"Грозные царицы" - читать интересную книгу автора (Труайя Анри)

Х. Ее величество и их высочества

В 1750 году, окончательно запутавшись в событиях как внешнего мира, так и внутрисемейных, Елизавета не могла сообразить, что же теперь делать. Подобно Европе, которая содрогалась от соперничества и бесконечных войн, великокняжеская чета с грехом пополам существовала без какого бы то ни было твердого руководства и, кажется, без каких бы то ни было планов на будущее. Грубость Петра Федоровича проявлялась при каждом удобном и неудобном случае. Он стал старше, но возраст не только не сделал его мудрее, но, похоже, лишь еще более обострил все неприятные черты характера. В двадцать два года он по-прежнему увлекался марионетками, командовал, переодевшись в прусский мундир, парадами маленького голштинского войска в Ораниенбауме, собирал военный совет, чтобы приговорить к смертной казни через повешение крысу. Что же до любовных игр, то они занимали его все меньше и меньше. Хвастаясь перед Екатериной своими воображаемыми победами, к ней самой он и кончиком пальца не прикасался – так, будто она внушала ему страх или отвращение – только потому, что была женщиной, а он полностью игнорировал эту половину рода человеческого. Униженная, не получавшая удовлетворения в своих желаниях и надеждах, Екатерина искала забвения во французских романах, которые с жадностью поглощала. Тут были и произведения мадемуазель де Скюдери, и «Астрея» Оноре д’Юрфе, и «Кловис» Демаре, и «Письма» мадам де Севинье или – вот это было в высшей степени дерзко! – «Жизнь галантных дам» Брантома.

А когда она переставала листать страницы книг, то переодевалась, по примеру императрицы, в мужской наряд и отправлялась охотиться на уток по берегам прудов или седлала лошадь и скакала вполне бесцельно, подставляя лицо ветру, – просто так, чтобы расслабиться. Остатки уважения к благопристойности вынуждали ее притворяться, будто она садится в седло таким образом, как села бы в амазонке, но стоило скрыться от посторонних глаз – и Екатерина тут же садилась по-мужски, верхом. Надлежащим образом об этом проинформированная императрица горько сожалела о таких пристрастиях всадницы, которые, как ей казалось, и были причиной бесплодия невестки. А Екатерина не знала, смеяться ей над такой заботой о ее потомстве или раздражаться ею.

Если великий князь пренебрегал Екатериной, то другие мужчины, напротив того, охотно и довольно открыто за нею ухаживали. Даже уполномоченный следить за царской невесткой весьма добродетельный Чоглоков, и тот смягчался при виде нее и время от времени отпускал в ее адрес комплименты, в которых ясно читалась неприкрытая похоть. Поддавшаяся когда-то очарованию Чернышевых, теперь она внезапно обнаружила, что ей приятны ухаживания нового члена их семьи по имени Захар: он стоил всех предыдущих. Захар появлялся на каждом балу и пожирал Екатерину глазами в ожидании момента, когда сможет с ней потанцевать. По слухам, они даже обменивались любовными посланиями. Елизавета, увидев это, насторожилась, и – в самый разгар флирта – Захар Чернышев получил императорский указ немедленно отправиться в свой полк, квартировавший далеко от столицы. Но Екатерина не успела даже пожалеть о его отъезде, потому что сразу же Захар был более чем успешно замещен весьма привлекательным графом Сергеем Салтыковым. Потомок одного из древнейших родов империи, входивший в число камергеров маленького великокняжеского двора, он был женат на фрейлине императрицы и имел с нею двух детей. Представитель расы «настоящих самцов», Салтыков сгорал от желания доказать это великой княгине, но осторожность пока еще удерживала его от активных действий. Присоединившаяся к Чоглоковым новая «надзирательница» и камеристка великокняжеской четы мадемуазель Владиславова доносила Бестужеву и Елизавете Петровне о том, как развивается идиллия, способная привести к двойному адюльтеру. Однажды, когда госпожа Чоглокова в десятый раз объясняла Ее Величеству, как ее тревожит пренебрежение великого князя, выказываемое им супруге, на Елизавету снизошло озарение, и она вернулась к мысли, преследовавшей ее со времен помолвки племянника. Как только что сказала ее собеседница, для того чтобы ребенок появился на свет, настоятельно необходимо, чтобы будущий отец «немного потрудился». Следовательно – что? Следовательно, чтобы добиться рождения престолонаследника, нужно воздействовать не на Екатерину, а на Петра Федоровича! Вызвав к себе Алексея Бестужева, императрица подробно обсудила с ним, каков может быть лучший способ решения проблемы. Факты таковы: после пяти лет брака супруг так и не лишил великую княгиню девственности. Однако, судя по последним новостям, у Екатерины завелся любовник, мужчина совершенно нормального сложения – Сергей Салтыков. А это означает следующее: надо обойти Сергея Салтыкова в скорости и подарить Петру Федоровичу возможность обрюхатить жену. Придворный лекарь Берхааве (Boerhaave) утверждает, что избавить Его Высочество от фимоза, делающего его неспособным удовлетворить его августейшую половину, можно путем маленькой хирургической операции. Естественно, в том случае, если операция не даст нужного результата, Сергей Салтыков окажется тут как тут, чтобы инкогнито исполнить роль оплодотворителя. Да и вообще лучше двойная гарантия зачатия, чем никакой. Иными словами, для того чтобы обеспечить Петру Великому потомство, лучше ставить сразу на две карты: позволить Екатерине проводить время со своим любовником, а одновременно подготовить ее мужа к тому, чтобы он мог иметь с ней плодотворные сношения. Династические заботы и дух семьи соединились здесь, чтобы подсказать царице мудрую стратегию, дающую ей в руки одновременно различные средства для достижения цели. Кроме того, сама никогда не имевшая детей, несмотря на многочисленные любовные связи, Елизавета Петровна не могла понять, почему женщина, не обделенная от природы физическими данными, способствующими материнству, не решается на то, чтобы получить из рук другого мужчины счастье, в котором супруг ей отказывает. Мало-помалу в мыслях императрицы измена великой княгини мужу, адюльтер, который вначале представлялся нелепым пустяком, приобрел характер навязчивой идеи, просто-таки священной, просто-таки приравниваемой к патриотическому долгу.

По наущению Елизаветы, госпожа Чоглокова, превратившаяся ради такого случая в самую близкую из подруг, отправилась объяснять Екатерине, что бывают ситуации, когда честь женщины заключается в том, чтобы потерять эту честь ради блага страны. И Мария поклялась великой княгине, что никто на свете, даже и императрица, не посмеет осудить ее за это нарушение супружеской верности. Таким образом, Екатерина могла теперь принимать у себя Сергея Салтыкова с благословения Ее Величества, канцлера Бестужева и семьи Чоглоковых – и отныне делала это не только для собственного удовольствия. А в то же самое время лично доктором Берхааве была произведена и маленькая, совершенно безболезненная операция на половых органах великого князя. Дабы убедиться в том, что один взмах ланцета сделал племянника «годным к употреблению», императрица подослала к нему молодую и красивую вдову художника Грота, о которой говорили, что ее мнению на этот счет можно доверять. Доклад вдовушки гласил: все в порядке! Впрочем, и великая княгиня сумела убедиться в том, что муж наконец стал нормальным мужчиной. Услышав эту новость, Сергей Салтыков вздохнул с облегчением, а Екатерина – тем более: дело в том, что Петру Федоровичу нужно было обязательно проявить себя в постели вовремя хотя бы разок, чтобы она смогла объявить его отцом ребенка, которого уже несколько недель носила под сердцем.

Увы! В декабре месяце 1750 года во время охоты у Екатерины появились сильные боли. Выкидыш. Несмотря на разочарование, царица и Чоглоковы удвоили внимание к великой княгине, побуждая ее сделать еще одну попытку – тем или иным способом, с Салтыковым или все равно с каким «дублером». Какая разница, кто будет настоящим отцом, важно, что есть фиктивный! В марте 1753 года Екатерина снова почувствовала, что беременна. Но – снова случился выкидыш, на этот раз на обратном пути с бала. К счастью, царица обладала завидным упрямством: вместо того чтобы потерять надежду, она стала подбадривать Салтыкова получше исполнить свою роль жеребца-производителя. И вот, спустя всего семь месяцев после второго выкидыша, подтверждается новая беременность великой княгини. Тут же известили Елизавету Петровну – она ликовала. Теперь все пройдет так, как надо, думала императрица. Беременность вроде бы протекала нормально, и она решила, что правильно будет услать куда-нибудь Салтыкова, ведь его услуги были уже ни к чему, – решила и сразу же передумала: все-таки для того, чтобы у невестки было хорошее настроение, лучше подержать любовника в резерве, по крайней мере до родов.

Конечно, раздумывая о будущем, о малыше, который должен явиться на свет, Елизавета Петровна сожалела, что это будет бастард, и пусть его признают наследником престола, на самом деле в его жилах не окажется ни капли крови Романовых. И решала: все равно этот генеалогический обман, никому, естественно, не известный, лучше, чем воцарение этого несчастного бедняги, двенадцатилетнего теперь уже царевича Ивана, рязанского узника, которого, как предполагалось, впоследствии перевезут в Шлиссельбургскую крепость. Притворяясь, что верит, будто ребенок Екатерины – законный отпрыск Петра Федоровича, императрица окружала вниманием и заботой мать-прелюбодейку, без которой ей уже невозможно было обойтись. Ее раздирали противоречия: с одной стороны, грызла совесть из-за затеянного ею немыслимого мошенничества, а с другой – как было не гордиться собственной предусмотрительностью, обеспечившей непрерывность династии. Ей хотелось бы высказать негодование, возмущение прямо в лицо этой ловкачке, этой закоренелой распутнице, но… но ведь чувственность великой княгини, ее безнравственность, ее дерзость были так схожи с чувственностью, безнравственностью, дерзостью самой царицы! Нет, какое там негодование – надо сдерживаться, ведь завтрашние историки по ее поведению станут судить о ее царствовании. И пусть уж в их глазах, как и в глазах придворных, Ее Величество выглядит государыней, с благоговейной надеждой ожидающей дня, когда ее обожаемая невестка произведет на свет первенца великого князя Петра, этот ниспосланный провидением плод любви, благословленной Церковью. Потому что это не женщина должна родить – это сама Россия сейчас готовится разрешиться от бремени, подарить жизнь своему будущему императору.

В течение долгих недель Елизавета жила в покоях, соседних с той комнатой, где великая княгиня ждала дня родов. На самом-то деле, если она и хотела держаться поближе к невестке, то вовсе не от любви к ней, а затем, чтобы помешать предприимчивому Салтыкову наносить Екатерине слишком частые визиты: пойдут пересуды, тайна выплывет наружу. Стоило бы вообще отослать этого нежелательного отныне производителя в какой-нибудь гарнизон подальше отсюда… А о том, как сложится потом чувственная жизнь великой княгини, можно будет подумать после… не время пока! Пусть она радуется тому, что станет матерью. И пусть принесет мальчика! Девочка только осложнила бы все… Ладно, еще разберемся… День за днем царица что-то подсчитывала, советовалась с врачами, обращалась к старцам, истово молилась перед иконами.

И вот в ночь с 19 на 20 сентября 1754 года Екатерина – после девяти лет супружества! – ощутила наконец боли, характерные для схваток. Императрица, граф Александр Шувалов, великий князь Петр устремились в покои роженицы, чтобы присутствовать при великом событии. 20 сентября, в полдень, увидев в руках повивальной бабки еще покрытого слизью и кровью ребенка, Елизавета Петровна была вне себя от радости: слава Богу, мальчик! Ею уже было выбрано имя: сын великого князя будет Павлом, Павлом Петровичем. Вымытый, запеленатый, окрещенный малым крещением с помощью духовника императрицы, новорожденный не больше минуты провел на руках матери. Екатерина едва успела поцеловать, потрогать малыша, вдохнуть его теплый запах. Ребенок уже не принадлежал ей – он принадлежал России, или – скорее – императрице! Даже не взглянув на измученную родами, стонущую роженицу, Елизавета унесла младенца, крепко прижав его к груди – как драгоценную добычу. Отныне она станет держать его в особых покоях, станет лично наблюдать за ним. Екатерина больше ей не нужна. Она выполнила свою задачу курицы-несушки и теперь не представляет ни для кого никакого интереса. Может вернуться в свою Германию, никто во дворце не заметит ее отсутствия!

Склонившись над колыбелью, Елизавета Петровна с тревогой вглядывалась в сморщенное личико новорожденного. Увы, в столь нежном возрасте «семейных черт» не различишь! Ну и хорошо! Так даже лучше: будет он похож на мужа или на любовника, результат один. Начиная с сегодняшнего дня, мне все равно, что будет с этой самодовольной макакой – великим князем Петром Федоровичем! Будет ли он жить дальше или умрет – значения не имеет, наследование престола уже обеспечено!

Пушечные залпы, веселый перезвон колоколов – таким был город в этот день. И только Екатерина – одна в своей спальне, жаркой и душной после суеты, сопровождавшей роды, – безутешно плакала, снова чувствуя себя покинутой и заброшенной. А неподалеку, просто-таки за дверью ее комнаты, великий князь, окруженный офицерами своего голштинского полка, опустошал стакан за стаканом «за здоровье своего сына Павла».

Что до дипломатов, императрица подозревала: проявляя обычную свою язвительность и не скрывая насмешки, каждый из них в отдельности комментировал странности появления на свет наследника российского престола. Тем не менее, она твердо знала и другое: даже поняв суть маневра – не дураки же сидят в министерствах иностранных дел разных стран! – никто не осмелится сказать вслух, что Павел Петрович – дитя незаконной связи и что великий князь Петр на самом деле – самый великий из рогоносцев в России. И это молчаливое признание лжи истиной современниками перерастет у будущих поколений в уверенность, а ей, Елизавете, дороже всего именно суждения потомков.

По случаю крестин императрица решила засвидетельствовать матери новорожденного свое удовлетворение, приказав отнести той на подносе кое-какие драгоценности и приказ выплатить Екатерине сто тысяч рублей – такую цену она положила, покупая наследника престола. Затем, полагая, что проявлено уже достаточно участия, распорядилась из соображений благопристойности отправить Сергея Салтыкова с миссией в Стокгольм. Ему было поручено отвезти королю Швеции официальное уведомление о рождении в Санкт-Петербурге Его Высочества Павла Петровича. При этом царица ни на секунду не задумалась о том, как странно будет выглядеть этот незаконный отец, получая поздравления, предназначенные отцу законному. Сколько времени продлится миссия Салтыкова? Елизавета не уточнила, и Екатерина впала в отчаяние. Пустое кривлянье бабенки, которой не хватает любви, рассудила императрица – и не стала жалеть молодую женщину: слишком много любовных приключений пережила она сама, чтобы вдруг растрогаться чьими-то чужими…

Пока Екатерина горевала, лежа в постели и дожидаясь времени, когда разрешат подняться, Елизавета устраивала балы, приемы, банкеты – их было чуть ли не вдвое больше, чем обычно: во дворце неустанно праздновали событие, на которое не теряли надежды почти десять лет. Наконец, 1 ноября 1754 года, сорок дней спустя после родов, по протоколу потребовалось, чтобы придворные и представители дипломатического корпуса принесли поздравления великой княгине. Екатерина приняла гостей, полулежа на парадной постели, покрытой розовым бархатом с серебряными кружевами. Комнату по такому случаю роскошно меблировали и устроили в ней настоящую иллюминацию. Царица собственной персоной явилась осмотреть место действия перед церемонией: все ли в порядке, нет ли каких упущений. А сразу же после торжественного приема приказала унести и мебель, и добавленные прежде канделябры. Кроме того, согласно полученному от Елизаветы распоряжению, великокняжеская чета должна была перебраться в свои обычные апартаменты в Зимнем дворце: косвенный способ показать невестке, что свою роль она уже сыграла и отныне мечта должна уступить место действительности.

В то время как не ведающий об этом «скандале в благородном семействе» Петр вернулся к своим ребяческим забавам и к попойкам, великая княгиня должна была встретиться лицом к лицу с новым наставником: Чоглоков успел скончаться, и его место занял граф Александр Шувалов, брат Ивана. Екатерина предчувствовала, что столкнется в его лице с человеком пронырливым, повсюду сующим свой нос и мелочно-дотошным. Оказалось – даже хуже того. Едва приступив к своим обязанностям, граф устремился на завоевание симпатий завсегдатаев великокняжеского кружка и дружбы самого Петра Федоровича, а потому всячески приветствовал его безрассудную страсть к Пруссии, в результате германофилия великого князя и вовсе вышла из берегов. Петр повелел, чтобы ему прислали с родины новых рекрутов, и устроил в дворцовом парке Ораниенбаума укрепленный лагерь, который назвал Петерштадтом. Пока он вот так развлекался, воображая себя немецким офицером, командующим немецкими войсками на земле, которую хотел бы видеть немецкой, Екатерина, еще более одинокая, чем обычно, впала в неврастению. Как она и опасалась сразу после родов, Сергей Салтыков, недолго пробыв с миссией в Швеции, сразу же был послан дипломатическим агентом третьего класса в Гамбург: царица, пусть даже и ненавидевшая своего племянника, поторопилась сжечь мосты между любовниками. Кроме того, она только в исключительных случаях разрешала Екатерине увидеть ребенка. Приемная мать, в которой преобладали собственнические чувства, она стерегла колыбель и не допускала у великой княгини даже мысли о том, как воспитывать сына. Можно было подумать, что настоящей матерью маленького Павла была отнюдь не Екатерина, а Елизавета, что это она носила его под сердцем девять месяцев, а потом в муках произвела на свет Божий…

Отчаявшаяся, упавшая духом, лишенная того, что ей было дороже всего, Екатерина пыталась забыть о немилости судьбы, с пылом отдавшись серьезному чтению. За «Анналами» Тацита последовал «Дух закона» Монтескье, потом – некоторые исторические эссе Вольтера. Обделенная в этот период любовью молодая женщина старается компенсировать нехватку человеческого тепла интересом к философии и даже к политике.

А когда она снова появляется в столичных гостиных, то с куда большим, чем прежде, вниманием прислушивается к беседам дипломатов – порой они отличались блеском. Живя рядом с мужем, целиком поглощенным военными бреднями, Екатерина, вопреки всему, набирается уверенности, созревает интеллектуально, духовно, и это не ускользает от внимания окружающих. Елизавета, чье здоровье ухудшалось параллельно с тем, как расцветала невестка, тоже замечает происходящие с той изменения, скорость и сила которых постоянно нарастали. Вот только императрица пока не знает, радоваться тут надо или тревожиться. Страдающая астмой и водянкой императрица, старея, все больше привязывается к красавцу Ивану Шувалову – он становится на данном этапе главным смыслом жизни Елизаветы и ее лучшим советчиком. Может быть, потому царица все чаще подумывает, не стоит ли для ее личного спокойствия Екатерине, как ей самой, завести постоянного возлюбленного, который бы удовлетворял ее во всех отношениях и не оставлял ни времени, ни желания вмешиваться в государственные дела.

И вот где-то в середине 1755 года, точнее – на Троицу, в Санкт-Петербург приезжает новый полномочный посол Англии. Его зовут Чарлзом Генбери Уильямсом (Charles Hambury), а среди сопровождающих его лиц сразу становится заметен молодой и резвый польский аристократ Станислав-Август Понятовский.

Двадцатитрехлетний Станислав был помешан на западной культуре, посещал все европейские салоны, был лично знаком в Париже со знаменитой мадам Жоффрен, которую называл «мамой», в Лондоне водил дружбу с министром Горацием Уолполом (Horace Walpole).

Считалось, будто он говорит на всех возможных языках, отлично чувствует себя в любом климате и нравится каждой женщине. Едва приехав в Россию, Уильямс подумал о том, что надо бы использовать «поляка», чтобы соблазнить великую княгиню и сделать из нее свою союзницу в борьбе, которую он предполагал вести против пруссофилии великого герцога. Канцлер Алексей Бестужев, которого поддерживала в этом вся «русская партия», был, впрочем, готов помочь британскому посланнику в осуществлении его замыслов. Обладая завидным чутьем, он желал видеть Россию откровенно держащей сторону Англии в случае конфликта с Фридрихом II. Если верить слухам, то ведь и сам Людовик XV, опасаясь новой войны, стремился возобновить отношения с Россией! Каждый день беседуя в гостиной со Станиславом Понятовским, Екатерина все больше погружалась в характерный для Европы того времени хаос. Не отдавая себе в этом отчета, она видела за всеми международными проблемами прекрасное лицо поляка. Но Станислав, несмотря на огромный успех в свете, был чудовищно застенчив. Весьма скорый на словах, он столбенел от почтения перед грацией, элегантностью, умением великой княгини метко ответить на любой вопрос. Сгорая от желания, он немел, не решаясь высказать его. Помог влюбленным Лев Нарышкин – веселый спутник Сергея Салтыкова в его забавах. Именно он заставил Станислава Понятовского осмелиться и перепрыгнуть через пропасть. Верная камеристка Екатерины, мадемуазель Владиславова, сделала все, чтобы облегчить им возможность первых свиданий в Ораниенбауме. Всегда падкая на сплетни, касающиеся интриг и интрижек, императрица вскоре узнала, что невестка нашла замену Сергею Салтыкову, что последнего ее любовника зовут Станиславом Понятовским и что голубки неустанно воркуют, а муж, которому в сущности это совершенно безразлично, закрывает глаза и затыкает уши.

Елизавету Петровну не обеспокоила и не рассердила новая выходка невестки, но ей подумалось: а не скрывается ли за этой любовной связью какая-то политическая интрига. Ей вдруг почудилось, будто в России существует два соперничающих двора: «большой» – двор Ее Величества и «малый» – великокняжеский. И еще ей показалось, что интересы этих двух эманаций власти сугубо противоречат друг другу. Чтобы убедиться, каковы истинные симпатии традиционно франкофильского «большого двора», Людовик XV послал высококлассного эмиссара – сэра Маккензи Дугласа (Mackenzie Douglas). Шотландец по происхождению, кавалер Дуглас был приверженцем Стюартов, укрывшимся во Франции, и принадлежал к «параллельному кабинету» Людовика Возлюбленного, называвшемуся «Тайной короля». Прибыл Дуглас в Россию якобы ради покупки мехов, а на самом деле – чтобы передать царице секретный код, который позволит ей переписываться с Людовиком без посредников. Прежде чем Дуглас пустился в дорогу, его предупредили о том, что его миссии предстоит быть куда сложнее и деликатнее, чем казалось, потому что отныне Лондон платил Бестужеву за то, что он согласился на англичан работать. И даже великая княгиня, при поддержке нынешнего своего любовника Понятовского, как говорили, склонялась на сторону Британии. Прежде отдаленный от польского двора князь сейчас снова был к нему приближен, получив официальное признание: между делом его назначили представителем короля в России. Теперь его присутствие здесь было узаконено, и Екатерина увидела в этом знак того, что ее связь с поляком ожидает мирное будущее. Впрочем, она и без того успокоилась на этот счет, благодаря недавней перемене отношения к себе Алексея Бестужева. Присоединившись к великому канцлеру в клане друзей Англии, Екатерина почувствовала, что никакая опасность и никакие нападки больше ей не грозят: была отменена даже отвратительная слежка, объектом которой, по приказу императрицы, являлась великая княгиня. Теперь Елизавете Петровне шли из Ораниенбаума донесения только по поводу ориентированных на Пруссию выходок ее племянника.

В этой обстановке взаимной слежки, осторожного торга и вежливой лжи в Санкт-Петербурге был состряпан первый договор о том, как следует вести себя разным государствам в случае франко-прусского конфликта. Но, пока велись эти державшиеся в строгой тайне переговоры, 16 января 1756 года в Вестминстере внезапно было подписано новое соглашение, в котором черным по белому оказалось сказано: если война станет всеобщей, Россия присоединится к Франции в ее борьбе с Англией и Пруссией. Столь резкая перемена союзников сильно удивила непосвященных и возмутила Елизавету. Теперь не оставалось сомнений: Бестужеву кто-то заплатил больше, и он решил пожертвовать обязательствами чести, принятыми Россией раньше в отношении Пруссии. Что касается Екатерины, с ее непостоянством и гуляющим в голове ветром, то она только обрадовалась возможности присоединиться к великому канцлеру в такой скандальной истории. Да она и всегда легко подпадала под влияние французского духа! Ярость Елизаветы, вызванная политическими проблемами, еще усилилась из-за оскорбленного самолюбия. Нынче она уже преисполнилась сожалений о том, что именно канцлеру Алексею Бестужеву было доверено вести международные переговоры, тогда как вице-канцлер Воронцов и братья Шуваловы советовали повременить с ними.

Приключение с Валькруассаном, случившееся уже тогда, когда приезжал в Россию другой французский агент, Дуглас, показывает, что Валькруассан был отправлен совершенно иными лицами, чем Дуглас, и это именно бывало в царствование Людовика XV, который через доверенных лиц вел свои сношения мимо министерства. Дуглас Маккензи, шотландский якобит (приверженец Стюартов), живший во Франции, был отправлен в 1755 году в Россию с инструкциею, написанною принцем Конти, который был тогда доверенным человеком у короля и которому очень хотелось попасть в польские короли или если уже этого нельзя, то хотя в герцоги курляндские; не прочь он был и жениться на императрице Елисавете; во всяком случае, он желал побывать в Петербурге. Дуглас должен был явиться в Россию как дворянин, путешествующий для собственного удовольствия и для поправки здоровья. Он должен был остановиться в Курляндии под предлогом отдыха, а между тем проведать, в каком положении находится это герцогство, что думает курляндское дворянство о ссылке своего герцога Бирона, в каком положении финансы и правосудие в стране, сколько русского войска в Курляндии. В Петербурге Дуглас должен был осведомиться об успехе переговоров Уильямса насчет субсидного трактата о состоянии русского войска, флота, торговли, как расположен народ к настоящему министерству, как велик кредит Бестужева, Воронцова, фаворитов императрицы; о влиянии последних на министров; о судьбе царевича Ивана, бывшего царя, и о судьбе отца его; о расположении народа к великому князю Петру, особенно с тех пор, как у него есть сын; нет ли у царевича Ивана тайных приверженцев и не поддерживает ли их Англия; о видах России на Польшу касательно настоящего и будущего; о видах ее на Швецию; о причинах, заставивших вызвать из Украины гетмана Разумовского, и что думают о верности малороссиян и как с ними обходятся в Петербурге. Свои наблюдения Дуглас должен был доставить во Францию не прежде, как выехав из России, или через шведское посольство в Петербурге; и тут в своем отчете он должен был употреблять иносказательные выражения, например, если Уильямс имеет успех, то писать: «Черная лисица дорожает»; если кредит Бестужева ослабевает, то писать: «Собольи меха упадают в цене» и т. п. О первом пребывании Дугласа в России, в 1755 году, мы не имеем известий; только в депеше Уильямса от 7 октября читаем: «Когда приехал сюда какой-то господин Дуглас из Парижа, то одержимый подозрительностью австрийский посланник спросил его: чего он хочет в России?

Видя, что вследствие неопределенности границ новые переселенцы продвигаются все ближе и ближе к Сечи, запорожцы просили, чтоб у старосамарских жителей отнято было право владеть местами по реке Самаре и чтоб даны были Запорожскому Войску грамоты на все владеемые им с давних времен земли. lt;…gt; Запорожцы писали, что, когда гетман Богдан Хмельницкий поддался под русскую державу, в то время Войско Запорожское владело рекою Днепром от Переволочной и всеми впадающими в Днепр реками, особенно же Самарью и по ней лесами и степями. Это, отвечал Сенат, Войско Запорожское представляет весьма напрасно, потому что, когда гетман Хмельницкий пришел в подданство, в то время все города, села и деревни и Войско Запорожское состояли в одной дирекции гетманской и между Малою Россиею и Войском Запорожским границы не было, но, где были пустые земли, там как запорожским, так и малороссийским казакам не запрещалось держать пасеки, рыбу и зверя ловить, а на Сечи Запорожской в то время никаких мест и селений особливых не бывало».

Императрица решила сделать попытку хотя бы ограничить возможность каких-либо неприятностей для России и с этой целью спешно собрала уже в феврале того же года «конференцию» под собственным, обещавшим быть весьма действенным, председательством. В этой «конференции» Елизавета Петровна объединила представителей разных точек зрения: здесь были Бестужев и Воронцов, братья Шуваловы и князь Трубецкой, генерал Александр Бутурлин, генерал Апраксин и адмирал Голицын. Было бы удивительно, считала она, если бы такие умные головы, собравшись вместе, не придумали, как распутать этот клубок. В общем-то, избежать худшего можно было, только разобравшись, сможет ли Россия рассчитывать на субсидии в обмен на свой нейтралитет в случае вооруженного противостояния. Императорская честь заставила ее сказать «нет». Однако известие о том, что Людовик XV намеревается подписать договор о военной взаимопомощи с Марией-Терезией, вынудило ее поколебаться. Обстоятельства диктуют теперь российской императрице необходимость помериться силами с Фридрихом II и с Георгом II. И что же ей в таком случае делать? Страшиться этого или радоваться этому? Придворных, окружающих ее, раздирают противоречия: то ли им следует проявить национальную гордость, то ли устыдиться того, что они предают вчерашних друзей, то ли убояться чересчур высокой цены, которую придется платить за совершенно не обязательную перемену курса. При плотно закрытых дверях шептались, будто великая княгиня Екатерина, Бестужев, а может быть, и сама императрица берут деньги за то, чтобы втянуть Россию в бессмысленную войну.

Совершенно равнодушная ко всем этим слухам, Елизавета с огромным удивлением вдруг обнаружила себя безупречным другом Франции. Смирившись с неизбежным, она приняла 7 мая вернувшегося в Санкт-Петербург после короткой дипломатической отлучки Маккензи Дугласа необычайно тепло, мало того – уважительно и многообещающе. Через несколько дней в качестве сопровождающего Дугласа лица прибыл в Петербург и странный иноземец, Шарль де Бомон, иначе говоря – шевалье д’Эон де Бомон. Этот подозрительный, но весьма привлекательный персонаж некогда уже побывал в России. Тогда он носил женскую одежду. Элегантность его нарядов и умение вести беседу настолько соблазнили императрицу, что Елизавета попросила «иностранку» читать ей – быть ее личной чтицей. На этот раз шевалье д’Эон предстал перед царицей в мужском костюме, но был ли он в юбке или в шоссах – коротких, по тогдашней моде, штанах, – та находила его равно соблазнительным, одинаково исполненным грации и ума. А какого пола была «чтица» на самом деле? Да не все ли равно! Елизавета Петровна сама столько раз меняла наряды ради придворных маскарадов, что для нее не было разницы, что надето на французском дворянине, главное – что его ум и вкус отвечали французским меркам!

Д’Эон принес Елизавете Петровне личное письмо принца де Конти, и теплые слова этого послания тронули императрицу еще сильнее, чем дружелюбие и любезность посланников. Ни минуты не колеблясь, она ответила таким заявлением: «Я не хочу ни третьих лиц, ни посредников во всем, что касается нашего союза с королем [Людовиком XV]. И не прошу его ни о чем, кроме искренности, прямоты и абсолютной взаимности в том, что происходит между нами». Формулировка не допускает ни малейшей двусмысленности, это не столько свидетельство доверия, сколько объяснение в любви, не знающей границ…

Елизавете так хотелось бы вволю насладиться медовым месяцем с Францией, но… Но терзавшая ее сильнее, чем когда-либо прежде, бессонница и обострение болезней не давали теперь никакой передышки. Несчастная боялась даже потерять рассудок от непрерывно повторявшихся приступов боли, а это было бы ужасно – до того, как настанет время одержать полную и окончательную победу в той войне, в какую императрица помимо собственной воли, только лишь из-за игр вокруг межгосударственных союзов, втянула свой народ. Ведь Фридрих II, желая воспользоваться эффектом неожиданного нападения, уже проявил враждебные намерения: никого не предупредив о начале военных действий, он ввел в Саксонию свои войска.[65] И действительно, поначалу все складывалось в его пользу: был приступом взят Дрезден, под Прагой потерпели поражение австрийцы, у Пирны (Pirne) – саксонцы. Австрия была союзницей России, и Елизавете пришлось смириться с необходимостью участия в этой войне. По ее распоряжению, генерал Апраксин, назначенный фельдмаршалом, оставил Санкт-Петербург и сосредоточил большие войсковые соединения под Ригой.

И, когда Людовик XV направил к царице своего посланника – маркиза Лопиталя, целью которого было побудить Елизавету к действиям, она поручила Михаилу Бестужеву, который, в отличие от брата Алексея, великого канцлера империи, оставался в душе франкофилом, подписать документ о присоединении России к Версальскому договору… Это произошло 31 декабря 1756 года.

Российская императрица в душе была сильно встревожена необходимостью занять явную, подчеркнуто определенную позицию в международных делах, но она еще надеялась, что нынешний конфликт не охватит всю Европу. И опасалась, что Людовик XV всего лишь пользуется ею, стремясь закрепить уже не временное, но постоянное сближение Франции с Австрией. Словно бы стремясь оправдать эти ее опасения, в мае 1757 года Людовик пожелал подтвердить свои обязательства перед Марией-Терезией новым союзом, цель которого – лишить Пруссию всякой возможности нарушить мир в Европе. Елизавета сразу же догадалась, что для французского короля «мир в Европе» – это всего лишь благовидный предлог и что за открытыми заявлениями прячутся куда более хитрые намерения. Выставляя себя другом и союзником России, на самом деле Людовик XV совершенно не желал ее возвышения за счет двух соседних стран – Польши и Швеции, традиционных союзниц Франции. А значит, ведя такую двойную игру, он не может быть искренним в отношениях с Россией. И тем самым он снова вынуждает ее лавировать при общении с его посланцами. Она задумалась, способен ли еще Алексей Бестужев, отдающий все свои симпатии Англии, защищать интересы страны. Да и имеет ли на это право? В то время как великий канцлер, заверяя всех в своем патриотизме, честности и неподкупности, внутренне одобрял триумф англо-прусской коалиции, подавлявшей коалицию франко-австрийскую, причем исключительно – благодаря невмешательству России, Иван Шувалов нисколько не скрывал, что любит Францию, любит ее литературу, ее моду и – что самое важное: ему нравится ее политика! Никогда еще Елизавете не доводилось становиться объектом столь ожесточенной битвы между ее любовником и ее канцлером за то, чтобы привлечь императрицу на свою сторону, никогда еще ей не доводилось переживать такую борьбу между велениями сердца, тянувшегося к Версалю, и доводами рассудка, напоминавшего о близости с Берлином.

Ей хотелось бы принимать решения с ясной головой, но повседневные заботы и болезни, становившиеся все тяжелее, каждый день понемножку ослабляли ее физическую выносливость. Порой у императрицы случались галлюцинации – тогда она бежала из комнаты, где чувствовала угрозу от невидимого врага, молилась перед иконами, выпрашивая Божью помощь, падала в обморок и, придя в себя, с трудом соображала, что с нею происходит, едва-едва собиралась с мыслями. Усталость была такова, что ей хотелось бы сложить оружие, и только внешние обстоятельства заставляли ее оставаться в седле. Но Елизавете было известно, что за ее спиной уже обсуждается проблема, кто же займет престол после смерти царицы. А если она умрет завтра, умрет внезапно, кому отойдет корона Российской империи? Согласно традиции, ее наследником может стать только племянник, Петр, однако ее просто корежило при мысли, что Россия окажется в руках этого полусумасшедшего, этого злобного маньяка, с утра до вечера разгуливавшего в голштинском мундире! Ей нужно сейчас же, пока не поздно, объявить нынешнего престолонаследника недееспособным (то есть и не способным занять трон) и назначить вместо него сына – маленького, двухлетнего Павла Петровича – единственным наследником престола! Но это бы значило – тем же указом – предложить Екатерине роль регентши… Между тем императрица теперь яростно ненавидела Екатерину – за красоту, за молодость, за ум и за бесконечные любовные интрижки… Кроме того, великую княгиню окончательно привязал к себе Алексей Бестужев, а этим двоим ничего не стоит смешать карты, которые ею так тщательно разложены. Такая перспектива вначале бесила царицу, но потом, как-то вдруг, стала ей безразлична. В конце концов, какая разница, что будет после ее смерти, если она сама тогда уже перестанет страдать? Будучи не в состоянии немедленно сделать выбор, она предпочла занять выжидательную позицию и отложила на потом донельзя надоевшую необходимость принимать решение, отстранить ли ей от престола племянника, передав законную власть внуку и невестке, или позволить Петру так же законно унаследовать от нее императорское достоинство, рискуя при этом наповал поразить Россию. Сама себе не признаваясь, она надеялась, что события сами подскажут ей, как решить набившую оскомину проблему.

К счастью, как раз в это время фельдмаршал Апраксин, которого она раз десять тщетно умоляла начать действовать, наконец решился предпринять наступление на пруссаков по всему фронту. В июле 1757 года русские войска взяли Мемель и Тильзит, в августе того же года разгромили врага у Гросс-Эгерсдорфа. Елизавета почувствовала новый прилив жизненных сил и приказала отметить победу благодарственным молебном, Екатерина же, чтобы угодить ей, устроила празднества в честь этой победы в Ораниенбауме. Вся страна ликовала, один великий князь Петр хмурился. Совсем позабыв о том, что он наследник российского престола и что – хотя бы в силу этого – успехи русского войска должны радовать его сердце, Петр тяжело переживал поражение своего идола, Фридриха II. И, видимо, дьявол услышал его мольбы: в те самые дни, когда возбужденная толпа вопила: «На Берлин! На Берлин!» – и требовала, чтобы Апраксин не уставал вести бой до победного конца, полного уничтожения Пруссии, – в это самое время пришла новость, мгновенно преобразившая всеобщий энтузиазм в крайнюю растерянность.

В депешах от командующих войсками сообщалось [или – гонцы сообщали], что после блестящего начала кампании фельдмаршал теперь отступает и его полки покидают завоеванные территории, бросая на месте снаряжение, оружие и боеприпасы. Это поведение казалось столь необъяснимым, что Елизавета заподозрила заговор. Маркиз де Л'Опиталь, который по просьбе Людовика XV в трудную минуту помогал царице советом, недалек был от мысли о том, что Алексей Бестужев и великая княгиня Екатерина, подкупленные Англией и склоняющиеся на сторону Пруссии, имеют некоторое отношение к удивительному бессилию фельдмаршала. Посол не скрывал своих подозрений, и вскоре его слова дошли до царицы. Собравшись с силами, она прежде всего вознамерилась покарать виновных.

Для начала, потребовав к себе Апраксина, отослала фельдмаршала в его поместье и поставила на время во главе армии замещавшего его по должности графа Фермора. Однако наибольшую злобу затаила императрица по отношению к Екатерине. Она мечтала покончить с нею раз и навсегда, покарав эту женщину: с ее супружескими изменами Елизавета готова была мириться, но того, что невестка приняла участие в политических интригах, вытерпеть уже не могла! Надо было понадежнее заткнуть рот и ей самой, и всей этой клике смехотворных пруссаков, которые вьются вокруг великокняжеской четы в Ораниенбауме.

Увы! Момент был выбран неудачно – какие могут быть решительные меры, если Екатерина, оказывается, снова беременна! И, стало быть, снова, в глазах народа, она – особа «священная», неприкосновенная и заранее оправданная, что ни совершит. Да уж… сколь бы ни была велика ее вина, с наказанием придется подождать до родов. И опять эта неотвязная мысль: кто отец ребенка? Точно не великий князь – с тех пор, как его прооперировали, он с ума сходит по Елизавете Воронцовой, племяннице вице-канцлера, и проводит время только с ней. Бабенка ни лицом не вышла, ни умом не блещет, но что поделаешь: ее простота придает Петру уверенности, и уже это одно способствует тому, что он бежит от законной супруги. И наплевать ему, что у Екатерины есть любовник и что, скорее всего, от Станислава Понятовского она и понесла. Племянничек еще и пошучивает над этим на людях. Екатерина теперь только тяготит его, бесчестит, напоминает о том, как ему навязали в юности эту женитьбу, даже не спросив, хочет он того или нет. Он с трудом переносит общество жены днем, а уж про ночи и говорить нечего. А она – смех и грех! – пуще смерти боится, что драгоценного ее Понятовского, настоящего отца ее ребенка, царица того и гляди отправит на край света. Даже Алексей Бестужев, по ее наущению, подкатывался к Ее Величеству с тем, чтобы задержать новое «назначение» Станислава в Польше, по крайней мере, до появления младенца на свет Божий. Ему удалось уговорить Елизавету, и только тогда Екатерина успокоилась и стала готовиться к грядущему событию.

Схватки начались в ночь с 18 на 19 декабря 1758 года. Поднятый с постели стонами жены, великий князь первым оказался у ее изголовья. Он был одет в прусский мундир, обут в сапоги, ремень затянут, на боку – шпага, на каблуках – шпоры, на груди – перевязь командующего. Пьяный в стельку, он шатался и заплетающимся языком объяснял, что явился вместе со своим полком защищать законную супругу от врагов его родины. Опасаясь того, что императрица увидит племянника в таком состоянии, Екатерина отправила его проспаться. Сразу после того, как ушел Петр, явилась Ее Величество императрица. И как раз вовремя: акушерка только что приняла ребенка. Взяв новорожденного на руки и рассмотрев получше, Елизавета с огорчением убедилась, что невестка разрешилась от бремени девочкой. Что ж, ничего не поделаешь! Пусть этим и ограничатся. Тем более что по мужской линии все в порядке: престол унаследует маленький Павел.

Стараясь завоевать благожелательность свекрови, Екатерина сказала, что хочет назвать девочку в ее честь Елизаветой. Но Ее Величество была не расположена к тому, чтобы дать себя растрогать. Она заявила, что предпочла бы для новорожденной имя «Анна», поскольку так звали ее покойную старшую сестру, мать великого князя, после чего – как только малышку окрестили малым крещением – жадно подхватила ее на руки и унесла. В точности так же, как поступила четыре года назад с братом этой бесполезной новорожденной девчонки.

Вот так благополучно завершив решение семейной проблемы, Елизавета Петровна смогла сосредоточиться на деле Апраксина. С фельдмаршалом – полностью дискредитированным своим непонятным поведением и низложенным после отступления перед прусской армией после одержанных над нею побед – в результате первого же допроса случился апоплексический удар. Но прежде чем умереть (кстати, не признав ни в чем себя виновным), он успел сказать, что переписывался с великой княгиней Екатериной Алексеевной. А поскольку Елизавета категорически запретила невестке писать кому бы то ни было, не проинформировав об этом персон, коим было поручено наблюдение за ней, ее поступок можно было рассматривать как возмутительное сопротивление власти. Приближенные императрицы, со своей стороны, разжигали в ней подозрительность по отношению не только к невестке, но и к канцлеру Алексею Бестужеву и даже к Станиславу Понятовскому, обвиняя всех троих в сговоре с Пруссией. Вице-канцлер Воронцов, чья племянница была возлюбленной великого князя, а сам он долгие годы мечтал сменить Бестужева на его посту, прямо обвинил Екатерину в том, что именно она несет ответственность за все дипломатические и военные неудачи России. Нападки Воронцова поддержали братья Шуваловы, дядья любовника императрицы Ивана. Даже посол Австрии граф Эстергази и посланник Франции маркиз Лопиталь тоже приняли сторону атакующих в развязанной против Алексея Бестужева кампании. Шельмование, хула – все шло в ход. Ну и, естественно, произвело должное впечатление на Ее Величество. Наслушавшись этого хора, Елизавета приняла решение. Но пока еще – втайне.

Однажды февральским днем 1759 года, когда Алексей Бестужев участвовал в министерском совещании, его вызвали из зала и арестовали без каких-либо объяснений. Во время проводившегося в доме великого канцлера обыска было обнаружено несколько писем от великой княгини и Станислава Понятовского. Нет, конечно же, там не содержалось никаких компрометирующих сведений, но ведь в атмосфере мрачной мстительности, какая царила тогда, малейшего намека было достаточно, чтобы свести счеты с тем, кто тебя стесняет, кто тебе мешает. Разумеется, нет такой страны, где, близко соприкоснувшись с высокой политикой, человек не рискует быстро слететь с той высоты, на какую успел взобраться. Да хоть с самой вершины. Но среди наций, которые называют цивилизованными, этот риск оборачивается лишь порицанием или выговором, разжалованием или отставкой. Не то в России. Здесь, на родине чрезмерности во всем, виновного могут обречь на полное разорение, изгнание, пытки, если не приговорить к смертной казни. Едва почувствовав кожей ветер надвигающихся репрессий, Екатерина сожгла свои старые письма, черновики, наброски, дневниковые записи, даже – приходорасходные книги. И надеялась, что Алексей Бестужев принял те же меры предосторожности…

На самом-то деле, вынося приговор своему бывшему канцлеру, императрица тоже хотела, чтобы он отделался только большим испугом и потерей некоторых привилегий. Не очень понятно, чем можно было бы объяснить подобный избыток снисходительности – возрастной усталостью или же воспоминаниями о бурной, полной скандалов и битв жизни… Подумав, Елизавета Петровна предпочла для этого человека, так долго работавшего с нею рядом, сильно смягченный вариант наказания, а не вердикт, не подлежащий обжалованию. Ко всему ведь, она снова заслужит восхваления, снова станут ее воспевать как «Милостивую»… И у нее тем больше оснований умерить злобу в адрес Бестужева, что другие участники «англо-прусского заговора», на ее взгляд, никакого снисхождения не заслуживают и прощены быть не могут! Иначе – разве смогла бы она обратиться в мраморную статую, когда великий князь Петр Федорович бросился к ее ногам с клятвами, что он ни при чем в этих политических кознях и что только Бестужев и Екатерина виновны в предательстве и мздоимстве. Низость племянника была ей отвратительна – она отправила Петра назад в его покои, не сказав ни слова прощения, но и ничем не выдав гнева. Для нее он больше ничего не значил. Да, пожалуй, и вообще не существовал.

Совсем по-другому она повела себя с невесткой, отличавшейся таким безобразным, таким неслыханным поведением. Чтобы снять с себя вину, Екатерина послала императрице длинное написанное по-русски письмо, в котором говорила о своем отчаянии, о своей невиновности, умоляла отпустить ее в Германию, чтобы встретиться там с матерью и побывать на могиле умершего уже к тому времени отца. Сама мысль о добровольном изгнании великой княгини показалась Елизавете Петровне столь абсурдной и неуместной при существующих обстоятельствах, что она не стала отвечать на этот крик о помощи. Более того, она решила применить к Екатерине дополнительное наказание, лишив ту лучшей наперстницы – Владиславовой. Этот новый удар добил молодую женщину. Раздираемая горем и страхом, она улеглась в постель, отказалась от пищи, объявила, что больна душевно и телесно, и – в довершение всего – не допустила к себе врача. Зато попросила услужливого Александра Шувалова пригласить к ней священника для исповеди. Позвали священника Дубянского – духовника царицы. Выслушав признания молодой женщины и сочтя ее раскаяние искренним, он пообещал великой княгине замолвить за нее словечко перед государыней. Во время свидания со своей августейшей «прихожанкой» священник так хорошо обрисовал ей муки невестки, которую, вообще-то, и упрекнуть не в чем, разве только в неловкости при выражении преданности по отношению к монархии, что Елизавета пообещала своему духовнику поразмыслить об этом странном случае. Екатерина боялась и надеяться на возвращение царской милости, однако вмешательство священника Дубянского, видимо, оказалось весьма плодотворным, потому что 13 апреля 1759 года Александр Шувалов вернулся в комнату, где великая княгиня чахла от тоски, и объявил ей, что Ее Величество примет невестку «прямо сегодня в десять часов вечера».