"Скоро я стану неуязвим" - читать интересную книгу автора (Гроссман Остин)

Глава первая Опять в тюрьме

На сегодняшний день планета Земля насчитывает одну тысячу шестьсот восемьдесят шесть усовершенствованных, одаренных или иным образом наделенных суперспособностями личностей. Сто двадцать шесть из них — рядовые граждане, живущие обычной жизнью. Тридцать восемь содержатся в научно-исследовательских заведениях, финансируемых Министерством обороны США или его зарубежными аналогами. Двести двадцать шесть — создания, способные существовать лишь в водной среде, в океане. Двадцать девять жестко локализованы, это священные деревья, духи мест, Сфинкс и пирамида Хеопса. Двадцать пять — микроскопические организмы (включая Элементарную семерку). Трое — собаки; четверо — коты; одна птица. Шестеро созданы из газа. Одно — подвижная электрическая аномалия, скорее даже погодное явление, а не существо. Семьдесят семь — инопланетные гости. Тридцать восемь — неизвестно где. Сорок одно — вне континуума, эмигранты на постоянное место жительства в альтернативные реальности и ответвляющиеся временные потоки Земли.

Шестьсот семьдесят восемь используют свои способности для борьбы с преступностью, а четыреста сорок один — для совершения преступлений. Сорок четыре в данный момент содержатся в специальных зонах для особо одаренных преступников. Интересно отметить, что среди последних необычайно много людей с исключительным (свыше трехсот баллов) коэффициентом интеллекта — восемнадцать человек, включая меня.

Я не знаю, почему умный человек тяготеет к злу. Просто так уж получается на крайнем правом конце кривой нормального распределения умственных способностей — стоит только проверить интеллект у шести миллиардов человек и выбрать дюжину лучших результатов. Представьте себя на этой кривой; представьте, что скатываетесь по правой дуге, к самым умным, все ниже и ниже; изгиб постепенно выравнивается, вы движетесь дальше, за миллион самых умных, за десять тысяч самых-самых умных (намного умнее тех, с кем обычно сталкиваются нормальные люди), мимо лучшей тысячи (здесь сразу становится гораздо просторней) — к последней сотне (это уже не кривая линия, а редкие точки тут и там). Спуститесь к последним песчинкам, к самым умным из самых-самых, к уникально редким. Естественно, они немножко со странностями. Вот только по-прежнему непонятно, отчего мы все кончаем тюрьмой.

Подъем у меня в 6:30 утра, на полчаса раньше остальных заключенных. В камере нет мебели; для сна здесь дозволяется растянуться на прямоугольнике, выкрашенном зеленой краской. Впрочем, мне с моей кожей это безразлично. Тюрьма сертифицирована для содержания суперпреступников с искусственно развитыми способностями, но я здесь — единственный особый обитатель. Я для них — образцовый экспонат, гордость системы, диковинка, которую губернатор непременно показывает всем почетным гостям. Они приходят посмотреть на представление, на тигра в клетке… и я их не разочаровываю.

Охранник барабанит дубинкой по плексигласу, и я, неторопливо поднявшись, ступаю в красный круг: меня просвечивают всевозможными способами — магнитным полем, рентгеновскими лучами, проникающей радиацией и так далее. Потом разрешают одеться. Дают на это восемь минут, пока проверяют маршрут следования. За восемь минут можно много чего передумать… Я размышляю о том, что буду делать, когда выберусь отсюда. Я думаю о прошлом.

Будь у меня бумага и ручка, я написал бы учебник, источник вдохновения и полезных советов для следующего поколения преступников в масках, талантливых негодяев и одиноких гениев — тех, кого приучили сознавать свою непохожесть, и тех, кто с самого начала чувствовал себя иным. Тех, кому хватает ума чего-нибудь придумать. Им многое нужно услышать. И кто-то должен им об этом рассказать.

Я — не уголовник. Я не угонял машины, не продавал героин, не выхватывал сумки у старушек. Я создал фотонный реактор в 1978 году, орбитальную плазменную пушку в 1979 и огромного робота с глазами-лазерами в 1984. Двенадцать раз я пытался захватить власть над миром, и мне это почти удалось, так что останавливаться я не собираюсь.

Когда меня лишают свободы, то дело мое рассматривается в Международном суде — фактически, я в этом мире суверенная сила. Вы видели подобные суды: над Элементалом, над Взбрыкнувшим Конем, над Доктором Стоунхенджем. Таких людей сажают в клетки из стекла и стали. Я ведь по-прежнему опасен, даже лишенный всех своих приспособлений и устройств… Зеваки таращатся, не веря глазам. Длиннейший список обвинений зачитывают, точно список наград. В общем-то, суда никакого и не происходит — подсудимый наверняка виновен. Но если вести себя прилично, то в конце позволят что-нибудь сказать.

Задают вопросы. Хотят знать: почему? зачем?

— Зачем вы… загипнотизировали президента? Зачем вы… захватили «Кемикэл Бэнк»?

Я — самый умный человек в мире. Бывало, я появлялся на публике в плаще, я сражался с теми, кто умеет летать, у кого металлическая кожа, кто способен убивать одним взглядом. Я успешно мерялся силами со Сполохом, «Супер-Эскадроном» и «Чемпионами». А теперь я стою в очереди в столовой среди недотеп, попавшихся на подделке чеков; раздумываю, останется ли шоколадное молоко в автомате, а еще — сделал ли умнейший человек в мире самый умный шаг в своей жизни.

Я — в дверях, в кольце вооруженных охранников; трое специалистов с целым чемоданом приборов осматривают камеру. Со всех сторон из-за решеток несутся крики, свист и ободряющие вопли. Всем хочется шоу. Но я шагаю мимо, под конвоем двух охранников, закованных в броню и до зубов вооруженных по последнему слову техники. Вам всем придется подождать — сначала пройду я, а уж потом объявят утреннее построение.

Тюрьма полнится слухами о моих способностях. Заключенные верят, что глаза мои способны испускать лазерные лучи, что от моего прикосновения бьет током, что кожа моя ядовита, что я умею проходить сквозь стены, что я все слышу. Все вешают на меня — украденные ложки и вилки, незапертые двери. Я с гордостью узнал, что возникла даже банда имени меня: «Невозможные», по большей части — из бывших «белых воротничков».

Мне дозволено общаться с обычными заключенными во время обеда и во дворе на прогулке, но за столом я всегда один. Я слишком часто обводил своих тюремщиков вокруг пальца — то ловкостью, то хитростью. В конце концов, мне стали выдавать еду на одноразовых тарелках; когда возвращаю поднос, пересчитывают пластиковые приборы. Дважды. Пока я ем, один охранник следит за руками, другой проверяет, что делается под столом. Перед едой я должен закатать рукава и показать руки с обеих сторон, точно фокусник.

Кстати, о руках. Кожа прохладная — если интересно, примерно 96,1 градус по Фаренгейту[1] — и плотная, точно накрахмаленная рубашка. Выстрелы мне не страшны; пять пуль отскочило во время прошлого задержания, когда я уходил от погони по Седьмой авеню, изнывая от жары в толстом плаще и шлеме. Синяки еще не совсем сошли.

Есть у меня и парочка других трюков. Я силен, гораздо сильнее, чем характерно для млекопитающего моих габаритов. При наличии времени и желания я способен опрокинуть прицеп или вырвать из стены банкомат. Впрочем, я не разношу все подряд — не собственными руками. Эту часть работы делала Лили… когда мы работали вместе. Я-то больше по науке. Это основная причина моего содержания в Особом тюремном крыле — там, где все предметы, вплоть до душевых разбрызгивателей, либо выполнены из титана, либо утоплены на два дюйма[2] в железобетон. Я также двигаюсь быстрее, чем следовало бы — что-то в нейронах поменялось после несчастного случая.

Время от времени ко мне пристают заключенные из новеньких — надеются заработать авторитет, ломая о мои ребра то самодельный нож, то украденный карандаш, а то и заточенную металлическую ложку. Такое случается во время еды или во дворе, на прогулке. Все вокруг настороженно умолкают, стоит такому новичку вступить в волшебный круг, в пустое, движущееся вместе со мной пространство. Охранники никогда не вмешиваются; то ли тактика у них такая — разобщить меня и остальных заключенных, то ли просто любят наблюдать за моими фокусами, вновь и вновь убеждаться, что охраняют четвертого из самых отъявленных негодяев на свете. Я неторопливо выпрямляюсь на металлическом стуле, опускаю единственную пластиковую ложку на складной стол.

Резкий замах, удар; потом тишина; звенит сигнал тревоги; полузадушенный хрип. Охранники уносят безвольную кучу тряпья, а меня снова оставляют в покое — до следующего раза, пока очередной татуированный придурок не предпримет новую попытку. Мне хочется продолжить, броситься на всех вокруг, биться насмерть, рухнуть под градом пуль… но я всегда сдерживаюсь. Я умнее. Есть глупые преступники, есть умные преступники… и есть я.

Так, чтобы вы знали: я ничего не утратил — не стал безопаснее оттого лишь, что лишился всех своих устройств, всех приспособлений и спецпояса с инструментами. Я по-прежнему блистательный, ужасный, дьявольский Доктор Невозможный, черт побери! А еще я неуязвим!

У каждого супергероя свой исток, свое происхождение. Они раздувают из этого целую историю — историю о том, как обрели свои способности и миссию. Одни выходят на тропу борьбы со злом после укуса радиоактивного паука; другие после встречи с бродячим космическим божеством отправляются на поиски каких-то там скрижалей; кто-то еще решает отомстить за погибших родственников. А что злодеи? Мы появляемся на сцене в специальных костюмах, со злобной ухмылкой, экстравагантно изливаем неизъяснимую неприязнь к миру с помощью гигантских пушек или космических червоточин. Но отчего мы грабим банки, вместо того, чтобы их охранять? Зачем я заморозил Верховный Суд, притворился Папой, захватил Луну?

Между прочим, я знаю, что у них на меня почти ничего нет. Несколько вымышленных имен, газетные вырезки, показания парочки старых врагов. Школьный аттестат и, разумеется, рапорт о том, давнем происшествии. Еще бы, вспышку было видно на много миль вокруг. Об этом вспоминают все, кто рассуждает о моей сущности, кто убежден, что я — нерд с тем еще гонором и полным отсутствием навыков работы в лаборатории. Но был и другой несчастный случай — тот, которого никто не заметил, медленная катастрофа, начавшаяся в день моего появления на свет. Теперь ей дали название — «злокачественная гиперкогнитивная дисфункция». В этой проблеме пытаются разобраться с моей помощью, пробуя разобраться, чьи глаза глядят из-под маски тридцать лет спустя.

У меня тут есть психотерапевт — «Стив», тип с грустными глазами, сторонник рогерианских методов терапии. Меня таскают к нему на прием дважды в неделю, водят в давно заброшенный учебный кабинет. «Вы сердитесь?» «Что вы действительно хотели украсть?» О, сколько я мог бы ему рассказать — вселенские тайны! Но он все выспрашивает меня про детство. Я пытаюсь успокоиться, напоминаю себе: если укокошить этого придурка, мне просто пришлют другого.

Могло быть и хуже… Злодеям известно о тайной тюрьме в пустыне Невады, о самых надежных супертемницах: для тех, кого поймали, но боятся, для тех, кого не могут убить, но едва способны контролировать, существуют шахты пятидесятиметровой глубины, заполненные бетоном и ледяные камеры, где температура близка к абсолютному нолю. Я здесь — а значит, со мной просто забавляются; я — в пасти льва. Не следует их слишком уж пугать. Стив все пристает с вопросами: «Кто вас впервые ударил?» «Когда вы уехали из дома?» «Почему вы хотели управлять миром? Вам недоставало власти?» Прошлое надвигается… От фотографической памяти не скрыться…

При моей работе опасно рассказывать слишком много; теперь я это знаю. А в прошлый раз я все рассказал — я прокололся, объяснил, что и как буду делать, почему никому нет спасения. Меня слушали и ухмылялись. Но план мог бы сработать… Я рассчитал точно.

В то утро лил сильный дождь; когда приехал автобус, мир уже выцвел в серый, недвижный эскиз, а сам автобус надвигался на нас грузной громадой. Дождь гулко барабанил по пластиковой крыше остановки; очки мои туманились… Было 6:20 утра; оцепеневший и полусонный, я стоял с родителями на парковке мотеля «Ховард Джонсон» в Айове.

Я понимал, что это особенное утро; полагалось что-то чувствовать в один из Важных Моментов, вроде свадьбы или бар-мицвы… но в моей жизни еще не бывало Важных Моментов, и я не знал, какие они. Часом ранее прозвенел мой будильник; мама упихала меня в колючий свитер, от которого я сразу же начал чесаться. Стояло теплое сентябрьское утро. Мы организованно спустились к машине, проехали по серому, тихому городку, миновали пустынный центр, свернули на парковку. Мама заглушила двигатель. На минуту опустилась тишина, только дождь стучал по крыше. Отец сказал: «Мы подождем с тобой на остановке», и мы побежали по дымящемуся асфальту в пластиковое убежище. Моросил дождь, по загруженной трассе мчались легковушки и грузовики, а мы все стояли, стояли… Кажется, кто-то что-то сказал.

Я представлял, как осенью жизнь в школе Линкольна начнется без меня. Буквально через несколько дней все мои друзья познакомятся с новыми учителями, а в математическом классе начнут изучать геометрию, проходить теоремы. Еще в июне нам пришло письмо из Министерства просвещения Айовы, в котором предлагалось перевести меня в новую, только что созданную научно-математическую школу Петерсона. За год до этого Министерство провело отборочный экзамен: все, набравшие высший балл, получили такие же приглашения. Со мной провели ряд бесед, все спрашивали, не буду ли я скучать по друзьям или по нашему математику мистеру Рейнольдсу.

Я согласился перевестись. Не думал, что будет так странно, что придется с сумками ждать автобуса… Одноклассники, наверное, запомнят меня, как молчаливого парнишку, который рисовал причудливые картинки, всегда ходил в одном и том же, плакал, уронив еду, но считался настоящим гением в математике… Что же с ним произошло? Куда, куда он исчез?

Подъехал автобус; к нам вышел мужчина, проверил протянутую мной кипу подписанных анкет, забросил мои сумки в приоткрывшееся сбоку багажное отделение. Родители меня обняли, и я поднялся по ступенькам в теплую темноту, пропахшую чужим дыханием. Я неуверенно шел под тусклыми флуоресцентными лампочками, со всех сторон белели чьи-то лица… Наконец я нашел свободное сиденье. Автобус взревел и рванул с остановки. Подумалось, что надо бы в последний раз взглянуть на родителей, но мы уже выехали на автомагистраль и влились в поток автомобилей. Я вдруг разозлился на все: на сопливое утро, на безличное участие родителей, всегда слегка отстраненных, всегда как будто опасавшихся быть рядом со мной; и я обрадовался, что уехал, что не остался с ними, что буду там, где меня никто не знает, подальше от их молчаливого дома, от строгой сдержанности. Мне смутно грезилось, что я возношусь в столбе пламени.

Мы все ехали и ехали… Серое утро постепенно светлело, хотя дождь не прекращался. Почти все ребята спали; автобус каждые двадцать минут останавливался и забирал очередного ученика. Многие наверняка поднялись затемно, чтобы успеть на едущий через весь штат автобус. Мы дремали, кто-то похрапывал, кто-то смотрел в окно… Я сам немножко поспал, хотя странно было закрывать глаза среди стольких незнакомцев. Никто не разговаривал, но между нами совершалось нечто сокровенное; из непривычности этой незабываемой поездки возникало единение. Для нас начинался новый этап жизни; мы срастались в некую общность, в существо, сложившееся из дождливого утра, шума двигателя и сорока восьми дремлющих мозгов.

Первые несколько месяцев нам пришлось спать в спортзале. Ученические спальни не успели доделать, потом их затопило, и все пришлось ремонтировать заново. Чтобы создать видимость личного пространства, развесили простыни. Нас собирали в 9:30 вечера и группами по пятнадцать человек водили в ванную. Забавно было смотреть на ребят из математического класса в пижамах, с зубными щетками, стаканчиками и тюбиками зубной пасты, сонно бредущих к рядам умывальников. Мы видели друг друга так, как видят только родных; возвращались в зал, к своим спальным мешкам, и лежали, разглядывая мох и плесень на потолке. Ровно в 10:15 шумно гасли большие лампы, и начинались перешептывания. Сложно было засыпать в огромном помещении — эхо отражалось от стен. Девочки спали в библиотеке, укладывались между шкафов и парт, но нам об этом не рассказывали; впрочем, я представлял, как там, у них — наверное, было тише, звуки гасли, а не метались по комнате.

Все это превратилось в норму, мы так жили: просыпались, скрючившись на холодном твердом полу спортзала, проводили ночи, свернувшись клубочками. Холодный свет вливался сквозь высокие окна, звук голосов отражался от деревянных трибун и стропил, выкрашенных в голубой цвет — кто-нибудь с утра непременно с воплями носился по залу. У некоторых были плееры, и ребята слушали попсу после отбоя.

Сами занятия мало отличались от тех, которые я помнил по средней школе. Ученики, возможно, были более одаренными, но групповая динамика ничуть не изменилась, как будто ее неизбежно предопределили сами принципы подросткового обучения. Придурки остались придурками, группировки — группировками, а популярные раньше ребята снова сделались популярны. Все шло как прежде; я всерьез и не ждал перемен — я так же молчаливо ел в школьной столовой, как раньше в родительской.

Воспоминания тех времен — словно чужие. Я день за днем хотел стать лучше и сообразительнее. Я был силен, горд, блистательно умен, и всегда это осознавал. Я получил все грамоты и высшие награды, и, поверьте, лишь начинал свое восхождение. Входя в компьютерный класс, пропахший кофе и нагретым пластиком, в гуле флуоресцентных ламп я ощущал себя боксером, учуявшим арену, запах пота и рев толпы.

Я не пытался ни с кем подружиться — лишь по-нердски приятельствовал с несколькими лучшими в классе учениками. Но я, как и всякий подросток, являл собой банальную смесь мелочного высокомерия и малодушного одиночества. Я стыдился, но не мог сдержать готовности угодить. Как можно было отличить меня среди других — меня, удивительно талантливого и на удивление никчемного? Обедал я в одиночестве; и слава всем богам, что дневники мои в один прекрасный день сгорели.

За год до окончания школы я выиграл стипендию Форда — грант на летнее исследование. Я решил не возвращаться домой на каникулы, и стипендия стала удачным предлогом. Мне ужасно не хотелось встречаться с родителями. Уже тогда я надеялся стать другим и никакого отношения не иметь ни к их дому, ни к их тихим разговорам, ни к тому, в чем я лишь много позже опознал доброту.

Я хорошо соображал, но никто даже не догадывался, каким гением я вырасту. Одаренные дети — это ерунда, со временем все более-менее выравниваются. Или нет? Я, может быть, не стал умнее, чем в тот выпускной год, но я знаю теперь гораздо больше. И я уж точно не поглупел.

Так что я не всегда был злодеем. Я учился в хорошей школе. Я писал пространные рассказы о своих безответных увлечениях; один даже напечатали в школьной газете — о девочке, с которой я сталкивался в столовой, в коридорах, на вечеринках, но с которой так и не заговорил. Я не очень сильно отличался от остальных. Вот только стал другим.

Стоит лишь пройти определенный рубеж — и каждый сталкивается с похожими проблемами: как укрепить остров, как экранировать тепловое излучение от собственного ядерного реактора. Первая моя подземная лаборатория была невероятно примитивна — нора под пригородным домом. Однажды утром на пороге появились двое неулыбчивых мужчин в трико и потребовали показать им, над чем я работаю. «Там ничего нет», — сказал я. Они молчали. Я провел их внутрь. Старательно загораживал плечом хитрые замки, но кого я хотел обмануть? Тот, что в белом, смотрел — точно рентгеном просвечивал. Сразу ясно — такому взгляду видны все скелеты.

Я осторожничал, как мог: закупал оборудование под дюжиной вымышленных имен, представлялся чиновником из реальных правительственных контор. Жар реактора поглощала толща воды, а вокруг хватало фоновой радиации, чтобы никто не догадался, чем я занимаюсь. Но, видимо, я на чем-то прокололся. По лестнице мы спускались молча. Вблизи эти двое казались не очень-то дружелюбными. У белого глаза были слишком широко посажены, а вдыхал он не чаще раза в минуту, и тут же быстро выдыхал. Черного я вообще плохо разглядел, лишь слышал какое-то оловянное позвякивание в тишине и треск статического электричества, как будто в животе у него был встроенный радиоприемник. Было как-то неловко, точно гость пукает.

Сразу было понятно, что это у меня первая подземная лаборатория: чересчур жарко из-за реактора, ужасная обстановка. Я хмыкнул, буркнул, включил миниатюрный межпространственный перископ, сколоченный на скорую руку. Окошко ожило, в тумане мелькнул тусклый и чуждый силуэт — голова инопланетного чудовища, одного из тех, что, бывает, парят в эфире, как киты в морских глубинах. Незваные гости смотрели равнодушно. Черный, Кто-то-там-трон, принялся читать мне лекцию о том, как опасно вмешиваться в процессы, которых я не понимаю; их явно бесило, что я не сопротивляюсь. Они ушли, пометив меня как очередного кустарного изобретателя, но я допустил ошибку — попал в систему. Они мою сетчатку запомнили.

Плащ не сильно облегчает человеку личную жизнь. Среди одаренных преступников существует своеобразное перемирие, шаткая, необъявленная и абсолютно ненадежная передышка в борьбе меж роботических армий, рыцарей плаща и кинжала, любителей изображать из себя мистера Бонда. Мой круг, по большей части, — сборище психопатов, инопланетных пришельцев и претендентов на трон. В результате я знакомлюсь с такими, как Лили.

Лили родилась в тридцать пятом веке. Ее вполне можно называть суперзлодейкой, хотя самой Лили такое определение не по вкусу. Каждый, завидев Лили впервые, невольно напрягает взгляд. Она не то чтобы полностью невидима — всего лишь прозрачна, женщина из оргстекла или воды. Когда привыкнешь к ее внешности, замечаешь удлиненный овал лица, который появится у людей через несколько веков в будущем, глубоко посаженные глаза. Эти черты легко распознать после десятка путешествий во времени, после того, как столкнешься с версиями отдаленного будущего: Короли машин, Кочующая планета, Стационарная вселенная, Телефония. Мы встретились, и она взглянула мимо меня, посмотрела сквозь очередного клоуна… а впрочем, с нею у меня гораздо больше общего, чем почти с любым другим знакомцем.

Лили жила в Нью-Джерси, в пору умирания Земли. На планете осталось лишь 200 000 человек, они скитались по пустынным городам и степям — бывшим владениям цивилизации. Лили росла, играя во дворе на тысячу квадратных миль, среди лугов, лесов и автомагистралей. В том мире можно было странствовать неделями и не встретить ни души на всем протяжении старой трассы I-95, растрескавшейся и заросшей сорняками. Позже Лили расскажет мне о рассыпающихся мостах над Ист-Ривер, о потерянном городе Бруклине, о возвышающихся вдалеке башнях Манхэттена… Она присаживалась пообедать на камнях, на набережной, а теплый ветер все ерошил затхлый океан, и воды прибывали год за годом…

Ее родное время было обыкновенным тупиком. В ее рассказах веяло упадком, в ее мире тускнело умирающее солнце, на которое можно было спокойно смотреть, не моргая. Единственный раз появились инопланетяне, но тут же развернулись и молча улетели восвояси. В ее будущем Земля попала под власть особо удачливого рода водорослей, создавших суперколонию по всему северо-западному побережью Америки, задушивших реки и каналы, простершихся на многие мили в море.

Лили специально обучали супергеройству, ее создали как решение всех будущих проблем человечества в результате тщательных исследований и генетического программирования. Команда отчаявшихся ученых трудилась несколько десятилетий, стремясь опередить закат цивилизации, чтобы отправить ее туда, откуда она сможет обеспечить всеобщее спасение. Она была лучшей из них, и ей доверяли.

Последним, что она видела перед отправкой, стало скопище напряженных и храбрых лиц. Отважный доктор Мендельсон, седовласый, с решительным подбородком, коротко пожал ей руку и начал обратный отсчет; мир растворился вдали. Машина, унесшая ее назад во времени, могла сработать лишь раз. Логика была очевидна: героиню вооружили списком целей, одели в «умное» трико, полное разнообразных приспособлений, и поручили спасти мир. Почти невидимая и невероятно сильная, она легко добилась успеха.

Много лет спустя, когда ей удалось построить новую машину и вернуться в собственное время, там все изменилось. Земля, которую она знала, и все остальное исчезло, а на смену явился мир счастливых незнакомцев — не было никогда никакого упадка. И она поняла, что скучает — по тиши, по смиренной скорби ее собственного тридцать пятого века. Лили вернулась к нам, в наше время, и принялась поражать ключевые объекты высокотехнологичной инфраструктуры. Она по-прежнему действует, по-прежнему саботирует мир, пытаясь нащупать ту цепь событий, что стала причиной упадка в ее варианте истории, невидимую нить, ведущую назад, к исчезнувшим развалинам ее настоящего дома.

А второй мой лучший друг — Фараон. Он суперзлодей, а еще он — идиот.

Сегодня по календарю последний день осени. Ночью ударил морозец, холод сочится из самых камней. Большинство заключенных больше не выходят во двор — никто не гуляет, кроме меня и нескольких заядлых курильщиков, лениво пинающих комья грязи, кучкующихся в попытке согреться. Я не помню таких холодов с 1976 года. Ветер гоняет пыль по двору, взметает листву над колючей проволокой, надувает тюремные робы. Деревья вдоль забора стоят голые, лишь дубы едва желтеют. В инфракрасном и ультрафиолетовом спектре различима сеть лучей охраны периметра, а над холмом пульсирует на низких частотах антенна слежения.

Где-то там, вдали, снег засыпает базу Лили. Не знаю, где она находится, но в это время года спрятана довольно хорошо. Бывало, я подстраивался к камерам по периметру — просто так, осмотреть окрестные леса. База теперь глубоко внизу, под слоем снега, сосновых иголок, смерзшейся грязи, под которыми слои мелкого гравия, бетона, водные резервуары и, наконец титан.

В последний раз я видел ее лет шесть назад, в баре. Она курила. Помню, как вспыхнула спичка, влажно блеснув на стеклянной коже, помню чуть видный след — шрам от давнишнего выстрела. Она поднесла сигарету к губам, осторожно затянулась, и дым заклубился в легких, точно джин в бутылке дымчатого стекла. Она соглашалась встречаться со мной исключительно в общественных местах. Пожалуй, мы не доверяли друг другу.

Я так старался устроить эту встречу. Пытался придумать, как позвать ее назад. Мне такие штуки никогда не давались, даже до того, как я пустился в бега. Долго придумывал убедительную причину, по-настоящему значимый для нее аргумент. Но даже суперзлодейкам хочется дружить с героями. Иногда я задумываюсь — может, в мире есть только две разновидности людей?

Суперзлодеям необходимо обладать определенными качествами. Не тратьте время на вторую, публичную ипостась — она для героев. Конечно, удобно было бы снять маску и раствориться в толпе, исчезнуть среди домов и честных тружеников… Быть может, чересчур удобно — какой смысл обладать самым дерзким в мире преступным умом (ну, по крайней попасть в верхнюю четверку), а потом ускользнуть, едва запахнет жареным? Что в этом хорошего, если можно просто исчезнуть? Когда меня арестовывают, то на суде читают литанию из моих преступлений, и с каждым разом список все длиннее и цветистей. Меня судили за преступления на Луне, в иных веках, в других измерениях… и черт бы меня побрал, если бы я стал скрывать свою причастность!

К тому же, никогда мне не хотелось возвращения к прошлому. Такая слабость свойственна героям, но не суперзлодеям. Раз став злодеем, ты рубишь все связи, стремишься на самое дно. Если ты грозишь обрушить астероид на собственную планету, выторговывая себе миллиард долларов или собственный портрет на месте «Моны Лизы», никакие сроки давности тебя не спасут. Такие убеждения требуют особой смелости.

Также следует иметь личного врага. У меня это — Сполох, придурок, наделенный силой и способностями, которые и не снились простым смертным. Если что-то и способно нанести Сполоху вред, я такого не обнаружил — но не думайте, что не искал. Есть и другие — «Чемпионы», ныне разобщенные, но не менее опасные даже сами по себе. Дева, дочь Громобоя, ее бывший муж-гимнаст, и это непонятно откуда взявшееся якобы эльфийское создание. За эти годы я успел сразиться с десятками героев, но Сполох среди них сильнейший. В конце концов, его я создал сам.

Требуется одержимость. Дзета-луч, ключ к абсолютной силе. Тайна мощи Сполоха, пламень, опаливший меня и сделавший вот таким. Еще необходима цель. А именно, завоевать мир.

И нужно кое-что… еще. Не знаю точно, что именно. Причина. Недоступная вам девушка, убийство родителей на ваших глазах, ноющая обида на весь мир. Да что угодно. Я, честно, не знаю, что толкает человека на злодеяния — но отчего-то он становится злодеем.

Может, мне следовало стать героем. Я не дурак, знаете ли, я об этом задумываюсь. Может, мне нужно было присоединиться к программе, вступить в команду победителей — и я бы мог… если бы меня позвали. Но кажется, им не хотелось звать к себе такого, как я. Они всегда воротили носы или попросту меня не замечали. Я-то знаю точно — ведь со многими из них учился еще в школе.

Я узнал, что такое злодей, из теленовостей и репортажей о призовых схватках в Нью-Йорке и Чикаго. Злодеи постоянно проигрывали, какими бы хорошими идеями ни руководствовались. Не понимаю сам, как или когда за меня приняли это решение — но когда бы это ни было, момент давно исчез, утерян столь же безвозвратно, как родная Земля Лили.

Существуют в жизни попросту необратимые моменты. В замедленном кошмаре несчастного случая я пересек лабораторию, не осознавая, что делаю. Я успел обернуться, взглянуть на экраны, увидеть, как пузырится и трескается стекло, как брызжут осколки, услышал звук подошвы, скользнувшей по полу, и настойчивый, певучий стон обезумевшего генератора.

С десяток людей погибли, пытаясь воспроизвести эффект того взрыва. Обернувшись, я увидел собственное будущее, выливающееся из летучей зеленой смеси, записанное невидимыми чернилами. Всю жизнь я ждал, когда со мной хоть что-то произойдет, и вот — когда я был к этому совершенно не готов — случилось. Искривившиеся циферблаты, мечущиеся стрелки, вскипающие зеленью пузыри и дуги электрических разрядов выписали мою историю, алхимические реакции преобразили мою несчастную сущность в силу и могущество, в роботов и крепости, в орбитальные платформы, в костюмы, в инопланетных королей. Мне предстояло объявить войну миру… и мне предстояло проиграть.