"Гюстав Флобер" - читать интересную книгу автора (Труайя Анри)

Глава XV Новый друг – Жорж Санд

И снова поездки между Круассе и Парижем, потом счастливое пребывание в Этрета с матерью, поездка для сбора материалов в Вильнев-Сен-Жорж, «чтение социалистов» (Фурье, Сен-Симона), в результате которого он начинает ненавидеть этих людей («Какие деспоты и мужланы! От современного социализма несет надзирателем!»[380]). И 1 сентября 1864 года Флобер начинает писать свой роман. Заглавие не оставляет сомнений. Книга будет называться «Воспитание чувств», как и та, которую он написал девятнадцать лет назад. Однако сюжеты столь различны, что спутать их будет невозможно. Он рассказывает в письме к мадемуазель Леруайе де Шантепи: «Вот уже месяц как я впрягся в роман о современных нравах, действие которого будет происходить в Париже. Хочу написать историю души людей моего поколения; вернее сказать, „историю их чувств“. Эта книга о любви, о страсти, но о страсти такой, какою она может быть в наше время, то есть бездеятельной. Сюжет, который я задумал, по-моему, глубоко правдив, но именно поэтому, видимо, и малопривлекателен. Недостаточно событий, драмы; кроме того, действие охватывает слишком большой период времени. В общем, мне очень трудно и тревожно».[381] И г-же Роже де Женетт: «Вы думали когда-нибудь о том, как печально мое существование, о том, каких усилий стоит мне жизнь? День за днем проходит в полном одиночестве, общества у меня не больше, чем в глуши центральной Африки. Наконец вечером после долгих бесплодных усилий мне удается написать несколько строчек, которые на следующий день кажутся отвратительными. Может быть, я постарел? Может быть, выдохся? Наверное, это так. За полтора месяца я написал пятнадцать страниц – и притом не бог весть каких».[382]

Он с радостью оставляет напряженную, неблагодарную работу, чтобы вновь бежать в Париж и с головой окунуться в светскую жизнь. В ноябре первый раз в Компьен его приглашает император. Он не очень удобно чувствует себя в придворной одежде – коротких мужских штанах, чулках и открытых туфлях, – однако с благодарностью склоняется перед их величествами. Императрица принимает его любезно, он ослеплен роскошью салонов; комплименты каких-то значительных лиц кружат голову. Вернувшись на бульвар Тампль, он пишет Каролине: «Сейчас четыре часа пополудни, а я только проснулся; я был ослеплен великолепием двора…

Руанские буржуа были бы еще более изумлены, если бы знали о моих успехах в Компьене. Говорю без преувеличения. Словом, вместо того чтобы скучать, я развлекался. Но у этого есть и неприятная сторона: смена костюма и пунктуальность».[383]

По возвращении в Круассе он не забывает тем не менее встреч и пишет Жюлю Дюплану: «Прошу записать меня в Пале-Рояль на новый год к наследнику и наследнице. Спроси у госпожи Корню,[384] бывает ли нечто подобное в Тюильри. Если да, то это будет мое второе поручение».[385] Он рассказывает теперь о том, что нашел вкус в высшем обществе, Каролине, которой оказывает настойчивые знаки внимания префект Руана барон Леруа. Этот внимательный чиновник посылает ей нежные записочки, на своей скамеечке для молитв в церкви она находит фиалки. Флобер шутит над ее легкомыслием. «Сударыня любит свет, – пишет он ей из Парижа. – Сударыня знает, что она красива. Сударыне нравится, когда о ней говорят».[386] И несколько дней спустя ей же: «Тебе по-прежнему нравится посещать руанские салоны и г-на префекта в частности. Похоже, вышеупомянутый префект покорен тобой. Кажется, ты начинаешь немножко ронять достоинство, часто посещая моих гнусных соотечественников». Она посмеивается над его предостережениями и с удовольствием кокетничает с видным человеком. Ее интересует все, что касается парижского света. Она завидует дяде, который бывает у известных людей. Он охотно рассказывает, уступая ее настойчивой просьбе, о последнем бале, который дал наследник Жером: «Что меня особенно удивило, так это количество приемов: двадцать три один за другим, не считая маленьких гулянок. „Месье“[387] был удивлен количеству моих знакомых. Я говорил с двумястами… И что же я увидел среди этого „блистательного общества“? Руанские рожи… Я с ужасом отошел от этой группы и сел на ступеньки трона рядом с принцессой Примоли… Я с восхищением рассматривал на голове государыни „Регента“[388] (пятнадцать миллионов); это очень красиво». И далее: «Принцесса Клотильда, увидев меня под руку с госпожой Сандо, спросила свою кузину Матильду, не моя ли это жена; обе принцессы пошутили по этому поводу. Вот о чем мне хотелось с тобой посплетничать».[389]

Рядом с этими гранд-дамами, которые не позволяют ему ухаживать за ними, он испытывает робость. Он более общителен с такими женщинами, как Луиза Прадье, которая, вне всякого сомнения, подарила бы ему любовь, однако она уже немолода; как Эстер Гимон, которая тоже стареет и к тому же очень некрасива; как Сюзанна Лажье, драматическая актриса, ставшая певицей в кафешантане. И с теми, кого он называет своими «тремя ангелами»: Мари-Анжела Паска, госпожа Лапьер, госпожа Бренн. Все имеют право на его знаки внимания, но ни одна не станет его желанной любовницей. Ему довольно печального опыта с Луизой Коле. Он предпочитает развлекаться, играя словами, с подругами, которые ему нравятся, и обращаться к проституткам, когда того требует природа. Так он, по крайней мере, не отвлекается от своей работы. Он упрямо продолжает свое дело, изо всех сил взбирается по ступенькам глав своего романа, который возвышается, по его собственным словам, точно «гора, на которую надо взобраться». «Устал до дрожи в коленях, до боли в груди».[390] И даже жалуется принцессе Матильде: «Что со мной на самом деле? Вот вопрос. Одно несомненно – я становлюсь ипохондриком, мой бедный мозг устал. Мне советуют отвлечься, но от чего?.. Меня преследуют грустные воспоминания, и кажется, что все окутано черной дымкой. Итак, нынче я господин, достойный жалости. Быть может, это начало конца или мимолетная болезнь? Я принимаю разные лекарства; к тому же перестал или почти перестал курить».[391]

Из Руана приезжает Каролина, чтобы «поднять ему настроение». Он выздоравливает, присутствует на обеде у Теофиля Готье, настоящем «караван-сарае», на обеде в ресторане Маньи в честь Сент-Бева, который стал сенатором, и, вставая из-за стола, старается удивить братьев Гонкур одним из самых тайных своих откровений: «В молодости я был настолько честолюбив, что, когда шел с друзьями в бордель, выбирал самую некрасивую путану и старался поцеловать ее на виду у всех, не выпуская изо рта сигары. Мне это совсем не нравилось, но было рассчитано на публику». Не продолжает ли он играть на публику, хвалясь таким образом теперь своими былыми сексуальными подвигами? «Во Флобере осталось еще тщеславие, – помечают братья Гонкур. – Из-за чего, несмотря на открытость, в его рассказах о том, что он переживает, как страдает и любит, не чувствуется настоящей искренности».[392]

А ему опять не сидится на месте. Едва вернувшись в Круассе, он сразу едет в Лондон, затем в Баден, где встречается с Максимом Дюканом и с дорогой Элизой Шлезингер, которая давно живет в этом городке. Нечаянная для него это встреча или же он искал ее, поскольку работал над «Воспитанием чувств» и испытывал необходимость освежить свои любовные воспоминания? Элиза постарела, поблекла, страдает умственным расстройством. И даже на полтора года была помещена в больницу недалеко от Маннгейма. Увидев ее, Флобер потрясен головокружительным открытием бега времени, старения чувств, тщетой юношеских иллюзий. По возвращении в Круассе он находит заболевшую мать: «Кризис невралгии, из-за чего она ночью так сильно кричала, что мне пришлось выйти из своей комнаты».[393] Для лечения больной дают хинную настойку и много красного мяса. Но она скучает по внучке, с которой видится теперь очень редко. Флобер также с сожалением вспоминает о том добром времени, когда Каролина оживляла дом своим смехом. Он утешает себя, погрузившись с головой в рукопись. «Что касается меня, – пишет он племяннице, – то думаю, что снова начал работать. Я лег спать сегодня в четыре утра и опять начинаю кричать в тиши своего кабинета, как раньше. Мне это нравится».[394]

Первая часть романа будет закончена, надеется он, в конце года. Однако нужно съездить в ноябре в Париж, чтобы поддержать аплодисментами Гонкуров, которые дают на сцене Французского театра пьесу «Генриетта Марешаль». Несмотря на эту дружескую поддержку, Гонкуры помечают в своем «Дневнике»: «Думаю, что нашел настоящее определение для Флобера – человека и его таланта: это академический дикарь».[395] Во время репетиций боятся, как бы цензура не запретила спектакль, который оценивают как слишком смелый. Флобер вне себя от возмущения. «Не ищите дорогу, друзья мои, – говорит он Гонкурам. – Обращайтесь прямо к императору». В день премьеры все волнуются. Напрасно Флобер, принцесса Матильда и несколько других друзей рукоплещут, зал не поддерживает их. Когда по окончании последней сцены падает занавес, гвалт поднимается такой, что актер Гот не может даже произнести имени авторов. «Генриетту Марешаль» после шестого представления по приказанию свыше снимают с репертуара. «Это настолько невероятно, что можно прямо-таки сойти с ума, – пишет Флобер. – Чувствую, что в вашей интриге не обошлось без попов».[396] И возвращается в Круассе, в «свой настоящий дом, где живет чаще всего», как он говорит принцессе Матильде. Она посылает ему на память написанную ею самой акварель, которая приходит со странным опозданием. Он вешает ее, волнуясь, на стену в своем кабинете между бюстом сестры и маской Генриха IV. Он рад тому, что отмечен, а быть может, даже любим столькими людьми, близкими к власти. В самом деле, элита должна просвещать и вести неимущие и темные массы. И в Искусстве, и в политике нужны вожди, хозяева, аристократы по духу и мысли. «Самое значительное в истории, – пишет он м-ль Леруайе де Шантепи, – лишь маленькая человеческая часть (три-четыре сотни в столетие, может быть), которая со времен Платона и до наших дней не изменилась; она-то и создала все, она – совесть мира. Что касается нижней части социального тела, то ее никогда не возвысить».[397]

Настало время завершать первую часть «Воспитания чувств», и он опять укладывает чемоданы. Благодаря железной дороге от Руана до Парижа теперь рукой подать; следовательно, при любом удобном случае он прыгает в поезд и снова оказывается в столице. Отныне у него два порта приписки, и он, положив в багаж рукопись, переезжает от одного к другому. Думают, что он уехал в Круассе, а он – на бульваре Тампль; хотят навестить его в его парижской квартире, а он уже уехал в деревню. В Париже он идет посмотреть на рабочих предместья Сент-Антуан и на Тронную заставу, читает исследования о фаянсе и готовит следующую часть своего романа. Как он и думал, к нему хочет приехать мать. У него, к сожалению, нет места, чтобы устроить ее и горничную Жозефину у себя дома, поскольку его собственный слуга спит на кухне. Что придумать? Щепетильная и упрямая мать, конечно, вообразит, что он придумал этот предлог, чтобы не принимать ее. Он умоляет Каролину уговорить пожилую женщину. «Объясни ей, – пишет он племяннице, – 1-е: или она должна отказаться от горничной; 2-е: или я буду каждый вечер отсылать своего слугу ночевать в отель; или 3-е: пусть твоя бабушка остановится у Эльдера, что, по правде говоря, было бы проще и удобнее для нее и для меня. Но скорее я повешусь, нежели скажу ей об этом сам».[398]

В конце концов Флобер, его мать и прислуга кое-как устраиваются на бульваре Тампль. Она привезла по его просьбе восточные одежды, которые он купил во время путешествия в Африку. Он любит надевать их, желая удивить друзей. 12 февраля он вводит на обеды в ресторане Маньи на улице Дофин Жорж Санд. Единственная женщина, принятая в мужском кругу, она сначала смущена веселыми товарищескими отношениями гостей и вольностью их разговоров. Все обращаются с ней почтительно, отдавая дань уважения ее известности и возрасту. В свои шестьдесят два года она – бабушка в литературе. «Она здесь, – пишут Гонкуры, – рядом с нами. У нее очаровательная головка, в которой с возрастом чувствуется тип мулатки. Она смотрит на всех со смущенным видом и шепчет на ухо Флоберу: „Только вы здесь и не смущаете меня…“ У нее маленькие, очень изящные руки, которые почти закрыты кружевными манжетами».

В следующем месяце, продолжая трудиться над романом, Флобер просит у Сент-Бева справки о неокатолическом движении накануне сороковых годов: «Моя история охватывает период с 1840 года до государственного переворота. Мне, само собой разумеется, необходимо знать все и, прежде чем приняться за дело, проникнуться духом времени… Не могу поехать к вам из-за ужасного чирья; я не в состоянии одеться. Я не могу пойти в библиотеку. Я теряю время и досадую на себя».[399] Он две недели сидит дома, «перевязанный бинтами и укутанный в согревающие влажные компрессы». Его единственное утешение – работа. Не выздоровев до конца, он в апреле присутствует в качестве свидетеля на литературной свадьбе Юдтт Готье, старшей дочери Теофиля, с Катюлем Мендесом. Однако не видит ничего хорошего в этом так плохо подобранном союзе. В любом случае больше чем когда-либо он остается приверженцем целибата творческих людей. Занятый только самим собой, сомневаясь, изучая себя и с удовлетворением рассказывая друзьям о состоянии своей души, он доверительно рассказывает Гонкурам: «Во мне живут два человека. Один (вы его видите) узкогрудый с тяжелым задом – человек, созданный для того, чтобы сидеть, склонившись за столом; другой – коммивояжер, настоящий, веселый, постоянно курсирующий коммивояжер, человек, который любит грубые упражнения».[400] Он нравится Жорж Санд таким, каков он есть. Она испытывает на нем очарование дамы преклонных лет. И 21 мая появляется на обеде у Маньи в платье «грешный цветок». «Любовное одеяние, которое, подозреваю, надето для покорения Флобера», – помечают Гонкуры. Флобера трогает эта новая дружба, в которой сочетаются нежность и кокетство. Он знает, что Жорж Санд намного старше его, их симпатия не может перерасти в интимные отношения. И это успокаивает его. Любить и уважать женщину, с которой (ты уверен в этом) никогда не будешь спать, кажется ему идеальной вещью для стареющего литератора.

Поскольку он слывет за человека, близкого к трону, племянница спрашивает его о тревожных слухах, которые ходят в Руане по поводу возможного вооруженного конфликта. Он разубеждает ее: «Ты спрашиваешь, что я думаю о политической ситуации и что об этом говорят. Я всегда думал, что войны не будет, и теперь говорят, что все, быть может, уладится… Эти добрые буржуа, которые призвали Исидора[401] защищать порядок и собственность, ничего больше не понимают… Хотя думаю, что император сильнее чем когда бы то ни было… Добрейшие итальянцы ввяжутся, конечно, в битву с Австрией, но Франция быстро положит этому конец. Захватят Венети, отдадут Австрии в качестве компенсации придунайские провинции. Наши войска возвратятся из Мексики, и все мгновенно закончится… И, в заключение, думаю, что если война будет, то мы в ней будем очень мало участвовать и она быстро закончится. Франция не может позволить разрушить свое создание, зная итальянское единство, а сама не может уничтожить Австрию, ибо это значило бы отдать Европу России. Таким образом, мы будем держаться посередине, мешая тому, чтобы воевали очень сильно».[402]

Его оптимистические предвидения опровергнуты событиями. 3 июля 1866 года прусская армия разбивает австрияков у Садова. Эта победа свидетельствует о военной мощи пруссаков, оснащенных ружьями со штыком и отличающихся ловкостью тактики. Франция сама неожиданно чувствует угрозу со стороны своего сильного соседа. Но Флобер по-прежнему не верит в возможность войны. В том же месяце он едет в Лондон, где встречает Гертруду Тенан и ее сестру миссис Кемпбелл, затем в Баден, где ежегодно живет Максим Дюкан. Едва вернувшись в августе в Круассе, он уезжает в Сен-Грасьен, где у принцессы Матильды есть летняя резиденция. Там его ждет важная церемония. Ему вручают знаки отличия кавалера ордена Почетного легиона. Он гордится красным бантом в петлице, а между тем недавно насмехался над товарищами, которые приняли эту награду. Дело явно не обошлось без вмешательства принцессы Матильды в министерство народного образования. «Я не сомневаюсь в добрых намерениях г-на Дюрюи, – пишет он принцессе, – но предполагаю, что мысль ему была подсказана некой дамой. Значит, красный бант для меня больше расположения – почти память. Мне этого и не нужно было для того, чтобы часто думать о принцессе Матильде».[403] А мадемуазель Амели Боске доверительно пишет: «Главное удовольствие для меня в этом банте – радость тех, кто меня любит… Ах! Если бы это получали в восемнадцать лет!»[404] Еще одно проявление уважения: Жорж Санд посвящает ему свой роман «Последняя любовь». Однако Флобер смущен, увидев свое имя рядом с таким компрометирующим названием. Сие посвящение стоит ему, по его собственным словам, «дружеских шуток». Неужели он станет «последней любовью» дамы из Ноана? А она объявляет ему о своем визите с 28 по 30 августа 1866 года в Круассе.

В доме поднимается суматоха. Спешно готовят для Жорж Санд комнату Каролины. Флобер встречает ее на перроне вокзала и везет в экипаже осматривать город. После чего едут в Круассе. «Мать Флобера – очаровательная старушка, – помечает Жорж Санд в своей записной книжке 28 августа. – Тихое местечко, удобный дом, красивый и хорошо обустроенный. Добрая прислуга, чистота, вода, предусмотрительность – все, чего только можно желать. Я здесь как сыр в масле». Вечером он читает ей «Искушение святого Антония», вариант 1856 года, она находит произведение «превосходным». Спать ложатся в два ночи. На следующий день под дождем садятся на судно, следующее в Ла Буй, возвращаются домой, чтобы выпить чашечку чая, играют в карты, и в конце этого двухдневного визита Жорж Санд помечает в своей записной книжке: «Флобер воодушевляет меня».

По возвращении в Париж благодарит Флобера в письме: «Я в самом деле тронута хорошим приемом в вашем безмятежном местечке, где такое бродячее животное, как я, – аномалия, которая, скорее всего, мешает. Вместо этого меня приняли так, будто я член семьи, и я видела, что это радушие шло от сердца… И потом, ты – хороший, добрый парень и великий человек, я от всей души люблю тебя».[405] И посылает ему полное собрание своих сочинений: семьдесят пять томов. Он, опубликовавший так мало, потрясен этой редкой плодовитостью. Однако дружеские чувства к Жорж Санд обязывают его быть любезным. «Я считаю, что вы излишне строги к „Последней любви“, – пишет он принцессе Матильде. – В этой книге, по-моему, есть замечательные места… Что касается ее недостатков, то я сказал о них автору, поскольку Она неожиданно свалилась в мою хижину… Была, как всегда, очень проста и отнюдь не похожа на синий чулок».[406] Он так рад этой встрече с ней в Круассе, что приглашает приехать снова как можно скорее и на этот раз «как минимум на неделю». «У вас будет своя комната с геридоном и все необходимое, чтобы писать. Договорились?» И в том же письме уточняет: «Знаю мало людей менее строптивых, чем я. Я много мечтал и мало действовал». Это признание – первое в последовавшей за ним череде. Чувствуя доверие, он испытывает удовольствие от облегчения и непринужденности, знакомых ему со времен переписки с Луизой Коле. Издалека рассказывает ей о себе, своих мыслях, вкусах, работе, усталости, творчестве и взглядах на жизнь: «У меня нет, как у вас, ощущения того, что жизнь только начинается, изумления перед новым расцветом существования. Мне кажется, наоборот, что я жил всегда. И воспоминания восходят ко временам фараонов. Я явственно вижу себя в различные исторические эпохи занимающимся самыми разными ремеслами и в самых различных условиях. Я теперешний – результат всех исчезнувших „я“… Многое можно было бы объяснить, если бы мы знали свою настоящую родословную».[407]

Верная данному обещанию, Жорж Санд 3 ноября 1866 года снова приезжает в Круассе. И повторяется волшебная встреча. Гуляют, Флобер читает гостье сначала свою феерию, затем «Воспитание чувств» («Это хорошо», – считает Жорж Санд); разговаривают до двух часов ночи, спускаются на кухню съесть холодного цыпленка, идут к колодцу за свежей водой, поднимаются снова в кабинет и разговаривают до зари. После целой недели праздника расстаются, и Флобер помечает: «Хотя она все-таки излишне доброжелательна и сладкоречива, ее замечания отличаются изысканным здравомыслием, особенно если она не садится на своего социалистического конька».[408] Это не более чем легкие упреки. В целом он покорен. Он даже готов простить Жорж Санд ее досадное желание хвалить эгалитарную и добродетельную демократию. «Я разбит после вашего отъезда, – пишет он ей. – Кажется, не видел вас десять лет. Единственная тема разговоров с матерью – о вас; здесь вас все обожают… Не знаю, какое чувство я испытываю к вам; наверное, это особенная нежность, которую до сих пор не испытывал ни к кому… Руанская газета „Нувеллист“ отметила вашу поездку в Руан. В субботу, после того как вы уехали, я встретил нескольких буржуа, возмущенных мной за то, что не показал вас».[409] И рассказывает ей, что накануне у торговца лесом случился пожар и он так работал на насосе, что, вернувшись домой, заснул как убитый. Его роман, разумеется, вырисовывается плохо, и он не знает, дойдет ли до конца. Он завидует Жорж Санд (во всяком случае, так говорит) за то, что она пишет легко: «Вы-то не знаете, что такое целый день сидеть, сжимая голову руками, напрягать свои несчастные мозги для того, чтобы найти слово. Ваша мысль течет широко, она нескончаема, как река. А у меня это тоненькая струйка воды. Мне нужно проделать значительную работу для того, чтобы источник начал бить».[410] А так как она удивляется тому, что он все время говорит о своей «трудной работе», и замечает, что это, скорее всего, «кокетство» с его стороны, он невесело отвечает: «Я нисколько не удивляюсь тому, что вы ничего не понимаете в моих литературных бедах! Я и сам в них ничего не понимаю. Но они существуют тем не менее, и непомерные… Не знаю, как приступить к делу, чтобы начать писать; мне удается выразить сотую часть мыслей после бесконечных попыток! Ваш друг не из тех людей, которыми владеет вдохновение, нет, нет!.. И потом, я не допускаю и мысли о том, что на бумагу может быть перенесено что-то мое, личное. И даже считаю, что романист не имеет права выражать свое мнение о чем бы то ни было. Разве господь бог высказывал когда-либо свое мнение? Вот почему у меня столько такого, от чего я задыхаюсь, от чего хотел бы избавиться, а я проглатываю его. К чему, в самом деле, говорить об этом? Первый встречный интереснее господина Флобера, поскольку в нем гораздо больше общечеловеческого, а следовательно – типичного».[411] У него теперь есть бокал с красными рыбками. «Это забавляет меня. Они составляют мне компанию за обедом». Однако одиночество снова становится непереносимым. Он возвращается в Париж, встречается с несколькими друзьями, аплодирует пьесе Луи Буйе «Амбуазский заговор», которая с большим успехом идет в театре «Одеон», принимает Тэна, который, увидев его, удивлен «грубой силой его лица и тяжелыми бычьими глазами», кожей, налитой кровью, и резким разговором. Однако, несмотря на этот вид, автор «Истории английской литературы» говорит о нем как о «добром малом», очень естественном, не заносчивом человеке, который «не любит говорить комплименты», отдавая предпочтение идеологическим дискуссиям.

Вернувшись в Руан в декабре 1866 года, Флобер с радостью узнает, что парижский успех Луи Буйе имеет большой отклик и в провинции. «Соотечественники, решительно не признававшие его до сего времени, вопят от восторга с тех пор, как ему аплодирует Париж, – пишет он Жорж Санд. – Он вернется сюда в следующую субботу на банкет, который дается в его честь. Восемьдесят приборов как минимум и пр.».[412] Успех друга не вдохновляет его ускорить ритм собственной работы. Он отнюдь не торопится публиковать произведение, которое ему с каждым днем кажется все более и более несовершенным. «Мне невыносимо претит описывать современных французских буржуа»,[413] – объявляет он своей «дорогой подруге», своему «старому, любимому трубадуру», как называет он Жорж Санд. И доверительно пишет госпоже Роже де Женетт: «Я не слышу других звуков, кроме потрескивания дров в камине и тиканья часов. Работаю при свете лампы по десять часов в сутки… Я в отчаянии оттого, что делаю вещь бесполезную, то есть противоречащую целям Искусства, являющуюся лишь смутной экзальтацией. Впрочем, при нынешних требованиях науки и буржуазном сюжете вещь, кажется мне, совершенно немыслима. Красота несовместима с современной жизнью. Следовательно, я берусь за это в последний раз. С меня довольно».[414]

Несмотря на это утверждение, он спешно просит у Эрнеста Фейдо сведения о биржевых операциях, которыми, видимо, будет заниматься его главный герой Фредерик Моро. Он сам все более и более озабочен деньгами. «В настоящее время я могу только зарабатывать на бумагу, но не на поездки, путешествия и книги, которых требует моя работа, – признается он романисту Рене де Марикуру. – Но, в сущности, я считаю, что это хорошо (или делаю вид, что так считаю), ибо не вижу связи, существующей между монетой в пять франков и идеей. Нужно любить Искусство ради самого Искусства; в противном случае лучше заняться любым другим ремеслом».[415] И в ночь с 12 на 13 января рассказывает о своем смятении Жорж Санд: «Жизнь нелегка! Сложная и дорогостоящая штука! Я в этом кое-что понимаю. На все нужны деньги! При скромных средствах и непроизводительном ремесле надо довольствоваться малым. Так я и делаю! Привык; однако в те дни, когда работа не клеится, бывает нелегко… Целыми неделями я ни словом не обмолвливаюсь ни с одним человеческим существом, а в конце недели не могу припомнить ни одного дня, ни одного события. По воскресеньям я вижусь с матерью и племянницей – и это все. Мое единственное общество составляет стая крыс, которые страшно шумят над головой на чердаке, когда перестает журчать вода и нет ветра. Ночи черны, как чернила; вокруг меня тишина, точно в пустыне. В подобном окружении от всякого пустяка начинается сердцебиение».

Он, по его собственному признанию, становится «нелюдимым». Приглашенный на обед к племяннице в Руан, он испытывает злобное удовлетворение оттого, что шокирует гостей обилием своих речей. Следуя совету Жорж Санд заняться тренировкой, он по ночам гуляет при свете луны по снегу в течение двух с половиной часов и представляет себе, что путешествует по России или Норвегии. Он жалуется, что, взявшись за роман, обрек себя на «нудную и тяжелую умственную работу», и спрашивает у своей корреспондентки «способ писать быстрее». Когда-то, говорит он, он был сухим и жестким. С возрастом стал «женственнее»: «Взволновать меня – ничего не стоит; все меня смущает и тревожит; я как тростник на ветру».[416] К счастью, мать тем временем смогла продать за пятнадцать тысяч пятьсот франков ферму Куртаван в л’Обе. Сам он получил от Мишеля Леви аванс в пять тысяч франков. Тиски разжались. В Круассе на день приезжает Тургенев, покоряет хозяев ласковым взглядом, патриархальной белизной бороды, изысканным разговором и уезжает, очаровав весь дом.

Преодолев денежные затруднения, Флобер едет на три месяца в Париж. Братья Гонкур, увидев его, удивлены его сияющим лицом и словоохотливостью, о которой они в его отсутствие немного позабыли: «Грубое полнокровное здоровье Флобера, расцветшее за десять месяцев уединенной деревенской жизни, превратило его в человека непомерно вызывающего и слишком экспансивного для наших нервов».[417] Он, в свою очередь, равно разочарован в друзьях, которые, кажется, чрезмерно озабочены политикой. После обеда у Маньи он пишет Жорж Санд: «Во время последней встречи у Маньи велись такие пошлые разговоры, что я поклялся себе забыть порог этого заведения. Речь все время только и шла, что о г-не де Бисмарке и о Люксембурге. Это выше моих сил! Так-то, жить мне не становится легче».[418] Желчное настроение не мешает ему побывать на премьере пьесы Александра Дюма-сына в «Жимназ» и на многочисленных светских приемах, где он принуждает себя быть любезным. И всюду чувствует смутное беспокойство, затаенный страх перед будущим. «Политический горизонт становится все мрачнее. Никто не может сказать почему, но он омрачается, прямо-таки чернеет, – пишет он, иронизируя, Каролине. – Буржуа боятся всего! Боятся войны, боятся рабочих стачек, боятся смерти (возможной) императора – паника охватила всех. Чтобы понять степень одурения, равную нынешней, надо возвратиться назад, к 1848 году! Я сейчас много читаю о том времени: впечатление глупости, которое я выношу из этого чтения, усугубляется моими наблюдениями над современным состоянием умов, так что на плечи мне навалились целые горы кретинизма».[419]

Он не ограничивается чтением книг и газет, имеющих отношение ко времени действия его романа, а едет в Крей осмотреть фаянсовую фабрику, которую опишет в «Воспитании чувств». Однако, когда Жорж Санд зовет его в Ноан, он в который раз отвечает на приглашение отказом, мотивируя его болезнью матери, у которой недавно был приступ и которая требует, чтобы он был рядом с ней. Прежде чем уехать в Круассе, он посещает с принцессой Матильдой выставку, которую находит «утомительной». Тем временем слухи о войне затихают. Буржуа воодушевляются. Можно вновь мечтать о серьезных вещах, об Искусстве, философии, литературе. «Аксиома: ненависть к буржуа – это проявление добродетели. Под словом „буржуа“ я имею в виду как буржуа в блузах, так и буржуа в рединготах. Только мы, и никто другой, то есть люди образованные, и есть народ или, вернее сказать, традиции человечества».[420]

2 мая 1867 года Луи Буйе, снискавший расположение своих соотечественников, назначен на должность библиотекаря в Руане с содержанием в четыре тысячи франков в год и служебной квартирой. 10 июня Флобер приглашен на бал в Тюильри в честь иностранных императоров: русского царя Александра II, короля Италии, короля Пруссии, а также принца Галльского, приехавших в Париж по случаю выставки. «Государи хотят видеть меня как одну из самых роскошных достопримечательностей Франции; я приглашен провести с ними вечер в следующий понедельник»,[421] – пишет он, иронизируя, Каролине. Казалось бы, с него должно быть довольно посещения великих мира сего. Однако это отнюдь не так. Праздник ослепляет его своим великолепием. В этих салонах, где царствуют прекрасные туалеты, фраки и мундиры, он чувствует себя ученым медведем, оглушенным звуками тамбуринов. Он играет роль кавалера, любезного с дамами, внимательно наблюдает за всем и пишет потом Жорж Санд: «Кроме шуток, это великолепно». Но русский царь ему не понравился: «Он показался мне увальнем». Он посещает Клуб-Жоккей, Английское кафе, возвращается в Круассе, едет в Париж в обществе матери, чтобы показать ей выставку, и снова запирается с рукописью в Круассе. На этот раз пишет Арману Барбесу, чтобы получить консультацию по современной истории. И горячо благодарит его за выполненную просьбу: «Сведения, которые вы мне сообщаете, будут использованы (при случае) в книге, которую я сейчас пишу и действие которой происходит между 1840–1852 годами. Несмотря на то что сюжет у меня чисто психологический, я иногда затрагиваю события того времени. Передние планы у меня вымышленные, а фон – реальный».[422] Ритм работы не ослабевает. Однако нервы его на пределе. Малейшее затруднение выводит его из себя. «Я боюсь стука двери больше, нежели предательства друга, – пишет он откровенно принцессе Матильде. – Я и в самом деле болен, нервы обнажены, мой грубый вид жандарма обманчив. Видите, я говорю о себе, как баба».[423] Теперь он собирается закончить свой роман весной 1869 года, работая, «как тридцать тысяч негров». Еще два года борьбы с персонажами, которые убивают его. Ему только что исполнилось сорок шесть лет. Ко времени публикации ему будет сорок восемь. «Оглядываясь назад, я вижу, что не растратил жизнь понапрасну, а между тем что мною сделано, господи! Пора уже разрешиться чем-нибудь приличным».[424]

С годами его суждения о политике становятся все более категоричными. Он пишет принцессе Матильде: «Что касается страха, который Пруссия внушает добрякам-французам, признаюсь, что ничего не смыслю в этом и оттого-то чувствую унижение».[425] Он приветствует смелость Сент-Бева, который недавно в Сенате открыто потребовал свободы прессы. Его любимая лошадка – г-н Тьер: «Порычим на г-на Тьера! – пишет он Жорж Санд. – Есть ли на свете более торжествующий болван, более гнусная бездарь, более дерьмовый буржуа! Нет, нельзя даже представить себе тошноту, которую вызывает у меня эта старая дипломатическая дыня, округляющая свою глупость на навозе буржуазии… Он кажется мне таким же извечным, как сама посредственность! Он подавляет меня».[426]

Его резкие взгляды известны руанским соотечественникам. Он слывет среди них кем-то вроде анархиста, врага морали, религии и общественного порядка. Они не подозревают, что это всего лишь слова, что его истинный идеал – человек-домосед, мирный, завзятый обыватель – не так далек от них самих. В хорошую погоду они едут на прогулку в Круассе, на берега Сены и иногда видят издалека в саду Флоберов высокий силуэт, облаченный в пунцовое домашнее платье. Это «красный человек», который демонстрирует свои убеждения! Они показывают на него, как на пугало, своим детям пальцем. Если бы они знали, до какой степени он одинок, устал, сбился с пути, они бы пожалели его вместо того, чтобы осуждать и бояться.