"Свет праведных. Том 1. Декабристы" - читать интересную книгу автора (Труайя Анри)

2

На следующее утро после переклички капитан Максимов взял Николая под руку и с таинственным видом увлек в угол двора.

– Смотри, что я получил, – сказал он, вынув из кармана какую-то бумагу.

Это был ордер на расквартирование с печатями и подписями.

– Можешь расшифровать. Все по-французски, ни черта не понимаю.

– Особняк графа де Ламбрефу, улица Гренель, 81, – прочитал Озарёв.

Максимов покачал головой:

– Граф де Ламбрефу! Что за птица?

– Без сомнения, некто весьма любезный!

Капитан презрительно скривил толстые, сочные губы.

– Именно это ненавижу больше всего, – воскликнул он. – Можешь представить, живу у этого французского попугая, который болтает без умолку, а я ровным счетом ничего не разумею?

– Почему бы и нет? Увидите, вы поладите!

– Нет, дорогой мой. Я старый русский вояка, у меня свои привычки. Люблю, например, нашу еду. В какое время он будет кормить меня, этот француз, и что предложит, чем мне отвечать на его комплименты и улыбки? Я все продумал – остаюсь в казарме: матрас здесь не самый мягкий, зато хорошо кормят.

– Вы собираетесь вернуть ордер? – удрученно спросил Николай.

– Да. Если, конечно, ты не захочешь его взять, – сказал, подмигнув, Максимов.

Его собрату по оружию вдруг стало очень весело.

– Вы сделаете так?

– Чего бы это ни стоило! – ответил капитан, лихо сплюнув.

Озарёв порывисто сжал ему руки, сунул ордер в карман и бросился в комнату на втором этаже казармы, которую делил еще с тремя поручиками. К счастью, товарищей на месте не оказалось. Можно было сколь угодно долго располагать осколком зеркала, которое укрепил на стене некий офицер наполеоновской армии, наверняка франт.

Очень не хотелось выглядеть кое-как, впервые представ на пороге нового жилища. Бегло взглянув на себя в зеркало, молодой человек остался доволен: отменная выправка, рука небрежно лежит на эфесе шпаги, на лице – гордость победителя и благородство, как и положено офицеру русской армии, вошедшему в Париж. Загар оттенял светлые, шелковистые волосы, делая рельефнее высокие скулы, квадратный подбородок, тонкий, слегка вздернутый нос. Глаза, не слишком большие, радостно сияли. Темно-зеленый мундир с красным воротником и отворотами, золотыми пуговицами, белые штаны, заправленные в высокие черные сапоги, серебряный пояс, который перетягивал так, что трудно было дышать. Два аршина, десять вершков, железные мускулы, желудок, который переварит и камни, нежное, горячее, нетерпеливое сердце… Поправил манжеты, привел в порядок черный султан на кивере и вышел, готовый покорить мир.

Десять минут спустя Николай миновал караульных, которые отдали ему честь, и впервые зашагал по Парижу один. Улица была узкая, грязная. Прохожие с любопытством оглядывали его форму. Позади неизменно слышался шепот:

– Видели русского?.. Посмотрите, русский!..

Он спросил дорогу. Какой-то господин в ярко-синем костюме любезно объяснил:

– Поверните направо на бульвар Инвалидов и идите по нему до эспланады, улица Гренель в двух шагах оттуда, ошибиться невозможно…

Ошибся, и не раз. В конце концов двое мальчишек в лохмотьях предложили довести его до места за пару су. Пришлось согласиться. Ребятишки семенили рядом, задрав вверх носы и пристально рассматривая султан. У того, что поменьше, были глаза навыкате, огромный лягушачий рот. Второй – весь в веснушках. Поначалу оба хранили молчание. Потом младший заговорил:

– Вы здорово позавчера сражались?

– Я – нет, – ответил офицер, – оставался в резерве. Но мои товарищи…

– Вы выиграли только потому, что там не было Наполеона, – вставил старший.

– Может быть…

Тогда малыш повернулся задом наперед и, быстро-быстро перебирая ногами, засеменил перед незнакомцем, глядя ему в лицо:

– А знаете, все еще не кончено… Он вернется… Кажется, он уже в Фонтенбло!..

– Да, говорят.

– А если вернется, что будете делать?

– Снова сражаться.

– И не думаете, что на этот раз все закончится для вас не так хорошо?

– Нас очень много…

– Правда, – согласился старший. – Повсюду кишат русские, австрийцы!.. Отец говорит, что нас предали!.. А ему приходится видеть немало людей, он – точильщик в Гро-Кайу… Меня зовут Огюстен, а это мой брат, Эмиль… У отца отбоя нет от желающих воспользоваться его услугами… Не хотите поточить вашу саблю?..

Николай засмеялся. Вскоре к их группе стали присоединяться другие мальчишки, этот эскорт несколько смущал его: он боялся выглядеть смешным в глазах прохожих, приосанился, держался с преувеличенной важностью, но ситуация казалась ему все более комичной. Мальчишки тем временем жарко спорили у него за спиной:

– Говорю тебе, это не русский, ведь он говорит по-французски!

– Ну кто же он тогда?

– Эмигрант, наверное!

– Шутишь! А что же в таком разе спрашивает дорогу? Это – русский! Настоящий!

– Посмотри на его форму! Вот это да! А почему у него такие длинные волосы? Это пехотинец или артиллерист? А что у него на боку?

Их подопечный делал вид, что ничего не слышит. Наконец они остановились перед зеленой дверью, над которой висел фонарь. Эмиль и Огюстен протянули грязные руки. Озарёв заранее обменял деньги у полкового казначея. Он положил по су в каждую ладошку и спросил:

– Вы уверены, что это здесь?

– Так же, как и в том, что Наполеон вышвырнет вас вон! – прокричал Огюстен.

Мальчишки бросились наутек. Военный протянул руку к молотку на входной двери. Открыл недовольный швейцар в колпаке – время согнуло его пополам. Завидев мундир, отпрянул, дряблые щеки затряслись. Посетитель осторожно объяснил цель своего визита. Наконец, вздыхая и охая, швейцар провел его через мощеный двор к крыльцу красивого, просторного двухэтажного дома, окна которого были закрыты шторами.

– Я предупрежу графа, – сказал лакей. – Пожалуйте в гостиную.

Комната, в которую прошел Николай, была обшита деревянными панелями цвета морской волны с золотой сеткой, благодаря чему дневной свет приобретал зеленоватые оттенки. Здесь стояла очень красивая мебель с инкрустацией, кресла с выцветшей обивкой. С темных портретов смотрели лица с делаными улыбками и пустыми глазами. На рояле стояли лилии. «Как-то меня встретят? Несомненно, плохо. Я – русский, одно это вызывает неприязнь…» Озарёв все сильнее ощущал себя непрошеным гостем, самозванцем. И внезапно пожалел, что согласился взять ордер: прав был Максимов, место русского офицера – в казарме. «Может, вернуться? Бог с ними, с теплой постелью, хорошей едой, французским языком…» Дверь за его спиной открылась, вошел сухонький старичок, одетый по моде давно прошедших времен. Казалось, он сбежал с бала-маскарада, музыка которого до сих пор кружит ему голову. Над высоким лбом цвета слоновой кости вздымался напудренный парик, из-под выдающегося вперед и загнутого кверху подбородка ниспадало кружевное жабо. Фрак красновато-бурого цвета, кремовые чулки с серебряной отделкой и лорнет на шейной цепочке довершали его облик.

– Капитан Максимов, если не ошибаюсь? – сказал он, глядя через лорнет.

Николай извинился, представился и уверил хозяина, что капитан Максимов искренне огорчен, не имея возможности воспользоваться гостеприимством графа де Ламбрефу. Последний был очарован тем, с какой легкостью собеседник изъясняется по-французски, и пригласил его усаживаться поудобнее.

– Да, господин Озарёв! – воскликнул он. – Признаюсь, я бы предпочел принимать вас у себя в обстоятельствах не столь мучительных! Но кто знает, добрались бы вы до Франции, если бы вас не занес сюда ветер войны? Как вам наша бедная страна?

– Не столь изуродована, как наша, – сдержанно ответил собеседник.

– Я не имею в виду материальные потери! – возразил граф. – Но атмосферу… прием…

Будущий постоялец не хотел быть несправедливым:

– Отношение к нам населения очень разное. В целом я ожидал, что оно будет гораздо холоднее.

Господин де Ламбрефу опустил лорнет и возвел глаза к потолку:

– Нация слишком много страдала от бесконечных наполеоновских войн! Есть фанатичные сторонники императора, которые отказываются признать катастрофу, роялисты, требующие немедленного восстановления трона Святого Людовика, а между ними – множество французов, которые просто радуются тому, что смертоубийство закончилось. Для большинства возврат к мирной жизни компенсирует стыд за поражение. Они больше не рассуждают, а просто дышат. Что касается меня, не стану скрывать, всегда оставался приверженцем Бурбонов. Потому и я, и мои друзья были тронуты, когда увидели, что войска союзников входят в Париж с белыми повязками на рукавах – символом французской монархии!

Удивленный этой взволнованной речью, офицер не преминул все же заметить, что белые повязки, которым граф придавал столь большое значение, были лишь знаком, позволяющим отличить своих от чужих. Это огорчило хозяина, он уткнулся носом в жабо. Впрочем, почти сразу опять поднял голову и весело заключил:

– Ну и ладно! Намерения царя нам хорошо известны. Воззвание, которое по его повелению расклеено по городу, свидетельствует о желании вести переговоры лишь с несколькими представителями семейства Бонапарт, об уважении к династии, создавшей Францию. К тому же господин де Талейран уже созвал Сенат, чтобы сформировать временное правительство. Бонапарт выйдет через одну дверь, Людовик XVIII войдет через другую…

Николай мало что смыслил во французской политике и слушал графа со скукой. Подобное доктринерское возбуждение казалось ему в высшей степени ничтожным рядом с трагическим величием сражений. Единственное, что по-настоящему имеет значение, – изгнание наполеоновских войск из России и триумфальный вход Александра I в Париж. А французы пусть сами разбираются между собой. Будто угадав его мысли, де Ламбрефу неожиданно сменил тему разговора:

– Вы попали в дом, где царит запустение, дорогой господин Озарёв. Опасаясь боев на улицах Парижа, я отправил жену и дочь в Лимож. Если Бонапарт будет вести себя тихо, они скоро вернутся. Но я все болтаю, а вам наверняка не терпится устроиться. Не будет ли вам угодно последовать за мной?

Комната, предназначенная русскому офицеру, располагалась на первом этаже. Стены ее были обиты тканью серо-голубого цвета, над постелью возвышался желтый балдахин, который поддерживали две подпорки из красного дерева. Напротив входной двери была еще одна, выходившая в густой зеленый сад позади дома. Пока он восхищался своим новым местом обитания, прибежал запыхавшийся, обезумевший лакей и сообщил, что швейцар ведет дискуссию с невесть откуда взявшимся человеком, который говорит на тарабарском языке и угрожает переломать все вокруг, если его немедленно не проведут к поручику Озарёву. Взволнованный, тот последовал за слугой и обнаружил рядом со швейцаром, несколько театрально преграждавшим дорогу неизвестному, Антипа – зверский взгляд, прядь волос на лбу, сжатые кулаки.

– Ох! Ваша светлость! – завопил малый осипшим голосом, завидев своего барина. – Скажите этой французской собаке, пусть убирается в свою будку!

– Но когда ты успел прийти? Откуда у тебя мой адрес?

– Прошлую ночь мы оставались в полях, а сегодня на заре всех подняли и повели в казарму Вавилон. Там капитан Максимов сказал мне, где вы… – неистово жестикулируя, объяснял он.

Николай с грустью взирал на его плачевный вид: если военные в русской армии одеты были хорошо, ординарцы напяливали на себя что ни попадя. Наряд Антипа выделялся и на этом фоне: на рыжие волосы он нацепил вылинявшую желтую фуражку, тулья которой сжалась гармошкой, на худых плечах болтался чересчур просторный голубой мундир, снятый, конечно, с убитого французского гренадера, ноги утопали в огромных форейторских сапогах. Экстравагантность костюма искупало предписанное начальством дополнение – на рукаве красовался прекрасный белый шарф. Рядом на земле стояла клетка с двумя курицами, возле нее валялась связка из трех медных кастрюль, из кучи тряпья выглядывало горлышко бутылки. Несомненно, все это было прихвачено на одной из ферм по дороге. Гостю было стыдно перед графом, который наблюдал за происходившим, лукаво улыбаясь.

– А сколько пришлось оставить в казарме, – сказал, подмигнув, Антип. – Поймите, барин, все за раз невозможно…

– Вор, – процедил тот сквозь зубы.

– Не ворует только Христос, да и то потому, что руки у него прибиты!

– И ты смеешь богохульствовать?

– Да если бы я даже захотел расстаться с этими вещами, кто знает, кому их вернуть!

– Что ж, отнеси в казарму, отдай кому-нибудь. И постарайся одеться прилично!

– Сделаю все, что смогу, ваша светлость. Но поймите, дело не в желании, а в средствах. Мы будем жить здесь?

– Да.

– Дом красивый!

– Лишний повод жить в нем достойно. Если услышу малейшую жалобу на тебя, отошлю, отдам в солдаты, прикажу забить насмерть! Понял? А теперь иди, найди мои вещи!

Когда Антип ушел, Николаю пришлось извиниться перед господином де Ламбрефу за его скверные манеры, которые, казалось, не произвели на графа особого впечатления. Напротив, швейцару было приказано считать его неотъемлемой частью населения дома. Квартирант получил разрешение обедать у себя в комнате – еду ему будет приносить его ординарец. Впрочем, этим вечером хозяин рассчитывал видеть гостя за своим столом:

– Придут несколько друзей, вам будет интересно с ними познакомиться. Мы ужинаем в шесть. Жду вас.

Озарёв догадался, что граф хочет представить его приятелям в качестве диковинного зверя. Репутация французов не располагала к благодушию, он опасался показаться неотесанным профессиональным французским острословам и насмешникам – в Петербурге ему не удалось выйти в свет. Но, одолев застенчивость, принял приглашение.

После полудня офицер был в казарме, где полк приводил себя в порядок: чистили одежду, снаряжение, оружие, пересчитывали пуговицы и патроны – намечался смотр. Антип тем временем отнес в особняк на улицу Гренель вещи барина, который вернулся туда к половине шестого. Он успевал только поправить мундир, перед тем как выйти к столу.

При его появлении гости выказали вежливый интерес. В их числе были граф и графиня де Мальфер-Жуэ, оба лет шестидесяти, подагрик-банкир господин Нуай, его сын с вытянутым лицом, хорошенькая молодая женщина – блондинка с голубыми глазами и мушкой над верхней губой, ее муж (годящийся скорее в отцы) – пузатый барон де Шарлаз, двое подростков, чьи кукольные личики застряли в высоких белых воротничках. Николай вскоре чувствовал себя совершенно в своей тарелке, единственное, о чем сожалел, – не мог проникнуть во все тонкости разговора, во время которого то и дело произносились одни и те же имена: Талейран, Коленкур, граф д’Артуа, Нессельроде, Мармон, Бертье, Бонапарт, Мария-Луиза, Меттерних… Сидящих за столом интересовало, что будет делать укрывшийся в Фонтенбло Наполеон: отречется, что, говорят, советуют ему его маршалы, или, влекомый гордыней, через несколько дней объявит войну, – затея, заранее обреченная на провал. В том, что касается будущего Франции, мнения разделились: некоторые, господин де Ламбрефу, например, видели спасение исключительно в реставрации Бурбонов, другие, как господин Нуай, предпочитали регентство Марии-Луизы. Один из молодых людей осмелился произнести слова «республиканская конституция». Новичка в этом обществе удивила свобода, с которой каждый из приглашенных высказывал свою точку зрения на столь серьезную проблему. Было ли так и при Наполеоне? Или только падение Империи развязало им язык? Создавалось впечатление, что у каждого гражданина здесь есть все задатки министра, политика – дело каждого. Подобная дискуссия в России была бы невозможна: всемогущество царя исключало любую попытку критики его решений. Нельзя быть русским, не почитая своего государя, но быть французом и желать смены правительства и режима – можно. «По сути, революция, которую они совершили двадцать два года назад, отметила их всех словно первородным грехом, – думал Озарёв. – Теперь вся их жизнь отравлена стремлением вмешиваться в общественные дела. Они погрязли в разногласиях, цинизме, волнениях и болтовне, пролитой крови своего короля – этом страшном преступлении».

Господин де Ламбрефу сожалел, что из-за трудностей со снабжением продовольствием не мог дать более подходящего ужина, который на деле был и продолжительным, и обильным. Хозяин сам резал мясо, но разносили блюда и разливали вина двое слуг в коричневых ливреях. Озарёва поразило столь малое количество прислуги, в России у человека подобного ранга было бы раз в десять больше челяди. К тому же выяснилось, что слуга во Франции вовсе не раб и ему надо платить! Невероятно! Время от времени, отвлекаясь от общей беседы, кто-нибудь задавал иностранцу вполне невинный вопрос: было ли у него время, чтобы посмотреть Париж? С чего он начнет? Его соседка, хорошенькая баронесса де Шарлаз, в конце концов наклонилась к нему и тихо сказала:

– Странное сборище, не правда ли? Все эти люди пришли сюда, чтобы увидеть настоящего русского, но никто не осмеливается спросить то, что его действительно интересует. Хотя уверяю вас, есть множество важных тем, которые им любопытны!

– Какие же?

– Потом, скажите сначала, что вы о нас думаете!

– До сегодняшнего дня французы были для меня лишь достойными противниками, мне нужно время, чтобы оценить их с иной, чем на поле битвы, стороны.

– Вам действительно хочется лучше узнать их или это всего лишь учтивость победителя? – спросила баронесса с едва заметной улыбкой.

– Уверяю вас, мадам, с давних пор самым заветным моим желанием было попасть во Францию, но я бы предпочел оказаться обычным путешественником.

– И ошибаетесь – вам очень идет военная форма.

Николай покраснел – все гости слышали замечание госпожи де Шарлаз. Затем все поднялись, чтобы перейти в гостиную, где был подан кофе. Господин де Ламбрефу разлил в маленькие рюмки восхитительный ликер. Юноша, сам того не желая, оказался сидящим в тени рядом с баронессой.

– Итак, – вернулась она к их разговору, – вы намереваетесь изучать местные нравы, словно Реомюр – насекомых. Боюсь, вас ожидает много разочарований!

– Если судить по моей первой встрече с парижским обществом, это будет скорее очарование, чем разочарование.

Де Шарлаз легонько стукнула его веером по пальцам, словно предостерегая от поспешных суждений. Он решил, что совершил какую-то неловкость. Но собеседница одарила его ослепительным взглядом:

– Что ж, откровенность за откровенность, отныне я отказываюсь от предвзятых мнений. До знакомства с вами я воображала русских некультурными, дикими, развращенными, кровожадными, всю жизнь проводящими в седле, питающимися салом, своего рода гуннами, обрушившимися на нас из своих азиатских степей! Мне понадобилось всего два часа, чтобы понять, до какой степени я заблуждалась. Вы не откажете мне в удовольствии принять мое приглашение на чай? День я назначу позже…

Озарёв боялся одного – выглядеть чересчур счастливым. Ему пришлось взять себя в руки, иначе глаза его сияли бы слишком ярко: какой успех после первых шагов в свете! Баронесса де Шарлаз показалась гораздо умнее и желаннее, стоило ей обратить на него внимание.

– С радостью, – пробормотал он. – Когда вам будет угодно.

– Быть может, я дождусь возвращения в Париж госпожи де Ламбрефу и ее дочери. Не знаете, когда их ждать?

– Нет.

– Конечно. Вы только-только прибыли, а я уже говорю с вами, словно с членом семьи. Графиня де Ламбрефу – очаровательная женщина, увидите… Ее дочь тоже, хотя не в моем вкусе. К тому же я редко виделась с ней последнее время – она носит траур…

– Потеряла дорогого человека?

– Во всяком случае, близкого, – усмехнулась баронесса. – Мужа, господина де Шамплита.

– Давно он умер?

– Два года назад, полагаю…

– Во время какого сражения?

Собеседница подняла брови и рассмеялась:

– Ох уж эти военные! Они и представить себе не могут, что порядочный человек погибнет иначе, чем со штыком в груди или пулей в голове! Господин да Шамплит никогда не был на войне. Он угас в своей постели сорока двух лет от роду, поверженный горячкой. Говорят, это был исключительный математик и никуда не годный философ. Если хотите узнать о нем больше, поройтесь в библиотеке своего хозяина, там должно быть несколько трудов Шамплита…

Она спрятала лицо за веером и прошептала, уголком глаза следя за собеседником:

– По правде говоря, у меня никогда не хватало смелости прочитать их!

Произнося эти слова, баронесса наклонилась к молодому человеку, у которого голова пошла кругом от запаха ее духов. Туман развеял напудренный паричок господина де Ламбрефу и его вольтеровская ухмылка.

– Что ж, – произнес он, – вижу, русские не сложили оружие, французская кампания продолжается…

Николаю показалось, что это замечание отдает дурным вкусом. Вся прелесть и очарование беседы мгновенно растаяли. Подошли другие гости. Госпожа де Шарлаз величественно поднялась – красивая, белая, теплая, она словно светилась. Друзья называли ее Дельфиной. Юноша завидовал и думал, получит ли и он когда-нибудь такое право. Как эта восхитительная женщина могла выйти за барона де Шарлаза – толстого, бледного, лысого? Он вновь попытался уединиться с нею от других, но та не сделала ничего, чтобы помочь ему, до конца вечера разговор был общим.

К полуночи, отправляясь спать, Озарёв наткнулся на Антипа, который в полном соответствии со своими привычками устроился спать, завернувшись в одеяло, в коридоре под дверью хозяина. Храп его звучал угрожающе. Барин перешагнул через него, стараясь не разбудить, и, высоко держа свечу, вошел в комнату. Он настолько устал от походной жизни, что, казалось, только вытянется на хорошей постели с чистым бельем, сразу заснет. Ничуть не бывало, впечатлений оказалось слишком много. Лежа на спине, скрестив руки под головой, глядя в темноту, он думал о Дельфине с беспокойством, исключавшим саму мысль об отдыхе. «Возможно ли, что я действительно ей понравился? Она искренне хочет меня видеть? Обладание подобной женщиной, должно быть, не менее волнующе, чем въезд в Париж победителем». Эта дерзкая шутка его порадовала, следом навалился невинный сон.