Падение сверхновой

Впервые в жизни Юру посетило волнующее чувство отрешенности и лихорадочной нетерпеливости, так хорошо знакомое, по его мнению, всем великим поэтам и физикам-теоретикам.

Юра быстро вскочил с кровати и, тихо ступая босыми ногами по мягкому ворсу ковра, подошел к окну.

За окном рождалось утро. Оно спускалось с далеких высот в невероятном зеленом свете, который быстро таял, уступая место пурпурным и янтарным оттенкам.

Такое утро бывает только в горах. Юра мог бы сказать еще точнее, такое утро бывает только на высоте 3250 метров над уровнем моря, на небольшой площадке хребта Западный Тайну-олу, у самой границы с Монголией.

Здесь, в забытом богом и людьми месте, как часто любит говорить Юрин сосед по комнате Анатолий Дмитриевич Кирленков, приютился маленький белый домик Нейтринной астрофизической лаборатории Академии наук СССР.

Два раза в месяц сюда прилетает вертолет. Он доставляет письма, газеты и съестные припасы В эти дни здесь бывает праздник — никто не работает. Чаще прилетать вертолет не может — уж очень далеко забралась Нейтринная от людского жилья. Но иначе нельзя, если хочешь поймать самую неуловимую представительницу субатомного мира, частицу-призрак, будь добр исключить всякие посторонние влияния. Под посторонними влияниями обитатели Тайну-олу понимают почти все проявления материальной культуры XX века: антенны радиостанций, динамо-машины, мощные магниты и дым заводов и фабрик, который окружает наши города никогда не тающим облаком.

Юра смотрит на лазоревые тени от пихт и кедров, на бриллиантовую пыль, которая курится над снегом, но видит пыль межзвездных бездн, спирали галактик, рождение и смерть миров.

В горле у него что-то стучит и рвется, а под сердцем тает льдистый и щекочущий холодок. И Юра понимает, что это пришло оно — вдохновение. Юра поэт. То есть он инженер-электрофизик, но все-таки и поэт тоже. Юра почти год работает в Нейтринной, почти год, как он расстался с Москвой, и почти год он пишет стихи.

Обитатели Тайну-Олу подозревали, что у Юры имеется толстая тетрадь в клеточку, куда он лунными ночами заносит свои вдохновенные вирши. Но они ошибались. Юра писал стихи на радиосхемах и кальках; рифмованные строчки, начертанные его рукой, попадались между интегралами и кривыми распределения энергии космических лучей…

Стихи у Юры большей частью грустные. Кирленкову они вообще нравятся. Но Юра знает, что это не то. Есть иная поэзия. Еще не высказанная никем. Но волнующая и мощная. Где-то вспыхивают сверхновые звезды, где-то гибнут солнца, сталкиваются галактики. И все они кричат.

Крик их — это потоки энергии, это возмущения полей, которые несутся в пространстве без границ и без цели. Иногда мы слышим эти крики. Но даже та ничтожная часть, что дошла до антенн радиотелескопов, — это глубокое прошлое. Ведь даже свет от дальних галактик летит к нам миллионы лет. Мы смотрим, как мерцают звезды, а их, быть может, уже давно нет. Лишь только световые кванты бегут и бегут причудливыми путями космоса.

Как обуздать время? И как все это вылить в стихи? Юра очень веселый парень. Прекрасный лыжник и шахматист, краснощекий и вечно сияющий белозубой улыбкой. Но стихи он любит чуть грустные, наполненные философскими размышлениями о вечном вопросе — смысле жизни. Кажется, этот вопрос для Юры давно решен. Он с каждым вертолетом получает письма из Москвы от тоненькой маленькой девочки.

Юра любит возиться в аккумуляторной, учит английский язык для сдачи экзамена кандидатского минимума, немного скучает по Москве и неутомимо работает над созданием любительских кинофильмов. Но как доходит до стихов, Юра становится в какую-то позу. Если любовь — то роковая и со смертельным исходом, если грусть — то сильнее мировой скорби Байрона и Леопарди. А уж вопрос о смысле бытия разобран им с такой тщательностью и так оснащен данными квантовой механики и теории относительности, что старик Фауст, наверно, сгорел бы от стыда за собственное невежество.

Но сегодня, в это дивное воскресное утро, Юра чувствует, что в нем рождается настоящая поэма. Такая, которую гениальные поэты выдают восхищенному человечеству раз в столетие.

Но вдохновение вдохновением, а режим нужно соблюдать. Стараясь не разбудить Кирленкова, Юра торопливо одевается для получасовой прогулки, берет кинокамеру и на цыпочках выходит из комнаты.

Все кругом умыто солнцем и свежестью. Юра блаженно жмурится и с наслаждением втягивает ароматный воздух чуть вздрагивающими ноздрями. Он неторопливо направляется к аккумуляторной. Оттуда открывается изумительный вид на ущелье. Юра давно собирается, говоря словами того же Кирленкова, угробить несколько метров прекрасной цветной кинопленки на то, чтобы заснять, как клубится жемчужный туман, пронизанный золотыми стрелами восхода. Последние слова принадлежат уже самому Юре.

Но аккумуляторная погружена в синеватый сумрак. "Слишком рано еще", думает Юра, неторопливо протирая светофильтры кусочком фланели.

Юра поднял голову и удивленно раскрыл глаза. Не мигая смотрел он прямо перед собой, ошарашенный и оглушенный внезапной переменой. Стены аккумуляторной как будто растаяли, они стали полупрозрачными и какими-то зыбкими, точно струи нагретого воздуха. Все вокруг почему-то стало зеленым. А где-то далеко-далеко светилось неяркое сиренево-голубоватое пятнышко, похожее на огненный спиртовой язычок. Постепенно пятнышко стало ярче, четче обозначились его очертания. Оно уже походило на сиреневую луну, сияющую где-то в толще огромного аквариума Сам не зная, что он делает, Юра включил механизм своего «Кварца». Но жужжания кинокамеры он не слышал. Слезящимися от напряжения глазами Юра видел, как в центре луны появилась рваная черная дырка, которая потом постепенно сузилась до маленькой круглой точки. А дальше пошло точно под микроскопом, когда наблюдаешь рост кристаллов.

Дырочка затянулась тоненькой ледяной пластинкой, потом еще одной, еще. Со всех сторон появлялись пластинки-кристаллы, они выбегали откуда-то сбоку, мчались друг другу навстречу, наслаивались и утолщались. Вскоре луна почти совсем исчезла. Она лишь еле угадывалась по сиреневому оттенку, пробивавшемуся сквозь толщу кристаллов. И в этот миг Юра увидел четкий и ясный темный иллюминатор и запрокинутую голову человека. Долю секунды видел Юра это лицо, но запомнил его навечно. Огромные немигающие глаза, высокий шишковатый лоб и черные впадины щек. Лицо становилось все яснее и четче, желтый огонь иллюминатора стал оранжевым, потом малиновым, красным, пока совсем не исчез. И вновь перед Юрой была аккумуляторная, только ярко-вишневая, как раскаленная металлическая болванка.

Маленький домик, казалось, дрожал, и даже контуры отдельных хребтов становились неверными и расплывчатыми от этой раскаленной дрожи, которая постепенно переросла в звук: пронзительный и свистящий гул, который раскачал горы и упругой волной воздуха толкнул Юру в грудь и покатил по маленькой площадке станции прямо к обрыву.

Кирленков не спал. Сквозь вздрагивающие, притворно сомкнутые веки он видел, как Юра в одних трусах расхаживал по комнате, как подошел к окну и долго смотрел на дальние хребты. Когда дверь за Юрой закрылась, Кирленков быстро сунул руку под подушку, долго шарил там, но ничего не нашел. Тогда он осторожно поднялся с постели и тихо, на цыпочках, вобрав голову в плечи, направился к Юриной тумбочке. Быстро выдвинул ящик, ловко выхватил из блестящей пачки сигарету с фильтром и классическим прыжком рухнул обратно в постель.

Кирленков часто курил натощак, испытывая одновременно удовольствие и отвращение. Дым расслаивался длинными волокнистыми пленками, тихо оседал и уползал под кровать.

Мысли приходили невеселые. Работа не клеилась. С того злополучного дня, когда Кирленков провалился на диссертации, все шло как-то не так. Конечно, не очень-то приятно провалиться, но дело было не только в этом. Кирленков чувствовал, что его личный провал сильно подорвал интерес к теме, которая была отнюдь не личной собственностью Кирленкова, а принадлежала науке. Теперь только очень смелый человек решился бы выступить соискателем по этой теме или же "большой авторитет", которому нечего терять. Это было скверно. А как хорошо все шло!

Кирленков с удовольствием, даже со смаком изящно и четко математизировал возможность экспериментальной проверки закона временной четности. Если задуманный им тонкий эксперимент даст хорошо сходимые данные, это будет победа. Точнее — первый робкий шаг к победе над временем. И во всем виноват шеф! Когда Кирленков принес ему только что отпечатанный автореферат, шеф торжественно достал авторучку с золотым пером и, внутренне усмехаясь над удивленным лицом, которое, вероятно, было тогда у Кирленкова, зачеркнул слово «кандидата» и уверенным академическим почерком написал: «доктора».

Кирленков не успел опомниться, как все вокруг него завертелось чертовым колесом, которое быстро втащило его в свой центр — на кафедру, где он должен был вместо кандидатской защищать докторскую диссертацию.

И он провалился. Двенадцать — за, четырнадцать — против.

Если бы шеф не зачеркнул тогда слово «кандидата», все сошло бы прекрасно. Его работа безусловно заслуживала этой ученой степени. Более того: она лишь чуть-чуть не дотянула до докторской. Но этого «чуть-чуть» оказалось вполне достаточно — четырнадцать черных шаров.

Но, думая так, Кирленков знал, что хочет обмануть самого себя. И не так уж виноват шеф, и кандидатская, даже докторская отнюдь не были самоцелью. Просто он не сумел достаточно убедительно аргументировать необходимость и возможность будущего эксперимента. Взлетел в облака и, забыв про землю, был низринут в ущелье. Вот и все. И никто, кроме него, здесь не виноват. С ним поступили не только справедливо, но и, пожалуй, даже по-товарищески. Сурово, но по-товарищески.

Он просил докторскую, но не получил даже кандидатской, но он предлагал эксперимент, и с ним согласились:

"Делай. Твой эксперимент — это дальний поиск. Может быть, тысячи лет пройдут, пока люди смогут извлечь из него пользу. Но без дальнего поиска не может развиваться наука. Делай. А там посмотрим. Если твои предположения оправдаются, что ж, мы сделаем тебя доктором. Важна наука, а не ученая степень. А если все окажется лишь бесплодным манипулированием тензорами и интегралами, тебе придется серьезно задуматься над своим местом в науке. Делай!" — приблизительно так говорили с Кирленковым тогда четырнадцать черных шаров.

И он понял. Он был благодарен за разрешенный эксперимент. Но вот уже два года, как Кирленков ничего не может добиться.

"Или точность эксперимента на порядок ниже искомого эффекта, — думает он, — или… О гадость!" — Кирленков кашляет, так как сигарета догорела и он затягивается едким дымом горящего фильтра.

В эту минуту начался ураган.

Ураган разбудил немногочисленных обитателей Нейтринной слишком рано. Пронзительный, свистящий гул заставил их вскочить с постели и наспех одеться.

Не прошло и двух минут, как все собрались в маленькой круглой гостиной. Зябко поеживаясь и растирая голые руки, растерянно стоял Оганесян, одетый в лыжные шаровары и белую майку.

Меланхоличный и толстый повар Котенко испуганно таращил голубые глазки, обычно хитрые и веселые.

— Что же это, в самом деле? — недовольно пробурчал Кирленков; он оглядел каждого, будто искал виновных.

— Надо выйти наружу, — очнулся от внезапного оцепенения Оганесян и направился к выходу. Потом, вспомнив о своем туалете, торопливо вернулся к себе в комнату.

Первыми покинули домик Кирленков и Волобоев, тридцатилетний красавец доктор. Каково же было их удивление, даже недоумение, когда они не обнаружили на площадке никаких разрушений. Ведь после того как раздался этот страшный звук и что-то здорово тряхнуло домик, им рисовалась совершенно иная картина. Но все оставалось на своих местах. Два кедра, пихты и лиственница, железная дверь аккумуляторной, ажурные контуры небольшого радиотелескопа, антенны гравитационных ловушек и проводка, ведущая к тензорным датчикам, — все было на месте.

— Может быть, обвал? А? — спросил Волобоев, надевая дымчатые очки.

Кирленков не ответил, но сразу же прямо по снегу, чтобы сократить расстояние, пошел к обрыву. Волобоев все же решил идти по расчищенной еще вчера дорожке. Не успел он сделать и нескольких шагов, как удивленный вскрик Кирленкова заставил его изменить первоначальное намерение пойти по дорожке.

Стараясь попадать ногами точно в оставленные на снегу следы, Волобоев торопливо зашагал к Кирленкову.

— В чем дело, Дима?

Кирленков вместо ответа протянул ему облепленный снегом «Кварц».

— Юркина камера! Как она здесь очутилась? Кирленков опять ничего не ответил и, видимо что-то увидев, побежал к обрыву. Волобоев, тихо ругнувшись, поспешил за ним.

Юра лежал у самого обрыва, обхватив руками замшелый кедровый ствол. Сцепленные пальцы обеих рук посинели от напряжения, лицо было облеплено снегом, на левой щеке снег был красный. Волобоев осторожно счистил его ладонью и увидел широкую лиловую полосу поцарапанной и местами содранной кожи. С большим трудом они разжали Юрины пальцы и оттащили его подальше от обрыва.

Волобоев, опустившись на корточки, начал прощупывать пульс. Очевидно, ничего не прощупав, он задрал свитер с пингвинами и с медведями и приложил ухо к груди. С минуту напряженно вслушивался, а потом молча поднялся.

Кирленков ни о чем не спрашивал и смотрел куда-то в сторону.

— Если нет никаких повреждений, то все в порядке, просто нервный шок, сказал Волобоев и помахал рукой показавшимся на крыльце домика Оганесяну и Костенко. — Нужно его отнести в дом.

Юра в сознание не приходил, хотя Волобоев после тщательного осмотра не нашел в его организме никаких повреждений.

— Просто шок перешел в сон. Это бывает. Не нужно приводить его в чувство. Выспится — сам встанет. И не торчите вы все тут! Занимайтесь своими делами. Лучше свет включите, а то ничего не видно.

Оганесян щелкнул выключателем, но лампочка не загорелась.

— Это еще что? — Оганесян еще раз повернул выключатель — и опять ничего.

Кто-то безуспешно попробовал зажечь свет в коридоре. Минут через пять выяснилось, что во всем доме не горит ни одна лампочка.

— Проводка, очевидно, тут ни при чем. Кабель уложен глубоко под снегом, рассуждал Оганесян, — значит, нужно проверить в аккумуляторной. Сходите туда, пожалуйста, Анатолий Дмитриевич.

Кирленков, порывшись у себя в тумбочке, достал оттуда китайский карманный фонарь и, проверив его, пристегнул к поясу.

— Я с вами, Анатолий Дмитриевич, — увязался за ним Костенко.

Световой эллипс, метнувшись по снегу, взобрался на дверь и остановился, превратившись в почти правильный круг. Дверь в аккумуляторную была заперта. И это было в порядке вещей, так как Юра отличался аккуратностью. Порывшись в кармане, Кирленков достал ключ и вставил его в замочную скважину. Хорошо смазанная дверь открылась почти беззвучно, и они вошли в аккумуляторную.

С первого же шага Кирленков обо что-то споткнулся и направил луч себе под ноги. Но то, что он увидел, заставило его вскрикнуть и опуститься на корточки.

— Что? Что там, Анатолий Дмитриевич?

Костенко мог бы не спрашивать. В резком фонарном свете был ясно виден человек, лежавший на спине и широко раскинувший руки.

Огромный шишковатый лоб с залысинами, черные пополам с сединой вьющиеся волосы и темные впадины впалых щек.

— Кто это? Зачем он тут? — испуганно шептал добродушный повар, для пущей уверенности старавшийся прикоснуться к Кирленкову.

Кирленков ничего не ответил и точно так же, как недавно Волобоев, начал щупать пульс.

Неизвестный был одет для горных условий, мягко говоря, легкомысленно. Белые парусиновые брюки, легкая рубашка-зефир и сандалии на босу ногу — вот и все, больше ничего на нем не было.

Уловив слабые биения сердца, Кирленков поднялся:

— Нужно перенести его в дом. Акимыч, сбегай-ка за своим тулупом, а то на улице холодновато.

Нерешительно пятясь, Костенко вышел из аккумуляторной. Кирленков остался один с лежащим на полу незнакомцем. Закурив сигарету, Анатолий Дмитриевич попытался привести мысли в порядок. Однако это было нелегко. В самом деле, как мог проникнуть незнакомец в совершенно изолированное помещение? Не говоря уж о том, как он мог вообще оказаться здесь, па площадке Тайну-олу? Да еще в таком виде. Даже если допустить, что его принес ураган, то и тогда оставалось непонятным его пребывание в запертой аккумуляторной.

"Впрочем, ураган — это ерунда, — подумал Кирленков. — Не может же он утащить человека за тысячу километров! Но тогда откуда этот человек все-таки взялся? Не иначе, как из четвертого измерения. Только этим в некоторых детективных романах объясняется убийство в запертой комнате. Но человек этот жив и если придет в сознание, то сам расскажет".

Эта мысль успокоила Кирленкова, и он, согласно всем рекомендациям детективного жанра, решил обследовать "место преступления". Анатолий Дмитриевич совершенно забыл, что отправился в аккумуляторную затем, чтобы выяснить, почему в доме нет света.

"Все-таки он появился не как бесплотный дух", — подумал Кирленков, обнаружив на лабораторном столе капельки застывшего олова.

Кроме расплавленных контактов борорениевых дисков, Кирленков обнаружил еще и другие следы вторжения незнакомца.

Сильнее всего пострадали приборы регистрации космических лучей и стрелочные индикаторы полей. Все они молчаливо свидетельствовали о какой-то силе, которая властно заставила стрелки показать невиданные для этих приборов интенсивности. Стрелки были погнуты, возвращающие спирали смяты.

"Не будь ограничителей, — покусывая заусеницы на пальцах, думал Кирленков, — эти стрелки показали бы какой-то максимум и сразу же вернулись бы к нулю".

И ему показалось, что даже воздух в аккумуляторной особый, ионизированный и наэлектризованный. Все говорило о чем-то мощном и неведомом, что ворвалось сюда ниоткуда, выросло до абсурдных, не поддающихся осмыслению размеров и, точно надломившись, иссякнув в себе самом, бессильно вернулось к прежнему положению.

"Но что и зачем? — мучительно думал Кирленков. — Неужели только для того, чтобы оставить здесь этого по-летнему одетого пожилого и старомодного человека?"

Он ничего не понимал, у него не было ни решения, ни гипотезы, но еще не увиденные им чисто внешние признаки властно трогали струны его души, вернее, интуиции, той удивительной интуиции физика-теоретика, пусть неудачника, сорвавшегося на слишком оторванной от всего реального диссертации, но все же чуткой и смелой.

Интуиция уже знала все, но как еще был далек путь к осмысленному пониманию и решению!

Этот путь был не только далек, но и рискован, ибо как часто мы не слушаем голоса интуиции, как часто глушим его, отмахиваемся от него! Иначе и нельзя: это защитная реакция разума против спекулятивного ясновидения и пустого прожектерства.

Как много нужно знать, чтобы позволить себе всегда следовать голосу интуиции! Это доступно только великим людям, великим мыслителям и труженикам.

На другое утро все собрались в круглой гостиной. Ее окна, сделанные в виде фонаря, смотрели на запад. Сквозь них в помещение рвалась синеватая солнечная дымка, за которой едва угадывались абрисы далеких склонов. Казалось, что стекла матовые, а за ними ярко, но ровно горят лампы дневного света.

Все сидели и молчали. Кто неторопливо покуривал, кто задумчиво водил пальцем по прихотливым узорам древесины на полированном столе, но никто не собирался начинать. Тогда, по праву и обязанности начальника, решил заговорить Вартан Цолакович Оганесян.

— Ну, так что же мы, мальчики, с вами скажем? — Оганесян не так легко подыскивал нужные слова. — Через пять дней прилетит вертолет, и, честное слово, мне хотелось бы, чтобы мы с вами до тех пор во всем разобрались. А вам как?

Никто не ответил. Оганесян смущенно и просительно заглядывал в лица друзей. Он был в неприятном положении. Но никто не приходил ему на помощь. Да и кому хочется выставить себя дураком? Вот если бы кто высказал хоть какую-нибудь догадку, тогда бы все заговорили без приглашения. Точно тигры на кусок мяса, накинулись бы на эту робкую и беззащитную идейку, растащив ее на волокна. Опровергать всегда легче, чем утверждать.

Оганесян еще раз оглядел всех. Глаза его остановились на Володе Карпове.

— Владимир Андреевич, мы бы хотели знать ваше мнение. — И, не дожидаясь возражений Карпова, Оганесян подкрепил свою атаку. — Вы наш единственный специалист по нейтринным поглотителям, и нам хотелось бы услышать, что скажете именно вы.

Володя мог бы отговориться; в конце концов, при чем тут нейтринные поглотители? Так уж повелось: все вины всегда валили именно на нейтринные поглотители. Они были самыми новыми и самыми сложными приборами па Тайну-олу. Это огромные цистерны, наполненные четыреххлористым углеродом, снабженные автоматическим устройством для корреляции и прекрасным фильтром инверсии Арансона — Беридзе.

Володя тихо встал и вышел из укромного уголка, образованного столиком с приемником и кадкой с китайской розой. Он зачем-то порылся в карманах. Достав в несколько раз сложенную бумажку, развернул, потом аккуратно сложил и спрятал в карман.

— Дело в том, товарищи, что я сегодня проявил все пленки и — никакого следа взрыва сверхновой. — Близоруко щурясь, Володя развел руками.

— При чем тут сверхновая? — тихо произнес кто-то. Все вопросительно смотрели на Володю. Все так же смущаясь и делая руками десятки ненужных движений, Володя продолжал:

— Видите ли, поглотители зарегистрировали невиданный по плотности поток нейтрино. Обычно что бывает? Нейтрино поглощается ядром хлора — тридцать семь, в результате образуется аргон — тридцать семь и позитрон. Так? Все с некоторым недоумением слушали. Не дождавшись ответа, Володя сам сказал:

— Так. — И продолжал: — У нас же вышла какая-то петрушка. Всюду следы аннигиляции электронно-позитронных пар. Можно подумать, что сначала вспыхнула сверхновая звезда, которая быстро претерпела инверсию и стала вместо нейтрино излучать мощный поток антинейтрино. Что это было, я не знаю. Вот… собственно, все, в общих чертах…

И опять Кирленков испытал прилив какой-то очень смутной догадки. "Действительно, — думал он, — и Володины поглотители говорят о чем-то родившемся неизвестно откуда, быстро достигнувшем максимума и изжившем самое себя".

— Что же это могло быть? — неожиданно для себя вслух произнес Кирленков.

— Вы о чем это, Анатолий Дмитриевич? — повернулся к нему Оганесян.

И вдруг Кирленков все понял. Вернее, почти все. И, точно школьник, учивший дома стихотворение, а в классе позабывший его вторую половину и все-таки смело декламирующий первые строки в надежде припомнить остальное, Анатолий Дмитриевич начал говорить. Сначала он видел лишь четко напечатанные строки своей злополучной диссертации. Остальное являло собой первобытный хаос. Но, чем дальше он разворачивал свою неожиданную догадку, тем яснее видел, как плотные массы хаотических мыслей обретают правильную кристаллическую структуру.

— Перезарядка частиц и прорыв через вакуум возможны лишь при условии нарушения четкости, — говорил Кирленков, — нужен переход к системе с обратным течением времени. Не от прошлого к настоящему, а наоборот — от настоящего к прошлому. Именно так ведут себя нейтрино. Вот смотрите!

Кирленков спокойно подошел к стене, нажал кнопку, и черная карта звездного неба с тихим жужжанием стала раздвигаться в обе стороны. Меридианальная щель становилась все шире, наконец появилась большая линолеумная доска. Кирленков взял мел и начал писать. Когда он закончил свои выкладки и обернулся, то оказалось, что все давно уже стоят за его спиной.

Безусловно, то, что написал на доске Кирленков, было понятно обитателям Нейтринной, за исключением, пожалуй, доктора и повара. Но все-таки идея Кирленкова еще не дошла ни до кого. Нужен был конкретный логический мост от уравнений к сути дела. И вовсе не для того, чтобы как-то упростить свою мысль, вроде как бы популяризировать ее, просто она должна была быть высказана иным языком. Потому что физики труднее, чем кто-либо другой, находят связь между абстракциями, с которыми им приходится иметь дело, и действительными явлениями. Просто они меньше других верят в то, что, покинув лабораторию, могут встретиться с объектом своей работы дома. Особенно непостижимым это казалось здесь, в Нейтринной, где слова «лаборатория» и «дом» были однозначны.

Первым очнулся Оганесян:

— Нет, нет… Что вы, это совершенно невозможно! Вы меня простите, Анатолий Дмитриевич, но вы колдун какой-то, гипнотизер. Заворожили нас, увлекли, так что и возразить пока нечем… Мысли, знаете, рассыпаются как-то. Уж очень ошеломительно.

— Когда Гейзенберг предложил свою единую теорию поля, — Володя Карпов, наверно, впервые в жизни говорил строго и спокойно, не болтая расхлябанно руками, — то Нильс Бор сразу же сказал, что для того, чтобы быть истиной, эта теория недостаточно сумасшедшая. У Кирленкова элемент сумасшествия налицо.

Никто так и не понял, поддерживает ли он Кирленкова или опровергает.

Оганесян что-то неуверенно промычал, покачал головой, потом, склонив ее набок и прищурив добрый карий глаз, промычал:

— А знаете ли… Так оно и получается, в сущности… — В этот момент он наверняка сопоставлял известные всем данные с вычислениями на доске. Но, как только от математических абстракций он мысленно перенесся к незнакомцу в парусиновых брюках, то сейчас же вскипел: — Ерунда! Совершеннейшая ерунда! Но что же тогда, я вас спрашиваю! А?

Кирленков мучительно искал недостающее звено. Он видел, что его математика не убедила товарищей. Они все поняли, согласились с ним, и, если бы на его кровати не лежал сейчас этот человек, все было бы ясно. Теперь же никто не решался перебросить мост от решенной научной загадки к необъяснимому появлению самого обычного человека. Слишком уж такое стечение обстоятельств было необычно. А может быть, здесь просто глупое совпадение? Нет, не совпадение. И, сам не замечая того, Кирленков заговорил вслух. Тихо, медленно и последовательно, точно строя хрупкий домик, он соединял звено за звеном. Увлекшись, он перестал мыслить математическими абстракциями и формулировал свои мысли чисто философски:

— А где, собственно, находятся предполагаемые антимиры? Ведь получается весьма парадоксальная ситуация. Мы говорим о симметрии мира, о том, что каждой частице соответствует античастица. Но на самом-то деле вокруг нас есть только несимметричная природа. Чтобы дать хоть какой-то ответ, мы предполагаем, что антиматерия существует не в нашем мире, а в глубинах Вселенной, в каких-то далеких галактиках. Это тем легче допустить, чем труднее проверить А нашему земному наблюдателю почти невозможно обнаружить антимир. Действительно, пусть мы видим какое-то небесное тело и хотим узнать, из чего оно состоит: из атомов или антиатомов. Увы, световые волны, испускаемые телом, этого нам не скажут. И вещество и антивещество излучают один и тот же свет.

— Даже я об этом знаю, — с нарочитым вздохом произнес доктор.

Кирленков опомнился:

— Простите, я, кажется, увлекся. Но мне бы хотелось изложить свою мысль до конца.

— Пожалуйста, Анатолий Дмитриевич, — кивнул головой Оганесян, который уже понял мысль Кирленкова и мог спокойно следить за ее развитием.

— Гениальный Дирак открыл антимир еще в тридцатых годах. Все рассуждения об антимирах и антивеществе, все дискуссии и надежды, связанные с фотонными ракетами, основаны в конечном итоге на теории Дирака. Но если мы попытаемся докопаться до истоков его теории, то увидим, что дираковское исходное положение — это природа вакуума. Дирак не считает вакуум пустотой. В этом все дело. Дираковский вакуум — это море, до отказа набитое элементарными частицами. Но частицы эти тоже необычны. Они никак не воспринимаются даже самыми совершенными приборами. Но стоит сообщить им огромный запас энергии, и мы можем выбить их из вакуума, создать материю из ничего. И здесь нет никакой идеалистической ловушки. Просто частицы в море Дирака обладают отрицательной энергией. Меньшей, чем нуль! Отрицательная энергия — это значит и отрицательная масса. Мяч из таких отрицательных частиц от толчка вперед полетит назад. Все те частицы, которые мы открыли, в сущности, предугаданы Дираком. И антипротон и позитрон — это всего лишь дырки. Дырки в пустоте. Мощным ударом энергии мы их выбили из вакуума и получили античастицы. Вакуум это туннель из мира в антимир. Из мира плюс-энергия в мир минус-энергия. Этот минус-мир движется, в нем текут процессы, совершаются физические взаимодействия и химические реакции. И если, мы знаем это из астрономии, наша Вселенная расширяется, то та, лежащая за вакуумом, минус-Вселенная сжимается. Иначе нельзя. В этом блестяще проявляется закон диалектики, закон единства и борьбы противоположностей. Этот минус-мир должен жить на встречном времени. Для них, я имею в виду обитателей бесконечной Вселенной из антивещества, время идет обратно нашему.

Итак, нашей Вселенной всюду — рядом с нами, в нас самих, — возможно, сопутствует другая, невидимая Вселенная, живущая на встречном времени. В ней свои, не воспринимаемые нами объекты, но такие же материальные и реальные, как наши. И, поскольку она подчинена всем известным нам законам природы, мы когда-нибудь сумеем обнаружить ее экспериментально.

Человек, которого мы нашли в аккумуляторной, оттуда, из этой Вселенной, живущей на встречном времени. Другого объяснения того, как человек мог, не открывая двери, оказаться внутри запертого помещения, я не знаю. Моя мысль подтверждается и другими данными. Это показания приборов в аккумуляторной, я о них уже говорил. О том, что нейтринные поглотители зарегистрировали переход антипространства через нуль, свидетельствуют данные, о которых рассказал нам Карпов.

Кирленков сел. Он ожидал бури, но все молчали. Ошарашенные и убежденные, протестующие и покоренные его логикой и полетом его мысли.

— Как жаль, что никого из нас не было на улице в тот момент, — огорченно и тихо сказал Володя Карпов.

— Как — никого? — разом вскричали Оганесян и Волобоев. — А Юрочка?

Юра протяжно зевнул, потянулся и открыл глаза. Тело ныло, в суставах пряталась боль. Было такое ощущение, точно просыпаешься после первой в этом году лыжной прогулки.

Юра взглянул на часы. Они показывали без четверти двенадцать.

"Неужели проспал?" — испугался он и огорченно почесал щеку. Пальцы его наткнулись на марлевую наклейку, и Юра вспомнил свое вчерашнее приключение. Он сел и уже было собрался откинуть одеяло, как взгляд его случайно остановился на кровати Кирленкова. Там лежал совершенно незнакомый человек с небритым и усталым лицом. Это лицо показалось Юре таким знакомым, что он тихо вскрикнул. Но человек не проснулся.

Юра откинулся на подушку, мучительно стараясь вспомнить, где он видел этот крутой лоб и впалые щеки. Казалось, что стоит еще чуть-чуть напрячься, как вспомнит, но в самый последний момент, когда, казалось, уже наступало озарение, мысли расползались, вялые и негибкие. И опять нужно было возвращаться, что-то припоминать, что-то отбрасывать как несущественное. От этой мучительной и напряженной работы Юру стало мутить. К голове прихлынул сухой жар, и Юра был куда-то опрокинут и унесен.

Ему казалось, что он тонет в каком-то багровом болоте. Сколько он ни бился, никак не удавалось выбраться из засасывающей трясины. Каждое движение только ухудшало его положение. Вот уже кровавая болотная вода подступила к самому горлу. Юра хочет схватиться за что-то рукой и не может — ее зажало в железных тисках.

— Опять бредит, — тихо сказал доктор, опуская Юрину руку.

— А как второй? — спросил Кирленков, кивнув на свою кровать.

— По-прежнему в беспамятстве.

— Как же мы кормить-то их будем? — огорченно развел руками Костенко и осторожно накрыл салфеткой две чашки бульона с гренками и стаканы с густым малиновым киселем.

Один за другим все тихо вышли из комнаты. Медленно закрывая дверь, Волобоев в коридоре обратился к Кирленкову:

— Послушай, Толя, я не собираюсь с тобой спорить. Может быть, ты и прав. Но ответь мне, пожалуйста, на один вопрос. Ну, пусть твой этот минус-мир абсолютно зеркален нашему. Пусть там все так же. Даже люди точно такие же. Пусть они нашли возможность пробиться в наш мир и перестроить, или, как вы, физики, говорите, перезарядить антиатомы на атомы, чтобы не взорваться здесь, у нас. Ладно, я верю этому так, на слово верю. Ты объясни мне другое. Почему у незнакомца рубашка с красной меткой: Л. Ш. и ярлычок Минской шелкоткацкой фабрики? Это раз. Обрати внимание на его брюки. Тридцать четыре сантиметра! Теперь таких никто не носит, даже ярые борцы со стилягами. Да и сандалии какие когда-то носил мой папа. Почему человек из антимира носит минскую рубашку и вообще одет так, как одевались дачники лет двадцать назад? А вообще я целиком за тебя. Тем более, что и в антимире, судя по его посланцу, тоже страдают гипертонией.

И, насмешливо поклонившись, щеголеватый доктор молодцевато зашагал в столовую, куда только что перед этим отправился повар.

Кирленков, задумчиво потупившись, тоже пошел в столовую. Уж кто-кто, а он раньше всех учуял соблазнительный запах мозгов-фри.

После обеда спор возобновился. Попыхивая трубкой, Оганесян, которому хотелось подумать обо всем неторопливо и обстоятельно, попытался примирить бушующие страсти.

— Помните, — сказал он, — у Чапека есть прекрасная повесть «Метеор». На больничной койке лежит без сознания откуда-то свалившийся летчик. Он обгорел, и у него нет документов. Никто о нем ничего не знает. И каждый конструирует ею историю по-своему. Эта повесть — о различных путях познания. Религиозная сестра воссоздает историю летчика из ночных сновидений, доктор — из чисто внешних, физиологических и терапевтических признаков, ясновидящий… ну, само собой понятно. Но наиболее полную картину дает писатель, у которого чисто внешние признаки прошли сквозь призму искусства. Вот, мне кажется, у нас с вами подобная ситуация. Анатолий Дмитриевич порадовал нас сегодня утром блестящей гипотезой. Я бы назвал ее рассказом доктора плюс чуть-чуть от писателя и еще меньше — от ясновидящего. Научная часть гипотезы Анатолия Дмитриевича хоть и спорна, но блестяща. Этого у нее не отнять. Но вот выводы… Здесь остается только руками развести. И если чапековский ясновидящий что-то такое все же сумел увидеть, то здесь… Впрочем, не буду повторяться и умолчу о шитых белыми нитками местах гипотезы Анатолия Дмитриевича. О них уже говорилось не раз. Чем, собственно, я хочу закончить свою мысль? Я с нетерпением жду выздоровления Юрочки. Мне очень хотелось бы знать его мнение. Без религиозной нянечки мы обойдемся уж как-нибудь, а рассказ писателя нам просто необходим. А Юрочка у нас не просто писатель — он поэт! Все рассмеялись. И Кирленков тоже.

— Всецело с вами согласен, Вартан Цолакович, — многозначительно подняв указательный палец, сказал Володя Карпов, — только одно небольшое добавление. Дело в том, что рассказ писателя был заключительным аккордом, когда весь фактический материал уже оказался собранным. У нас же есть еще один неиспользованный резерв. Я сегодня проявил пленку, которая была в Юрочкином киноаппарате. Завтра все смогут увидеть заснятый им фрагмент. Думаю, что он будет интересен. И, хотя этот материал добыт «писателем», давайте будем его считать приобщенным к научной, фактической стороне вопроса. Так будет лучше… Больше похоже… Ну, в общем, мне так кажется…

В столовой раздались дружные аплодисменты.

— Если так, то и я выложу все свои карты на стол, — сказал Кирленков. Только то, что я вам сейчас скажу, считайте лишь одной из возможных гипотез. Дело касается инициалов Л. Ш. на рубашке минской фабрики.

В столовой стояла напряженная тишина.

Кирленков продолжал:

— До войны в Минске жил крупный физик, профессор Лев Иосифович Шапиро. Он занимался так называемым "творящим полем" — осцилляторами вакуума. Он пропал без вести. Считают, что его убили немцы.

Когда потух свет и на экране показались блестящие змеи и молнии поцарапанной ленты, все затаили дыхание. Но ничего нового по сравнению с тем, что видел Юра при съемке, фильм не дал. Это сказал сам Юра, который, несмотря на решительные протесты Волобоева, захотел во что бы то ни стало сам присутствовать на демонстрации фильма и давать пояснения. Коротенький обрезок ленты прокрутили еще раз и зажгли свет. Единственным дополнением к тайне Незнакомца на сегодняшний день было лишь то, что все, в том числе и сам Юра, узнали, что лицо в огненном иллюминаторе принадлежит именно тому человеку, который, все еще без сознания, лежал на постели Кирленкова. Вот и все

— Послушай, Толя, — обратился к Кирленкову Юра, — растолкуй ты мне подробней о встречном времени. Что-то я здесь недопонимаю.

К Юриной просьбе присоединились все. Кирленков задумался и, немного помолчав, стал рассказывать.

— Вы помните последний кадр Юриного фильма. Вероятно, в тот момент, когда он снимался, наш Юрочка уже был сбит с ног, поэтому нацеленная в небо кинокамера запечатлела весьма тривиальный эпизод: падение кедровой шишки. Как она падала, вы видели. Теперь мысленно представьте себе, что пленка прокручивается в обратном направлении. Что будет тогда? Вы увидите, как притягиваемая землей шишка взлетит в небо. То есть поведет себя точно так же, как тело отрицательной энергии. По сути дела, поменяв направление движения ленты, мы изменили направление течения времени. Любое тело, взятое из нашей жизни, хотя бы этот ключ от аккумуляторной, в мире отрицательной энергии полетит вверх, как и наша воображаемая шишка. Понятно?

Кто сказал «да», а кто просто кивнул головой, лишь Оганесян, встав с места, громко предложил:

— А знаете что? Давайте действительно крутить пленку в обратном направлении.

Опять на экране прыгали золотые змейки. Потом показалось небо, мохнатая лапа кедра. Кедровая шишка действительно выскочила из снега и, вознесшись в небеса, приросла к ветке. Но это уже никого не интересовало.

Ничего необычного здесь не было: пленка прокручивалась в обратную сторону. Все с любопытством ждали, что же будет дальше.

На голубом фоне неба виднелись нерезкие и туманные силуэты дальних кряжей. Все было как-то неестественно наклонено к линии горизонта. Потом кедр качнулся, куда-то переместился и все увидели раскаленную металлическую глыбу домик аккумуляторной. Вишневый накал сменился пурпурным, потом оранжевым. Дом начал едва заметно вибрировать, точно хотел скорее излучиться в свет. Частота колебаний постепенно увеличилась, и все с удивлением увидели, что домик аккумуляторной начал таять, как тает брошенный в воду оранжевый кристалл хромовых квасцов. Наконец, когда контуры аккумуляторной едва стали угадываться, зажглось пятно непередаваемого красного оттенка. Это был какой-то иллюминатор. Цвет его постепенно менялся, точно этот иллюминатор выплывал из инфракрасной части спектра в зону видимого света.

И, когда иллюминатор зажегся чуть желтоватым, соломенного оттенка светом, в нем резко и четко обозначилось лицо Незнакомца. Глаза его были закрыты, подбородок энергично вскинут вверх. Скорее это напоминало скульптуру, чем лицо живого человека, такая была в нем сила экспрессии. Постепенно свет в иллюминаторе менялся в сторону ультрафиолетового конца спектра. Странное превращение претерпевало и лицо Незнакомца. Обратное прокручивание выявило не замеченные ранее детали. Сначала исчезли или, может быть, просто стали прозрачными волосы, потом кожа. Некоторое время был виден чисто анатомический портрет — сухожилия, мускулы, вены. Потом изображение стало похоже на рентгеновский снимок — череп и неясные тени постепенно тающих тканей. Наконец исчезло и это. И только в иллюминаторе полыхал странный спиртовой огонь.

Вдруг стекло иллюминатора стало расслаиваться. В нем возникали какие-то неглубокие дырочки, от которых во все стороны летели отколотые пластинки.

— Точно кто-то стреляет по толстому кварцевому стеклу, — прокомментировал происходящее на экране Володя Карпов.

То, что Володя принял за дырки от пуль, все сильнее углублялось в слой иллюминатора, пока там не образовалась маленькая черная точка. Вокруг нее молниями побежали трещины. Что-то невидимое ворвалось в иллюминатор. Спиртовой огонь качнулся, точно под сильным порывом ветра. И внезапно все озарилось мертвенным зеленым светом. В этом свете стала видна внутренность какой-то тесной сферической кабины. Кабина держалась на экране лишь доли секунды, но все заметили, что она была пуста, лишь на стенках ее колючим огнем вспыхивали зеленые блестки. Лента кончилась. Оганесян поднялся со своего места и включил свет. * * *

Четверг прошел в напряженном труде. До прибытия вертолета оставался только один день. А нужно было успеть ликвидировать все нарушения и поломки в приборах, вызванные неожиданным вторжением Незнакомца. По крайней мере, необходимо было выяснить, что можно починить здесь своими силами, а что придется отослать на вертолете или выписать с главной базы. Ничего нового в этот день обитатели площадки на Тайну-олу не узнали — некогда было даже поговорить. Один только Юра слонялся без дела, так как строгим приказом Оганесяна и доктора был отстранен от всяких работ. Единственное, что ему разрешили, — это дежурить у постели Незнакомца, который так и не приходил в сознание Но это было не так уж интересно. Читать не хотелось. Тысячи вопросов буквально жгли язык, но все были так заняты, что Юрины попытки заговорить встречали только раздраженный протест. Оставалось лишь бродить по комнатам и смотреть в окна, что Юра и делал

Наконец ему повезло. Кирленков, утомленный перетаскиванием разряженных в результате появления Незнакомца аккумуляторов, вошел в дом, чтобы умыться и немного передохнуть. Он был мгновенно атакован Юрой, вылившим на него весь накопленный запас вопросов и нетерпения.

— Я знаю, что ты думаешь, Толя, знаю! — Юра говорил торопливо, чтобы не дать Кирленкову отговориться ничего не значащей фразой. — Ты думаешь, что Незнакомец — это доктор Шапиро. Это, в конце концов, легко установить на Большой земле. Дело не в том. Ты мне вот что ответь. Если это он и каким-то образом он сумел создать дираковский вакуум, то как он мог жить там? А?

— Где — там?

— В мире минус-энергия. Ведь если он перезарядил каждую элементарную частицу всех атомов своего тела и ушел в антимир, то это было, как ты говорил вчера, в сорок первом году. Так? А как же он жил там двадцать лет? Что ел? Чем дышал, почему не обтрепал свой дачный костюм?

Или ты полагаешь, что там есть мир, полностью подобный нашему?

Юра еще продолжал бы засыпать Кирленкова вопросами, если бы тот умоляюще не поднял руки вверх:

— Хватит, Юрочка, хватит. Не все сразу. Прежде: то, что ты сейчас сказал, сказал и придумал именно ты, а не я.

— Но ведь ты думаешь именно так!

— Что я думаю, знаю только я один. Тебе я отвечу лишь затем, чтобы ты понял, как необходимо физику знать теорию относительности.

— Я знаю.

— Нет, ты не знаешь. Ты учил ее — этому я охотно верю. Но не более. Кирленков взглянул на часы и встал. — Пойдем в гостиную, посидим четверть часа, покурим, и я тебе немного расскажу.

— В классической ньютоновской физике, — начал Кирленков, попыхивая сигареткой, — соотношения «раньше», «позже», «одновременно» всегда считались абсолютно не связанными ничем с выбором системы отсчета. Эйнштейн отчасти ликвидировал эту несуществующую абсолютность. Наряду с событиями, последовательность которых во времени по-прежнему не зависела от системы отсчета, появилась новая категория событий. Мы называем их квазиодновременными, то есть ложноодновременными. Каждое из этих квазиодновременных событий при смене системы отсчета может превратиться из предшествующего в последующее или одновременное. В сущности, любые два события либо квазиодновременны, либо квазиодноместны К чему я это говорю? А вот к чему. Допустим, все было так, как ты только что сказал. Заметь: именно ты, а не я! Юра согласно кивнул

— Так вот, — продолжал Кирленков, — допустим. Незнакомец ушел через дираковский вакуум где-то около Минска, а вернулся в наш мир на Тайну-олу. Здесь явное нарушение одноместности. Почему? Да потому, что тот мир не может быть полностью зеркален нашему. Ты вошел туда в одно место, а вышел в другом. Вот и все. Такие же превращения могут быть и со временем. В сущности, можно допустить, что он появился у нас в мире вчера, а в этот мир вошел завтра.

— Ну, уж это ты того через край хватил

— Ничего не хватил. Вот послушай. Допустим, у нас есть два события — А и Б. А — это выстрел охотника, Б — это смерть подстреленного им зверя. Наоборот вроде никак нельзя. Ведь если в какой-нибудь системе отсчета ружейная пуля попадет в тело зверя и причинит ему смерть раньше, чем она вылетела из ружья, — все наши представления о причинности оказываются вверх ногами. Это даже не индетерминизм, а вообще черт те что. Получится, что в одной системе отсчета волк умирает потому, что в него выстрелили, а в другой — ружье выстрелило потому, что он умер. Нелепица! И действительно, никакая наука не может допустить, чтобы следствия предшествовали своим причинам. Для этого нужно невозможное; чтобы пуля летела быстрее света. Вот в этом все дело. В скорости. Свет обогнать нельзя. Но приблизиться к скорости света — отчего же нет? Значит, если мы увеличим скорость почти до световой, у нас, во-первых, причина остается причиной, а следствие — следствием и ничто не нарушится, а во-вторых, сузится промежуток времени между причиной и следствием. Понимаешь? Здесь и весь секрет. Незнакомец ушел в мир встречного времени. Он ушел из нашей системы отсчета в другую. Это для нас в его отсутствие прошло двадцать лет, а для него могли пройти неделя, день, час. Я не знаю точно, сколько. Понял теперь?

— Ты все-таки молодец, Толик! — Юра обнял Кирленкова. — Ты гений. Что бы там ни было, правда все это или ошибка, но ты гений.

Кирленков высвободился из его объятий, взглянул на часы и встал. Потом неожиданно улыбнулся, ткнул Юру пальцем в живот и пошел к двери.

— Когда станешь академиком, Толя, возьми меня к себе.

— Ладно, возьму.

— Но я найду еще доводы против твоей гипотезы. Так и знай! — крикнул ему вслед Юра.

— Ну, научные работнички — столяры и плотнички, давай, давай! поторапливал их Юра.

Работать ему еще не разрешали, и он увязался за Кирленковым и Карповым в аккумуляторную.

Кирленков молча и сосредоточенно паял. Как художник над какой-то абстрактной мозаикой, склонился он над панелью с перепутанными жилками проводов и разноцветными цилиндрами сопротивлений, выискивая одному ему понятные нарушения в схеме.

В другом углу за высоким лабораторным столом застенчиво приютился Володя Карпов. В руках у него гудело пламя кислородной горелки и молочным светом лучилось раскаленное стекло кварцевого баллона.

А Юра размашистыми шагами ходил от стены к стене. Нараспев читал стихи Блока, Уитмена и свои собственные, время от времени приставал, но вообще вел себя вполне прилично. Во всяком случае, Кирленков еще не предпринимал попыток от него избавиться.

Все устали. Кирленков — от напряженного высматривания дефектов своей полупроводниковой мозаики, Володя — от яркого кварцевого света, Юра — от себя самого.

Кирленков выключил паяльник, Володя завернул вентили подачи газов, а Юра просто закрыл рот и присел на краешек стола. Кирленков достал из холодильника две бутылки кефира, потом, взглянув на Юру, потянулся за третьей.

Взболтав кефир и проткнув пальцем тонкую жесть, Юра опять начал говорить:

— Ну хорошо! Как будто всем все ясно, все обо всем договорились. Но я не согласен. Учти, Толя, сейчас я говорю с тобой не как физик с физиком, а как литератор с физиком.

Кирленков, чуть приподняв бровь, взглянул на Юру.

— Да, Толя, именно как литератор! С точки зрения литературы наша повесть идет по пути наименьшего сопротивления. И это мне не нравится. Ну посуди сам. Человек из антимира сваливается ни куда-нибудь, а именно в нашу аккумуляторную, чтобы талантливый физик Кирленков мгновенно все разгадал. Зверь бежит на ловца! Почему твой профессор оказался именно здесь, а не где-нибудь в комнате начальника милиции, или в зале для игр детского сада или еще я не знаю где? Почему он попал туда, где тайну его появления легче всего сумеют разгадать? Это что, случайность или необходимость? Мы же все физики, диалектики и детерминисты. Ну?

Кирленков с интересом слушал Юрину речь. Юра начал говорить просто так, чтобы не молчать, но постепенно сам увлекся своими литературными возражениями: внимание Кирленкова только подливало масло в огонь.

— Никакой писатель, — Юра восторженно простер руку вверх, — не строил бы таким образом сюжет повести, а физик не видит ужасающей дыры в состряпанном им объяснении! Да, с точки зрения нас, писателей, этот человек не имеет права быть из антимира, поскольку антимиром интересуешься ты. Dixi! — Юра гордо смотрел на поверженного во прах, как ему казалось, Кирленкова.

Неожиданно в разговор вмешался Володя Карпов:

— Этот человек, если он пришел сквозь дираковский вакуум, должен был оказаться здесь с гораздо большей степенью вероятности, чем где-нибудь в любом другом месте.

— Почему? — Вопрос был задан Юрой и Кирленковым одновременно.

— Потому что он и Толина установка добили вакуум с двух сторон. Это вроде взаимопомощи. Вот… потому… Я, видите ли, уже думал над этим. Правда, не с тех позиций, какие отстаивает Юра, Просто с точки зрения философских категорий: необходимость и случайность. Так вот, здесь — необходимость, а не случайность. Я даже кое-что прикинул на бумажке.

Карпов протянул Кирленкову свой блокнот. Юра слез со стола и склонился над Кирленковым, но тот досадливым жестом отогнал его на более далекое расстояние.

Минут десять в аккумуляторной стояла тишина. Потом Кирленков возвратил Володе блокнот и восхищенно сказал:

— Здорово! Здесь то, чего мне не хватало раньше.

— Я знаю, Толя, — Карпов смущенно вырисовывал в воздухе вензеля, — здесь именно тот оператор Гамильтона, из-за которого тебя тогда срезал Беловидов. Но у тебя не было обоснования его применимости, не было граничных условий. А я их получил экспериментально и совершенно случайно, когда чинил твои борорениевые диски. Это, в сущности, твои данные… Возьми…

Кирленков отстранил блокнот:

— Нет, Володя, спасибо, но нельзя. Это твое самостоятельное решение, я не могу.

Под действием противоположно направленных сил блокнот упал на пол. Юра подхватил его и начал листать. Но Кирленков прикрыл листы ладонью.

— Все равно ничего не поймешь, стихоплет. А если поймешь, то напишешь статейку в "Технику — молодежи". Постой, постой… Как же ты напишешь? Ага! Вот так: "Мир и антимир. Они как два неуловимых друг для друга призрака взаимно пронизываются. Один для другого служит дополнительным источником поставки частиц. Они спасают друг друга от разжижения. Один физик, идеалист и церковник, как-то с точностью до одной штуки подсчитал число элементарных частиц во Вселенной. Его ограниченному богоискательскому мозгу никогда не понять, как слаба эта теория. Ведь число частиц — это понятие статистическое. На самом деле наш мир и антимир постоянно обмениваются частицами высоких энергий".

Кирленков замолчал, собираясь с мыслями, потом продолжал:

— "Что же случилось у нас? Мы (ты так и напишешь "мы") включили генератор искривления пространства. Борорениевые диски создали гравитационный потенциал, который как бы, если говорить популярно, понизил энергетический барьер между противоположными мирами. Это вызвало флуктуацию полей. И созданный в минус-мире вакуум начал перемещаться именно к этой точке с наименьшим скачком энергии. Вопреки литературному сюжету, потенциал перемещался по пути наименьшего сопротивления, стремясь достигнуть уровня с минимальной энергией. И, пусть простят нас литераторы, мы не виноваты, что в потенциале сидел наш герой…"

Кирленков был прерван заливистым хохотом. Это смеялся Юра. Он только что пережил эволюцию от непонимания к догадке, от восхищения — к восторгу. Но заключительным этапом был юмор, и Юра смеялся. Стараясь что-то сказать, он только корчился и заикался:

— Ха-ха-а-а-а! Не напишу — флуктуа-а-а-ация! Не на-пи-шу… так…

Пока он смеялся, Володя подошел к Кирленкову и, указывая на блокнот, сказал:

— Толя, возьми. Ведь все-таки это сработала твоя установка. И сей факт не может умалить даже то, что пришла неожиданная помощь от минус-энергетического потенциала. Просто нужно усилить мощность на входе, и диски зарегистрируют всякую временную инверсию без постороннего вмешательства. Ты оказался прав. А мне это не нужно. Через месяц-два я заканчиваю свою работу над поглотителями. Поэтому возьми… И знаешь что? Сделай статью за твоей и моей подписью и отошли ее в "Успехи физики". Тогда твоя совесть будет спокойна.

Кирленков пожал протянутую Володей руку.

Было раннее и свежее утро. Кристально чистое, с мокрой от росы травой, какое бывает только ранней осенью. Профессор, одетый в легкий костюм, сидел перед камином и жег бумаги.

Немецкие танки прорвались к узловой станции, и город оказался отрезанным. Эвакуироваться не удалось, и профессор должен был уйти к партизанам. Но прежде необходимо было уничтожить все следы того замечательного открытия, которому были отданы лучшие годы жизни. Ничто не должно достаться врагам: ни приборы, ни формулы. Вот вспыхнул и скорчился лабораторный журнал, том уже отпечатанного, но еще не подписанного отчета. Нужно было спешить, немцы могли нагрянуть сюда с минуты на минуту. У профессора были сведения, что гестапо уже два года интересуется этой уединенной загородной лабораторией, поэтому неудивительно, что немцы прежде всего поспешат именно сюда.

"Вот и все!" Профессор швырнул в огонь последнюю бумажку, которая быстро почернела и свернулась. Оставался лабораторный стол. Все это нужно было разбить и бросить в огонь. И главное — эта камера… Точно огромная океанская батисфера, стояла она, прикрученная к массивному железобетонному фундаменту, уставившись на профессора циклопическим глазом кварцевого иллюминатора.

"Ее и взорвать-то будет не так просто, — подумал профессор. — Этого, впрочем, будет вполне достаточно". — Взгляд его остановился на двух ящиках тротиловых шашек. На ящиках лежала аккуратная бухта детонирующего шнура, картонная коробочка с капсюль-детонаторами, две коробки спичек, плоскогубцы для обжима детонаторов и даже саперный нож, чтобы сделать косой срез на шнуре.

Профессор нагнулся и начал вынимать шашки из первого ящика. Они смотрели на него, такие ручные и совсем нестрашные. Вот коричневый кружок из бумажной наклейки. Его нужно проткнуть, под ним отверстие для детонатора. Все правильно, все так.

Профессор взглянул в окно и остолбенел.

У самой опушки он увидел большую машину. С бортов спрыгивали темные фигурки, отбегали немного в сторону и выстраивались в колонну. Потом от колонны отделилась другая группа, человек в десять, и направилась прямо к лаборатории. Профессор схватил бинокль. Он ясно видел грязно-зеленые шинели и висящие на груди автоматы. Рядом с солдатами шел офицер в черном френче, шитом серебром, в фуражке с очень высокой тульей. Профессор видел, как гнутся под сапогами огромные луговые ромашки, как лакированный носок брезгливо сшиб ярко-оранжевый мухомор.

"Они будут здесь минут через пять. Я явно не успею". — Профессор быстро, но не лихорадочно направился к распределительному щиту. Включил рубильник. Загорелась контрольная лампочка.

"Слава богу, что есть энергия", — подумал он и включил еще два рубильника. Загудели трансформаторы, напружив свои медные шины, по которым текла энергия высокого напряжения. Ожили стрелки приборов. Одна из них медленно, но неуклонно ползла к красной черте. Профессор опять взглянул в окно. Немцы были уже почти возле самой ограды. Тогда он кинулся к двери. Два раза повернул ключ. Потом подбежал к столу для химических анализов и, напрягши все силы, стал пододвигать его к двери. На пол посыпались колбы, бюретки, промывалки. Зазвенело и затрещало под ногами стекло. Едкой струен вытекала кислота из аппарата Киппа, но профессор ни на что не обращал внимания, он двигал стол. В этот момент ленивая стрелка достигла красной черты. Раздался негромкий хлопок, и на боковой поверхности сферической кабины обозначилась невидимая ранее дверца. Она раскрывалась все шире и шире, а между тем в коридоре уже послышался топот. Немцы разбегались по помещению.

Говорят, что в минуту смертельной опасности перед человеком проносится вся его прошлая жизнь. Профессору же неожиданно открылось будущее. Было ли это внезапное озарение или просто смутное чувство, которое не передать словами, но он ясно увидел чадящие трубы Освенцима, горы сплетенных и искаженных тел на дне осклизлой ямы и волосатые руки с засученными рукавами, которые с размаху бьют оземь грудных детей.

И еще он увидел себя, пожилого доброго человека, для которого весь мир сузился в библиотеку любимых книг, в высокую кафедру, с которой он читал свои лекции. Еще недавно он мог бы сказать, что люди добры и стремятся к знаниям, а самое большое добро на земле — это помогать людям в их стремлениях. И ничто не могло разуверить его в этом. Но секунда подвела итог. Она вобрала в себя ночные далекие зарева, очереди за хлебом, заклеенные крест-накрест окна. Все, что он читал раньше в газетах, представилось ему сейчас и придвинулось близко и ощутимо. Те, кто пришли сюда, чтобы убить его, вчера сжигали книги и устраивали облаву на людей, которые виноваты лишь в том, что у них иная форма носа. Это они изгнали из страны Эйнштейна… Теперь они здесь. И человек, для которого до сегодняшнего дня ничего не существовало, кроме науки, вдруг ощутил детскую обиду. Он страстно позавидовал молодым бритоголовым парням, которые, сдвинув на бровь выжженные солнцем пилотки, прошли недавно мимо него. Уже тогда, когда в воздухе остались лишь тонкая, как пудра, пыль и отзвук песни"…вставай на смертный бой…", он впервые пожалел о своей старости. Теперь же он ясно понял, что идет такая борьба, перед которой все отходит на задний план. Забудь это все и сражайся! Остальное потом. Когда — потом? Когда ты уничтожишь тех, кто посягнул на твою землю, на твою науку, на все то, что отличает человечество от муравьиной кучи.

Никогда профессор не думал о том, что вырванная им у природы тайна могла бы стать могучим орудием войны. Но сегодня он горячо пожалел, что ежедневно отрывал от своей работы шесть часов на сон. Если помножить эти часы на дни и годы, то уже давно он смог бы закончить ее. И тогда в руках его страны оказалась бы сила, способная мгновенно швырнуть любые орды фашистов в бездну небытия.

И еще увидел профессор синее высокое небо. Ласковое небо, которое заслоняет от людей звезды и далекие галактики. И это хорошо, что оно заслоняет их. Нельзя вечно думать о том, что лежит за гранью постигаемого. Людям нужно и просто так, бездумно, смотреть на медленно плывущие облака, лежа в густой и высокой траве, где стрекочут кузнечики. Людям нужны красота, смех и беззаботность. Отдых тоже нужен людям. Глубокий отдых после тяжелой работы. Такой отдых придет, когда они окончательно очистят мир от скверны, отстоят свое право на смех и на синее небо. Вот сейчас он уйдет из жизни. Кажется, какое дело ему до того, что будет через момент? Но уйти с сознанием, что вот эта грязно-зеленая саранча надолго обосновалась на земле, значит, уйти, сдерживая готовое разорваться от боли сердце. Самое важное для него сейчас это поверить в великую власть справедливости, которая неизбежно восторжествует.

Не раз мрачные изуверы заставляли человечество блуждать впотьмах, не раз слабые духом шептали, что это навечно, но всегда приходило завтра. И профессор на какую-то долю секунды увидел алый солнечный луч.

И в тот момент, когда первый приклад обрушился на дверь, ведущую в лабораторию, за профессором захлопнулась другая дверь, ведущая в антимир. Дверь дираковской кабины.

Когда немцы ворвались в лабораторию, она была пуста. Только гудели трансформаторы и вспыхивали электронные лампы. Да в огромной круглой камере светился иллюминатор. Офицер велел тщательно обыскать всю комнату. Один из немцев, заглянув в светящийся иллюминатор, увидел запрокинутое лицо с впалыми щеками. В лаборатории начался переполох. Приклады застучали по гудящему металлу огромной сухопутной батисферы, по неподдающемуся прозрачному материалу иллюминатора.

Офицер в эсэсовском мундире вырвал у одного из солдат автомат и дал очередь по иллюминатору. Брызнули отколотые чешуйки стекла, по комнате затарахтели пули.

Тогда эсэсовец стал бить прицельно в одно и то же место, с каждой пулей выбивая осколки слоистого стекла. Когда опустел магазин, он знаком потребовал другой автомат и продолжал стрелять. Наконец стекло не выдержало и лопнуло. Почти абсолютный вакуум всосал в себя весь воздух. Окна в лаборатории лопнули. Раздался взрыв. Но это не был взрыв тротила или пороха, это был взрыв изменившейся кривизны пространства — взрыв гравитации.

Все, что находилось в лаборатории, было искалечено и искажено. Застыв в неестественных позах, повсюду валялись трупы в немецких мундирах. Батисфера же была пуста. Лишь внутри нее вспыхивали и угасали зеленые звезды аннигиляции. Немцы опоздали. Профессор уже был там, где его не могла коснуться ничья рука нашего мира. СТРАНИЧКА ИЗ ДНЕВНИКА ЮРЫ

17. 3. 19.. года. Суббота. Сегодня прилетит вертолет. Вчера, по требованию товарищей, написал рассказ. Они говорили, что, хотя им уже все ясно, необходимо восполнить некоторые детали. А это может сделать только искусство. Поскольку по аналогии с повестью Чапека последнее слово должно было принадлежать писателю, они сказали, чтобы это сделал я. Не знаю, удалось ли мне, но я очень старался. Я даже пытался перевоплотиться в своего героя, как это делают все великие писатели. Мне, правда, больше хотелось написать об этом поэму, но товарищи большинством голосов проголосовали за прозу. За поэму был только Толя Кирленков.

После того как я прочел свой рассказ, опять были споры, Но уже не принципиальные, а только в деталях. Если раньше наши споры можно было сравнить с тропическими ливнями, то теперь это был лишь грибной дождик. Все теперь сводилось к одному: как профессор — после моего рассказа уже не говорили Незнакомец, а только профессор — сумел вернуться назад, если немцы разбили иллюминатор и испортили вакуум? А может, они и не разбили иллюминатор и то, что кто-то принял за брызги стекла под ударами пуль, на самом деле что-то другое? Здесь пока можно только гадать. Неясно еще и другое: почему появление профессора в запертой аккумуляторной сопровождалось такими световыми эффектами. Но здесь, как сказал Кирленков, нам вообще не разобраться до тех пор, пока мы не научимся сами создавать дираковский вакуум. В том, что мы научимся его создавать, никто не сомневается, так как профессор сегодня впервые открыл глаза. Он даже произнес одну фразу: "Мы победим" — и вновь потерял сознание. Это случилось час назад, уже после того, как я написал свой рассказ, чем я очень горд и все остальные — тоже.

Так что последнее слово все-таки принадлежит не писателю, а жизни. Тем более, что она еще впереди. Нам очень много предстоит узнать и понять. Как хорошо жить!

Но пора кончать, Я уже слышу, как в небе стрекочет наша стрекоза. Побегу встречать. От мамы и Галочки очень давно не было писем. Целых две недели.