"Свет праведных. Том 2. Декабристки" - читать интересную книгу автора (Труайя Анри)5Николай выздоравливал так медленно, что Софи частенько задумывалась: неужели он когда-нибудь станет таким же сильным и крепким, как в былые времена, неужели к нему вернется прежняя энергия? Болей не стало, но слабость пока не позволяла ему ходить. Лежа в тарантасе, он даже не интересовался тем, что происходило снаружи. Доктор Вольф прописал ему «усиленное питание», основой которого было сквашенное кобылье молоко, кумыс. К тому же на каждой остановке ему следовало пить свежую кровь. Бурятский главарь пускал кровь лошади, сцеживал ее в чистый сосуд, затыкал надрез травой и относил полную до краев красной жидкостью чашку больному. Тот с отвращением принимался лакать и непременно проливал бы на траву в лучшем случае половину, если бы Софи бдительно не следила за процессом лечения. С тех пор, как угроза смерти отступила, оба испытывали, стоило им оказаться наедине, все возраставшее смущение. Болезнь, сблизившая умирающего мужа и жену-сиделку, отступая, лишила их возможности оправдать внимание друг к другу, заботу одной о другом. Словно бы страшная угроза была для них неким «третьим», присоединившимся к их едва не рухнувшему союзу, помогая больному выжить, а вот теперь, когда все миновало, «третий» оставил их, оставил с впечатлением, будто они впервые оказались один на один, он – стыдящийся своего беспомощного состояния, она – сконфуженная своей услужливостью. Между ними установилось молчаливое соглашение – не говорить о прошлом. Но точно так же они избегали любого намека на будущее, которое не представлялось им даже смутно. Будто бы их семья должна существовать только до поры, пока длится путешествие. Будто бы дорожных происшествий и повседневных хлопот вполне достаточно для разговоров между ними. И все-таки, обмениваясь с мужем банальными, ничего не значащими фразами, Софи догадывалась о тайной надежде Николая. И – не в состоянии проанализировать это ощущение – была донельзя взволнована тем, насколько он нуждается в ее нежности, в ее ласке. Вот так, умалчивая о главном, о том, что таилось в самых глубинах их сердец, они приспосабливались к созданной ими же фальшивой ситуации, лавировали между рифами, только им и известными, и вкушали, лицом к лицу, счастье, срок которого легко было измерить, но отсроченная беда Однажды Николай попросил жену приподнять полог – ему хотелось увидеть окружающий пейзаж. Она с радостью согласилась, увидев в этом знак того, что муж начинает выздоравливать. Дорога в это время шла берегом Селенги: слева – быстрые и прозрачные воды реки, справа – отвесные прибрежные скалы высотой не менее полусотни саженей…[6] Взгляд скользил по гранитным стенам с напластованиями красных, черных, желтых, серых слоев, скользил, подымался вверх и – терялся в синеве неба… Все это подействовало на Николая, как с непривычки – крепкое вино, он словно захмелел и вскоре почувствовал сильную усталость. Софи заставила его лечь и закрыть глаза. Лагерь разбили, как обычно, на берегу реки. Следующий день был предназначен для отдыха. Некоторые из дам решили воспользоваться этим, чтобы снова обратиться к Лепарскому с просьбой разрешить встречи с мужьями, но получили отказ еще более категорический, чем при прошлом обращении. Прогулки и купания также были запрещены, и узники решили посвятить все время чтению и игре в шахматы. Вокруг каждого столика, где шла партия, собрались зрители. Даже буряты следили за ходом игры с видом крайне заинтересованным, порой начинали бурно переживать. Князь Трубецкой, забавы ради, предложил одному из них помериться с ним силами. Тот, истинный дикарь, с низким лбом и угрожающим взглядом косых глаз, явно неграмотный, неожиданно легко обыграл первого среди декабристов игрока. – Где ты научился играть? – спросил князь, пытаясь скрыть досаду. – Китайцы умеют все, – ответил бурят. – Китайцы испокон веков играют в шахматы, и нас обучили тогда, когда только мир начинался… Юрию Алмазову пришла в голову идея организовать шахматный турнир между белыми и желтыми, но Лепарский отклонил предложение, мотивируя отказ тем, что подобные соревнования являлись бы нарушением дисциплины и порядка, установленных для каторжников на время похода. С каждым этапом путешествия нервозность коменданта возрастала – как и его тревожность, так и его несговорчивость. Декабристы поняли причину подобного его настроения, когда генерал сообщил им на вечернем собрании, что колонна вскоре подойдет к городу Верхнеудинску, где как раз находится прибывший туда с инспекцией генерал-губернатор Восточной Сибири Лавинский.[7] – Всех нас, господа, ожидает нечто вроде экзамена, – сказал Лепарский. – Будьте уверены, что на самый верх пойдут после секретные доклады – как на ваш счет, так и на мой. Потому прошу вас: не выходите из рядов, не нарушайте строя, пусть походка ваша будет твердой, но не чересчур жизнерадостной, поскольку ваша судьба отнюдь не должна казаться завидной. Вам следует выглядеть печальными, покорными, может быть, даже несколько подавленными… но никак не хворыми, здоровье арестантов должно быть отменным!.. Понимаете, что я имею в виду?.. Кроме того – никаких нелепых, эксцентричных одеяний. Никаких трубок во рту и никаких кульков с конфетами в руках. Никаких цветов в бутоньерках. Физиономии солдат конвоя, в соответствии с моим приказом, будут суровыми и решительными, каковые и положено иметь строгим надсмотрщикам… Пока комендант перечислял меры, необходимые для того, чтобы создать у начальства верное представление о состоянии дисциплины в подведомственном Лепарскому отделении сибирской каторги, узники с улыбками переглядывались. Генерал заметил на их лицах иронию и рассердился: – Мои требования кажутся вам абсурдными, господа, так надо понимать? У вас, господа, сохранился фрондерский дух… Но давайте вспомним: однажды вы уже проиграли из-за этого! Вероятно, вместо того чтобы иронизировать, лучше бы поблагодарить меня за то, что хотя бы сейчас помогаю вам избегнуть подобной же оплошности! Когда Лепарский вернулся в палатку, ему, чтобы успокоиться, пришлось выпить две больших кружки воды. Ну, как получается, что при любых обстоятельствах он выглядит смешным? Да что же это такое – стоит встать на защиту порядка, тебя сразу начинают критиковать! Но ведь, не будь установленного порядка, не было бы и никакого общества! Декабристы и сами признавали это – вот, например, в своем проекте конституции!.. Ах, Боже мой, правду говорят, что не бывает занятия более неблагодарного, чем руководить себе подобными! Дадут тебе или завоюешь ты крошечную возможность власти – вот на тебя сразу и смотрят косо… Можно подумать, должность человека обесценивает или, хуже того, опошляет его как личность!.. Нет, с точки зрения высшей Справедливости это и вовсе несправедливо!.. Подобные мысли Лепарского раздражали, как… как зуд… Но отделаться от них ему не удавалось. Четыре раза обойдя свою палатку по периметру, он бросился на кровать и принялся мечтать о проходе через Верхнеудинск как об апофеозе… то ли путешествия через Сибирь, то ли всей своей карьеры… На последней стоянке перед Верхнеудинском он вечером снова собрал свою «паству» и повторил указания – всем: заключенным, солдатам, бурятам. Были подвергнуты тщательному осмотру одежда, оружие, лошади, повозки. Генерал зашел и в больничную палатку, чтобы напомнить Софи: – Вы все хорошо поняли, сударыня? Можете показаться в своем тарантасе, но помните, что мною запрещены какие бы то ни было сигналы, знаки, улыбки и разговоры с зеваками. За малейшим нарушением последует строгое наказание! Софи пообещала быть образцом мировой скорби. – Будет вам! Перегибать палку тоже ни к чему! – усмехнулся генерал. И удалился – снова став мрачным, приложив руку к сердцу: ни дать ни взять – смертельно боящийся сцены актер перед тем, как выйти на подмостки… С рассветом следующего дня лагерь охватила лихорадка: все суетились, каждый делал что мог. Только Николай, которого снова устроили в тарантасе, и сидевшая рядом с мужем Софи издали наблюдали за суматохой. Солдаты брились, смазывали волосы ружейным маслом, наводили блеск на обувь, за неимением ваксы растирая тряпками смачные плевки; в уголке под деревьями шестеро барабанщиков репетировали воинственную дробь; конюхи чистили лошадей скребницами и щетками, чернили им варом копыта; невесть откуда взявшийся карлик бегал от повозки к повозке, ловко проскальзывая под днищем и между колесами, и смазывал жиром оси; одну за другой убирали палатки и юрты – забавно было видеть, как опадает целый «дом», будто проколотый иголкой; собирались в группки, как и было приказано – порознь, декабристы в лучших своих костюмах и дамы, одетые словно для выхода в свет… Полина Анненкова надела шляпку-капор из соломки, из-под которой с обеих сторон кокетливо выглядывали грозди мелких взбитых локонов; Елизавета Нарышкина нацепила тюлевый плоеный «ошейник» к зеленому платью с рукавами-фонариками; Мария Волконская увенчала гордо посаженную голову васильковым шелковым тюрбаном, воткнув в него перо… Наконец появился и Лепарский – верхом на белом коне. Для начала отчитал женщин: чересчур, дескать, элегантны для дороги. Дамы наотрез отказались переодеваться: одни – под предлогом того, что больше им и надеть-то нечего, другие утверждали, что багаж уже собран, сундуки заперты и, мало того, погружены в тарантас. Не ожидавший такого дружного сопротивления и не желая лишний раз расходовать на никчемное препирательство время и силы, генерал предпочел ретироваться. Как обычно, в последний момент Лепарскому показалось, что ничего не готово и никто не готов. Однако колонна помаленьку выстраивалась, вспотевший и сорвавший голос Ватрушкин бегал как заведенный туда-сюда и торопил солдат с разбором ружей, так и стоявших пока в козлах. Лошади уже переминались с ноги на ногу, потряхивали гривами, от чего сбруя тихонько, но весело звенела, и ржали, готовые в путь. Дамы перекликались от экипажа к экипажу, как поутру перекликаются соседки по кварталу – из окошка в окошко… «Главнокомандующий» привстал в шпорах, взмахнул в воздухе обнаженной шпагой и гаркнул: – Вперед, ша-а-агом марш! Прозвучала барабанная дробь, и караван стронулся с места. По мере приближения к Верхнеудинску пейзаж становился все более оживленным: по обочинам дороги появлялись мужики с приложенными козырьком ко лбу руками и раззявленными ртами. Некоторые из них снимали шапки и крестились – словно перед ними проходила похоронная процессия. Софи и Николай откинули верх тарантаса и, сидя на тюках соломы, смотрели во все глаза. – Надел бы ты шляпу, – ласково посоветовала Софи. – Солнце сильно припекает. Он поблагодарил жену, взгляд его был взволнованным, растроганным. Поначалу она забеспокоилась: вот уж чего ей не хотелось проявлять, так это чрезмерной любезности, она вообще ненавидела вежливость ради формы! Но, тем не менее, сказанное и в ней самой оставило след непритворной нежности, ей почудилось даже, будто, исцеляя мужа, она исцелялась и сама… Они вместе возвращаются к жизни!.. Да, да, именно так! Они теперь станут вместе заново открывать мир… Вскоре показались купола собора, возвышавшиеся над россыпью крыш. Впервые с тех пор, как каторжники покинули Читу, впервые за четыре недели им попался на пути более или менее крупный населенный пункт. Уставшие от пустыни, изголодавшиеся по хоть какой-нибудь цивилизации, они жадно вглядывались в дома и хибары, теснившиеся по берегу Селенги. Подошли к шлагбауму, отмечавшему границу города. Снова примолкшие на время пути, но мгновенно обретшие обычное проворство палочки ударили по барабанам. Солдаты приосанились, подтянулись, принялись печатать шаг, грозно нахмурили брови. Декабристы, желая угодить своему старому генералу, скроили мрачные физиономии. Ах, как же повезло верхнеудинцам, жизнь которых была не богата развлечениями! Праздник души, да и только: политических ведут! Все население высыпало на главную улицу, где над лавками было столько же вывесок на русском, сколько и на китайском. Толпа, собравшаяся вдоль дороги на деревянных тротуарах, выглядела пестро и причудливо: рядом с европейскими туалетами можно было увидеть азиатский халат, хорошо если не сибирскую доху или северную малицу… Чередовались белые и желтые лица… Мальчишки свистели в два пальца и носились вдоль колонны… В каждом квартале собаки принимались заново облаивать барабанщиков… Какая-то мамаша испуганно прижала к себе ребенка: вдруг каторжники отнимут! Другая, наоборот, указывала пятилетнему примерно малышу на колонну и что-то приговаривала, наверное: «Не захочешь быть умным мальчиком, будешь плохо себя вести, кончишь – как они!» Древний старик при виде грешников-нечестивцев истово крестился: чур-чур-чур меня! Буряты, ничего не понимая, пересмеивались. На каждом балконе собралась своя компания из принаряженных по-воскресному дам и местных денди, те и другие были одеты по моде, отставшей от столичной лет на пять, никак не меньше. Дамы обмахивались веерами, на проходящих наставлялись лорнеты, публика отпускала по поводу зрелища иронические или философские замечания… Софи казалось, что они участвуют в ярмарочном шествии. Смысл происходящего был яснее некуда: «Смотрите, люди добрые, вот что бывает с теми, кто ослушается царя-батюшку, кто осмелится пойти против власти!» Караван замедлил движение, ротозеи выпучили глаза, заметив Софи. Теперь они могли рассмотреть ее совсем вблизи – и рассматривали, как изучают диковинного зверя, придя в зоосад. – Ой, глянь, глянь, ба-а-аба!.. – Должно, жена коменданта!.. – Да нет, преступника!.. – Спаси, Господи, ее душеньку!.. – Ишь, а одета-то, одета-то мадама эта до чего ладно!.. Неужто и впрямь – жена каторжника?! Николай еле удерживался, чтобы не расхохотаться. Уже много недель, да каких там недель – месяцев, Софи не видела мужа таким счастливым. Она испытала странное облегчение и тут же объяснила себе новое ощущение: «Это потому, что ему стало лучше!» Они обменялись взглядами – глаза обоих смеялись. Обоз двигался по улице, оси всех колес не в лад скрипели, небо было бледно-голубым, выцветшим от зноя… Должно быть, где-то поблизости находился рынок, потому что в тарантасе вдруг сильно запахло рыбой… Звонили колокола… Софи тут же вспомнила, как проезжала по этому же городку три года назад – по пути в Читу. В то время она путешествовала уже одна, Никита остался в Иркутске… А потом и он отправился в дорогу, чтобы нагнать ее, чтобы воссоединиться с ней, и жандармы схватили его, и… да-да, это здесь, где-то неподалеку… где-то в окрестностях Верхнеудинска он умер под ударами кнута… Умер… На этой мысли Софи споткнулась и – словно бы пробудившись из-за неловкого движения, печаль, так долго дремавшая в ее душе, накатила и разрослась до такой степени, что изгнала все другие чувства и мысли… Если есть на земле место, где у Софи есть надежда обрести Никиту хотя бы в мыслях, то именно здесь… только здесь… Она сосредоточилась изо всех сил, стараясь воссоздать в памяти его облик – тщетно: перед нею мелькали лишь какие-то размытые, бледные, не связанные между собой картинки… тени теней… Уличный шум, суета вокруг мешали думать… В конце концов, так и не сумев собрать воедино путаные мысли, туманные представления, она отказалась от погони за призраком, предпочла ей наблюдение за пестрой толпой живых. Лица все множились, люди теснились, как овощи на прилавке зеленщика… Позади пеших ротозеев образовался ряд зевак, пялившихся на даровое зрелище во все глаза, забравшись на повозки и телеги, и вытягивающих шеи оттуда. На перекрестке показались люди в мундирах – сюда явилась вся местная администрация во главе с генералом: это был, должно быть, сам Лавинский. Николай вздохнул и тяжело опустился на свое соломенное ложе. Светлая борода подчеркивала, как он исхудал, как заострились черты. Глаза горели… – Что с тобой? – забеспокоилась Софи. – Ничего… сам не знаю… устал очень сильно… – Болит что-нибудь? – Нет… Софи сосчитала пульс мужа, дотронулась тыльной стороной кисти до его лба, но, несмотря на то что вроде бы все было в порядке, продолжала исподтишка наблюдать за Николаем, и во взгляде ее читалось сомнение. Теперь она сидела спиной к толпе и потому даже не заметила, что обоз выехал за город и двигался по равнине, где уже не было ни домов, ни зевак, ни офицеров, ни генерал-губернатора. А когда все-таки посмотрела вперед, то увидела на вершине холмика Лепарского. Тот сидел верхом на своем белом коне, треуголку надвинул на глаза, кулаком уперся в бедро и смотрел на продвижение своего маленького – разношерстного и прихрамывающего – войска с такой серьезностью, будто руководил парадом императорской гвардии на Марсовом поле… Лагерь разбили в версте от города, и местные жители сразу набежали сюда – полюбоваться декабристами на привале, точно так же они повалили бы в передвижной зверинец… Часовые преграждали штыками дорогу расфуфыренным дамам и господам в накрахмаленных манишках, вопившим, что они родня губернатору и потому имеют право нарушить запрет на лицезрение арестантов. Однако их оттесняли к экипажам, и они отбывали весьма недовольные. Помывшись и переодевшись, Лепарский снова отправился в город, обедать у губернатора с верхнеудинским дворянством. Вернулся к вечеру в отличном расположении духа: в течение всей трапезы он только и слышал, что комплименты облику, одежде и манере держаться как «своих» заключенных, так и стражников. Генерал-губернатор Лавинский заметил даже, что в жизни не попадалась ему каторга, столь опрятная на вид… И прибавил: несомненно, об успехах Станислава Романовича в содержании подведомственного ему пенитенциарного учреждения и управлении им будет тем или иным способом доложено императору. Счастливо избежав неприятностей в связи с побегом Николая Озарёва, Лепарский снова обрел вкус к жизни. Совершенно очевидно: он был прав, когда скрыл от властей случившееся – все вышестоящие инстанции заинтересованы в том, чтобы Санкт-Петербург получил идиллическое представление о переезде каторги из Читы в Петровский Завод. Ну, а сам он – разве иначе? Движимый порывом великодушия, комендант собрал декабристов и объявил во всеуслышание, что доволен всеми. В награду за хорошее поведение в пути с завтрашнего дня он возвращает им право прогуливаться по лагерю, купаться, а женатым – встречаться с супругами, правда, под наблюдением. Все зааплодировали, а Мария Волконская от имени дам поблагодарила генерала. Сразу же после этого Лепарский отправился в палатку, где лежал под присмотром Софи Николай Озарёв. Тот, увидев генерала, хотел было подняться, но Станислав Романович жестом остановил больного. – Почтеннейший Николай Михайлович! – обратился к узнику комендант. – С удовольствием отмечая появление первых признаков вашего выздоровления, я, тем не менее, вынужден напомнить, что этот процесс со дня на день вернет нас к чрезвычайно деликатной проблеме того, как вас наказать. Моим первоначальным намерением было – заковать вас в цепи и, едва вы сможете вынести подобные карательные меры, посадить в карцер. Произнося эти слова, Лепарский в упор смотрел на декабриста, который казался совершенно спокойным, затем перевел взгляд на Софи, у которой, напротив, в глазах внезапно вспыхнула тревога. Волнение молодой женщины позабавило генерала. – Уверен, вы и сами признаете, что заслужили подобное наказание! – воскликнул он. – Не отрицаю, заслужил, – все так же безмятежно ответил Николай. – Для меня это куда в меньшей степени наказание за прошлое, чем предупреждение на будущее, – сказал Лепарский. – Видите ли, мне ведь в точности неизвестны причины, по которым вы покинули нас… так внезапно… ни с кем не простившись… Но я полагаю, что, коли побег не удался, вы вполне сможете предпринять новую попытку… Софи смотрела на мужа с тоскливым, умоляющим выражением, она была напряжена до предела, но Николай этого не замечал. Он сидел, понурив голову, на постели и размышлял – бледный, худой, похожий на изголодавшегося студента. Наконец он поднял глаза и прошептал: – Нет, я не думаю, что стану предпринимать что-то подобное… Лепарский только и ждал этой фразы. – Можете дать мне честное слово дворянина? – Даю. Повисла пауза. Лепарский внутренне ликовал, а внешне был точь-в-точь рыбак, поймавший самую крупную на свете щуку. – Раз так, – сообщил он торжественно, – я могу и пересмотреть свое отношение к вам! И про себя подумал: «Исключив возможность продолжения этого дела, я исключаю и риск того, что о нем будет доложено государю! Или, по крайней мере, уменьшаю до предела…» Лицо Софи просияло. Николай выглядел озадаченным. – Когда выздоровеете, – продолжил генерал, – присоединитесь к своим товарищам и разделите их судьбу… – Благодарю, ваше превосходительство, – пробормотал Озарёв. Лепарский еще какое-то время пробыл в палатке, наслаждаясь собственной добротой, и ощущение было таким приятным, словно он в гамаке качается, затем вышел. На сердце у него было благостно, тепло – от такой-то своей снисходительности, такого всепрощения и дружелюбия, такой доброты! Он почти сожалел о том, что сейчас ему некого больше простить. После того, как генерал удалился, Николай нерешительно взглянул на жену. – Как же я рада! – воскликнула Софи. – И как боялась, что он прикажет бросить тебя в карцер, едва только выздоровеешь! – Ох, наверное, лучше бы так… – вздохнул Озарёв. – Почему?! Он, ничего не ответив, снова улегся, а Софи не стала переспрашивать, опасаясь, что наконец-то обретенное ими равновесие может быть нарушено вырвавшимся у него искренним признанием… Пройдя Верхнеудинск, караван сменил тракт, по которому ехали почтовые тройки, на извилистую, устремившуюся к югу дорогу. Равнина то и дело вздымалась довольно близко стоящими один к другому, поросшими лесом холмами. В небе собирались серые тучи. Потом начался дождь – мелкий, монотонный, пронизывающий насквозь. Скоро он полил как из ведра, и простор коричневато-зеленой глади почти сразу же прорезали сотни ручейков. Их светлые ленточки возникали в самом причудливом порядке, переплетались, весело растекались вширь и вдаль. Николая и Софи защищал от дождя непромокаемый верх тарантаса, но за поворотом им вдалеке открылась колонна: каторжники шагали под ливнем, меся ногами грязь и вжав в плечи головы, вокруг которых образовались нимбы из серебристой водяной пыли. Николаю стало стыдно: валяется тут в относительном тепле и сухости, а его товарищи все как один мерзнут и мокнут. Он уже три раза пробовал выйти из экипажа, чтобы присоединиться ко всем, но вынужден был возвращаться, потому что коленки не держали, голова кружилась, а сердце, готовое выскочить из груди, билось неровными сильными толчками. Софи потихоньку попросила доктора Вольфа выбранить мужа за легкомыслие, и тот с удовольствием выполнил просьбу, взяв после этого со своего пациента обещание не предпринимать больше никаких подобных действий. Тот изнывал от тоски, но лежал смирно и только глядел едва ли не с завистью на расплывающиеся вдали силуэты друзей. Конвоиры обмотали ружья тряпками и надели чехлы на кивера. В первой шеренге арестантов, как обычно, шел маленький Завалишин, весь в черном. Он нес огромный зонт, под который пристроились, с трудом уместившись в таком тесном пространстве, справа – княгиня Трубецкая, слева – княгиня Волконская, обе – замотанные в платки и пледы. Следом – под балдахином, представлявшим собой, впрочем, не что иное, как вытертое пикейное покрывало, поднятое на четыре палки по углам, – шествовал напоминавший восточного властителя гигант Якубович. Другие, не так стремившиеся выделиться, прикрывали голову от водяных струй самодельными навесами, сделанными из крышек от ящиков или простой мешковины, и только наиболее отважные рискнули двинутьcя в путь под таким ливнем, ничем не прикрывшись, а потому по головам их струились потоки, рубашки же так прилипли к телу, что, казалось, проберет несчастных до костей, и простуды неминуемы… Позади всех тащились повозки. На каждом ухабе, на каждой неровности дороги тенты, закрепленные над пассажирами, принимались мягко покачиваться справа налево и обратно на неустойчивых гибких дугах, напоминая чудовищных размеров кринолины… – Знаешь, когда дождя не будет, я все-таки попробую хоть несколько шагов пройти в строю, с товарищами, – сказал Николай. – Даже и не думай! – отрезала Софи. – Ты еще недостаточно крепок для пешего хода! – Но как я выгляжу – в тарантасе, рядом со своей женой – в то время как мои друзья… Он внезапно умолк, не закончив фразы, смущенный тем, что впервые решился произнести слова «моя жена», говоря о Софи. Впервые с тех пор, как… да, впервые… Софи же, догадавшись, чем вызвано смущение мужа, испытала разом раздражение и умиление. Что за странная смесь! Но столь прямой намек и ясный, светящийся любовью взгляд Николая мигом словно бы отбросили ее в те времена, когда семейный союз Озарёвых скрепляла чувственность, а казалось-то, казалось, будто она сама, во всяком случае, давно позабыла, что это было такое… Софи устыдилась вдруг пробудившегося желания, одновременно и разозлившись на то, что с нею подобное случилось, и растрогавшись: бедный, бедный, он ведь, этого не скроешь, настолько боится не угодить любимой женщине, что не решается даже посмотреть на нее откровенно по-мужски. Держится на расстоянии, подавляет, душит в себе все эмоции, донельзя счастливый уже оттого, что ему разрешено находиться рядом после такого ужасного преступления… Остановившись в сырой лощине меж двух поросших ельником и серебрившихся водопадами холмов, разбили лагерь. Незнакомый бурят принес в отведенную под лазарет юрту деревянную мисочку со свежей лошадиной кровью, Николай, не поморщившись, но испытывая отвращение, как обычно, выпил все до дна. Красные капельки повисли на отросших светлых усах. Он вытер тыльной стороной кисти губы, затем провел ладонью по щеке… уже не колко: побег, болезнь – он даже и не подстригал бороды Бог знает сколько времени! Не меньше месяца… – Надо бы побриться, – прошептал больной. – Зачем? – удивилась Софи. – Так ведь намного лучше! Ты такой красивый с бородой! – выпалила она напоследок и густо покраснела, надо же так сболтнуть, не подумав. Но эти его зеленые глаза в сочетании с рыжеватой – смесь золота с медью – бородкой делали русского дворянина похожим на витязя из сказки. А эти длинные волосы!.. Точно такая стрижка была у Николя, когда они познакомились – в другой жизни, в Париже!.. Теперь смутилась она – как девушка, перед которой оказался прекрасный незнакомец. И от смущения принялась хлопотать – так легче взять себя в руки. Вынула зачем-то вещи из сундука, снова сложила, сбегала с кастрюлькой на полевую кухню: не пора ли дать больному ужин… Ужин!.. Николай поедал свою жидкую рисовую кашку с трогательной жадностью. Попозже вечером к ним заглянул Фердинанд Богданович, осмотрел пациента и остался доволен тем, как выглядит больной, как идет процесс выздоровления. Дождь не переставал, в наступившей темноте по войлочным стенам юрты хлестали водяные струи, стены эти сотрясались от порывов шквального ветра. Софи взялась стелить: между раскладными кроватями супругов на ночь ставилась ширма, и они начинали существовать раздельно, так что, дав мужу лекарства и уложив его, можно было отправляться на свою половину, где спокойно раздеться и нырнуть под одеяло. Она успела это сделать как раз вовремя: тут же и прозвучал сигнал отбоя – пора было везде, по всем палаткам и юртам, гасить свечи… В темноте они на расстоянии пожелали друг другу спокойной ночи. Теперь, когда Николай был вне опасности, Софи уже не боялась, что ночью ее разбудит его жалобный стон, сколько раз так бывало в начале болезни… Но она все равно долго не могла заснуть: прислушивалась к тому, как ровно и глубоко он теперь дышит, как слегка похрапывает – ну, до чего знакомые звуки!.. Софи улыбнулась. Лежа с открытыми глазами, она слушала дождь – теперь вода стекала по стенкам тише, слушала потрескивание шестов, поддерживавших крышу, ночные шорохи и шелесты возбуждали, подхлестывали ее фантазию, будили память… Вот скоро, уже совсем, наверное, скоро Николя выздоровеет, и он снова станет здоровым человеком, мужчиной… и он сможет встать, и он придет к ней вот в такую же темную ночь… и… и… и обнимет… и сожмет ее в объятиях так крепко… он снова будет такой сильный… А она? Ей как тогда поступить?.. Ей надо опять оттолкнуть его или?.. Нет, нет, нет, она не знает, чего теперь хотеть, чего опасаться… На рассвете, с первой же барабанной дробью вдалеке, Софи вскочила на ноги. Выглянула из-за ширмы. Николя не шевелится, глаза закрыты, значит, еще не проснулся. Она может спокойно вымыться с головы до ног в тазике – вон целое ведро горячей воды, причесаться, одеться – тут, у себя, за ширмой. Плескалась она с какой-то удивившей ее самое веселостью, а когда стала укладывать волосы, – подумав, выбрала новую, виденную в свежем журнале мод прическу: заплела косы туже, чем обычно, и уложила тяжелым узлом сзади, почти на затылке… Посмотрелась в зеркало: хм, хороша, чертовка! Никаких следов бессонной ночи! И прическа эта ей явно идет… Дождь к утру прекратился, и она сменила свое обычное серенькое платьице на пунцовое с муслиновой безрукавкой. Ей показалось, что в этом новом наряде и дышится легче, и движения более свободны. Софи на цыпочках вышла из-за ширмы и приблизилась к мужу. Он только что проснулся, волосы были растрепаны, зато губы в золотистом окружении бороды и усов расплылись в счастливой улыбке, белые зубы блестели. – Какая ты красивая! – прошептал Николай. Она притворилась, что не услышала комплимента и стала торопить его с умыванием, дала утреннюю дозу лекарств, помогла одеться. В соответствии с предписаниями врача и после всего этого ему все равно полагалось оставаться в постели. В путь они должны были отправиться только в два пополудни, иначе каретники и тележники не успели бы починить в повозках все, что вышло из строя на предыдущем этапе дороги. Слуга-бурят принес кипяток для того, чтобы можно было заварить чаю, и по три ломтика белого хлеба на каждого. Софи открыла баночку с вареньем, приготовила бутерброды и с нескрываемым удовольствием смотрела, как Николай уписывает их за обе щеки. Правда, спохватившись, сделала вид, что забавляется, глядя на мужа-обжору. Едва прикончили завтрак, на пороге возникла Александрина Муравьева – навестить больного и узнать о его самочувствии. Софи догадывалась, что эта умная, великодушная и сдержанная женщина сочувствует ей, что Александрина – союзница белой вороны, изгойки, каковой сама она, «подруга» крепостного, жена беглеца, с недавних пор стала в глазах остальных декабристок. Не прошло и десяти минут, и заглянул – якобы случайно – доктор Вольф. Фердинанд Богданович показался Озарёвым более живым и речистым, чем обыкновенно. Он постоянно косился или исподтишка бросал взгляды на Муравьеву, чтобы понять, одобряет ли она тот или иной анекдот. Их дружба куда больше напоминала любовь, хотя упрекнуть в чем-либо эту пару не решился бы и самый придирчивый моралист. Да и им самим вроде не в чем… Ушли они вместе, и Софи проводила их с порога юрты дружелюбным взглядом. Молодая женщина опиралась на руку доктора, они шли – в солнечных нимбах – по высокой траве, окруженные легкими облачками пара: земля курилась после дождя… Сердце Софи словно бы расширилось и забилось веселее, на нее словно бы снизошло вдохновение, она поняла, что хочет жить и радоваться жизни, она тоже… как другие! Чуть позже она заметила, что к их юрте движется группка заключенных – все друзья Николая. Лепарский снял запрет на свидания, и они решили воспользоваться этим, чтобы навестить больного товарища. Софи смутилась, когда они зашли, не знала, как себя вести, принимая людей, только что осуждавших ее поведение. Но гости не проявляли по отношению к ней ни малейшей враждебности, никак не реагировали на некоторую нервозность хозяйки и вообще были исключительно любезны. А ведь мужчинам, конечно, хотелось поговорить между собой, им всегда этого хочется… Софи взяла книжку и уселась с ней на траву у входа в юрту. За стенкой она слышала грубые, хрипловатые голоса вперемешку со взрывами смеха. Явно делятся дорожными приключениями. А смеются так дружно, так весело и заразительно, что Софи и сама улыбнулась, глядя поверх оставленной страницы… К обеду созвали очень рано, а пообедав, отряд снова двинулся в путь: этап предстоял коротенький, всего двенадцать верст, после него – селение Тарбагатай, где жила колония старообрядцев, которых называли еще староверами. Говорили, что предков этих людей изгнали из России в Сибирь царицы Анна Иоанновна и Екатерина Великая… Вытянувшись на дне катившего со скрипом и постаныванием тарантаса, Николай объяснял Софи, что люди, которых им предстоит увидеть в Тарбагатае, никакие не сектанты, а раскольники. Они отказались подчиниться проводившейся патриархом Московским и Всея Руси Никоном реформе, заключавшейся в том, чтобы исправить богослужебные книги по греческому образцу и установить единообразие церковной службы: двоеперстное крестное знамение заменялось на троеперстное, вместо «Исус» следовало говорить и писать «Иисус», наряду с восьмиконечным крестом признавать четырехконечный… Не такие уж серьезные меры, по существу, но раскольники не желали потерпеть и этого: для них даже ошибки переписчиков старинных книг были священны, потому как и на эти ошибки опиралась вера их предков. Отлученные от церкви, преданные анафеме, изгнанные царскими войсками с насиженных мест, тем не менее они продолжали селиться по всей обширной территории России. Воодушевление, с которым Николя излагал эти исторические факты, восхищало Софи и напоминало ей тональность их прежних разговоров. В беседе они и не заметили, как была пройдена половина назначенного этапа пути, затем Лепарский приказал остановиться на берегу реки, которую нужно было перейти вброд. Пешеходы, всадники и первые тарантасы легко преодолели препятствие, но тяжело нагруженные повозки с багажом немедленно увязли в тине. Софи с Николаем спустились на землю и подошли к столпившимся на берегу арестантам. В самом критическом положении находилась застрявшая ровно посередине потока огромная колымага, на которой везли принадлежавшие декабристам фортепиано и другие музыкальные инструменты, – она покосилась набок, брезентовый верх срывало ветром, того и гляди, все рухнет в воду. Не лучше было положение и у стоявшего позади нее фургона, где поместили часть библиотеки. Бывшие каторжники из уголовных вместе с бурятами суетились вокруг, вода доходила им до бедер… А меломаны на берегу только что не рыдали: – Они же не знают, как за это браться! Они все погубят! Они перевернут эту дуру! Сейчас все свалится в реку! – Никогда, никогда нам больше не увидеть нашего рояля! – А книги, книги! Господа, как же книги! – надрывался Муравьев. – О чем вы думали, когда грузили! Боже мой, Боже мой, как же мы теперь будем жить – без книг! Лепарский метался по берегу и призывал всех этих перевозбудившихся умников к спокойствию. Некоторые из «умников», не обратив внимания на прочувствованные речи коменданта, засучили брюки и полезли в воду. – Назад! – вопил генерал. – Не ходите туда!.. Там опасно!.. Там могут быть омуты! Водовороты!.. Господа! Господа-а-а!.. Никто его не слушал. Вскоре вокруг находившихся под угрозой сокровищ собрались почти все. Николай горевал, что не может принять участия в спасательных работах: Софи не пускала, повиснув на нем гирей. Там, в бурлящей реке, уже запрягли в перегруженные повозки по восьмерке самых могучих лошадей, животные тянули изо всех сил, люди упирались плечом в борта повозок, подталкивали их сзади… При каждом толчке звенели струны фортепиано и гитар, брякали медные тарелки… Можно было подумать, что маленький оркестр, закрытый в ящике, взбунтовался, не желая тонуть. После долгих и всеобщих мучений раздалась, в конце концов, победная какофония, в которой к уже привычной «инструментальной музыке» прибавился скрип осей и колес: колымага выбралась из топи и двинулась к берегу, за ней последовал и фургон с книгами. «Некоторые, те, что внизу пачек, должно быть, намокли, – тоскливо подумал Николай, но эту мысль тут же сменила другая, радостная: – На солнце они быстро высохнут и не успеют испортиться!» Заключенные спешили вернуться на свои места в колонне. Горы с голыми вершинами и покрытыми черным лесом склонами, занимавшие весь горизонт, постепенно стали ниже, исчезали из пейзажа крутые обрывы, скалы с острыми углами абриса… Холмы теперь имели мягкие очертания, казались пушистыми… Но вот за очередным поворотом дороги открылись подходы к селению, очевидно, богатому и процветающему: ухоженные поля с чередованием зеленых, желтых и коричневых прямоугольников; рощицы с удобными выгонами для скота и – новехонькая, чистенькая деревня с просторно расставленными избами, в которых поражали непривычно здесь высокие – без лестницы не дотянешься – окна. Не верилось, что ты в Сибири, в деревне староверов, вполне можно было подумать – в имении близ столицы, поместье с отлично налаженным хозяйством. Было воскресенье. Все жители села, надевши праздничные наряды, вышли встречать каторжный караван. Бородатые мужчины в синих кафтанах, перепоясанных ярко-красными кушаками, дородные женщины в шелковых сарафанах, а поверх – в душегрейках с собольими воротниками, на головах национальные головные уборы – кокошники, шитые золотом и украшенные стеклянными бусинками, один другого лучше… Все молодец к молодцу, красавица к красавице – рослые, белолицые, румяные. Даже и не сибиряки на вид, а подмосковные или ярославские поселяне… Седобородый старик исполнил ритуал гостеприимства: предложил генералу Лепарскому отведать с деревянного подноса хлеба-соли. Лагерь разбили на общинном лугу. Софи раскладывала по местам вещи в отведенной под лазарет палатке, когда туда быстрым шагом вошел комендант. Шляпу он держал под мышкой, в движениях был резок и что-то бурчал на ходу. Остановившись перед Софи, он объявил, что, судя по медицинским рапортам, больной больше не нуждается в услугах ночной сиделки. – Стало быть, вы вернетесь к другим женам арестантов и будете с сегодняшнего дня ночевать в общей палатке, – заключил он. Она на секунду замерла, не в силах понять смысла услышанного и масштабов запрета. В силу внезапности перемена в положении показалась ей мерой, призванной лишить ее чего-то существенного, ущемить в правах. И тут же она подумала о том, как ее встретят женщины, эти злобные и чванливые существа. – Ну а днем… Днем я смогу видеться с мужем? – спросила она нерешительно. – Естественно! – пожал плечами Лепарский. – Вы будете с мужем в дороге, будете ухаживать за ним, пока светло, но к вечеру, как только услышите сигнал «погасить огни», – отправитесь, как сказано, в общую палатку. Наверное, ему пришлось уступить – а как не уступить, когда на тебя наседают эти ведьмы, все время чего-то требующие! Комендант ушел, Софи подошла к мужу. У Николая были глаза обиженного ребенка. От его растерянного вида к ней почему-то вернулась веселость. – Послушай, – сказала Софи, – но ведь ты действительно во мне уже почти не нуждаешься! Он не ответил, только еще больше расстроился, даже лицом потемнел. А Софи стала с удовольствием поддразнивать его – вплоть до минуты, когда надо было расставаться. И только совсем почти на пороге у нее так нестерпимо сжалось сердце, что улыбка сама собой сползла с лица и не захотела возвращаться. Они долго простояли не шевелясь, молча, не сводя друг с друга глаз. В грустных этих «гляделках» победил Николай: не выдержав силы его взгляда, Софи отвернулась и перешагнула порог. О ее сундуках еще раньше позаботился бурят, так что шла она налегке. Оказавшись перед бывшим своим пристанищем, увидела у входа и бывших сожительниц, как обычно, сидевших словно бы на завалинке и перемывавших косточки знакомым. Такие у них всегда вечерние посиделки! Софи не верила в их мирные намерения, улыбки на лицах дам казались ей фальшивыми, и она двигалась вперед настороженная, готовая к отпору сразу же, как ее царапнут их острые коготки. «Тихо сидят, никак себя не проявляют, смотрят с сочувствием…. Наверное, Александрина Муравьева, пока я иду, их урезонивает…» Подошла… Дамы с таким участливым вниманием принялись расспрашивать вернувшуюся под общий кров подругу, что Софи подумалось, а не поднялась ли она в их глазах, ухаживая за Николя. Екатерина Трубецкая даже до того дошла, что поинтересовалась состоянием «ее» больного! Потом заговорили о будущем обустройстве в Петровском Заводе, который поставил перед большинством декабристок массу проблем. Принявшие решение не строить своего дома, обсуждали, смогут ли снять комнату или несколько комнат поблизости от тюрьмы и что там будут за условия. Софи не принимала участия в разговоре: она была слишком взволнована, ею владели слишком противоречивые чувства, чтобы она могла найти хоть какое-то решение столь серьезной проблемы. Впервые в жизни ей вообще не хотелось ничего знать наперед, пусть уж события сами продиктуют, как себя вести и что делать. Еще обсудили предстоявший вскоре приезд баронессы Розен, госпожи Юшневской и мадемуазель Камиллы Ле Дантю, невесты Ивашева. Решили, что все они – «прекрасные женщины», поскольку – подобно им самим, уже спустившимся с небес «ангелам», – не побоялись бросить все, пожертвовать всем, что имели, ради того, чтобы воссоединиться в Сибири с «мужчинами своей мечты». Но – разве можно в этом сомневаться? – правил без исключений не существует! Елизавета Нарышкина произнесла эти слова, выразительно поглядев на Софи. Укол был болезненный, но такой неуклюжий, что Софи не удостоила ответом. И до наступления ночи в ее адрес больше не прозвучало ни единого намека. На небо высыпали мириады звезд, и, как это свойственно дамам во все века, подобное чудо мигом настроило женщин на романтический лад. Они замолчали, принялись дружно вздыхать, каждая ударилась в мечты, по возрасту, пожалуй, ни одной не соответствовавшие… Дети и мужчины давно уже заснули, огни лагеря постепенно угасали между палатками и юртами, где-то вдалеке перекликались часовые, с опушки леса донесся приглушенный вопль какого-то зверька… или даже зверя… Наконец, Мария Волконская поднялась и первой ушла к себе. Остальные последовали ее примеру. В темноте, на ощупь, разделись, задевая порой стенку палатки локтем или коленом, улеглись. Софи сделала это последней. Лежа между Натальей Фонвизиной и Елизаветой Нарышкиной, она думала о Николае, который остался в палатке-лазарете один, только желтолицый бурят дежурил снаружи у входа на случай, если надо будет в чем-то больному помочь или чем-то ему услужить. Она попыталась убедить себя, что в нынешнем ее отношении к мужу нет ничего, кроме естественного участия, заботы, присущей любой сиделке, но тут же и почувствовала, как к этому естественному участию примешивается удивительная для нее самой, совершенно сумасшедшая нежность, как накрывает ее волной, затопляет… а вот и затопила совсем… На рассвете, быстро одевшись и причесавшись, она побежала к мужу. Ну и чудеса! Николай поджидал ее, живой и на вид совсем здоровый, не способный скрыть бурной радости по поводу того, что снова видит Софи. Она немедленно замкнулась, ох, поистине это сильнее ее: всякий раз, как Николя делает шаг навстречу, она отступает ровно на столько же! Они вместе позавтракали, после чего, поскольку день был свободный от дел, вышли погулять по лагерю. Софи гордилась тем, что прохаживается под руку с Николаем – идет вот так на глазах у всех… у всех дам, которые так оскорбляли, так поносили ее. Староста Тарбагатая пригласил заключенных посетить деревню, Лепарский не возражал. Вскоре на главной улице появился отряд любопытных, которым поход представлялся замечательным развлечением. Дамы с мужьями шли парами. Проводником вызвался быть крепкий сорокалетний мужик, но для проформы декабристов и их жен сопровождал конвой из шести вооруженных солдат. Тарбагатай оказался большим богатым селом с просторными домами, некоторые – в два этажа, кое-где дома были выкрашены веселой голубой краской. Многие дома с резьбой: разноцветными звездочками, квадратиками и репейками. Большие высокие окна с двойными рамами обрамлялись резными же, ярко раскрашенными наличниками и зелеными ставнями, крыши везде были тесовые, крыльца – крытые и тоже с резным орнаментом, ярко, пестро, радостно, но со вкусом разрисованные. Во дворах под навесами стояли кованые телеги, сбруя на конях виднелась сыромятная, сами кони выглядели крепкими и сытыми, шерсть лоснилась. Внутри домов настоящие горницы со сделанными, похоже, из теса, но навощенными, что твой паркет, полами, мебель стояла деревянная, тоже крепкая, как и ее владельцы, выкрашенная масляной краской. В любом, куда ни зайдешь, доме – печь-голландка с фаянсовыми изразцами. Мужик, взявший на себя роль проводника, спросил, обратили ли гости внимание на то, как расположены дома, и пояснил, что искони старообрядцы уделяют выбору места особое внимание, полагаясь на советы священных своих книг, например, такой: «…дом не ставить туда, где может быть сильный ветер, поэтому лучше всего под горой в низине ставить, а не на самой горе, не в самой низине и уж не в темном овраге, но на месте таком, где дом овевает здоровый воздух и очищает все так, чтобы не было бед; да лучше бы место такое, где солнце стоит целый день, потому что тогда и черви, если они зародятся и нездоровая сырость распространится, ветер такой разнесет их, а солнечный жар уничтожит и высушит». Однако при всем этом изобилии, при всей этой красоте гости увидели всего одну деревянную часовню уже где-то на околице села, и скромный ее облик поражал контрастом с богатством жилых домов. Проводник снова пустился в объяснения и сообщил, что у староверов не бывает священников, что они молятся по древним книгам, сохранившимся со времен до реформы Никона: «Что старо, то свято; что старее, то правее; что исстари ведется, то не минется; ветхое лучше есть», – для молитвы же оборудуют специальные дома, некоторые устраивают молельные комнаты в своих домах, что почитают они очень древние образа, что Крестный ход у них происходит в обратную сторону, а вместо попа выбирают они среди своих человека, который читает им вслух священные тексты. В дни, называемые «родительскими», женщины из каждого дома нагружают двухколесную тележку-одноколку печеным хлебом, булками, калачами и так отправляются в молельную. Здесь, после часов и панихиды, их ожидают старики и старухи победнее, иногда коренные сибиряки, иногда поселенцы, тоже с одноколками, но только пустыми, и им раздается все привезенное. По правилам общины, никто не имеет права брить бороду, курить, пить вино или чай, принимать «химические снадобья», позволять делать себе прививку от оспы… Да им это и не надо, молитвою своей живут долго и в полном здравии, поддерживая свою крепость и силу постоянным трудом и здоровою пищей. Декабристы и их жены узнали, что местные жители в мясоед едят говядину или свинину, в пост – рыбу. Набожность, почитание всякой работы, умение правильно хозяйствовать и экономить привели к тому, что здесь не знают бедности, напротив, многие весьма зажиточны. «Не только в домах наших и амбарах видны довольство и богатство, – с гордостью добавил проводник, – но и в сундуках хранятся капиталы…» На вопрос, каким же образом староверы накапливают свои капиталы, он ответил: продавая китайцам звериные шкуры и зерно. – Что же, все села поблизости так процветают? – спросил Николай. – Староверские – процветают, – все с тою же гордостью ответил мужик. – А другие почему нет? – А другие не встают на зорьке, чтобы выйти в поле, потому что от кваса у них голова тяжелая, потому что время заполняют куревом, потому что не умеют откладывать гроши… – Сколько же вас тут, староверов? – Не знаю… Может, десять тысяч… может, двадцать… На полсотни верст в округе вы везде наших встретите! Затем он рассказал, как старообрядцы боготворят землю-матушку, как исповедуются ей, как молятся ей: «Земле мы поклоняемся, земле хвалу поем, землю слезами мочим, земля нам поддержка во всем, только она нас держит, только она нас кормит, детей наших растит. От земли мы идем, к земле придем. Она одна наша надежда во всей жизни. Мы говорим: хвала тебе, труд! Ты нас держишь в жизни и кормишь, в тебе наше утешение от горя и страданий, ты погибель для всех, кто тебя не любит, ты радость для всех, кто с тобой дружит…» Слова древнего предания «семейских», как называли себя местные староверы, произвели на посетителей сильное впечатление. Крестьяне охотно вступали в любые разговоры с ними, в том числе и религиозные – с теми из декабристов, кто хорошо знал церковную историю. Гостям стало известно также, что многие из зажиточных староверов выписывают и читают журналы, интересуются современностью. Когда прогулка в Тарбагатай заканчивалась, здешние богачи пригласили гостей выпить вместе – нет, конечно же, не вина и не чаю, который считался тут дьявольским настоем, ведь сказано где-то в Писании: «Кто пьет чай, тот от Бога отчаен», – а хотя бы сбитня, горячего напитка на меду, который просто не может быть неугоден Господу. Декабристы разбились на шесть групп, и каждая под водительством одного из солдат-конвоиров отправилась в «свою» избу. Николая и Софи принимал восьмидесятилетний старик по фамилии Чабунин. Его окружали сыновья, внуки и правнуки, младшему из которых было семнадцать лет. Всего в доме собралось двадцать пять бородачей, некоторые – с сединой или проседью, с лицами в морщинах, согбенными спинами, другие – розовощекие, с шелковистым пушком на подбородке. Все были похожи друг на друга: низкие лбы, курносые носы. За столом, кроме приглашенных, – никаких женщин. Дочери семейства, все в бантах и лентах, упитанные, потупив глаза, подавали сбитень в стаканах с серебряными подстаканниками. Однако пить никто не начинал – ожидали главу этого семейного клана. Когда он наконец появился, все встали. Это был отец хозяина дома – ста десяти лет от роду. Худое морщинистое лицо, длинная белая борода. Но шел, не опираясь на костыль или посох, за поясом был заткнут топор, хотя, как оказалось, старик давно уже не работал со всеми остальными, только будил на работу внуков. Восьмидесятилетний сын уважительно поклонился и провел его на почетное место, старик иссохшей рукой благословил присутствующих, сел, поднял свой стакан и предложил выпить за здоровье скорбящих. Кто-то спросил, помнит ли он свой приезд в Тарбагатай. – Да как же мне не помнить-то? – удивился старец, голос которого чуть дребезжал. – В 1733-м, когда моих родителей сюда прогнали из России, мне уже тринадцать сровнялось, – это при царице Анне Иоанновне было. Тогда целые деревни в наших краях отказались молиться по-новому, как Никон повелел. Ну и пришлось нам бросить все нажитое, погрузить какой-никакой скарб на телеги – и пешкодралом в Сибирь… Шли месяц за месяцем – конца не было видно нашей матушке России. А как до Верхнеудинска дошли, нам тутошний начальник, что от правительства сидел в городе, сказал, что вышло решение селиться нам по реке Тарбагатай и что нас освобождают от податей аж на четыре года. Мы пришли сюда – тут была пустыня. Построили дома, стали возделывать землю, семьи наши росли, и жили мы здесь, как Господь повелел. И Господь вознаградил нас: Господь вознаграждает всех, кто трудится. Когда мы только начинали тут все осваивать, за труд работнику платили всего-то по пятаку в день… Он говорил долго, но ни разу не запнулся ни на цифрах, ни на датах. А потом внезапно глаза его погасли, подбородок мелко задрожал, и одному из сыновей пришлось увести старца в другую комнату. Оказавшись снова на улице, Николай сказал Софи: – Как ты думаешь, не знаменательно ли, что потерпевшие крушение встречаются здесь, в Забайкалье? Те, кто потерпел крушение из-за политических идеалов, с теми, кто, вопреки гонениям, остался верен своим идеям религиозным? Ведь в том и другом случаях речь идет о людях с совестью! Знаешь, мне кажется, что, вынося несправедливые приговоры, цари как нельзя лучше служат интересам Сибири, что и сейчас, в настоящем, обездоливая несколько десятков порядочных людей, государь способствует будущему процветанию целого огромного края, что, совершая, по мнению современников, ошибку, он выигрывает в глазах грядущих поколений… Разве можно взвешивать на одних весах величие государства и счастье его подданных? Возможно, сильной нация становится, лишь переживая беззаконие, давление, рабство? Возможно, ради того, чтобы Россия выполнила свое историческое предназначение, тысячи и тысячи таких, как мы, людей должны быть сосланы в пустыню? Но ведь это чудовищно, Софи! Муж выглядел таким взволнованным и возбужденным, что Софи испугалась: первый выход из лазарета и без того должен был утомить его, еще только начавшего выздоравливать. А вдруг у него опять поднимается температура, вдруг его снова станет трепать лихорадка? Солдаты принялись строить арестантов, чтобы вести их в лагерь. Построились, двинулись. Софи взяла Николая за руку. Он постепенно успокаивался. Всю дорогу она исподтишка наблюдала за мужем – заботливая, встревоженная его состоянием, счастливая… |
||
|