"Александр I" - читать интересную книгу автора (Труайя Анри)Глава VII Эрфуртские объятияАлександр возвращается в Петербург 4/16 июля 1807 года и сразу ощущает, как изменилось отношение к его особе. Для встречи государя город празднично иллюминирован, но в сердцах радости нет. Духовенству приказано не предавать анафеме Наполеона, а прославлять наконец-то достигнутый мир, но люди молятся, затаив стыд и гнев. Те, кто простили царю поражения при Аустерлице и Фридланде, не прощают ему сомнительный успех Тильзита. Они недоумевают, как может их суверен сегодня обнимать того, кого вчера проклинал. Поутихли восторги, окружавшие его при вступлении на престол, и никогда еще его авторитет не падал так низко. Семен Воронцов повторяет каждому, кому не лень слушать, что сановники, подписавшие Тильзитский договор, должны въехать в Петербург верхом на ослах. Граф Штединг, шведский посол в России, докладывает своему королю Густаву IV: «Недовольство императором с каждым днем возрастает, и повсюду ведутся такие разговоры, что страшно слушать. Преданные сотрудники и близкие друзья императора в отчаянии, но никто из них не умеет предотвратить беду и ни у кого не хватает мужества раскрыть глаза императору на грозящую ему опасность. Они оправдываются тем, что их вмешательство ничего не изменит, так как император упрям и хорошо осведомлен обо всех ходящих о нем дурных слухах, но объясняет их посторонними причинами, а именно миллионами, которые выбрасывают англичане, лишь бы повернуть дело в свою пользу (что совершенно не верно, это слова Савари), и говорит, что у него, желающего блага своим подданным, нет причин чего-либо бояться. А между тем сущая правда, что и в частных домах, и в общественных местах обсуждается вопрос о замене монарха, и забвение долга доходит до того, что вслух говорят об отстранении от власти всей мужской линии царствующей династии и, поскольку императрица-мать и императрица Елизавета не обладают качествами, необходимыми для управления государством, о возведении на трон великой княжны Екатерины». А генерал Савари, посланный Наполеоном в Петербург, перещеголял Штединга резкостью выражений: «Русская молодежь осмеливается высказываться о своем императоре с неслыханной непочтительностью, и я с некоторого времени обеспокоен последствиями, к которым могут привести дерзкие речи в стране, где дворцовые перевороты – обычное дело». Однажды Новосильцев, набравшись храбрости, роняет в разговоре с Александром: «Государь, помните о судьбе вашего отца». Ничуть не встревоженный, царь беспечно отмахивается: «Ах, Боже мой, она мне известна, я ей свидетель, но не могу же я идти наперекор судьбе». Быть может, сама мысль о гибели, подобно отцу, от рук заговорщиков приносит Александру тайное облегчение? Если такова цена морального искупления, не должен ли он смириться и выпить горькую чашу до дна? К такому заключению приводит его мистический фатализм, хотя на словах он, как и раньше, называет себя последователем энциклопедистов. Во всяком случае, враждебная атмосфера, которая сгущается вокруг него, не может на него повлиять и заставить изменить линию поведения, которую он избрал. Во время аудиенции, данной генералу Савари, Александр, имея в виду угрозы в свой адрес, произносит: «Если они хотят меня устранить, то пусть поторопятся, но пусть не надеются сломить мою волю или меня обесчестить. Я сделаю все, что в моих силах, для сближения России и Франции. Не обращайте внимания на болтовню кучки мерзавцев, которые мне не служат и которые слишком трусливы, чтобы что-нибудь предпринять. Для этого им не хватит ни ума, ни решимости… Мне известно, что Англия интригует против меня, и то, что вы заметили, результат ее происков. Я их не боюсь; несмотря ни на что, я добьюсь своей цели. Будьте спокойны на этот счет. Многое нужно сделать, чтобы заставить всех мне повиноваться. Я готовлю перемену, но действую осторожно… Я очень люблю моих родных, но престол занимаю я, и я хочу, чтобы мне оказывали уважение, подобающее моему положению». Твердости намерений Александра соответствует и размеренный, суровый образ жизни, который он ведет. Он встает в пять часов утра, совершает туалет, составляет и диктует письма, а в девять часов отправляется на развод караула. После короткой прогулки он три или четыре часа без перерыва работает с министрами, а потом – он очень умерен в еде – скромно обедает в кругу своих близких. «Вечера, – сообщает Штединг, – он проводит в одиночестве или с одной или двумя близкими ему особами, которые приходят к нему или которых он посещает сам, один и без всякой свиты». Штединг намекает на ночные визиты императора к его признанной фаворитке Марии Нарышкиной. У нее он находит утешение и любовь, не переставая выказывать внешние знаки уважения своей супруге. Однако львиную долю его внимания поглощают государственные дела, особенно внешняя политика. Он не любит многолюдных собраний и нечасто появляется на балах и придворных празднествах. Во время редких приемов, которые дает Его Величество, дипломаты, великие князья и великие княжны выстраиваются в зале аудиенций в два ряда напротив друг друга и застывают по стойке смирно, а император, императрица и вдовствующая императрица медленно шествуют между ними; кивком головы они приветствуют каждого, удостаивают нескольких слов послов крупных государств и удаляются, распространяя вокруг себя ледяной холод. Эта чрезмерная сдержанность, редкие празднества, монотонность придворного распорядка вызывают недовольство высшего общества столицы. «Император устраивает слишком мало приемов, – пишет Гедувиль. – Русские не ценят его доброты и бережливости; особенно возмущается столичная знать, которая жаждет придворного блеска, падка на богатство и нуждается в твердой руке». Следуя примеру супруга, императрица тоже предпочитает простоту и одиночество. Ее жизнь исполнена печали и покорности судьбе. Она смирилась с неверностью Александра. Разве не довел он свой цинизм до того, что с гордостью сообщил ей о новой беременности Марии Нарышкиной? Но «дитя адюльтера» вскоре умирает. Александр горюет. Великодушная Елизавета, не в силах видеть мужа страдающим, выражает соболезнования его любовнице. «Как только я чувствую, что он несчастен, – пишет она матери, – мое сердце наполняется состраданием и рвется к нему; я забываю все свои обиды. Я разделю его судьбу, какой бы она ни была». Конечно, и она небезупречна, но ее любовные истории принесли ей столько горя, что это как бы оправдывает ее в собственных глазах. После трагической гибели возлюбленного, корнета Охотникова, она чувствует себя как никогда одинокой и переносит всю свою любовь на единственного ребенка – маленькую Елизавету, Лизаньку, родившуюся в декабре 1806 года. Через пятнадцать месяцев девочка неожиданно умирает от воспаления, вызванного режущимися зубками. «Теперь, – пишет Елизавета матери, – мое сердце очерствело, душа моя мертва». И позже: «Мне кажется, в моих апартаментах весна, они полны солнца, цветов, поющих птиц – ее птиц. Она так радовалась этим снегирям; один из них насвистывает мелодию, которую мне не забыть, проживи я сто лет». Доктор Виллие утешает императора, уверяя, что императрица молода и сможет иметь других детей. Александр грустно откликается: «Нет, друг мой, мои дети нежеланны Богу». Погруженная в свое горе, Елизавета пытается отвлечься чтением, прогулками, беседами с близкими друзьями. Когда она рассматривает себя в зеркале, ее охватывает горькие сожаления о бесполезности своей красоты, на пороге тридцатилетия достигшей полного расцвета. «Трудно передать словами все очарование императрицы, – пишет саксонский министр Розенцвайг. – У нее необычайно тонкие и изящные черты лица, греческий профиль, большие голубые глаза и чудеснейшие пепельные волосы. Весь ее облик дышит грацией и величавостью; походка ее воздушна. Короче, это одна из прекраснейших в мире женщин». Граф Головкин восхищается «ее тактом, проницательностью, знанием человеческого сердца» и добавляет: она очень несчастна. «Ее дети умерли, – пишет он, – супруг ею пренебрегает, со своей семьей она разлучена навсегда. Двор видит ее редко, нация не питает к ней привязанности, ее жизнь лишена смысла». Тонкий наблюдатель Жозеф де Местр заключает: «Ни у кого нет права судить, кто из супругов виновен. Они и сами не могли бы сказать, кто провинился первым. А пока любовница здесь, добрая, красивая, ловкая, во всеоружии своих чар и с той властью привычки, которую создают узы несчастные и предосудительные, но естественные, – их-то и нет у другой стороны». Кроткая и сдержанная Елизавета все больше разочаровывает любителей придворных празднеств. Блеск и величие монархии поддерживает не правящая чета, ведущая однообразный образ жизни, а императрица-мать Мария Федоровна. После смерти супруга она надеялась править страной с согласия сына, но сын ускользнул из-под ее опеки, и ей приходится довольствоваться закулисными интригами. Благодаря благосклонности Александра она продолжает играть роль царствующей императрицы, заведует всеми благотворительными учреждениями, возглавляет ссудный банк, владеет прядильной фабрикой и располагает годовым доходом в миллион рублей. Эта значительная рента позволяет ей жить по-царски, ее личный двор затмевает императорский. Император выезжает в коляске, запряженной парой лошадей, императрица-мать – в карете, запряженной шестеркой, в сопровождении гусар и пажей. Продолжая традиции Екатерины II, она присутствует на парадах, облачившись в военный мундир, украшенный орденской лентой. Ее приемы, где она появляется в роскошных туалетах в окружении фрейлин и камергеров, своей элегантностью и веселостью разительно контрастируют с унылыми официальными приемами ее сына и невестки. «Все ее апартаменты были роскошно и с большим вкусом убраны, – пишет Штединг. – На балах всегда царила самая искренняя веселость, сочетавшаяся с царственным великолепием и достоинством. Ужин сервировали на восемнадцать персон. После ужина долго танцевали». А Савари посылает Талейрану подробное сообщение: «Придворный церемониал и этикет соблюдается императрицей-матерью… Во время публичных церемоний Мария Федоровна опирается на руку императора: императрица Елизавета идет позади и одна. Я видел войска под ружьем и царя верхом, ожидавших прибытия его матери. За любое назначение, за каждую милость являются благодарить ее и поцеловать ей руку, хотя бы она не принимала в этом никакого участия; ни о чем подобном не докладывают императрице Елизавете – это не принято. Петербургская знать считает своим долгом показываться на приемах императрицы-матери по крайней мере раз в две недели. Елизавета почти там не бывает, а император обедает три раза в неделю и нередко остается ночевать». Вполне сознавая силу своего влияния на окружение Александра, императрица-мать пытается оказывать давление и на политику сына. В спорах с ним она надменна и категорична – он любезен и уклончив. Иногда ей удается в чем-нибудь убедить его, например отстранить Чарторыйского, но чаще она наталкивается на стену, например в вопросе о злосчастном союзе с Пруссией. Для Александра соблюдать верность этому союзу – дело чести. Его мать, несмотря на свое немецкое происхождение и поклонение Фридриху Великому, этому союзу враждебна. Но особенно резко она протестует против сближения с «корсиканским выскочкой». Очень скоро ее двор становится очагом яростной антинаполеоновской оппозиции, где бурлит критика в адрес императора. Елизавета неприятно поражена, что кампания систематического очернения Александра ведется ее свекровью. 29 августа 1807 года она пишет: «Императрица как мать должна была бы поддерживать сына, защищать его интересы, а она из причуды, из самолюбия (конечно, не по какой-либо другой причине, потому что дурные побуждения ей чужды) уподобилась вождю фронды; все недовольные, а их число велико, сплачиваются вокруг нее, превозносят ее до небес, и никогда еще она не привлекала в Павловск столько народу, как в этом году. Я не могу выразить, до какой степени это меня возмущает». Разумеется, Елизавета и сама не питает никакой симпатии к императору французов, околдовавшему «магическими чарами» ее супруга, но она понимает, что нужно, подавив отвращение, укреплять «необходимый стране мир». Ее слабый голос тонет в хоре осуждающих этот «мир» голосов. Лагерь врагов Франции с каждым днем приобретает новых сторонников. Генерал Савари, появившись на одном светском собрании, встречает ледяной прием: в глазах русского общества он – «палач герцога Энгиенского», по его приказу жертве заранее была вырыта могила, по его команде прозвучал роковой залп. Елизавета пишет матери: «Чем больше император выказывает преданности своему новому союзнику и чем больше отличает Савари, тем громче крики протеста, и это поистине ужасает». Генерал Коленкур, новый посол Франции в Петербурге, встречен еще более неприветливо. Его подозревают не только в убийстве, но и в похищении герцога Энгиенского. По Петербургу распространяются слухи, граничащие с клеветой. Коленкур вынужден оправдываться перед Александром. Он предъявляет документы, приводит неопровержимые доказательства. Царь вежливо отвечает: «Я уже знаю от моих посланников в Германии, что вы не причастны к этому ужасному делу… Мне приятно вам это сказать». Но, обращаясь с Коленкуром с подчеркнутым доброжелательством, он назначает послом в Париже графа Петра Толстого, непримиримого противника союза с Францией. Надеясь преодолеть предубежденность русского общества, Коленкур устраивает бесчисленные приемы, обеды, разного рода праздники, расходует суммы, превышающие его содержание, влезает в долги. «Может, мне продать последнюю рубашку?» – пишет он Наполеону. Он держит открытый стол, об искусстве его повара Тардифа по городу ходят легенды, от гостей нет отбоя. В середине февраля к ужину, сервированному на четыреста персон, подают груши по триста франков за штуку, что чрезвычайно уязвляет де Местра. «Я забавляюсь, наблюдая за Коленкуром, – пишет он. – Он знатного происхождения и кичится этим; к тому же он представляет здесь суверена, перед которым трепещет весь мир, наконец, у него шестьсот или семьсот ливров ренты. Он повсюду первый… Однако внешним блеском не скроешь ординарности, да и держится он скованно, точно его суставы из латуни». Действительно, расточительность и гостеприимство не помогают Коленкуру переломить неприязнь высшего общества. Александр лукавит, уверяя посла Наполеона: «Вы имеете большой успех в высшем обществе, вы победили самых предубежденных». На самом деле в придворных кругах резко обостряется недовольство Францией, ее представителем и самим царем, который, упорствуя, продолжает идти по «дурной дорожке». Враждебность императрицы-матери по отношению к Франции достигает апогея при известии о женитьбе старшего брата Наполеона Жерома на принцессе Екатерине Вюртембергской: через этот брак мать русского царя становилась теткой вульгарного Бонапарта! Многочисленные французские эмигранты-роялисты, ставшие офицерами русской гвардии, а также представители государей, свергнутых и ограбленных Наполеоном, подливают масла в огонь. «Несомненно, – пишет один из них, Роже де Дама, – что сегодня этой империей правит Бонапарт, распоряжаясь ее делами так, словно это какая-нибудь французская провинция, а царь всего лишь ее префект». Среди недругов Наполеона и выходцы из балтийских стран, многими узами связанные с Германией, и немалое число прусских офицеров, перешедших под знамена Александра после расформирования армии Фридриха-Вильгельма III. Антинаполеоновски настроена и гвардия. Когда в сентябре 1807 года Александр вводит в русской армии новую униформу, заменив узкие мундиры австрийского образца более удобной и элегантной военной формой, принятой в наполеоновской армии, гвардия открыто возмущается «французской ливреей». Подозрительно все, хоть как-то связанное с Наполеоном. В гостиных говорят по-французски, с удовольствием читают французские романы, подражают французской моде в прическах и нарядах, аплодируют выступающим на русской сцене замечательным французским актерам – и проклинают «Бонапарта», нового властелина Франции, недостойного наследника французской культуры. Если двор и армия недовольны потому, что оскорблена их честь, то помещиков и предпринимателей заботят материальные интересы. После того как Англия отклонила посредничество России в переговорах с Францией, Александр вынужден, в соответствии с Тильзитским договором, порвать дипломатические отношения с Англией и присоединиться к континентальной блокаде. Но Англия – главный рынок сбыта для России, куда издавна она вывозила большую часть своего сырья: железо, пеньку, лес, лен, смолу, сало, зерно, поташ, кожу, воск, конский волос… В 1802 году общий экспорт из Петербурга составил 30 миллионов рублей, из которых на Англию приходилось 17 миллионов, а на Францию всего 500 тысяч. В том же году из 986 торговых судов, вошедших в порт Петербурга, 477 были английскими и всего 5 французскими. Закрытие спасительных для России английских рынков не зря тревожит деловых людей. Очень скоро наступает экономический и финансовый застой. Вывоз хлеба сокращается на 4/5, торговые договоры расторгаются, банковские операции затруднены, ассигнации обесцениваются, цены растут, сбережения тают. Экспорт во Францию слишком незначителен и не может компенсировать ущерб. Все это тяжело отражается на торговом и платежном балансе России. Контрабандная торговля, ведущаяся под американским и шведским прикрытием, не улучшает положения. На товары, доставляемые контрабандным путем, – мешки с сахаром, тюки с хлопком – введен запретительный тариф. Многие промышленные товары исчезают с рынка. Всем приходится во всем себя ограничивать. В Петербурге на светских приемах, балах, ужинах, маскарадах царит атмосфера озлобленности против государя. Его винят и в трудностях повседневной жизни, и в подчинении русской политики желаниям Бонапарта. Для петербургской знати враг не Франция, враг – французский император. Московское барство настроено иначе. В древней русской столице считают, что за все в ответе Франция. Образ действий царя порицают не оттого, что вдаются в политические тонкости, а движимые исконным московским патриотизмом. Во все времена Москва – хранительница русской старины противопоставляла себя Петербургу – городу будущего на европейский манер. В Москве все дышит азиатским прошлым империи. Этот город, выросший вокруг краснокаменных стен Кремля, – причудливое скопление барских домов, стоящих в глубине запущенных парков, изб, окруженных огородами, церквей с разноцветными куполами, рынков под открытым небом, огромных пустырей, соседствующих с дворцами, украшенными античными портиками. Извилистые улочки, большая часть которых не имеет ни мостовых, ни тротуаров, заполняет пестрая толпа, где среди бородатых, обутых в сапоги мужиков и баб в ярких платьях и цветастых платках прохаживаются напудренные и напомаженные молодые франты и красавицы, причесанные по французской моде. Петербург – город сановников и чиновников, Москва – город вельмож, отошедших от дел или впавших в немилость, город всех тех, кто не ищет наград и чинов и плетению придворных интриг предпочитает мирное патриархальное житье и независимость как в общественной, так и в домашней жизни. В Петербурге – борьба честолюбий. В Москве – беспечная жизнь на широкую ногу. Гостеприимство не знает границ. Бесчисленная челядь обслуживает знатные семьи. В доме Шереметева 300 слуг, в доме Строганова – 600. Живут открытым домом. У Алексея Орлова с утра до вечера накрыт стол на 150–300 персон, и любой дворянин здесь желанный гость. Каждый вечер в каком-нибудь из особняков московских бар устраивается ужин, бал или маскарад. Оркестры – и великолепные – состоят из крепостных музыкантов. «Всю зиму, – отмечает в „Воспоминаниях“ Вигель, – в Москве не прекращался вечный карнавал». В четырнадцати дворцах есть театральные залы. У Апраксина выступает мадемуазель Жорж и ее русская соперница Семенова. Но в большинстве своем актеры-любители, которые играют все подряд: трагедии, комедии, водевили, и всегда на французском языке. Кроме театра, излюбленные развлечения – катание на санях по льду Москвы-реки, петушиные бои, собрания в Английском клубе или охота в окрестностях Москвы. С наступлением теплых дней Москва пустеет. Помещики с чадами и домочадцами уезжают в свои поместья. Почти вся дворня едет вместе с хозяевами, кареты, повозки, телеги составляют целый караван. На остановках повара суетятся, приготовляя еду. В полдень располагаются на лужайках пить чай. Гувернеры и гувернантки по-французски, по-немецки, по-английски созывают разбежавшихся детей. После нескольких недель отдыха на лоне природы возвращаются в Москву, охваченные жаждой новых развлечений, и возобновляются балы, ужины, спектакли. А также политические споры. Самые снисходительные из хулителей Александра упрекают его в непоследовательности. В юности он объявлял себя сторонником принципов революции 1789 года, сегодня равняется на Наполеона. Почему он всегда ищет образец за границей? Неужто в богатом прошлом России ничто не вдохновляет монарха, озабоченного счастьем своего народа? В Москве растет число тех, кто видит спасение в возврате к национальным традициям. Родной край, так долго принижаемый, сможет потягаться с дорогой сердцу Петра Великого Европой. Французские гувернеры выходят из моды, многим за ненадобностью отказано от места. В гостиных по-прежнему говорят по-французски, но время от времени вставляют в разговор русскую фразу. В образованных кругах формируется движение за очищение русского языка, зараженного иностранными словами, и возвеличение литературы русского средневековья, благословенной эпохи, когда подражание западу еще не задушило славянский гений. Из Москвы эти патриотические настроения проникают в литературные круги Петербурга. В театрах ставят пьесы, прославляющие героизм народа, проявленный в годину бедствий и войн. Адмирал Шишков вместе со знаменитым баснописцем Крыловым, старым придворным поэтом Державиным, драматургом Шаховским и другими литераторами основывает литературное общество «Беседы любителей российской словесности», цель которого – возродить самобытность и былой блеск родного языка, утраченные за годы предыдущих царствований. В провинции большинство мелкопоместных дворян не утруждает себя, конечно, умственными заботами. Чтению предпочитают охоту, вино, карты. Но все они несут убытки из-за отсутствия рынков сбыта для продуктов из их хозяйств и из-за падения курса рубля. Они винят в своих финансовых трудностях Францию, но под Францией подразумевают Александра. Что до мужиков, по которым сильно ударил рекрутский набор 1806 года, то они оплакивают погибших и жалеют искалеченных, с трудом доковылявших до родных деревень. У них не укладывается в голове, как «Антихрист Наполеон», проливший столько русской крови, сумел за несколько часов завоевать дружбу царя-батюшки и войти к нему в доверие. Подсчитывают своих невернувшихся, непонятно за что погибших товарищей. Не доверяют дворянам, их командирам. Ищут объяснений в необычных деталях, которыми была обставлена тильзитская встреча. Князь Вяземский заносит в записную книжку подслушанный им разговор двух мужиков: «Как же это, – говорит один, – наш батюшка, православный царь, мог решиться сойтись с этим окаянным, с этим нехристем? Ведь что страшный грех!» – «Да как же ты, братец, не разумеешь и не смекаешь дела? – отвечает другой. – Разве ты не знаешь, что они встретились на реке? Наш батюшка именно с тем и повелел приготовить плот, чтобы сперва окрестить Бонапартия в реке, а потом уж допустить его пред свои светлые царские очи». Вигель пишет в своих «Воспоминаниях»: «И вот эпоха, в которую нежнейшая любовь, какую могут только иметь подданные к своему государю, превратилась вдруг в нечто хуже вражды, в чувство какого-то омерзения. Я не хвалюсь великою мудростию, но в этом увидел я жестокую несправедливость русских. Мне за них стыдно: так презираемые ими черемисы и чуваши секут своих богов, когда они не исполняют их желаний». Александр отлично осведомлен о настроениях при дворе и в народе. Для надзора над умами подданных в январе 1807 года он учредил род тайной полиции, Комитет общей безопасности, донесения которого ложатся прямо на его стол. Он так хотел быть любимым своим народом, а его не понимают, ненавидят, презирают. Но у него нет выбора, в ближайшем будущем он должен придерживаться тильзитской политики. Однако в его власти создать иллюзию изменения политического курса, обновив состав своих сотрудников. На посту министра иностранных дел бездарного дипломата, генерала Будберга, сменяет граф Николай Румянцев, знатный вельможа, поклонник литературы и искусства, одновременно горячий патриот и франкофил. Чарторыйский, Новосильцев и Кочубей выходят в отставку и покидают Россию. В Министерство внутренних дел Александр приглашает бывшего сотрудника Кочубея Михаила Сперанского, человека высокообразованного, гибкого, умного, который давно уже исподволь готовился к поприщу государственного деятеля. 13 января 1808 года Александр передает военное министерство страшному Аракчееву. В обществе не понимают, почему такой ответственный пост доверили человеку ограниченному, жестокому и трусливому. Разве не ходили после Аустерлица слухи, что он отказался участвовать в сражении, потому что душа его «слишком чувствительна» и он не в силах выносить «вида резни»? Однако его чувствительную душу не трогают телесные наказания, которым по его приказу и в его присутствии подвергают солдат. В юности в Гатчине Александр оценил организаторский дар того, кого уже тогда называл своим другом. Отдав армию этому зверю в мундире, Александр не сомневается: в войсках будет наведена железная дисциплина. Нужен такой, как Аракчеев, чтобы выковать необходимую России непобедимую армию. Пока что эта армия участвует только во второстепенных столкновениях. В Тильзите Наполеон дал понять Александру, что согласен с его притязаниями на Балтику. «Не нужно, – говорил он, – чтобы красавицы Петербурга слышали в своих дворцах шведские пушки. Швеция ваш враг уже в силу своего географического положения». Таким образом поощренный царь в начале 1808 года направляет войска против Финляндии, бывшей тогда шведской областью, захватывает страну вплоть до западного берега Швеции и после низложения шведского короля Густава IV во Фирдрихсгаме заключает с побежденным противником мир на выгодных для России условиях. По этому договору Россия вступает во владение Аландскими островами и всей Финляндией, которая превращается в великое княжество, сохранив свою конституцию и армию, а также своего государя, которым, впрочем, станет не кто иной, как русский царь. В Петербурге не слишком ценят эту победу и без восторга принимают в дар бесплодный и холодный край. Возобновление военных действий против Турции, наоборот, обеспечивает России захват богатых княжеств Молдавии и Валахии. Недовольный ростом влияния России на юге, Наполеон предлагает Силезию в обмен на два эти княжества. Царь возмущенно отвечает: «Если я должен владеть этими княжествами в ущерб Пруссии, я предпочту от них отказаться. Вся Оттоманская империя не нужна мне за такую цену: для меня это дело чести». В вопросе о Польше расхождения между императорами еще более велики. Оба согласны, что следует восстановить Польское королевство, но Наполеон видит его под властью Франции, а Александр – под эгидой России, для которой Польша служит передовым бастионом. Исторические связи, политические и стратегические соображения – все побуждает царя отстаивать свое мнение. Он говорит Чарторыйскому: «В случае войны было бы кстати провозгласить меня королем Польши, это склонило бы умы на мою сторону». И еще определеннее он высказывается перед Коленкуром: «Польша – единственный вопрос, в котором я никогда не пойду на сделку… Мир недостаточно велик, чтобы мы могли прийти к соглашению относительно Польши». Отношения между Россией и Францией обостряются, и Александр наконец уступает настояниям Наполеона и соглашается на вторую встречу с ним в сентябре 1808 года в Эрфурте. Как только эта новость распространилась, весь двор забурлил от негодования. Императрица-мать снова становится рупором недовольных. Эрфурт, предостерегает она, – это крепость, где власть принадлежит «кровожадному тирану», который совсем недавно возбудил общее возмущение, вероломно заманив в Байонну испанских Бурбонов и заставив их отречься в свою пользу. Встреча в Эрфурте – западня, из которой Россия, как Испания, выберется только ценой унижений. «Александр, – заклинает она его в письме, – уклонитесь от этого свидания. Вы потеряете вашу империю и вашу семью. Остановитесь, еще есть время. Послушайтесь голоса чести, просьб, молений вашей матери… Остановитесь, сын мой, мой друг!» Он отвечает ей почтительным письмом. Он объясняет, что в данный момент вынужден делать вид, что интересы России совпадают с интересами Франции, что необходимо выиграть время и подготовиться, выжидая благоприятного момента: «Торопить события значило бы все испортить и погубить… Укрепляя наш союз, мы усыпим подозрения нашего союзника… Придет час, когда мы спокойно будем наблюдать падение Наполеона». Его доводы никого не убеждают, и Александр покидает Петербург посреди всеобщего неодобрения. Будучи, как и в Тильзите, гостем Наполеона, он уезжает без пышной свиты, его сопровождают великий князь Константин, Сперанский, Румянцев и Коленкур. По пути в Эрфурт, хочешь не хочешь, а приходится остановиться в Кенигсберге и встретиться с двумя живыми укорами – королем и королевой Пруссии. Их жалобы еще больше настраивают Александра против Наполеона, что не мешает ему заявить маршалу Ланну, принимавшему его во Фридберге: «Я очень люблю императора Наполеона и предоставлю ему доказательства этого при любых обстоятельствах». Наполеон выезжает навстречу другу и, заметив кортеж карет, спешивается. Царь выходит из коляски. Они, как и в Тильзите, по-братски обнимаются. По знаку Наполеона конюх подводит Александру коня, покрытого чепраком из шкуры белого медведя, – подарок хозяина гостю. В Эрфурт оба монарха въезжают верхом, держась рядом, под гром пушечного салюта и перезвон колоколов. Александр в темно-зеленом мундире русского генерала, Наполеон в мундире стрелков французской гвардии. Несметные толпы любопытных приветствуют их криками восторга. Для царя приготовлен самый роскошный дом города. Дни проходят то в частных беседах, то в публичных церемониях. Императоры неразлучны. Вместе они посещают казармы французских войск, вместе наблюдают в зрительные трубки за маневрами армий, вместе объезжают поле сражения при Йене, где была разгромлена столь дорогая сердцу Александра Пруссия, вместе присутствуют на балу в Веймарском замке, где царь танцует с дамами, а Наполеон, неподвижно стоя у колонны, следит за ним с выражением иронической доброжелательности на лице; вместе принимают королей Баварии, Вестфалии, Вюртемберга и других царствующих князей Германии, поспешивших сюда, чтобы почтительно предстать перед взором своего повелителя. Все эти мелкие властители пресмыкаются перед тем, кто держит в руках их судьбу, и никто из них и не думает взбунтоваться против унижений, которым он их подвергает. Он дозволяет им держать «пикет из десяти гвардейцев, но ни одного кавалериста». Право иметь кавалерию сохраняется только за императорами. На одном официальном собрании король Максимилиан-Жозеф осмелился повысить голос, и Наполеон тут же его обрывает: «Замолчите, король Баварии!» Сам Гете, вызванный в Эрфурт, склоняется перед Наполеоном, за что удостаивается креста ордена Почетного легиона. Вечером обедают у Наполеона, потом отправляются в театр. Лучшие актеры Французской комедии выступают на сцене перед «партером королей и князей». «Перед грядкой», – вносит поправку какой-то остряк. И неясно, где же разыгрывается спектакль – на сцене или в зале. Царь усиленно лорнирует актрису Антуанетт Бургуен, прозванную «Богиней радости и наслаждений», и доверяет Наполеону свой интерес к этой бойкой юной особе. Император французов отвечает: «Не советую вам иметь с ней дело». – «Вы думаете, она откажется?» – обеспокоенно спрашивает царь. «О нет! – усмехается Наполеон. – Но завтра во Францию отправляется почтовая карета, и через пять дней весь Париж будет знать в деталях, как сложены Ваше Величество… Кроме того, я пекусь о вашем здоровье и хотел бы, чтобы вы побороли это искушение». И царь благоразумно обуздывает свои любовные порывы. Во вторник 4 октября 1808 года, играя в «Эдипе» Вольтера, Тальма с особым чувством произносит реплику: «Дружба великого человека – благодеяние Богов». При этих словах Александр встает и пожимает руку Наполеону, сидящему рядом с ним в ложе. Публика устраивает императорам овацию. Императоры раскланиваются. Так с какой же стороны рампы находятся исполнители главных ролей в этом театральном действе? Александр пишет сестре Екатерине: «Бонапарт принимает меня за глупца. Но хорошо смеется тот, кто смеется последним. А я уповаю на Бога». В действительности за этими блестящими внешними демонстрациями взаимного согласия кроются все возрастающие острые разногласия. Любопытно, что поощряет царя не делать уступок Наполеону не кто иной, как Талейран, который служит своему господину весьма коварным способом. Отведя Александра в сторону, он говорит ему: «Государь, зачем вы сюда приехали? Вам предстоит спасти Европу, и вы достигнете этого, лишь ни в чем не уступая Наполеону. Французский народ цивилизован, а его государь нет. Русский государь цивилизован, а его народ нет. Следовательно, русский государь должен стать союзником французского народа. Рейн, Альпы, Пиренеи – завоевания Франции, все прочее – завоевания императора, Франция ими не дорожит». Речи Талейрана укрепляют в Александре, уже в Эрфурте предвидевшем неизбежность падения наполеоновской империи, недоверие к Наполеону. А Талейран идет еще дальше по пути предательства и советует Александру не возражать против военных приготовлений Австрии, военная поддержка которой пригодится ему в случае новой войны с Наполеоном. Во время первых же бесед с Александром о европейских делах Наполеон убеждается, что Александр далеко не так «мягок», как в Тильзите. Торопясь послать в Испанию войска, находившиеся в Пруссии, Наполеон пытается добиться от царя твердого обещания выступить против Австрии, но Александр под разными предлогами уклоняется от прямого ответа. Споры затягиваются, ожесточаются. Наполеон жалуется Коленкуру: «Ваш император Александр упрям, как мул. Он глух ко всему, чего не хочет слышать. Дорого же мне обходятся эти проклятые испанские дела!» Во время одного особенно бурного объяснения Наполеон швыряет на пол треуголку и в бешенстве топчет ее. Не испугавшись этого взрыва корсиканского темперамента, Александр с улыбкой наблюдает за ним и спокойно произносит: «Вы вспыльчивы, а я упрям. Гневом вы ничего от меня не добьетесь. Давайте беседовать, рассуждать, иначе я ухожу», – и направляется к двери. Наполеон остывает, удерживает его, и беседа возобновляется в спокойном тоне. Но роли меняются, когда Александр требует от Наполеона, в доказательство его мирных намерений, вывести войска из Пруссии. Тут упирается Наполеон. «И это мой друг, мой союзник, – в сердцах восклицает он, – предлагает мне оставить единственную позицию, откуда я мог бы угрожать Австрии с фланга, если она нападет на меня, когда мои главные силы будут находиться на юге Европы, за четыреста лье от австрийской границы!» И говорит своим приближенным, склоняющим его к уступчивости: «Вы предлагаете мне выход, приемлемый для слабых. Если я на это соглашусь, то очень скоро вся Европа станет обращаться со мной, как с мальчишкой!» С большим трудом достигают компромисса. Наполеон признает присоединение к России Молдавии и Валахии при условии согласия на это Порты. В обмен Александр обещает ему выступить против Австрии в случае, если эта могущественная держава первой начнет военные действия. Одновременно Александр заверяет барона Винцента, посланника Вены в Эрфурте, в чисто формальном характере этого обязательства. Так императоры обманывают друг друга, официально объявляя, что удовлетворены прочностью союза. На одной из встреч Александр замечает, что забыл шпагу. Наполеон преподносит ему свою. Александр с блестящими от притворной благодарности глазами восклицает: «Я принимаю ее в знак нашей дружбы… Я никогда не обнажу ее против Вашего Величества». Наполеон пишет Жозефине: «Все идет хорошо. Я доволен Александром, он должен быть доволен мной. Будь он женщиной, я, наверное, влюбился бы в него». Решено также обратиться к Англии с совместным письмом, призывающим к миру. Излишне прямолинейного Петра Толстого заменит новый русский посол в Париже князь Александр Куракин, обещающий быть более сговорчивым. На деле же он, по словам Ростопчина, «глупец, вроде немецкого князька, изгнанного из своих владений, или же идола дикарей». Наконец Наполеон поручает Талейрану довести до сведения царя, что он собирается развестись с Жозефиной и просить руки одной из русских великих княжен, «чтобы укрепить деяния и династию императора новым брачным союзом». Царь давно уже предупрежден о матримониальных планах своего «друга». Великая княжна Екатерина, единственная из сестер императора, достигшая брачного возраста, не прочь стать французской императрицей. «Я считаю, что она очень хорошо с этим справится, – пишет императрица Елизавета матери. – Ей нужен муж и нужна свобода, хотя я сомневаюсь, что она обретет ее в замужестве». Но Александр никогда не согласился бы отдать свою любимую сестру на съедение Минотавру. Одна только мысль о том, что русская великая княжна заменит в постели Наполеона потаскушку Жозефину, приводит его в содрогание. Он также представляет себе, каким будет негодование матери и всего двора. Однако не выдает своих чувств и говорит Талейрану: «Если бы дело касалось только меня, я бы охотно дал свое согласие, но его недостаточно: моя мать сохранила над своими дочерьми власть, которую я не в праве оспаривать. Я могу попытаться воздействовать на нее; возможно, она согласится, но я за это не поручусь. Мною руководит истинная дружба к императору Наполеону, и мои слова должны его удовлетворить». Этот уклончивый ответ не отнимает надежды у прославленного претендента и предоставляет Александру отсрочку для подготовки обоснованного отказа. Вернувшись в Петербург, он поспешно обручает Екатерину с мелким немецким князьком герцогом Ольденбургским. «Его внешность мало привлекательна, – пишет Елизавета матери, – и даже неприятна. Не думаю, чтобы ему удалось внушить любовь, но великая княжна Екатерина уверяет, что ей нужен именно такой муж, а внешности она значения не придает». Однако, не получив руки Екатерины, «корсиканский людоед» переключается на ее младшую сестру Анну, которой еще нет пятнадцати лет. Александр, испуганный подобной настойчивостью, обращается за советом к матери. «Раз уж Наполеону взбрела в голову такая мысль, то он предпримет соответствующие шаги. Что отвечать?» Мария Федоровна трезво оценивает ситуацию и пишет дочери Екатерине: «Я сказала Александру, что, однажды избегнув этого несчастья, мы должны предотвратить его и на этот раз… Предположим, что мы согласились на этот союз, и посмотрим, какие выгоды он принесет государству. Они таковы: 1. Надежда на длительный мир с Францией… А каковы последствия отказа?.. 2. Отказ озлобит Наполеона; его недовольство нами, его ярость против нас возрастут… Он использует отказ как предлог для нападения. Наш народ, осведомленный самим Наполеоном о его брачных предложениях, в случае согласия избавивших бы нас от бедствий войны, обвинит в этих бедствиях императора и меня и осудит нас… 3. А бедняжке Аннет придется стать жертвой, обреченной на заклание во имя блага государства. Ибо какой будет жизнь этого несчастного ребенка, отданного преступнику, для которого нет ничего святого и который ни перед чем не останавливается, потому что он не верует в Бога… Что она увидит, что услышит в этой школе злодейства и порока?.. Като, от всех этих мыслей меня бросает в дрожь… На одной чаше весов – государство, на другой – мое дитя, а между ними Александр, наш государь, на которого падут все последствия отказа!.. Мне ли, матери Аннет, стать причиной его несчастий?.. Если этот человек умрет, будучи супругом Анны, его вдова подвергнется всем ужасам смут, которые вызовет его смерть, ибо разве можно предположить, что будет признана династия Бонапартов? Мы долго обсуждали, какой ответ дать Коленкуру, и остановились на следующем: моя дочь слишком юна и еще не сформировалась окончательно». После последнего семейного совета Коленкуру передано, что великая княжна Анна ввиду ее крайней молодости не может быть отдана в супруги сорокалетнему императору французов. Но во избежание разрыва между двумя дворами проект этого союза будет снова благосклонно рассмотрен Россией через несколько лет, когда маленькая Анна достигнет брачного возраста. Наполеон счел эти притворные извинения унизительными, тем более что в январе 1809 года по случаю бракосочетаний великой княжны Екатерины король и королева Пруссии были приняты в Петербурге с исключительным блеском. Таков ответ русского императора на празднества, устроенные Наполеоном в Эрфурте. На балу у княгини Долгорукой раздосадованный Коленкур бросает: «В этом визите нет никакой тайны: королева Пруссии приехала спать с императором Александром». Словечко подхватывают все петербургские гостиные. Большинство наблюдателей не верят этой клевете, но всех изумляет чрезмерная роскошь подарков, приготовленных для королевы Луизы в ее покоях в Михайловском замке: золотой туалетный прибор, персидские и турецкие шали, дюжина расшитых жемчугом придворных туалетов, редкой красоты бриллианты… Несомненно, Александр хотел пополнить оскудневший гардероб этой многострадальной королевы, потерявшей все после разгрома своей родины. От пережитых невзгод красота молодой женщины несколько поблекла. Жозеф де Местр пишет о ней: «Ее часто сравнивали с царствующей императрицей. Королева, быть может, прекраснейшая из женщин, но царица прекраснейшая из императриц». Сама Елизавета пишет матери: «Королева, бесспорно, красивая женщина, но ей не следует больше полнеть. Она в начале беременности и чувствует себя плохо, глаза ее потухли». А королева Луиза заносит в свой дневник: «8 января 1809 года бессонная ночь; я больна, боюсь, я беременна, я очень страдаю, и на меня страшно смотреть… 10 января: не спала всю ночь, лихорадило, болят зубы, тошнит. 12 января: смертельно устала, если так пойдет дальше, меня похоронят на Александро-Невском кладбище… 13 января: устала как собака… 16 января: в театре Эрмитажа, мадемуазель Жорж божественна, прекрасна; весь вечер лихорадило… 20 января: сильная простуда…» Несмотря на поблекшие черты, «потухшие глаза», дурное самочувствие, королева Луиза стоически не пропускает ни одного празднества, стараясь поддержать свою славу первой красавицы Европы. Ею восхищаются, удивляются смелости ее декольте, но Александр остается нечувствительным к этой провоцирующей плоти. Он как будто бы избегает полусентиментальных, полуполитических бесед с этой неугомонной кокеткой. На одном из приемов она появляется с сильно обнаженными плечами и грудью, усыпанная, точно священная рака, бриллиантами, и оказывается рядом с Марией Нарышкиной, которую, по слухам, царь вот-вот оставит. На Марии Нарышкиной, как всегда, простое белое платье и единственное украшение – веточка незабудки в черных, как смоль волосах. Александр окидывает обеих взглядом, сравнивает и улыбается фаворитке. Луиза едва слышно произносит: «Ухожу, как пришла. Мое царство в ином мире». В прощальном письме она пишет царю: «Я вас мысленно обнимаю и прошу вас верить, что и в жизни, и в смерти я ваш преданный друг… Все было великолепно в Петербурге, только я слишком редко видела вас». Едва королевская чета покинула Петербург, как туда прибывает новый гость – чрезвычайный посол Венского двора князь Шварценберг. Его цель – убедить Александра соблюдать нейтралитет в случае военного конфликта между Австрией и Францией. Александр высокомерно отвечает: «Если вы начнете войну, я тоже выступлю (подразумевается: на стороне Франции. – Военные действия начинаются – и австрийцы вновь разбиты наголову. 13 мая 1809 года Наполеон вступает в Вену, и Александр заявляет Коленкуру: «Я сделал все, чтобы избежать войны, но, раз австрийцы ее спровоцировали и начали, император найдет во мне союзника, я выступлю открыто; я ничего не делаю наполовину». Но со Шварценбергом он ведет иные речи: «Император Александр, – докладывает Шварценберг в Вену, – уверил меня, что не упустит ничего, что в человеческих силах, для ослабления наносимых нам ударов. Он присовокупил, что его положение странное и что, хотя мы находимся в противоположных лагерях, он не может удержаться и не пожелать нам успеха». Скрепя сердце царь приказывает 32-тысячному войску перейти реку Буг и вступить на австрийскую территорию. Русской армии чудом удается, используя любой повод, избегать столкновений с австрийским войском, с которым она пришла сражаться. Урон в самой серьезной из стычек – два убитых казака и три раненых офицера. Настоящие противники русских не австрийцы, а поляки. Они присоединились к французам и так преданы этому союзу, что князь Понятовский пишет Наполеону: «Мне неприятно обвинять русских генералов в коварстве, но я не могу скрыть от Вашего Величества, что они действуют в полном согласии с нашим врагом». Жестокое сражение при Ваграме, в котором русские, разумеется, не участвовали, решает исход войны, к великой досаде Александра. Официально он на стороне победителя, которому приносит поздравления, но в душе оплакивает разгром побежденных. Наполеон как-то сказал Румянцеву: «Наш союз обернется для нас позором». Теперь он говорит: «Вы ничем не проявили себя, ни разу не извлекли саблю из ножен». По Венскому договору, подписанному 14 октября 1809 года, России достаются крохи: небольшая Тернопольская область. Эта подачка вызывает резкое осуждение. «Общее мнение России порицало Александра, – пишет в своих „Записках“ публицист Греч. – Наполеон осрамил его, дав ему из земель, отнятых у Австрии, не именно какую-нибудь область, а четыреста тысяч душ, как, бывало, у нас цари награждали своих клевретов». Огорчает Александра другое: Великое герцогство Варшавское получает по договору Краков и Западную Галицию, и таким образом почти полностью восстановленная Польша оказывается под французским протекторатом. В Тильзите Наполеон предлагал уступить России всю прусскую Польшу, то есть всю территорию между Неманом и Вислой, но Александр из чувства дружбы к прусским государям отклонил это предложение, о чем теперь сожалеет. Он понимает, что расширение территории Великого герцогства Варшавского вплоть до русских границ превращает его в плацдарм для будущего вторжения в Россию. Разумеется, Наполеон уверяет, что в его планы не входит восстановление Польского королевства, и он даже готов «вычеркнуть слова „Польша“ и „поляк“ не только из текстов политических документов, но и из самой истории». Его доводы не удовлетворяют Александра: плутовство партнера для него давно уже не тайна. Речь, которую Наполеон дрожащим от волнения голосом произнес в Палате, начав ее словами: «Мой союзник и друг император России», – Александр расценил как высокомерно принесенное извинение за внезапный предательский удар. Теперь он считает, что если бы активнее участвовал в войне против Австрии, то, может быть, получил бы всю Галицию, и упрекает себя за излишнюю робость. Еще один «плачевный» факт: не дожидаясь окончательного ответа на предложение, сделанное великой княжне Анне, Наполеон объявляет, что берет в жены Марию Луизу Австрийскую. «Австрия принесла в жертву Минотавру прекрасную телку», – острит принц де Линь. Но русскому двору не до смеха. Никто не желал отдать юную Анну на растерзание варвару, но разрыв, происшедший по инициативе этого же варвара, воспринят как оскорбление. Ход событий во Франции ускоряется: пленение Наполеоном папы Пия VII, бракосочетание императора и Марии Луизы, захват Голландии и Ганзейских городов… Среди захваченных Наполеоном земель и маленькое герцогство Ольденбургское, где правит свекор Екатерины, любимой сестры Александра. «Это публичное оскорбление, – говорит царь, – пощечина, нанесенная дружественной державе». Наполеон передвигает границы, разрезая живую плоть наций, создает и уничтожает династии. Нет такого человеческого чувства, которое могло бы изменить политические планы этого властелина. Александр огорчается, что сам нередко поддается жалости, нежности, дружбе. Его натура слеплена из теста более мягкого, чем натура «Корсиканца». Будь он на месте Наполеона, хватило бы у него мужества так хладнокровно развестись с Жозефиной? Устранить мужчину – да! Но – женщину?.. Однако он неохотно признает, что у него немало общего с этим монархом, которым он восхищается, но которого и ненавидит. Самодержавный царь, воспитанный якобинцем, он не прочь пощеголять приверженностью демократическим идеям, при этом ревностно охраняя свои прерогативы суверена. Со своей стороны Наполеон, чистый продукт освободительной революции, сколько бы ни впадал в крайности авторитаризма, все равно олицетворяет новый социальный порядок, основанный на принципах равенства и свободы. Ни тот ни другой император, несмотря на всю свою добрую волю и все свои усилия, не в состоянии согласовать реальную политику со своими принципами. Александр полагает, что для осуществления своих планов деспота-реформатора нашел идеального помощника в лице Михаила Сперанского. В сотрудничестве с этим неутомимым и честолюбивым тружеником он намерен вернуться к программе преобразований, когда-то выработанной им и его друзьями по Негласному комитету. Михаил Михайлович Сперанский, сын бедного сельского священника деревни Черкутино, учился сначала во Владимирской семинарии, а потом в Петербурге в духовной семинарии при Александро-Невской лавре. Уже будучи домашним секретарем высокопоставленного сановника князя Алексея Куракина, он все еще настолько проникнут сознанием своего низкого происхождения, что избегает обедать за одним столом со своим барином. Но, поняв, что к нему относятся с уважением, быстро обретает уверенность в себе. Куракин устраивает через митрополита увольнение Сперанского из духовного ведомства и переход на гражданскую службу. Сперанский стремительно поднимается по служебной лестнице и делается повсюду необходимым: участвует в работе Негласного комитета, служит у Кочубея в Министерстве внутренних дел, составляет императорские манифесты и указы и, наконец, войдя в доверие в царю, сопровождает его в Эрфурт. В ту пору Сперанскому тридцать семь лет. Он благоговеет перед Наполеоном, но ценит в императоре французов не победителя при Ваграме, а автора гражданского кодекса, создателя не имеющей себе равных административной системы. Из Эрфурта в Петербург он возвращается воодушевленный мечтой о реформе государственного строя России по образцу Франции. «Надо резать по живому», «кроить, не жалея материи», говорит он, и этот язык нравится Александру. Он угадывает, что его новый статс-секретарь такой же «западник», как и он сам. Сперанский – англоман; он одевается по английской моде, в 11 часов завтракает яйцами и ростбифом, запивая их чаем, и каждое утро совершает прогулку верхом на лошади с коротко подстриженным хвостом. Увлечение модой нисколько не мешает серьезным занятиям. Разносторонне образованный, знакомый с основными философскими системами Европы, он интересуется также трудами Сен-Мартена и Сведенборга[26] и вступает в «прихожую Бога». Он становится франкмасоном, что укрепляет в нем тяготение к социальному христианству и приводит к мысли, что проблемы политической экономии, как и проблемы права, могут быть трактованы в духе Евангелия. Высокий, сутулый, рано облысевший, с молочно-белой кожей, длинным тонким носом, маленьким ртом, глубоким взглядом влажных глаз, с умным и печальным выражением на лице, он притягивает к себе все взоры. Во время многочасовых бесед с Александром Сперанский излагает ему широкие проекты политических, экономических и финансовых реформ, предназначенных сплотить русское общество вокруг его государя. Исходя из принципа разделения законодательной и исполнительной власти, Сперанский предлагает создать Государственный совет – совещательный орган при императоре из 35 членов, назначаемых царем. Высшим законодательным органом станет Государственная дума, избираемая представителями дворянства и среднего сословия; высшим судебным органом – Сенат. Специальной комиссии поручается выработка Уложения законов по образцу кодекса Наполеона. Государственная дума рассматривает и принимает законы, устанавливает новые налоги и подати и заслушивает отчеты министров. Административно территорию России он предлагает разделить на губернии, округа и волости. На каждом уровне создается своя дума, куда выбираются представители тех, кто владеет недвижимым имуществом. Избранные в местные думы посылают своих представителей в Государственную думу. На каждом уровне создаются также суды, подчиняющиеся Сенату как высшей судебной инстанции. По инициативе своего министра Александр подписывает два указа. Один – о придворных званиях, согласно которому придворное звание остается почетным отличием, не давая права на должность и чин; второй – об экзаменах на гражданские чины, начиная с VII класса. Этими указами, вводившими разумные ограничения, Сперанский ополчил против себя все придворное и чиновное дворянство. Самая важная часть проекта Сперанского – установление равенства в гражданских правах. Для большей ясности изложения Сперанский делит все население России на три сословия: дворянство, «люди среднего состояния» (купцы, мещане, государственные крестьяне) и «народ рабочий» (поместные крестьяне, мастеровые, домашние слуги). Гражданские права также разделяются на три категории. Все права, включая политические, имеет только дворянство. Политические права среднего сословия зависят от имущественного положения. «Народ рабочий» политических прав не получает. Кроме того, только дворянству принадлежит «право владеть населенными землями, управляя ими по предписаниям закона». Документ признает «общие гражданские права» за помещичьими крестьянами, но по-прежнему называет их «крепостные». Тем не менее это первый, пусть и крайне робкий шаг к ослаблению крепостного права. Автор, выступая за представительную форму правления, рассматривает высшую власть как в принципе самодержавную. При всем либерализме программа Сперанского включала такие меры предосторожности, что в случае ее реализации нисколько не поколебала бы монархические основы российской государственности. Тем не менее Александра пугает буря, которую неминуемо вызовут в обществе нововведения, приемлемые в теории, если осуществить их на практике. Из всех предложений Сперанского он выбирает одно – создание Государственного совета. С 1 января 1810 года он регулярно присутствует на его еженедельных собраниях вместе с сидящим по его правую руку Сперанским, возведенным в ранг государственного секретаря. Ожидая проведения в жизнь, впрочем, весьма проблематичного, остальных частей своей программы, Сперанский проводит некоторые неотложные финансовые меры, а именно: изъятие из обращения ассигнаций и погашение их за счет увеличения налогов; повышение таможенных пошлин; замена медной монеты серебряной. Эти меры, выводившие страну из финансового кризиса, ожесточили против Сперанского владельцев собственности из разных сословий. Его обвиняют в намерении разорить самые знатные семьи. В его положении о Государственной думе как выборном собрании, депутаты которого обладают правом критиковать законодательные инициативы монарха, видят революционную утопию, достойную санкюлотов. Наконец пускают слух, что он собирается уничтожить крепостное право и тем самым посягает на вековые устои русского общества. Сам же Александр, пожаловав Финляндии некое подобие конституционного режима, считает Россию еще не созревшей для такого рода эксперимента. Он откровенно высказывает свои соображения генералу барону Армфельду: «Я вам клянусь, что конституционные формы правления нравятся мне гораздо больше, чем неограниченная власть, в основе которой – моя личная воля. Здесь (в Финляндии. – Во время визита Александра в Тверь, где был генерал-губернатором его шурин, герцог Ольденбургский, великая княгиня Екатерина передает ему небольшой труд знаменитого историка Карамзина, озаглавленный «Записка о старой и новой России», на форзаце которого написано: «Только моему брату». В этом произведении автор язвительно и резко нападает на программу министра-реформатора: «Россия наполнена недовольными: жалуются в палатах и хижинах», – пишет он. Он уклоняется от истины, утверждая, что недавними финансовыми мерами «советники правительства… хотели умышленно повредить государственному кредиту». Притворяясь, будто верит, что Сперанский собирается немедленно отменить крепостное право, он мечет громы и молнии: «Не знаю, хорошо ли сделал Годунов, отняв у крестьян свободу… но знаю, что теперь им неудобно возвратить оную… Мне кажется, что для твердости бытия государственного безопаснее поработить людей, нежели дать им на время свободу». И далее уточняет свою открыто националистическую позицию: «Мы стали гражданами мира, но перестали быть в некоторых случаях гражданами России. Виною Петр… чужеземцы овладели у нас воспитанием, двор забыл язык русский; от излишних успехов европейской роскоши дворянство одолжало… к древним государственным зданиям прикасаться опасно. Россия же существует около 1000 лет и не в образе дикой Орды, но в виде государства великого, а нам все твердят о новых образованиях, о новых уставах, как будто мы недавно вышли из темных лесов американских!» Даже составление свода законов по образцу французского кодекса кажется чуть ли не кощунственным этому фанатичному защитнику существующего порядка: «Для того ли около ста лет трудимся над сочинением своего полного Уложения, чтобы торжественно пред лицом Европы признаться глупцами и подсунуть седую нашу голову под книжку, слепленную в Париже 6-ю или 7-ю экс-адвокатами и экс-якобинцами?» И заканчивает обращением к Богу: «Наши политические принципы вдохновлены не Энциклопедией, изданной в Париже, а энциклопедией куда более древней – Библией». Читая этот обличительный памфлет, Александр с горечью осознает всю глубину своего одиночества перед консервативной оппозицией. Целесообразно ли настаивать на политике реформ, если она восстанавливает против него первых лиц империи как по рождению и состоянию, так и по вере и культуре? И своевременна ли крутая внутренняя ломка, когда Наполеон, по своему произволу, только что захватил герцогство Ольденбургское? На робкие предложения русских урегулировать совместно этот, а также польский вопрос, следует грубый ответ французского императора: «Даже если бы ваши армии разбили лагерь на высотах Монмартра, я и тогда не уступил бы вам ни клочка земли герцогства Варшавского». При дворе формируется заговор, чтобы свалить Сперанского. Каких только обвинений на него не возводят: он в сговоре с Францией, он предан Наполеону, он изменник родины! Генерал барон Армфельд, непримиримый враг Наполеона, говорит Александру: «Виновен Сперанский или нет, но им придется пожертвовать. Без этого не удастся сплотить нацию вокруг главы государства. Предстоящая война с Наполеоном не будет обычной войной: не проиграть ее можно, лишь превратив ее в общенациональную… Посмотрите, с каким ожесточением на него нападают; пусть раскроют заговор: это как раз то, что нам нужно». Новый министр полиции А. Д. Балашов передает царю неуважительные высказывания о нем его ближайшего сподвижника. «Вы же хорошо знаете подозрительный характер императора, – будто бы сказал Сперанский. – Все, что он делает, он делает наполовину. Он слишком слаб, чтобы управлять, и слишком силен, чтобы быть управляемым». В одном из писем, перехваченных черным кабинетом, Сперанский, рассказывая об осмотре царем крепостных укреплений, возводимых на западной границе, назвал его «notre Vauban, notre veau blanc»,[27] намекая на нежно-розовый цвет лица Александра. Но одной дерзкой остроты недостаточно, чтобы вызвать гнев императора. По своему обыкновению, он не торопится принять решение. Сперанский, осыпаемый проклятиями и оскорблениями, продолжает самоотверженно работать, но теперь в борьбе за влияние на Александра у него появился соперник. Генерал Аракчеев, милостиво возвращенный ко двору, «сторожевой пес русского трона», «чудовищное пугало», по выражению Жозефа де Местра, разжигает подозрения царя против его госсекретаря. Из двух своих доверенных лиц, ненавидящих друг друга, Александр как будто ни одному не отдает предпочтения. Весьма искусный в двойной игре, он принимает их порознь, в большой тайне, скрывает от одного то, о чем говорит с другим, притворяется, что верит тому, кто говорил с ним последним, и выжидает, когда обстоятельства подскажут, какое решение выбрать. По сути, он не осознает, что Сперанский, гибкий и деятельный либерал, и Аракчеев, блюститель палочной дисциплины и старины, представляют две противоположные стороны его собственной сложной натуры. Он балансирует между ними – двумя карикатурами на самого себя. Их вражда не столько беспокоит его, сколько забавляет. Аракчеев дважды подает в отставку, отсиживается в своем имении Грузино, лишь бы избежать встреч с «поповичем», но по вызову Александра, нуждающегося в его советах, возвращается, подавив бешенство. Сперанский презирает этого грубого невежду с кругозором, как он говорит, «унтер-офицера». Рафинированный Александр разделяет его мнение, но знает, что Аракчеев с его узким умом, вульгарными манерами, ретроградными убеждениями – образец собачьей преданности, и на него можно всецело положиться при любых обстоятельствах. Напротив, Сперанский так умен, образован, так хитер, что сами его достоинства превращаются в некотором роде в недостатки. Царь слишком часто ощущает превосходство министра. Александр его любит, но не доверяет ему. Однако он поручает ему организовать нечто вроде разведывательной службы во Франции. Молодой граф Карл Нессельроде должен отправиться в Париж, проникнуть во французские политические круги и посылать Сперанскому тайные доклады о настроениях во Франции. Согласно инструкциям Александра, ни посол в Париже Куракин, ни министр иностранных дел Румянцев, оба франкофилы, не будут информированы об этой переписке. Прибыв в Париж, Нессельроде встречается с Талейраном, которого после Эрфурта царь считает надежным союзником в борьбе с Наполеоном. Принимая к сердцу русские дела, князь Беневентский тем не менее тут же требует платы за предательство. 15 сентября 1810 года он пишет Александру: «Мне необходимо иметь 1 500 000 франков, и было бы весьма важно получить их в ноябре. Это вещь сама по себе простая, но мне приходится быть крайне осмотрительным в выборе средств, с помощью которых я могу достать эти деньги в настоящее время… Если Ваше Величество найдете, что, обратившись к вам с полным доверием, я этим лишь отдаю должное присущим вам достоинствам и великодушию… я умоляю вас приказать доверенному лицу написать г-ну Бетману, что вами открыт у него, Бетмана, во Франкфурте кредит на 1 500 000 франков вашему генеральному консулу в Париже г-ну Лабинскому». Александр учтиво отклоняет эту просьбу: «Князь, я спрашиваю вас самого, могу ли я исполнить ваше желание, не скомпрометировав вас окончательно?.. Если я окажу вам эту услугу, то через кого и каким образом я могу это сделать так, чтобы она осталась тайной для всех? Поэтому, князь, я с сожалением лишаю себя удовольствия, которое всегда испытываю, оказывая вам услугу». Несмотря на это, Талейран остается главным информатором русских в политических вопросах. Письма, которые Нессельроде пересылает царю через Сперанского, содержат по большей части изложение бесед и советов «кузена Анри». Этот «кузен Анри» не кто иной, как Талейран; его также называют «красавец Леандр» или «Анна Ивановна». Фуше фигурирует в переписке под псевдонимами «Президент» или «Наташа», царь – «Луиза», Коленкур – «Холшинский». Если речь идет об амурных делах господина Бутягина, секретаря русского посольства, то подразумевается общественное недовольство во Франции. Эти секретные документы предназначаются лично царю, но, чтобы лучше владеть ситуацией, Сперанский не колеблясь переступает через запрет и заставляет двух доверчивых служащих Бека и Жерве передавать ему секретные досье Министерства иностранных дел России без ведома Румянцева. Этой явной неосторожностью немедленно воспользовался, обратив ее против Сперанского, министр полиции Балашов. Многочисленные враги Сперанского, среди которых такие влиятельные фигуры, как великая княгиня Екатерина, граф Ростопчин, Аракчеев, Карамзин, Армфельд, раздувают скандал, крича о государственной измене. Они открыто обвиняют Сперанского в преступных связях с агентами Наполеона и требуют головы виновного. Александр мог бы одним словом обелить своего сподвижника, единственная ошибка которого, царь это понимает, в том, что он самовольно читал секретную дипломатическую переписку, к которой не имел права доступа. Но на этот раз взрыв ненависти против Сперанского был слишком силен. Козел отпущения нужен двору, столице, всей стране. Чтобы умиротворить дворцовые круги, Александр притворяется разгневанным, тогда как он всего лишь оказался в затруднительном положении. Быстрые расправы претят его нерешительному и мягкому характеру. Все-таки он решает действовать и действовать быстро, не по собственному убеждению, а из соображений целесообразности. 17 марта 1812 года, в воскресенье, Сперанский получает через фельдъегеря приказание явиться к императору в восемь часов вечера. Ничего необычного в этом нет, и Сперанский спокойно отправляется в Зимний дворец. В приемной ждут генерал и двое министров. Сперанского проводят к императору первым. Аудиенция продолжается два часа. Наконец дверь отворяется, на пороге появляются двое мужчин. Сперанский бледен и взволнован, на глазах императора, видимо, сильно расстроенного, слезы. Кто из них причинил другому больше зла? Сперанский дрожащей рукой прижимает к груди портфель. Дежурные офицеры слышат, как Александр произносит слабым голосом: «Еще раз прощайте, Михайло Михайлович». Вернувшись к себе, Сперанский застает в доме министра полиции Балашова. Кабинет его опечатан. Поздно ночью, не имея мужества проститься с семьей, великий законодатель, доверенное лицо и друг царя, низвергнутый с вершин власти, выезжает из Петербурга в почтовой кибитке в сопровождении частного пристава. Он направляется в Нижний Новгород – в ссылку. Его сотрудник Магницкий также арестован и сослан. Через несколько дней заключают в тюрьму двух чиновников Министерства иностранных дел, имевших неосторожность передавать Сперанскому секретные бумаги. Таким образом подтверждается версия заговора против безопасности государства. Столичное общество радуется внезапной опале Сперанского, как первой победе над французами. «Смерть тирана не могла бы вызвать столь всеобщую радость», – отмечает мемуарист Вигель. «Великий день для отечества и для нас всех 17-й день марта! – пишет в записках Варвара Бакунина. – Бог ознаменовал милость свою на нас, паки к нам обратился, и враги наши пали. Открыто преступление в России необычайное, измена и предательство… Должно просто полагать, что Сперанский намерен был предать отечество и государя врагу нашему». «Падение Сперанского прогремело на всю империю», – пишет Жозеф де Местр. Семья опального министра, выехавшая вслед за ним в ссылку, по пути подвергается оскорблениям со стороны черни. У Александра, прогнавшего Сперанского с глаз долой, тяжело на сердце. На следующий день после высылки министра он доверительно говорит князю Александру Голицыну: «Если бы у тебя отсекли руку, ты, верно, кричал бы и жаловался, что тебе больно. У меня в прошлую ночь отняли Сперанского, а он был моей правой рукой». А несколько дней спустя – Нессельроде: «Только теперешние обстоятельства вынудили меня принести эту жертву общественному мнению». И, наконец, Новосильцеву: «В действительности он виноват только передо мной, виноват потому, что отплатил мне за доверие самой черной, самой гнусной неблагодарностью. Но и это не заставило бы меня прибегнуть к суровым мерам, если бы люди, которые в течение некоторого времени взяли на себя труд следить за его словами и поступками, не вмешались и не разоблачили обстоятельства, заставившие заподозрить намерения столь злостные». И тому же собеседнику он передает слова, которые сказал министру перед увольнением: «Враг у ворот империи. Подозрения, которые вы на себя навлекли, и высказывания, которые вы себе позволили, поставили вас в положение, при котором я не могу и дальше выказывать вам свое доверие, иначе, в случае несчастья, я окажусь сам виновным в глазах подданных». Но, как всегда, его искренность весьма относительна. Его тон и слова зависят от собеседника. Одним он жалуется на страдания, которые испытывает, принеся Сперанского в жертву общественному мнению, даже не проверив возведенных на него обвинений. Другим клянется, что гнев против министра так ослепил его, что он хотел подвергнуть его самой суровой каре. Паррота, ректора Дерптского университета, он уверяет, что, узнав об «измене» Сперанского, чуть было не приказал расстрелять его. Легковерный Паррот, вне себя от ужаса, пишет Александру: «Одиннадцать часов ночи, стоит глубокая тишина. Начинаю письмо моему возлюбленному, моему боготворимому Александру, с которым не хотел бы никогда разлучаться… Вчера вы поделились со мной горем, причиненным вашей душе предательством Сперанского, и я стал свидетелем того, как невольно излился ваш гнев. Надеюсь, теперь вы далеки от мысли расстрелять его. Признаюсь, все, что вы рассказали мне, сильно его чернит. Но в том ли вы сейчас состоянии, чтобы по справедливости разобраться в этих обвинениях?» Сперанский из ссылки тоже пишет Александру письмо, дабы раз и навсегда отвести от себя подозрения, признав себя виновным только в том, что заглянул в досье Министерства иностранных дел: «Тут могло быть легкомыслие, но никто никогда не в силах превратить сего в государственное преступление, – пишет он из Перми. – Со всем тем, и прежде, и теперь, я повергаю себя единственно на Ваше великодушие и желаю еще лучше быть прощенным, нежели во всем правым». Сослав Сперанского в Нижний Новгород, а потом в Пермь, Александр мало-помалу вновь обретает душевное равновесие. Всеобщие поздравления по случаю решительного устранения министра, «удара метлы», как говорят некоторые, быстро успокаивают угрызения совести. Выдав на расправу народному мщению своего лучшего сотрудника, он оправдывает себя тем, что восстановил единство нации. Он философски заключает: «Нельзя судить одной меркой государей и обычных людей. Политика диктует действия, которые сердце отвергает». Бросив эту реплику, думает ли он об отце? Да, безусловно. Если он хочет двигаться вперед, ему придется переступить через все препятствия: родителей, друзей, доверенных лиц, министров… Начало череде неизбежных жертв положено в Михайловском замке в кровавую ночь с 11 на 12 марта 1801 года. Никогда и нигде не скрыться ему от воспоминаний об этой ночи. У Его Величества появляется новый советник – барон Генрих фон Штейн, бывший министр короля Пруссии. Заклятый враг Франции, изгнанный Наполеоном сначала из Германии, потом из Австрии, он, по приглашению Александра, нашел приют в Петербурге. В общении с этим перебежчиком Александр закаляет душу для предстоящей борьбы, черпая в этом источнике недоверие, страх, ненависть. Разрыв дипломатических отношений с Францией, приближающийся с каждым днем, все больше пугает его, ибо он понимает – войны не миновать. |
||
|