когда Ирасек растворился в тумане. Рода обернулась к величественному зданию Музыкального центра.

— Я рыдала от счастья, просто рыдала! — говорила ему какая-то китаянка.

— Маэстро, сегодня вы превзошли самого себя! вторил ей похожий на жабу льстивый сноб.

— Превосходно! Незабываемо! Неповторимо! щебетали дамы в шляпах с перьями.

Вещества пузырились у него в груди, он опасался, что не выдержат клапаны, но все равно продолжал раскланиваться, и пожимать руки, и бормотать слова благодарности. Усталость, однако, уже давала себя знать.

А потом все они ушли, и с ним остались только его импресарио, механики и электрик.

— Ну что же, мистер Век, пора собираться в дорогу, — сказал импресарио, поглаживая усики. За годы гастролей он научился относиться к Веку уважительно.

Век со вздохом кивнул.

— А может, сначала перекусим? — предложил электрик, зевая. Перелеты из города в город, из страны в страну изрядно ему надоели. Концерты заканчивались поздно вечером, питаться приходилось, как правило, в аэропортах.

— Ничего не имею против, — согласился импресарио. — Контейнер можно пока не закрывать. Маэстро отключен и никуда не денется.

В помещении Музыкального центра царила тишина. Только где-то в его недрах слабо гудели пылесосы и прочие разновидности мусороуборочной техники.

Огни в зале медленно гасли, но здесь, в костюмерной, еще сияло электричество.

На галерке мелькнула тень: Рода быстро спустилась в зал, пробежала по проходу в Золотой Подкове, миновала оркестровую яму, взошла на сцену и остановилась возле консоли. Склонилась над ней, — ее руки взметнулись, опустились, замерев в дюйме над клавиатурой. Она закрыла глаза, глубоко вздохнула. "Я бы тоже начала свое выступление с Девятой сонаты Тимиджиена. Аплодисменты. Сначала редкие, потом они переходят в овацию. Надо подождать, пока зал успокоится. Пальцы касаются клавишей — и оживает мир музыки, в котором огонь и слезы, сияние и радость. Как чудесно она играет. Как вдохновенно".

Всматриваясь в страшную черноту зала, Рода слышала лишь, как звенит кровь у нее в ушах. Со слезами на глазах она отошла от консоли. Ее фантазия иссякла.

Заметив в костюмерной свет, она подошла к двери и застыла, пораженная, на пороге. Нильс Век лежал в алюминиевом контейнере. Глаза закрыты, руки сложены на груди. Из оттопыренного правого кармана торчали безжизненные пальцы контактных перчаток.

Рода медленно приблизилась к зомби, склонилась над ним. Пристально глядя ему в лицо, коснулась его щеки. Никаких признаков щетины. Кожа гладкая и атласная, как у молодой женщины. Ей вспомнился причудливый лейтмотив любви-смерти в самой горестной из всех опер, когда-либо созданных человечеством, но воспоминание это не преисполнило ее грустью, как обычно, а привело совершенно неожиданно в ярость. Испытав глубочайшее разочарование, она теперь задыхалась от гнева! Ей захотелось закричать, от гнева! Расцарапать ногтями эти щеки, похожие на покрытые глазурью булочки. Надавать ему пощечин. За обман! За ложь, в которую превратил он свое искусство! За весь этот бесконечный поток безупречно звучащих, но по сути фальшивых нот! За лживую его жизнь после смерти!

Дрожащими руками она шарила по стенкам контейнера в поисках переключателя. Нашла его и повернула наугад.

Век очнулся. Не открывая глаз, поднялся из своего алюминиевого гроба. Он подумал, что постоит еще немного в костюмерной вот так, с закрытыми глазами, прежде чем выйдет на сцену. Выступать становится все тяжелее. Последний раз, в Лос-Анджелесе, в том огромном зале, он играл просто из рук вон. Несмотря на великолепный инструмент, это было ужасно. Тысячи безликих лиц. Он начал тогда с Девятой Тимиджиена. Играл в привычном, избранном однажды и навсегда, темпе.

Исполнение получилось холодным и поверхностным. И сегодня будет то же самое. Кое-как он доковыляет до сцены, наденет перчатки и в очередной раз ублажит публику мрачным фарсом под названием "Воскресение великого Нильса Бека". Эти его обожатели, его поклонники, как же он их ненавидит. Как ему хочется сказать им всем, что он о них думает. Шнабель мертв. И Горовиц, и Иоахим.

Только он, Бек, не знает покоя. Ему не позволили уйти в мир иной. О, разумеется, он мог. отказаться, но на это у него не хватило духу. Впрочем, он никогда не был сильным человеком. Нет, у него нашлись силы вознестись на высоты мастерства и остаться непревзойденным, но во взаимоотношениях с ближними, когда приходилось отстаивать какие-то принципы или хотя бы личные интересы, ему недоставало твердости… Поэтому он потерял Доротею, соглашался на кабальные условия Визмера, безропотно сносил оскорбления Лисбет, и Нейла, и Коша… о, Кош, жив ли он? Оскорбления, которыми они еще Крепче привязывали его к себе… Он всегда уступал их требованиям, ни разу не настоял на своем, и в конце концов даже Шарон стала его презирать.

Если бы можно было перехитрить своих мучителей, выбежать на край сцены и- в ослепительном сиянии софитов крикнуть в зал всем, кто пришел поглазеть на него: "Упыри! Эгоистичные вампиры!

Вы такие же мертвецы, как и я! Такие же бесчувственные! Разница между нами весьма несущественна!" Но ведь он никогда не решится это сделать…

Он вдруг почувствовал боль. Его голова качнулась — трубочки в шее скрипнули. Звук пощечины гулким эхом откликнулся в просыпающемся мозгу. Изумленный, он открыл глаза.

Какая-то девушка склонилась над ним. Очень молодое лицо. И очень злое. Алюминиевый блеск в глазах. Тонкие губы крепко сжаты. Ноздри дрожат. Почему она такая сердитая?

Вторая оплеуха качнула его голову в другую сторону. Этак она разнесет вдребезги все мои системы жизнеобеспечения…

Он поднял скрещенные руки ладонями вперед. Девушка ударила его в третий раз. Сквозь растопыренные пальцы он видел ненависть в ее глазах.

И вдруг почувствовал — впервые за все эти долгие годы — прилив ярости. И одновременно страшную радость, похожую на радость жизни.

И тогда он схватил девушку за руки. На протяжении последних пятнадцати лет он жил всего семьсот четыре дня (если эти концерты можно было назвать жизнью) и тем не менее оказался еще способен как-то шевелиться, и даже какая-то сила сохранилась в его мышцах. Девушка попыталась вырваться. Он разжал руки и оттолкнул ее. Растирая запястья, она угрюмо смотрела на него, но молчала.

— Если я внушаю вам отвращение, зачем же вы меня включили? — спросил он.

— Чтобы сказать вам, что вы обманщик. Ваши поклонники ничего не понимают в музыке. А я… я понимаю. Как вам не стыдно принимать участие в этом позорном спектакле? — Она тряслась от негодования. — Я слушала вас еще ребенком. Вы изменили всю мою жизнь, и я вам за это благодарна. Но теперь… теперь вы просто приставка к ультрачембало. Или нет… в древности были такие механические пианино… вот чем вы стали, Нильс Бек.

Он пожал плечами, медленно прошел мимо девушки и сел перед зеркалом. Он выглядел сейчас старым и утомленным. Глаза пустые и тусклые. Пустые как беззвездное небо.

— Кто вы такая? — тихо спросил он. — Как вы сюда попали?

— Хотите вызвать охрану? Валяйте, зовите. Мне плевать, даже если меня арестуют. Кто-то должен был вам сказать это. Какой позор! Вы притворяетесь живым, притворяетесь, что всего себя отдаете музыке! Неужели вы не понимаете, как это чудовищно? Исполнитель — это же всегда интерпретатор, он творит, он обогащает чужое произведение новым смыслом. А что делаете вы? Какой смысл в механическом повторении одного и того же? Может быть, не следовало вам этого говорить, но вы не развиваетесь от выступления к выступлению!..

Он вдруг осознал, что, несмотря на ее беспощадную прямоту, она ему ужасно нравится.

— Вы музыкант? — спросил он.

Она пропустила его вопрос мимо ушей.

— На каком инструменте вы играете? — Он улыбнулся. — Конечно, на ультрачембало. Почему-то мне кажется, что у вас должно получаться.

— Да уж получше, чем у вас. Чище, честнее.

О Боже, что я здесь делаю?.. Вы мне противны!

— Как же я могу развиваться? — мягко спросил Бек. — Мертвые не развиваются.

Но она продолжала говорить, она говорила, что презирает его дутое величие, его фальшивую гениальность… и вдруг замолкла на полуслове, густо покраснела и в замешательстве прижала руки к губам.

— Ой, — сказала она шепотом, и на глазах у нее выступили слезы.

Она замолчала. Он тоже молчал. Она избегала встречаться с ним взглядом, смотрела на стены, зеркала, себе под ноги. А он… он не сводил с нее глаз. Наконец она вымолвила еле слышно:

— Какая я все-таки дрянь. Глупая и жестокая. Мне даже в голову не пришло, что вам, может быть… Я просто над этим не задумывалась… — Бек видел, что девушка порывается уйти. — Вы, конечно, никогда мне этого не простите. Я ворвалась, включила вас, наговорила массу бессмысленных дерзостей…

— Нет-нет, сказанное вами имеет смысл, — возразил он. И, помолчав, добавил: — Но если меня отключить…

— О, не беспокойтесь! — воскликнула девушка. — Я сейчас уйду! Какая я дура, что обрушилась на вас со своими обличениями. Этакая юная ханжа, возомнившая, что якобы тоже причастна к высокому искусству! Нильс Бек, видите ли, оказался не таким, каким я себе его представляла!

— Вы не поняли. Я прошу вас меня отключить. Совсем отключить.

Она взглянула на него испуганно:

— Что вы сказали.?

— Отключите меня навсегда. Мне хочется умереть. Вы единственная, кто меня понял. Все, что вы говорили, — это правда, истинная правда. Попробуйте представить себя на моем месте. Я ни живой и ни мертвый, я просто инструмент, который, к сожалению, не утратил способности мыслить, помнит прошлое и невероятно устал. Мое искусство умерло вместе со мной. Мне уже давно все безразлично, даже музыка, которую я играю… играю с точностью автомата. Вы совершенно правы: я лишь притворяюсь, что служу искусству.

— Но я не могу…

— Вы-то как раз и можете. Пойдемте на сцену, вы мне что-нибудь сыграете.

— Сыграть вам?

Он подал ей руку, она протянула ему свою, но тотчас ее отдернула.

— Да-да, сыграйте, — сказал он спокойно. — Я не хочу, чтобы меня отключил совершенно мне чужой человек. Для меня это очень важно… важно услышать, как вы играете.

Он с видимым трудом поднялся на ноги. Лисбет, Доротея, Шарон — все они мертвы. Он пережил их, вернее, не он, а его мощи. Древние кости, высушенная плоть. Запах изо рта как у мумии. Бесцветная кровь. Голос, не способный ни плакать, ни смеяться. Просто звук. Просто звук.

Он вышел на сцену, она послушно последовала за ним, туда, где все еще стояла консоль ультрачембало. Он вытащил из кармана перчатки.

— Они вам великоваты, я это учту. Но и вы тоже постарайтесь.

Она натянула перчатки, тщательно разгладила на них каждую морщинку. Села напротив консоли. Он заметил в ее глазах страх, смешанный с восторгом.

Ее пальцы воспарили над клавишами и, как хищные птицы, устремились вниз!

Боже, Девятая Тимиджиена!

Едва прозвучали начальные аккорды, девушка преобразилась. В ее лице уже не было страха. Он всегда исполнял Девятую в более сдержанной манере, а ее, конечно, следовало играть иначе. Так, как играет сейчас эта незнакомка. Она пропустила музыку через свою душу. Потрясающая интерпретация. Некоторые неточности вполне объяснимы и извинительны: не тот размер перчаток, к тому же она не готовилась… И все же она играет прекрасно. Весь зал заполнен звуком.

Бек уже не был способен слушать ее критически, он сам стал частью музыки. Его пальцы трепетали, мышцы напрягались, ноги нажимали невидимые педали. Она была как бы его медиумом. Играла все уверенней и уже ничего не боялась, легко брала самые сложные аккорды, самые высокие ноты. Конечно, ей еще недоставало мастерства, и тем не менее он понимал, что эта девушка великий музыкант. Она играла сильнее, чище, чем он. Ультрачембало под ее пальцами пел, она использовала все его возможности. Бек слушал ее, забыв обо всем на свете. Ему хотелось плакать, хотя он и знал, что его слезные железы атрофированы. Он давно уже забыл, что, слушая музыку, можно испытывать такую сладкую муку. Никакое другое исполнение Девятой не смог бы он слушать так долго. Семьсот четыре раза он воскресал, но для чего? Для своих бессмысленных механических экзерсисов. И вдруг — такое. Это можно было бы назвать вторым рождением. Впрочем, так всегда и бывает, когда музыка и ее исполнитель сливаются воедино. Увы, для него это уже в прошлом. С закрытыми глазами Бек — ее руками, всем ее телом — доиграл первую часть до конца.

И вот настала тишина, и он почувствовал ту блаженную опустошенность, которую всегда испытывал при жизни после действительно удачного исполнения.

— Прекрасно, — произнес он срывающимся от волнения голосом. Прекрасно. — Он весь еще дрожал и почему-то не смел аплодировать.

Он взял ее за руку, и на этот раз она не сопротивлялась. Ощущая в своей руке ее холодные пальцы, Бек потянул девушку за собой обратно в костюмерную. Там он лег на диван и объяснил ей, что нужно сделать, чтобы отключить его без боли. Потом он закрыл глаза.

— Вы хотите, чтобы я это сделала… прямо сейчас?

— Да, как можно скорее. И, пожалуйста, не нервничайте.

— Мне страшно. Это похоже на убийство.

— Я уже давно мертвец. Правда, недостаточно мертвый мертвец, хотя во мне и не осталось ничего живого. Вспомните, что вы чувствовали во время моего выступления. Разве может так играть живой человек?

— Все-таки я боюсь.

— Я заслужил покой. — Он открыл глаза и улыбнулся. — Все в порядке. Мне очень понравилось, как вы играете, — и когда она подошла к нему, добавил: — Спасибо вам.

И снова закрыл глаза. И тогда она его отключила. Она сделала все так, как он ей сказал, и вышла из костюмерной. Она покинула здание Музыкального центра и шла по стеклянной площадке, оплакивая смерть бедного Нильса Бека. Потом она вдруг поняла, что хочет немедленно увидеть Ирасека. Да, она должна ему сказать, что он во многом прав. Не во всем, но во многом.

Она все дальше уходила от Музыкального центра, и позади нее царило великое умиротворенное молчание. Девятая соната Тимиджиена нашла свое завершение на высотах подлинного величия и скорби.

И пусть небо было затянуто тучами, и моросил дождь, и клубился туман. Рода знала — тучи рассеются, а Звезды и Музыка вечны.