"Сфера разума" - читать интересную книгу автора (Слепынин Семен Васильевич)

Страна изгнанников. Проверка

Сначала проснулись ощущения. В ушах свистел ветер, какие-то шелковистые пряди обхватывали меня, плескались волнами и мягко касались лица. «Конская грива», — возникла неясная мысль. Вскоре услышал топот копыт и увидел мелькавшие в ночной мгле стволы деревьев.

Моя личность медленно пробуждалась, прояснялось сознание. И пришла догадка: я на месте, в доисторическом лесу. Подо мной хронорысак, только что вылетевший из тьмы веков в пространство и в обычное течение времени. Приятно покалывая, по моему телу, по всем нервным клеткам растеклись электропсихические импульсы — мое «я», моя индивидуальность. Наконец я полностью овладел телом.

Конь почувствовал подмену и, замедлив бег, старался скинуть чужака, крайне ему неприятного. На одной из полян Орленок сделал свечу, но я обхватил его шею и удержался. Тогда он дугой выгнул спину и подбросил меня с такой силой, что я перелетел через его голову и плюхнулся в болотистую лужицу. Вскочив на ноги, я со злостью крикнул:

— Ты что, ошалел?

Шагах в десяти, презрительно вскинув голову, стоял снежно-белый красавец. Я не решался подойти к нему. Когда-то давно читал, что даже в моем «отсталом» веке лошади чувствовали дурного человека и шарахались от него. Как же поведет себя вот это совершеннейшее создание, этот нравственный чистюля? Что, если конь воспринимает человеческие биотоки как запах? А душа у меня, как убеждал мой собеседник, не слишком благоухающая. Кстати, где ты, дьявол-искуситель? Отзовись! Подскажи, что делать? В ответ — ни звука…

Из-за туч выплыла луна и осветила меня. Мое внешнее сходство с Василем, прежним владельцем тела, ввело Орленка в заблуждение. В его глазах почти человеческие чувства смущения и вины. Опустив голову и словно прося прощения, конь начал приближаться. В трех шагах от меня он вздрогнул и замер. «Учуял, мерзавец», — пронеслась неприятная мысль. Всхрапнув, Орленок с отвращением отскочил в сторону, побежал и на соседней поляне присоединился к другому красавцу — серому в яблоках коню.

Откуда взялся второй конь? Кто он? Такой же чуткий хронорысак? Я не стал ломать над этим голову. Здесь меня наверняка подстерегают неожиданности куда более странные.

Они и впрямь не заставили себя ждать! Не прошел по лесу и двух километров, как за спиной послышался шорох, словно слабый ветерок коснулся сухих былинок. В душе нарастал страх: кто-то крался за мной! Обернулся. Шагах в десяти за жиденьким кустарником шевелился клубок тьмы более черной и плотной, чем окружающая ночная мгла. Клубок колыхнулся и, зашипев, рассеялся.

Я стоял, не веря страшной догадке. За кустарником снова что-то шевельнулось. Оттуда, змеино извиваясь, выползли черные волокна и мохнатые клочья. В ложбинке передо мной волокна и клочья мглы сплетались, густели, приобретали четкую форму… Тьма овеществилась!

Волосы поднялись у меня на голове: Черный паук! Создание моей же собственной фантазии! В одном из своих романов я изобразил паукообразное чудовище — пожирателя разумной протоплазмы. И вот мой жуткий вымысел ожил… Материализовался! Большой, почти в человеческий рост, сгусток приземистой тьмы выполз из ложбинки и приближался на членистых паучьих лапах.

Есть единственное средство спасения — свет. Причем только естественный свет. Но до рассвета еще далеко. Что делать?

Я вскрикнул и побежал. Помогало сильное, хорошо натренированное тело, ставшее моим. Я мчался, как лучший в мире спринтер, делал чемпионские прыжки. Запнувшись о корягу, упал. Вскочил и оцепенел от ужаса. На меня глядел Черный паук своими зеленовато мерцающими и словно оценивающими глазами. Удостоверившись, что перед ним то, что надо, паук протянул ко мне мохнатую лапу и удовлетворенно прохрипел:

— Разумная протоплазма… Вкусно!

Изо всех сил я бросился туда, где редели деревья. На сравнительно большой поляне остановился.

К счастью, светало. В сереющем небе таял диск луны, гасли звезды. Но Черный паук жаждал во что бы то ни стало полакомиться мною. Уж очень «вкусным» я ему казался. Он выкатился на опушку, с треском, словно танк, подминая кусты. На поляне однако сник, полз медленно и осторожно, придерживаясь темных низинок. И все же Черный паук перед рассветом не устоял. Зашипев в бессильной злобе, растаял. Рассеялся, как рассеивается обычная тьма.

Дрожа от страха и предутреннего холода, я простоял на поляне еще с полчаса. Мысли метались в голове, как перепуганные куры в курятнике. Понемногу начал успокаиваться и кое-что соображать. Итак, я, видимо, в стране, где оживает все самое страшное и злое, что придумано человеком, где материализуются все его кошмары, химеры и даже… стереотипы мышления. Почему бы нет? Чем ведьмы, черти или мой паук не стереотипы в образном, так сказать, «художественном» виде?

И странно: одновременно я забывал и об Орленке, и о миссии разведчика, и о многом другом. Знал только, что я Пьер Гранье и что здесь я как бы заново родился, воскрес после смерти. «Материализовался» вместе с кошмарами! Но среди них я, как реально живший человек, как будто на особом положении. Каком? Боже мой, уж не попаду ли я к ним в плен или в рабство? Вот это влип! И кто-то ведь подтолкнул меня на авантюру, соблазнил. Но кто? В памяти полный провал. В памяти лишь отдельные смутные представления о моей новой «родине» и кое-какие слова: «материализация», «персонаж». Да еще сказанное кем-то по моему адресу «гаденькая душа». Но кем?

Выглянувшее солнце позолотило макушки сосен, заискрились травы, и я робко шагнул в лес.

Сосновый бор наливался светом. Солнечные лучи острыми иглами протыкали ветви. Иглы накалялись, ширились и превращались в сияющие клинки, рубившие и рассекавшие панически уползающую паучью тьму. Я ободрился: мой жуткий вымысел материализоваться уже не сможет. А когда бор сменился смешанным лесом, почувствовал себя еще увереннее. Маленькими зеркалами сверкали листья клена, а белые стволы берез светились, как свечи. Я шел и шел в одном направлении. Куда-нибудь да выйду. Однако загадочному лесу не было конца.

Становилось жарко. Преградившая путь река дышала прохладой, и я решил здесь передохнуть. По стволу, поваленному ветром, перебрался на другой берег. Плакучие ивы полоскали свои косы в бегущей воде, сквозь шелестящую листву пробивались лезвия лучей и рисовали на реке искристые узоры.

Я присел у широкой излучины со стоячей водой. На глянцевых листьях кувшинок сидели лягушки и с любопытством таращили на меня глаза.

В середине излучины торчал сухой островок с чахлым кустиком. Рядом с ним, раздвинув слой ряски, из воды вынырнул горбатый незнакомец с водорослями, запутавшимися в седых волосах. Лицо у него широкое, с кривым носом и отвисшей нижней губой.

«Не красавец», — усмехнулся я, не испытывая ни удивления, ни страха. Мне ли, пережившему черный ужас, бояться какого-то водяного.

Водяной уселся на островок, меланхолично зевнул и огляделся. Увидев меня, захохотал.

— Ему жарко! — закричал он. — Девки, искупайте его!

Невесть откуда взявшиеся «девки» — светловолосые русалки — схватили меня за руки. Одна из них упала с ветвей прямо на плечи.

— Искупаем! — смеялись они. — Мы его хорошо искупаем!

В тот же миг я барахтался в тине глубоко под водой. «Утопят, мерзавки», — со страхом подумал я, с трудом высвобождаясь из цепких русалочьих рук. Вынырнул и перевел дыхание.

— Так его, девки! — веселился водяной, но, увидев мое испуганное лицо, сжалился и махнул рукой: — Хватит с него.

Взметнув брызги, он скрылся под водой. Исчезли и русалки. «Ну и ну, — подумал я. — Надо поскорее убираться из чертова леса».

Через час лес наконец кончился и открылась равнина. Далеко у горизонта виднелись какие-то строения, чуть ближе коптили небо высокие заводские трубы. Я с облегчением вздохнул: знакомый с детства, привычный пейзаж!

Шагах в десяти от опушки, раскинув мохнатые ветви, росла одинокая сосна. Под ней стояла, сверкая черным лаком, новая «Волга». Я спрятался за куст и стал наблюдать.

Из машины вылез мужчина и начал озираться. Лицо у него как будто неглупое, худое, как щепка, изрытое глубокими морщинами. И вообще он имел вид опустившегося и рано состарившегося человека. В том, что это человек («исторический персонаж», как здесь его, видимо, величают), я не сомневался. А знакомство с новым миром лучше всего начинать с человека. Какой он национальности, я не знал. Но столкуемся: ведь мы с ним наверняка говорим на одном и том же, неведомо кем вложенном в нас языке.

Я осмотрел свою измятую, еще не просохшую одежду. На брюках и пиджаке налипли листики ряски и висели зеленые нити водорослей. «Сойдет», — решил я и выступил из-за куста. Однако мой костюм произвел на незнакомца паническое впечатление.

— Водяной! — попятился он и замахал руками. — А ну сгинь, проклятый. Сгинь!

— Я не водяной, — успокоил я его. — И вообще не мифологический и не сказочный…

Слово «персонаж» из предосторожности не произнес. Ждал, что скажет незнакомец.

— Литературный персонаж? — с явным разочарованием спросил он.

Итак, «персонаж» и другие слова, навязчиво вертевшиеся в моем мозгу, здесь как будто в большом ходу. И я уверенно, даже с бахвальством заявил:

— Я исторический персонаж.

— Штурмбанфюрер! — радостно воскликнул человек. Он подскочил ко мне и, похлопывая по плечу, счастливо приговаривал: — Штурмбанфюрер! Палач! Наконец-то. Я так ждал тебя.

— Этого еще не хватало, — голос мой задрожал от обиды. — Хоть и гадкая душонка у меня, но я не штурмбанфюрер.

— А ты когда жил?

— В конце двадцатого века.

— А-а, — протянул незнакомец. — А звать как?

— Пьер Гранье.

— Немец? — Человек ободряюще подмигнул. Он все еще надеялся, что перед ним замаскировавшийся штурмбанфюрер. — Да ты не бойся. Здесь в почете будешь.

— Скорее француз. Но еще точнее — никто. По происхождению и местожительству я гражданин мира, перекати-поле. Но в последние годы жил в Западной Германии.

— Ладно, — подумав, сказал человек. — Сгодишься на что-нибудь, если пройдешь проверку на бесчеловечность. Неплохо, если бы ты был инженером или ученым. Им нужен этот… Как его. Научный и технический прогресс.

— Я писатель-фантаст.

— Очень неплохо! Был тут у нас один писатель. Но оказался бесполезным. Он мог писать только то, что хотел, а не то, что нужно. За ненадобностью его вчера сожгли.

«Ничего себе», — поежился я.

— Не бойся, — усмехнулся человек. — Исторические персонажи, то есть люди, большая редкость. Они дорожат нами.

— Кто они?

— Изгнанники, — ответил незнакомец и почему-то показал на ту самую одинокую сосну. На ее нижних ветвях сидели две вороны и с явным вниманием разглядывали нас.

— Видишь? — шепнул человек. — Следят.

— Следят? — Я испуганно огляделся. На соседний кустик присела стайка птиц, повертелась и улетела прочь. На опушке дятел деловито долбил дерево и не обращал на нас никакого внимания. И я успокоился.

— Их будто бы изгнали с родины, из далекого будущего, — продолжал человек. — Кто они и почему дорожат нами? Это драконы, ведьмы и вообще нечистая сила. Они действительно сила. Даже страшно. Но они… Как это? Не могут сделать новое.

— Понимаю, — вслух соображал я. — Они умеют только то, что заложено в них сказочной и мифологической традицией. К творчеству, к широкому поиску способны только люди.

— Ловко чешешь! — восхитился мой собеседник. — Ты толковый малый. Гроссмейстер будет доволен.

— А это кто такой?

— Наш диктатор, — шепнул человек. — И знаешь, кто сейчас на троне Гроссмейстера? Сам сатана.

— А почему Гроссмейстер?

— Не знаю… Все мы пешки в его руках. Может быть, поэтому? — Человек вдруг оживился и спросил: — Кстати, ты играешь в шахматы? Вот и хорошо. А то надоели карты.

Он подошел к машине и вытащил из багажника не шахматы, как я ожидал, а две бутылки водки и закуску.

— Выпьем для знакомства, — предложил он, усевшись на траву. — Меня зовут Алкаш.

— То есть Аркадий?

— Нет, просто Алкаш, — с затаенной обидой ответил он. — В прежней жизни меня почти всегда называли Алкашом. На собраниях, в вытрезвителе и даже в газете. Алкаш да Алкаш. Ну и черт с ними! Пусть буду Алкаш. Здесь я воскрес давно. Проверки еще были мягкими. Это сейчас боятся каких-то разведчиков. А тогда мне сразу поверили и дали право на жительство. Смотри!

На лацкане его пиджака красовался квадратный знак, служивший, как я догадывался, чем-то вроде паспорта. На нем светилась надпись:

«Алкаш (1940–2001).

Слесарь-сантехник.

Сомнений не вызывает.

Бесчеловечен в слабой степени».

«А я в какой степени?» — с упавшим настроением подумал я.

— Не унывай, дружище, — ободрял Алкаш. — Выпей, и сразу станет легче.

Пожалуй, он был прав. Вслед за Алкашом я выпил полный стакан водки. С непривычки закашлялся; но, закусив, почувствовал приятное головокружение, прилив уверенности и храбрости. Услышав о Черном пауке, я нисколько не смутился и спросил почти с искренним удивлением:

— А это еще кто такой?

— Что-то очень страшное. В городе Черный паук появиться не может. Он выползает в лесу из темноты. А чертям, драконам и даже Гроссмейстеру очень хочется посмотреть на него, полюбоваться.

— Вот пошли бы ночью и полюбовались.

— Что ты! Они ненавидят лес и боятся нечистой силы. Это они так называют русалок и других лесных жителей. Кроме черного страшилища. Паука они обожают. Он их союзник.

— А как получить паспорт? — спросил я, желая переменить разговор. Я и сам догадывался, чьим союзником может быть мое жуткое создание.

— Мне его выдал сам директор департамента. Это какой-то нечистый, очень похожий на кота. Зовут его Аристарх Фалелеич.

— Аристарх Фалелеич! — воскликнул я. — Уж не Мурлыкин ли?

— Мурлыкин, — с удивлением подтвердил Алкаш. — А ты откуда его знаешь?

— В фантастической повести Погорельского «Лафертовская маковница» есть такой нечистый дух. Кот-оборотень и чиновник. Уж не он ли?

Алкаш пожал плечами. Ну, конечно! Откуда ему знать Погорельского? «Все равно с ним полезно поговорить и кое-что выведать», — подумал я. А чтобы речь Алкаша лилась свободнее, наполнил его стакан. И сделал это напрасно. Собеседник мой совсем захмелел и заплетающимся языком с трудом выговаривал слова.

— Ты где мат… мат… Тьфу, мать твою!

— Материализовался? — подсказал я.

— Верно! Где появился?

— Вон там, около реки.

— Тогда понятно… Ик! Понятно, почему похож на водяного. Искупали? Меня русалки тоже чуть не утопили. Во стервы! Мне сейчас надо туда. Но боюсь.

— А зачем надо?

— У них есть сведения, что там должен мат… Тьфу, мать твою! Должен появиться исторический… Этот… Штурм… Штурм…

— Штурмбанфюрер?

— Он, подлюга! За доставку обещали орден.

— А зачем он им нужен?

— Пытатель им нужен, — шепнул Алкаш. — При допросах.

— Здесь же чертей до черта!

— Черти слабаки, сейчас сам увидишь. — Алкаш обернулся к сосне, где по-прежнему сидели вороны, и крикнул: — Эй, вы! Носач! Мефодий! Ко мне!

Вороны каркнули, спрыгнули на землю и превратились в чертей, в традиционных слуг дьявола — с рогами и копытами, с коричневой шерстью, пахнущей серой. Один из них — высокий и худой — обладал унылой лошадиной физиономией и большим, висячим, как банан, носом. Видимо, это и есть Носач. В противоположность ему Мефодий — коренаст, широколиц и курнос.

Черти подскочили и наставили на меня сверкнувшие на солнце вилы.

— Видел? — Алкаш засмеялся. — Вилы! Ничего умнее не придумали.

Однако вилы касались моих плеч и портили мне настроение. К счастью, чертей отвлекло одно странное происшествие.

Из леса выскочило существо, похожее на черта, но гораздо меньших размеров. Увидев нас, жалкое и плюгавое создание заметалось и запрыгало. Кинулось было в лес, но, взвизгнув от ужаса, отскочило обратно.

— Мелкий бес! — закричал Мефодий. — Лови его!

В охоте принял участие и Алкаш. Покачнувшись, он упал, но сумел схватить беса за хвост. Мефодий вцепился в рога, а в лапах Носача неведомо как оказались ремни и веревки.

Вскоре туго связанный бес валялся у машины и жалобно скулил. Над ним склонился Носач, нюхнул и отвернулся с величайшим омерзением.

— Какая гадость!

— Видел? — подмигнул мне Алкаш. — Стыдятся они своего родства с мелкими бесами. Соберут десятка два, свалят в кучу и сожгут.

Мефодий и Носач, засунув мелкого беса в багажник, снова наставили на меня вилы.

— Этого туда же? В багажник?

— Сдурели, — рассердился Алкаш. — Мне за него медаль дадут. Вам надо иметь при нем приличный вид. Человеческий! Это же персонаж исторический.

Услышав, что я персона историческая, черти с любопытством взглянули на меня и приняли человеческий образ. Передо мной стояли мушкетеры времен кардинала Ришелье. Рослый Носач мог бы сойти за Портоса, если бы не сутуловатость и непомерно большой нос. Щеголеватый Мефодий то и дело поглаживал эфес шпаги, поправлял богато расшитый пояс и улыбался. Форма мушкетера, видать, ему очень нравилась.

— А ну, проваливайте, — махнул рукой Алкаш. — Не мешайте нам.

Мушкетеры уменьшились, вновь обратились в ворон, взмахнули крыльями и уселись на прежнее место — на нижние ветви сосны.

— Видел? — весело спрашивал Алкаш, хвастаясь своей властью над чертями.

Власть, однако, оказалась призрачной. Речь Алкаша становилась все более бессвязной, но я все же выяснил, что Мефодий и Носач действительно его слуги. Но одновременно и конвоиры. Они неотступно следовали за ним, жили в одной квартире и по малейшему подозрению в неблаговидных намерениях могли доставить в ЦДП. Что это такое — не знаю. Но когда Алкаш, с трудом ворочая языком, выговаривал «цедепе», он бледнел. И ужас этот невольно передавался мне.

Для храбрости я выпил еще полстакана водки, потом еще… Дальнейшее помню смутно. Кажется, мы с Алкашом обнимались, клялись в вечной дружбе и, как это частенько бывает, тут же подрались.

Опомнился я, когда в голове зазвенело, а из глаз посыпались искры. Мефодий, стукнувший меня копытом по лбу, стоял рядом и волосатой лапой поддерживал за плечи. Рога и копыта исчезли, и на меня с презрением и насмешкой смотрел уже Мефодий-мушкетер.

— Эх вы, а еще люди. Напились, как свиньи.

Обмякшего Алкаша держал за шиворот Носач. Брезгливо обнюхав его, он пробормотал:

— Свиньи. Возись теперь с ними.

— Ничего, — усмехнулся Мефодий. — Мы их в цедепе. Там они очнутся.

— Не смеете, — встрепенулся Алкаш.

Ужас перед ЦДП был так велик, что Алкаш на миг протрезвел. Он засуетился, усадил меня и своих конвоиров в машину и взялся за руль. Машина, однако, виляла, шарахаясь из стороны в сторону, наконец съехала во влажную луговину и забуксовала. Водитель бессильно уронил голову на руль.

— Говорил же, — уныло гнусавил Носач. — Возись теперь.

Черти вышли из машины, подхватили ее с двух сторон, и… У меня сердце зашлось от страха, когда увидел, что летим высоко в поднебесье. От толчка Алкаш очнулся, равнодушно посмотрел на проплывающие внизу облака и, сплюнув, снова уронил голову на руль.

«Привык уже, — шевельнулась у меня злая мысль. — Как же, старожил!»

Машина приземлилась около высокого здания. Мефодий ввел меня в вестибюль, сзади плелся Алкаш и кричал:

— Доставлю! Я сам!

— Сначала выспись, — прогнусавил Носач.

Поднялись на лифте, шли какими-то запутанными коридорами. Меня бережно передавали из рук в руки и наконец усадили перед огромным экраном. На нем заплясали искры, поползли разноцветные полосы.

«Мои нервные токи, — мелькали догадки. — Это что? Проверяют на бесчеловечность? А, плевать!»

Рядом стояли какие-то люди. Но люди ли? Нет, не боялся я их нисколько. В груди бродила хмельная отвага. Я был смел до дерзости и несколько уязвлен: окружающие вели себя, как мне казалось, не слишком учтиво. Они тыкали в меня пальцами, жестикулировали и о чем-то громко спорили. До моего затуманенного сознания доходили лишь обрывки фраз.

— Сейчас бесполезно… Все его импульсы перепутались.

— Исторический?

— Несомненно… Это человек.

— Уверены? Почему?

— Хотя бы потому, что он пьян… — Я ожидал, что говорящий скажет «как свинья», но услышал еще более оскорбительное: — Он пьян, как человек.

— Это Алкаш его…

— Я не Алкаш! — взвился я. — Не путайте меня с ним. Я Пьер Гранье, известный писатель-фантаст и композитор. Это ты Алкаш!

Я ткнул пальцем в полного субъекта с красными губами и плюнул ему в лицо. Субъект злобно зарычал. Сжав кулаки, он шагнул ко мне, но сдержался и отошел в сторону.

Ко мне отнеслись терпимо. Кажется, даже уговаривали, пытались снова усадить в кресло. Особенно обходительной была молодая блондинка с нежным голосом и до того красивая, что я, взмахнув кулаком, закричал:

— Не притворяйся. Знаю, кто ты. Ты ведьма!

— Уведите его! — послышался чей-то повелительный голос. — Пусть проспится.

Проснулся я утром следующего дня в светлой уютной комнате. Сознание было ясным, но настроение — хуже не придумаешь. «Что я натворил вчера? — с отвращением вспоминал я. — А впрочем, все к лучшему. Они убедились, что я подхожу им, что я достаточно… Как это у них? Бесчеловечен?»

Немного побаливала голова. Умывшись, почувствовал облегчение и стал одеваться. Отлично отутюженная одежда лежала на стуле, ботинки были начищены до блеска. Кто это постарался? Невидимые слуги? Мои конвоиры?

Я сел за стол и неуверенно произнес:

— Эй! Есть кто-нибудь?

Перед столом бесшумно возникли два субъекта. Пышные эполеты на плечах, сапоги со шпорами, сабли… «Э, да мне достались гусары времен Кутузова», — усмехнулся я, и настроение почему-то начало повышаться. Одному из субъектов — высокому и стройному, с лихо закрученными усами — подходит, пожалуй, имя Усач. Другого, пониже ростом, но кряжистого, я мысленно назвал Крепышом.

— Чего изволите? — вежливо спросил Усач.

— Вы… черти?

— Так точно! — отозвались гусары и прищелкнули…

Вот чем прищелкнули — каблуками сапог или копытами — разглядеть не успел, ибо в мгновение ока передо мной стояли черти. Высокий и стройный черт копытами передних лап гладил свои усы, а коренастый Крепыш уставился на меня внимательными немигающими глазами. Это меня все больше забавляло, и я с усмешкой спросил:

— А еще кем умеете быть? Воронами?

— Прошу не оскорблять, — Крепыш обидчиво вскинул рогатую голову. — Мы не вороны.

— А кто же вы?

— Мышки, — ответил Усач.

Шерсть на чертях чуть задымилась, сами они затуманились и быстро свернулись в серых мышей, резво бегавших под столом. Одна из них — с длинными усами — так и норовила взобраться на мои ботинки. Я поспешно замахал руками.

— Хватит! Хватит! Верю, что вы мышки.

Смешные конвоиры мои вернулись в гусарский вид. Вежливый и галантный Усач, звякнув шпорами, слегка склонился и спросил:

— Что желаете? Завтракать? Нет ничего проще.

Он взмахнул над столом рукой. Появились скатерть и чрезмерно обильный завтрак: стаканы с кофе и чаем, разнообразные салаты, банки с вареньем. В большой посудине, шипя в масле, дымился поросенок.

— Куда столько? — удивился я. — Может быть, и вы со мной позавтракаете?

— Разумеется, — ответил Крепыш и без тени юмора добавил: — Ничто человеческое нам не чуждо.

Крепыш оказался прожорливым чертом. Рыбу отправлял в рот почти целиком и перемалывал кости крепкими зубами, поросенка рвал руками, а засаленные пальцы вытирал о скатерть. Усач поморщился и толкнул его в бок. Вздрогнув, Крепыш огляделся по сторонам, взял вилку и начал есть аккуратнее. Буквально во всем черти старались походить на людей.

Позавтракав, Крепыш сказал:

— А сейчас на проверку.

— Надо, так надо. — Я понимал, что процедуры, которую вчера сорвал, не избежать.

Вышли на улицу. Одноэтажный коттедж, данный мне, вероятно, в личное пользование, стоял на краю города. Перед окнами небольшой сад с яблоней и кустами сирени, позади расстилался пустырь. Вдали синела кромка леса.

На пустыре суетились изгнанники. Кто кем был, разобрать невозможно, ибо все они имели человеческий облик и были одеты в рабочие спецовки.

Внезапно, словно из-под земли, вырос цех с дымящейся трубой, потом второй, третий… Под ликующие крики «Ура!» возник завод. Кажется, точно такой я уже видел в своем двадцатом веке.

Но когда приступили к «постройке» рабочего поселка, начались споры. Изгнанники не могли даже договориться, какую эпоху предпочесть. Поочередно появлялись то небоскребы Нью-Йорка, то средневековые замки. Кто-то из озорства или по ошибке выхватил из прошлого и поставил рядом с заводом нарядную церковь, кресты которой жарко засверкали под солнцем. Это возмутило одного низкорослого типа. Он развернулся в стометрового гиганта и пнул церковь с такой яростью, что та разлетелась на куски. Обломки растаяли в воздухе, уйдя в небытие, а сам гигант вернулся в человеческий образ. Все произошло так быстро, что я не успел сообразить, кто этот разгневанный субъект. Вероятно, то был злой великан из какой-то сказки.

— Засмотрелся, — хмыкнул Крепыш и грубовато толкнул меня в плечо. — Идем в город.

Вошли в город, в это хаотическое нагромождение зданий из разных эпох. Арабская мечеть стояла рядом с Кельнским собором, под небоскребом приютился замок с полуразрушенными бойницами. И тут же высилась Эйфелева башня.

Однако чем ближе к центру, тем больше единообразия и порядка. Ровными рядами тянулись знакомые с детства многоэтажные дома. На какое-то время показалось, что я в родном городе. По широким улицам привычно сновали автомашины, витрины магазинов светились рекламными огнями. На минуту остановился у книжного прилавка. Романы о шпионах и гангстерах, свирепая и кровожадная фантастика, американские комиксы — все, как дома. Хотел взять с собой редкое издание Шопенгауэра. Но, вспомнив, где я нахожусь, бессильно опустил руки.

«Держаться, — приказал я себе. — Главное выжить, а там будет видно».

Конвоиры не торопили меня, давая возможность освоиться. И я проникся к ним чуть ли не благодарностью. Во всяком случае, приободрился и начал с любопытством присматриваться к прохожим. Вскидывая тощие ноги, впереди шел какой-то долговязый тип в джинсах. Может быть, Кощей Бессмертный? Рядом с ним, тяжело ступая, шагал толстяк. «Наверняка дракон в своем истинном виде», — подумал я. Мог я, конечно, и ошибаться. Но что поделаешь, если внешность многих горожан была выразительна до шаржа! На другой стороне улицы стремительно мчался, чуть ли не летел субъект в кавалерийской бурке с лихими и острыми, как пики, усами. Чем не крылатый Змей Горыныч?

По сопровождавшим меня конвоирам прохожие догадывались, что я персонаж реально живший, а не вымышленный, как в большинстве они сами. Они приостанавливались и бесцеремонно разглядывали меня. Хорошенькие девушки приветливо улыбались. Увы, и в этом мире мне льстило их сладостное внимание, хотя я прекрасно понимал, что каждая из здешних красавиц может оказаться черт знает кем.

Одна миловидная и со вкусом одетая девица с зонтиком давно следовала за мной, иногда забегала вперед, пытаясь лучше рассмотреть. Густой поток прохожих мешал ей. Она уселась на зонтик, ставший вдруг метлой, превратилась в старую отвратительную ведьму с кривым носом, взмыла вверх и начала кружиться надо мной.

— Позор! — послышались возмущенные возгласы. — Куда смотрит полиция?

Подскочили полицейские, ловко стянули ведьму вниз и начали избивать ее резиновыми дубинками.

— Не буду больше! — кричала она.

Не обращая внимания на вопли, полицейские продолжали «вколачивать» ведьму в человеческий вид. Когда они ушли, на тротуаре беспомощно лежала давешняя девица. Ее полноватые губы рассечены, хорошенькое личико исполосовано синими рубцами. Я хотел поднять ее, но девица встала сама и, прихрамывая, поспешно завернула за угол.

— Так ей и надо, — злорадствовали прохожие. — Надолго запомнит.

Вероятно, появляться в общественных местах в своем истинном, первородном образе считалось у нечистой силы неприличным.

Но где же исторические персонажи? Хотя бы один? Как ни вглядывался в прохожих, среди них собрата не нашел. А когда неожиданно столкнулся с таковым, то не обрадовался. Фальшивая, будто наклеенная улыбка, липкие и верткие глаза… «Скользкий тип», — поморщился я. По сравнению с ним его конвоиры — рослые гренадеры выглядели бравыми и симпатичными молодцами.

На другой сравнительно малолюдной улице встретил одноногого с костылем, до того знакомого, будто я дружил с ним в своей прошлой жизни. Но был он без конвоиров. Стало быть, это не реально живший человек, как я, а вымышленный. От его широкой треугольной шляпы, от синего камзола и торчащих за поясом пистолетов веяло разгульной морской романтикой. На плече одноногого сидел попугай. И что-то радостное, давно забытое дрогнуло в моей груди. Это же пират Джон Сильвер! Ожил он здесь, словно шагнул из моего детства и со страниц романа Стивенсона «Остров сокровищ».

Встретив мой восхищенный взгляд, Джон Сильвер удивленно приостановился. Потом, стуча костылем, подошел и с широкой улыбкой спросил:

— Мой читатель?

Я кивнул. Крепыш толкнул меня в плечо и проворчал:

— Не задерживайся. Здесь еще не таких типов увидишь.

Вышли на большую, покрытую гранитной брусчаткой площадь. «Парламент», — светилось над одним из дворцов. Почти в сотне метров от парламента, на другом краю площади, стояло хорошо знакомое сооружение прошлого — собор Парижской богоматери. Над ним зловещим багровым огнем полыхали буквы — «ЦДП». Чуть ниже светилась разъясняющая надпись: «Центр допросов и пыток».

«Веселенькое заведеньице», — поежился я и хотел повернуть на боковую улицу. Но конвоиры, гаденько ухмыляясь, подталкивали меня к страшному собору. «За что?!» — хотел я крикнуть, но из горла вырвался лишь сиплый невнятный звук.

Сердце у меня останавливалось, потом гулко колотилось и снова замирало. Ноги подкосились, словно стали ватными. Гусары подхватили меня под мышки и подвели к дверям собора, где, подмигивая, насмешливо искрились слова: «Добро пожаловать».

Но тут конвоиры вдруг круто свернули в сторону. Уже далеко от собора, на узкой тихой улочке, страх понемногу отпустил меня, разжал свои тиски. Колени дрожали, но шел я уже самостоятельно. По бокам шагали мои конвоиры. Они поглядывали на меня, весело перемигивались и похохатывали.

— Что это вы затеяли? — с раздражением спросил я.

— Мы пошутили, — хихикнул Усач.

— Дурацкая шутка!

— Как умеем, — обиделся Крепыш.

Недовольные друг другом, молча подошли к многоэтажному зданию, над которым светились буквы «ДИП».

«Департамент исторических персонажей», — сообразил я. Конвоиры ввели меня в прохладный вестибюль, потом мы поднялись в лифте и остановились на шестом этаже.

— Мы будем ждать здесь, — сказал Крепыш и впихнул меня в одну из дверей.

Я очутился в маленькой темной прихожей перед тяжелыми бархатными портьерами. Чуть раздвинул их и в щелочку увидел просторный светлый кабинет. На столе кипы бумаг, телефоны, пишущая машинка. Кресло секретарши пустовало.

На столе сидела пушистая белая кошечка и, поглядывая в зеркало, умывалась. Услышав шорох портьер, она вздрогнула и спрыгнула в кресло.

Предварительно кашлянув, я вошел в кабинет. В кресле сидела молодая блондинка с высокой пушистой прической. «Ведьма, — понял я. — Кажется, та самая, которой я вчера нагрубил».

Секретарша встала и подошла ко мне. «Да она прехорошенькая», — улыбнулся я, стараясь при этом не гнать столь привычные для меня в прежней жизни блудливые мысли. В них-то, быть может, сейчас мое спасение…

Я слегка поклонился и с искренним сожалением сказал:

— Извините, мадемуазель. Вчера получилось не очень красиво.

— Что вы, голубчик, — нежным голосом заговорила она. — Не переживайте. Мы же понимаем, что это Алкаш напоил вас. Сами, надеюсь, не пьете?

— Почти, мадемуазель… Простите, как вас?..

— Элизабет, — улыбнулась блондинка. — Зовите просто Элизабет.

— Пьер Гранье, — в свою очередь представился я. — Известный в прошлом писатель-фантаст и немножко композитор.

— Это вранье мы слышали еще вчера, — раздался сзади сиплый бас.

Я обернулся, и сердце у меня зашлось в груди: дракон! Вернее, тот самый толстый тип, в которого я вчера плюнул. Хотя он имел вид респектабельного дельца, вырядившегося в старомодный фрак, но я почему-то не сомневался, что это дракон.

— Наш сотрудник мистер Ванвейден, — представила его Элизабет.

— Не вранье, — собравшись с духом, возразил я. — Говорю правду.

— Это мы сейчас проверим, — голос донесся из угла, в котором до того никого не было.

Среднего роста субъект, одетый в зеленый сюртук, выступил из угла и прошелся по комнате. Походка у него мягкая и вкрадчивая, на круглой физиономии сладко жмурились глаза и шевелились длинные усы. И я чуть не воскликнул: бабушкин кот! Выразительный образ Погорельского. Неужто он?

— Директор нашего департамента, — почтительно шепнула Элизабет. — Аристарх Фалелеич Мурлыкин.

— Вы… из повести Погорельского? — спросил я.

— Ах, ты читал «Лафертовскую маковницу», — приятно удивился Аристарх Фалелеич и чуть не замурлыкал от удовольствия. — Прелестная вещица. Прелестная. Не правда ли?

Посчитав, что запанибратские отношения с непроверенным персонажем неуместны, он нахмурился и властным голосом приказал:

— Введите его!

Мистер Ванвейден грубо втолкнул меня еще в одну неведомо как возникшую дверь. Я споткнулся о порог и упал. «Дурная примета», — неприятно кольнуло в груди. Встал и обнаружил, что нахожусь в огромном светлом зале. Какие-то субъекты в белых халатах вертелись около помигивающей огоньками электронной аппаратуры.

Директор департамента хотел усадить меня за стол — знакомый мне по прежней жизни детектор лжи. Но мистер Ванвейден, скривив красные губы, сказал:

— Дурацкий примитив. Он так же врет, как этот тип.

— Ладно, — согласился Мурлыкин. — Веди его к главному экрану.

Меня посадили перед огромным, почти во всю стену экраном, от тускло-свинцовой поверхности которого веяло пугающим холодом. Я смотрел на него с неприязненным чувством. «Он все знает, — думал я. — Он сейчас вывернет меня наизнанку и все им расскажет».

Похожий на гнома низкорослый человечек суетился, нажимая кнопки, но экран не загорался.

— Опять не работает, — недовольно проворчал Мурлыкин.

— Сложная неисправность, — заискивающе юлил гном. — Нам не справиться. Согласился помочь Непобедимый. Сейчас придет.

— Сам Непобедимый! — воскликнул директор. — Будем ждать.

К моим рукам, к груди и вискам пиявками присосались датчики. Потом меня привязали к креслу и стали ждать. Немного погодя по залу прошелестел, как ветерок в камышах, почтительный шепот:

— Непобедимый… Непобедимый…

Я повернул голову в сторону двери и застыл с разинутым ртом… Дядя Абу! Откуда он? Из каких закоулков памяти вынырнул этот добряк и любимец детворы? Где мог я его видеть? «Вздор, — убеждал я себя. — У меня начинаются галлюцинации».

Таинственный посетитель с усмешкой оглядел рабски согнувшихся изгнанников. Увидев меня, он удивленно вскинул брови и… подмигнул. «Опять мерещится», — мелькнула мысль. Незнакомец подошел к экрану, повозился минуты две и удалился, сопровождаемый подобострастными поклонами.

Экран засветился, и Аристарх Фалелеич Мурлыкин восхищенно прошептал:

— Маг, просто волшебник.

А я все еще не мог опомниться и сидел с глупо разинутым ртом. Мурлыкин хмуро усмехнулся и обратился к своему помощнику:

— Понюхай на всякий случай. Уж не пьян ли?

— Дыхни! — грубо приказал мистер Ванвейден. Он склонился, понюхал и заявил: — Притворяется. Можно начинать.

На экране поплыли зеленые круги, заколыхались оранжевые полосы. Все это слилось в многоцветное волнующееся облако — в наглядную картину моей «гаденькой души». Горькие слова эти вспомнились потому, что облако было какое-то скользкое, с неясными расплывчатыми краями. Глядя на него, директор департамента удовлетворенно потирал руки.

— Видишь? — улыбаясь и показывая на экран, обратился он к мистеру Ванвейдену. — У него аморфная нравственность… Приспособленческая! Это хорошо.

Нечто подобное я где-то уже слышал не раз, к подобным оскорблениям почти привык. Вскоре я мысленно поблагодарил своих конвоиров. Их злая шутка неожиданно сыграла спасительную роль, пришлась при проверке весьма кстати. Ужас перед ЦДП с большой силой всколыхнул инстинкт самосохранения, и тот до сих пор не улегся, рисуя на экране четкие линии. Директор Мурлыкин умело расшифровывал их и, не стесняясь в выражениях, давал обидные для меня пояснения.

— Что характерно для него, так это трусость и преувеличенное представление о своей особе. Чтобы сохранить свою шкуру, он будет исправно служить нам. — Обернувшись ко мне, он с усмешкой спросил: — Будешь служить сатане?

— А что мне остается?

— Верно. Ничего тебе больше не остается, — искривив губы, злорадно ухмыльнулся мистер Ванвейден.

— Внешне он умеет вести себя как порядочный человек, — беспощадно продолжал директор департамента. — Но внутри-то! Видишь? Прекрасная картина. Нравственный вакуум! Полное отсутствие ненужных идеалов и моральных устоев.

— Тоже верно, — осклабился мистер Ванвейден. — Перед нами законченный подонок.

Это уж слишком! Я дернулся в кресле, но быстро совладал с собой и успокоился. Вернее, просто сник. «Я такой и нужен», — метнулась тоскливая мысль.

— Подонок? — добродушно рассмеялся Мурлыкин. — Преувеличиваешь. Никак не можешь простить вчерашнее. Помню, как он метко плюнул в тебя. Что поделаешь, поведение исторических персонажей непредсказуемо и опасно. Но так же непредсказуемы, игривы скачки их мышления и воображения. И в этом творческая полезность людей, их эвристическая ценность для нашего прогресса. Они способны на любую дьявольскую выдумку. И не только в технике. Без них не было бы сейчас ни нас с тобой, ни нашего любимого Гроссмейстера. Иной раз люди выдумают такое, чему и сами потом не рады.

«Это уж точно», — подумал я, удивляясь, откуда нахватался эрудиции кот-оборотень, этот ветхозаветный нечистый дух.

Экран погас, и я с облегчением вздохнул: проверку выдержал.

— Не радуйся, — хмуро усмехнулся Мурлыкин. — Осталось самое главное: установить твою идентичность с историческим Пьером Гранье.

— Трудное это дело, — сказал мистер Ванвейден. — Сейчас Память работает с перебоями. Для начала вызову стол и стулья.

Загадочная Память работала и в самом деле из рук вон плохо, с большим трудом и неохотой выбрасывая вещи из исторического прошлого. Правда, стол она материализовала новый и крепкий, сверкающий коричневым лаком. Но что за стулья! Старые и колченогие, они будто выхвачены из захламленного, затянутого паутиной сарая. Один из стульев под грузным Ванвейденом треснул и развалился. Мистер Ванвейден тяжело поднялся и, чертыхнувшись, со злостью пнул обломки.

— Приведи референта по идентичности, — усмехнулся Мурлыкин. — У нее получается лучше.

«А дракон-то с ленцой», — отметил я, глядя, как Ванвейден нехотя, вразвалочку зашагал в приемную. Вернулся он с Элизабет.

— Все материалы по Пьеру Гранье, какие удалось взять из Памяти, здесь, — Элизабет подняла миниатюрную дамскую сумочку, в которой могли уместиться лишь зеркальце и пудреница.

«Небогато», — подумал я, забыв, что сумочка принадлежит ведьме. Элизабет раскрыла ее и вытащила внушительную по размерам партитуру оперы «Раймонда» — мое юношеское заносчивое подражание Сен-Сансу. Оперу забраковали, но партитура каким-то чудом сохранилась в архивах театра. И вот ее материализовавшаяся копия здесь.

— Не надо, — Аристарх Фалелеич отшвырнул партитуру.

Ее края на лету начали дымиться, исчезать. Но полностью дематериализоваться она не успела: мистер Ванвейден подхватил ее и положил на пол. Книги, газеты, журналы — все, что за ненадобностью отбрасывал директор, его помощник ловил и аккуратно складывал.

— Зачем это? — удивился директор.

— В случае, если этот тип не пройдет проверку, он будет прекрасно гореть на бумаге.

— Дельно, — одобрил Мурлыкин.

С возрастающим страхом взирал я на дьявольскую сумочку, из которой Элизабет выхватывала, как из бездонной ямы, все новые и новые кипы бумаг. Понемногу кое о чем начал догадываться. И я проникся благодарностью к Элизабет: пытаясь как-то помочь мне, она нарочно вносила в проверку хаос и неразбериху.

— Все не то, — хмурился Аристарх Фалелеич. — Как я могу по этому барахлу установить идентичность? Давайте книгу с его биографией и портретом.

— Есть и с портретом, — Элизабет положила на стол книгу, на обложке которой золотом блеснул портрет.

Я испугался. Если найдут несоответствие портрета с оригиналом — что тогда? ЦДП? Осторожно скосил глаза и присмотрелся. Увидев на обложке знакомое лицо с окладистой бородой — портрет величайшего в мире писателя, успокоился.

— Что вы мне суете! — рассердился директор. — Это же Лев Толстой!

— Извините, — смутилась Элизабет. — Вот, кажется, то, что надо.

Мистер Ванвейден взял у нее том «Литературной энциклопедии» и начал листать. На одной из страниц нашел мой портрет и к нему небольшой текст на одну колонку.

— Вроде похож, — сказал Аристарх Фалелеич, взглянув на протрет.

— Похожих людей много, — возразил его помощник. — А вот биографии неповторимы.

Сверяясь с текстом, он выспрашивал у меня, где я жил, в каких странах и когда путешествовал, какие произведения написал. Я отвечал подробно и уверенно.

— Все совпадает, — разочарованно пробубнил мистер Ванвейден. Очень уж хотелось ему сжечь меня. — Но этого мало. Нужна спецпроверка.

— Спецпроверка? — Мурлыкин пожал плечами. — А если он от страха с ума спятит? Кто отвечать будет? Но для идентификации энциклопедии маловато.

Элизабет настойчиво предлагала шефу еще какие-то книги.

— Что это? — спросил он.

— Фантастические произведения самого Пьера Гранье.

— Не надо, — Мурлыкин махнул рукой.

— Как не надо, — возразила Элизабет, — в самый раз. Его книги расскажут больше, чем экран. В творчестве художник проявляет свою личность, его произведения — это его духовный и нравственный автопортрет.

«Умница», — отметил я. Аристарх Фалелеич подумал и улыбнулся.

— А ведь дельно говорит.

Он взял у нее три книги. И одна из них — жуткая фантасмагория «Черный паук». Мурлыкин бережно полистал этот роман, а потом посмотрел на меня с любопытством и уважением.

— Так это ты придумал Черного паука?

Я кивнул.

— Врет, — угрюмо упорствовал мистер Ванвейден. — Спецпроверка. Нужна спецпроверка.

— Ладно, — сдался Аристарх Фалелеич. — Против спецпроверки не возражаю. Вот ты и проведешь ее.

— Опять я, — недовольно проворчал Ванвейден, но ослушаться не посмел. Он защелкнул на моих запястьях стальные наручники, похожие скорее на кандалы, и со зловещей усмешкой сказал: — Через несколько часов сниму.

«Ерунда, — успокаивал я себя. — Снимет кандалы и расшифрует показания датчиков». В кандалах, как я понимал, вмонтирована микроаппаратура, регистрирующая мои самые затаенные мысли, чувства и настроения. Скрыться от этого микросоглядатая, притвориться иным, чем я есть, — невозможно. И я решил быть самим собой. Будь что будет.

Тем временем директор департамента подозвал одного из служащих и вручил ему «Черного паука».

— Бестселлер. Размножить и распространить.

Служащий бегом кинулся выполнять поручение.

— А самого автора отпустим, — сказал Мурлыкин. — Пусть пока живет. Ценный экземпляр!

Вместе с Элизабет я вышел в приемную. В груди бродила, плескалась животная радость: я уцелел! Я им нужен! На пиджаке светился квадратный знак, дающий право жить. На нем даты моего прежнего земного бытия и указано, что владелец его — писатель и что он «достаточно бесчеловечен». Внизу, правда, красным предупреждающим огнем горели слова: «Вызывает сомнения». Но они погаснут, как только снимут кандалы. Однако Элизабет, взглянув на кандалы, озабоченно покачала головой.

— Неплохо бы найти историческое лицо, которое может подтвердить, что вы — Пьер Гранье. Немца или француза, вашего современника. Знаете здесь кого-нибудь?

— Никого.

— А д’Артаньян?

— Мушкетер? — удивился я. — Он здесь?

— Здесь, — улыбнулась Элизабет. — Забавный молодой человек. Пользы от него мало. Но ему разрешили жить, потому что он безвреден.

— Он не сможет удостоверить мою идентичность, — с сожалением сказал я. — Это персонаж литературный.

В коридоре меня поджидали Усач и Крепыш, мои простоватые и смешные конвоиры. Я был почти счастлив. С ними я чувствовал себя куда свободнее и безопаснее, чем в обществе страшного мистера Ванвейдена и добродушного с виду Мурлыкина.

— Отпустили! — обрадовался Усач. — С удовольствием буду служить ему.

Крепыш все еще хмурился, но с Усачом согласился.

— Я тоже готов работать с этим типом, хоть он и зануда.

— Ну и везет же мне сегодня, — рассмеялся я. — То подонок, то зануда. И почему зануда?

— А кто обзывал нас воронами, а потом дураками?

— Извините, братцы, — с чувством сказал я. — Идемте домой.

Вышли на улицу, и первое, что бросилось в глаза, — новый книжный магазин. Перед ним толпилось множество изгнанников. Расталкивая друг друга, каждый стремился протиснуться к лотку и схватить книгу. «Какая однако, культурная страна, — удивлялся я. — Сколько книголюбов».

Размахивая дубинкой, подскочил какой-то тип в новенькой полицейской форме и с ромбовидным знаком литературного персонажа на груди. Как я догадался чуть позже, это был знаменитый чеховский унтер Пришибеев.

— Нар-род, не толпись! — кричал он и лупил дубинкой по спинам книголюбов. — Р-разойдись!

— Осторожнее, болван! — возмущались в толпе. — Не видишь разве? Книги. Это разрешено.

Я протолкался вперед и увидел на лотке внушительные стопки моего «Черного паука». Вот этот роман и вызвал у нечистой силы ажиотаж: книга шла нарасхват. Раньше, в прежней жизни, такой успех привел бы меня в самовлюбленное и счастливое настроение. Но сейчас я отвернулся от лотка со стыдом и унынием. Тем более, что самого автора вели под конвоем и в кандалах.

На центральной площади, между Парламентом и страшным собором Парижской богоматери, тоже колыхалась толпа.

— Катастрофа! — слышались возбужденные голоса. — Автомобильная катастрофа!

Решительно работая локтями, из толпы выбрался уже знакомый мне субъект в кавалерийской бурке и разочарованно махнул рукой:

— Ничего особенного. Никого не раздавило.

Толпа понемногу рассасывалась, а когда вдали замаячила фигура унтера Пришибеева, исчезла совсем. На опустевшей площади — черная «Волга» с помятой фарой и врезавшийся в нее роскошный «Опель-рекорд». За его рулем сидела покрасневшая от смущения молодая девушка. Она открыла дверцу, вышла и завертела головой, не зная, куда деваться от стыда.

— Не умеешь, не берись! — сердито прогремел водитель «Волги» и тоже вышел из машины.

«Алкаш», — обрадовался я. Подступая к сконфуженной девушке, Алкаш потрясал кулаком и кричал:

— Не берись, говорю, за руль. У, старая ведьма!

Девушка и в самом деле мигом стала дряхлой сгорбленной каргой, села на метлу и улетела. Да так проворно, что полицейские только рты разинули.

— Тьфу, нечистая сила, — хмурился Алкаш. Но увидев меня, просиял: — Дружище! Жив!

— Жив. Директору департамента я понравился, — не без бахвальства ответил я. — И знаешь, почему? Именно я придумал…

Хотел сказать: «Черного паука», но передумал. Опять как-то нехорошо стало, стыдно. Если Алкаш узнает, будет ли он меня уважать? Вряд ли.

— Однако что это? — спросил Алкаш. — Кандалы? Спецпроверка? Скверное дело.

— Ерунда. Снимут показания датчиков, и все.

— Снять-то снимут. Но выдержишь ли? Три дня назад один монах не выдержал кошмаров и в ужасе что-то наговорил на себя. Заподозрили, что он разведчик. По дороге в «цедепе» он скончался.

— Не пугай. Меня сейчас беспокоит вон тот исторический.

— Гадкий тип, — согласился Алкаш, увидев того самого невзрачного господина с наклеенной улыбкой, не спускавшего с меня липкого взгляда. — Как-то он и ко мне прицепился, словно банный лист. Еле отвязался. Его здесь ценят.

— Кто он в историческом прошлом?

— Агент царской охранки. На машине мы удерем от него.

Я уселся рядом со своим приятелем. Но с конвоирами вышла заминка, немало меня позабавившая. Я и в дальнейшем я цеплялся за каждый смешной пустяк, чтобы забыть страхи и поддерживать помогавшее жить беззаботное настроение.

Все четверо — конвоиры Алкаша и мои — на заднем сидении уместиться не могли. Зашел спор, кому уходить в микросостояние. Никому не хотелось расставаться ни с плащами мушкетеров, ни с гусарскими мундирами.

— Воронам неприятно находиться в машине, — заносчиво заявил Мефодий. — Мы вольные птицы.

Моих гусар ущемило самолюбие. Они кричали, называли своих недругов глупыми черными воронами. Дело чуть не закончилось потасовкой. Усач и Крепыш выхватили сабли и подступили к мушкетерам Алкаша. Те ощетинились шпагами.

— Довольно! — прикрикнул Алкаш. — В «цедепе» захотели? Сейчас полицейского позову.

На краю площади, около синагоги, прохаживался полицейский — плечистый мужчина с резиновой дубинкой. Конвоиры приутихли и начали вполголоса совещаться. Более сговорчивыми оказались мои гусары. Они сели в машину и тихими мышками притаились в углу сидения.

Вскоре липкого агента охранки мы оставили далеко позади, а еще через полчаса Алкаш подкатил к крыльцу моего коттеджа.

— Уютный домик, — похвалил он.

А я с изумлением взирал на ставший неузнаваемым завод. Появились новые корпуса, аккуратными рядами тянулись четырехэтажные дома поселка. В рабочих спецовках сновали изгнанники. И все у них получалось быстро, добротно и ладно.

— Здорово орудуют, черти, — отозвался Алкаш. — Наловчились хватать откуда-то из ничего.

— Но зачем им промышленность? — спросил я. — Из ничего они могут брать все, что угодно.

Оказалось, далеко не все. Есть какие-то барьеры или запреты на термоядерную энергию, на лазерное и силовое оружие. Изгнанники хотят сделать все это с помощью «эвристических способностей» исторических персонажей.

— Но зачем?

— Дурацкий колпак, — загадочно ответил Алкаш и показал на небо.

Я взглянул вверх, увидел темно-синее предвечернее небо, редкие облака — и ничего больше.

Тем временем Алкаш с помощью конвоиров из «ничего» вытащил для меня новенькую голубого цвета машину.

— Это дело надо обмыть, — сказал Алкаш.

— Я с тобой пообедаю, но пить не буду.

— Правильно, — согласился мой друг. — Кандалам выпивка помешает. Да и ночь лучше встретить трезвым. Кошмары будут.

«Причем тут кошмары?» — хотел я спросить, но не успел. Алкаш подскочил к своей машине, взял из багажника закуску и бутылку, которая оказалась пустой. Он с сожалением повертел ее и отбросил в сторону.

— Мефодий, достань выпивку, — Алкаш подмигнул мне. — У них это красиво получается.

— Свинья, — процедил Мефодий, но просьбу выполнил охотно и ловко. Бутылку выхватил прямо из воздуха.

— Носач! — воскликнул Алкаш, протянув стакан с водкой. — Выпей хоть ты со мной. Ну хоть капельку.

Носач понюхал водку и, замахав руками, в ужасе отскочил. Отчихавшись, брезгливо прогнусавил:

— Не понимаю, как люди пьют такую гадость.

— Видел? — подмигнул мне Алкаш. — Никак не могут. А жаль. Зато в карты они научились здорово. Они и твоих научат.

И верно: сдружившиеся мушкетеры и гусары вскоре сидели за столом и с увлечением играли в подкидного дурака.

Меня же все больше занимала, даже чуть тревожила лихорадочная деятельность изгнанников. В заводских корпусах мелькали огни, какие-то готовые машины и приборы взлетали так высоко в поднебесье, что искорками вспыхивали под лучами упавшего за горизонт солнца. Покружившись, искорки разбегались. Видимо, на другие заводы и в лаборатории. Зачем все это? Хотят создать новое оружие и разрушить «дурацкий колпак»? И что это за колпак? Силовая сфера?

Задумавшись, не заметил, как потемнело. Густые тучи обложили небо, начал накрапывать дождик. Осоловевшего Алкаша конвоиры втискивали в автомашину.

— Свинья, — брюзжал Носач. — Возись теперь с ним.

Носач и Мефодий подхватили машину, взлетели вверх и затерялись в низко клубящихся влажных тучах. Они унесли Алкаша домой. Мне стало так грустно и одиноко, что я поспешил к своим гусарам. Все-таки какое-то общество.

В большой комнате Усач прилаживал к стене трехэкранный телевизор. Близился торжественный час, что-то вроде вечернего дьяволослужения. Я уже кое-что слышал об этой церемонии, призванной возвеличить Гроссмейстера. Оно и понятно. Диктатура сильной личности и диктатура страха — только на этом может держаться разношерстное и буйное общество изгнанников.

«Любопытно взглянуть на сильную личность, на самого Люцифера», — подумал я, удобно усаживаясь перед телевизором. Крепыш выбил из-под меня стул с такой стремительностью, что я упал на пол.

— Ты что? В костер захотел? — испуганно зашептал он. — Стоять!

Превратившись в чертей, конвоиры вытянулись в струнку. И в это время засветился телевизор. Крохотные телепередатчики, летающие повсюду подобно комарам или москитам, передавали изображения на все три экрана. На левом — улицы и площади, на которых горожане вдруг засуетились и заметались. Одни стремились домой к своим телевизорам, другие ломились в храмы, мечети, синагоги, где их поджидали светившиеся экраны. Опоздавших хватали и тут же на улицах сжигали. Ужас и благоговение должен внушить этот час.

На правом экране — просторный, с высокими сводами зал какого-то храма и сотни изгнанников. В час дьяволослужения нечистой силе позволялось расслабиться, побыть в своем истинном виде и поэтому люди — исторические и литературные персонажи — выглядели особенно жалкими и запуганными. Их почти и не видно. Толпились рогатые черти, с визгом перелетали растрепанные ведьмы, толкались и переругивались какие-то непонятные лупоглазые чудища. Сильное впечатление производил дракон, возвышающийся над остальными наподобие исполинского динозавра.

Однако центральный экран — средоточие всеобщего внимания — скучно серел клубящимися дождевыми тучами. Но вот тучи бесшумно раздвинулись, разошлись красиво, как театральный занавес. Открылось чистое густо-синее небо. Из-за горизонта торжественно выплыло большое кучевое облако, золотисто подкрашенное закатившимся солнцем. Под грохот барабанов облако приближалось, и стали видны хрустальные дворцы — чертоги сатаны. Засверкали купола, замелькала колоннада. Барабанный гром нарастал и вдруг мгновенно смолк. Зритель как бы вместе с тишиной влетал в огромный, напоенный светом зал.

В центре на небольшом возвышении — золотой трон. Меня постигло разочарование: Гроссмейстер предстал не в своем подлинном грозно-сатанинском виде, а в образе обыкновенного человека со скипетром в руке. Справа выстроились директора департаментов, другие влиятельные администраторы. И тоже в строго подтянутом человеческом виде. Среди них и Аристарх Фалелеич Мурлыкин.

Я посмотрел налево и не поверил глазам своим… Ангелы! Слева от трона тихо и скромно стояли белокрылые, с нежными и кроткими взглядами ангелы. Кто они? Ближайшие советники сатаны? Быть может, по совместительству еще и палачи? Все могло статься в этом странном и страшном мире.

Сатана поднял скипетр, и тот стал похож на мерцающий факел: во все стороны вылетали из него искры. Потом Гроссмейстер встал, и среди нечистой силы, толпившейся в храме на правом экране, прокатился гул восторга. Встал он и в самом деле внушительно. Театрально величественный поворот головы, и я как следует рассмотрел его лицо — не слишком умное, но как будто волевое. Во всяком случае крупное, грубовато рубленное, как у какого-то римского императора. Не помню какого.

Под нарастающие аплодисменты Гроссмейстер подошел к микрофонам и заговорил. О чем? Смешно подумать, но мне показалось, что о «демократии», которой он «призван управлять». Слова тонули в шуме, трещали копытами черти, лупоглазые чудища в храме подпрыгивали, гулко хлопал когтистыми лапами дракон, взвизгивали ведьмы. Аплодировали не только в храме, но, как я догадывался, все изгнанники, прильнувшие к экранам.

Крепыш грозно взглянул на меня. Звякая цепями кандалов, я старательно захлопал в ладоши. Речь Гроссмейстера перестал слышать совсем. Возможно, она вообще не имела особого значения. Да и смысла тоже.

Важен был ритуал. Сначала подумал, что он тоже лишен смысла. Но тут случилось со мной что-то непостижимое, что-то такое, что лежит за пределами моего разумения и опыта. Какая-то непонятная сила подхватила меня и, как трясина, засосала в ликующий аплодирующий поток. Я как бы воспарил и очутился в храме среди сотен тех, кто с гамом и свистом летал под сводами, кто восторженно взирал на Гроссмейстера и трещал копытами, хлопал когтистыми лапами.

Крутясь в беснующемся хороводе, я пытался кое-как рассуждать: что это? Имитация коллективизма? Шабаш обожания? Дальше я вообще перестал что-либо соображать. С каким-то невообразимо приятным остервенением я хлопал в ладоши, выколачивал остатки своего «я» и погружался во всеобщее блаженное одурение. Кажется, вместе со всей нечистой силой начал даже подвывать.

Сколько времени продолжался шабаш? Час? Полтора? Ничего не помню. Я и не заметил, как под грохот барабанов и звуки фанфар телевизор погас. Мои конвоиры-черти, облачившись в человеческий вид и гусарскую форму, ушли в соседнюю комнату и с картами в руках уселись за стол. А я с непривычки еще долго не мог выйти из сладостного оцепенения и, звякая кандалами, продолжал с упоением хлопать в ладоши.

— Бывает, — усмехнулся Усач, заглянув в мою комнату.

Я опомнился и, утомленный обилием впечатлений, решил лечь пораньше. Погасив в своей комнате свет и не раздеваясь (руки были скованы), положил голову на подушку. Сомкнуть глаз, однако, не удалось. За окном мелькнула какая-то тень. Птица?

Охваченный тревогой, я сел на кровати. За окном качались под ветром жиденькие кустики сирени. Листья влажно блестели под тусклой, выглядывающей из-за туч луной. Но дождь перестал. «Почудилось», — подумал я. Но птица появилась снова, неподвижно повисла и… заглядывала в окно! Не птица это… Летучая мышь! А вид летучих мышей, вспомнилось, принимали вампиры-покойники, встающие по ночам и сосущие кровь живых.

«Спецпроверка!» — пронеслась догадка. Еле дыша, я заглянул в соседнюю комнату. Из-за неплотно прикрытой двери падал сноп света. Шумно игравшие в карты конвоиры вдруг приумолкли и, съежившись, с испугом глядели в окно. Летучая мышь слепо тыкалась в стекла. Искала, видимо, раскрытую форточку. Не найдя ее, отлетела назад, упала наземь и развернулась… в мистера Ванвейдена!

Так вот кто он на самом деле! Не дракон, как я предполагал, а вампир. И внешность его сейчас на глазах заметно менялась. По бледному лицу разлилась синева, глаза загорелись кровавым огнем, а на измятом фраке, ранее отлично отутюженном и чистом, появились следы плесени и кусочки земли. Будто он только что вылез из могилы.

Вампир приблизился и подергал рамы. Стекла задребезжали, но окна не открывались. Тогда он подошел к наружной двери, и та загрохотала, заходила ходуном под ударами его ног и кулаков. Дверные запоры прыгали, но держались.

Ища поддержки, я заглянул в соседнюю комнату. На столе валялись карты, стулья опустели — моих гусар словно ветром сдуло. Под диваном, шурша бумажным мусором, бегали и жалобно попискивали мыши — насмерть перепуганные черти. Что это? Нечистая сила страшится другой — более высокого ранга? Или это входит в общий спектакль спецпроверки?

Спектакль… Смешно подумать, как подобными ироническими словечками я пытался спасти душевное равновесие. Изо всех сил я цеплялся за свои материалистические подпорки. Гнилыми они оказались. Они треснули, развалились. И я ухнул в жуткую невесомость, в бездну мистики…

Луна выкатилась из-за туч и осветила поляну перед окнами. Неподвижно стоявший вампир смотрел на меня с застывшим смехом мертвеца… Он будто читал мои мысли! Вампир шевельнулся, перевел взгляд на крышу и догадался, что в комнату можно проникнуть через трубу. Но он слишком толст для этого. Начнет худеть? Случилось, однако, куда более жуткое. Щеки и рыхлые губы мистера Ванвейдена, его жирные плечи и живот начали гнить, разлагаться и кусками падать на землю. Через минуту вампир сбросил с себя земную плоть, как истлевший скафандр, и ярко забелел скелетом.

Поскрипывая костями, скелет подошел к водосточной трубе и взобрался наверх. Железная крыша загремела под его шагами, а меня начала бить ледяная дрожь. Вскоре скелет выпал из камина. Да так неловко, что с грохотом покатился по полу.

Чертыхнувшись, скелет поднялся, растопырил костяшки пальцев и медленно двинулся ко мне… И тут случилось то, что вспоминалось потом с отвращением и стыдом. Я безобразно заверещал. Животные вопли, прерываемые короткими всхлипываниями, неудержимо рвались из горла. Кажется, я кричал: «Не надо!» — и даже: «Мама!»

Скелет захохотал, протянул костлявые руки к моим запястьям и снял кандалы. Потом повернулся и влез в камин.

Я потерял сознание. Очнулся, когда скелет находился за окном и «одевался» в земную плоть. Минуты через две он стал прежним грузным, но изысканно одетым сотрудником департамента. Мистер Ванвейден постоял немного, одернул фалды фрака, поправил галстук. Потом, позвякивая кандалами, снятыми с моих рук, вразвалочку зашагал и вскоре растаял во тьме.

С бьющимся сердцем я посидел на кровати минут пять. Потом простыней вытер с лица холодный пот и вышел на улицу: надо освежиться, прийти в себя.

По небу мчались рваные тучи, озарявшиеся багровыми всполохами, когда на заводе разливали сталь. Невдалеке, светясь обуглившимися костями, на плахе догорал какой-то изгнанник, опоздавший на дьяволослужение.

Я свернул в сторону леса и подошел почти к самой опушке. Уж не сбежать ли и зажить в лесу вольной жизнью? И вдруг похолодел: там поджидает меня Черный паук! Мое же собственное детище, вымысел еще более жуткий, чем вампир. Нет, из города выходить нельзя. Вспомнил, что паук не может появиться в городе, не приняв человеческого вида. А этого ему делать не положено. Слава богу, хоть это я предусмотрел в своем романе.

Я поспешно повернул назад. Уже недалеко от коттеджа замер: со знаком на моем пиджаке что-то творилось. Слова «вызывает сомнения» засветились ярче обычного. Потом почти погасли, еле-еле мерцая. И снова вспыхнули. Я стоял, с замиранием сердца ожидая результатов спецпроверки. Сейчас в департаменте наверняка анализируют показания кандалов, вычитывают самое затаенное в моей психике. Страх! В этом они поднаторели. С помощью страха они вычерпали из меня все до донышка. И сейчас, подлецы, любуются моим «нравственным вакуумом». Устанавливая идентичность, наверное, сравнивают с моими произведениями — моим «автопортретом».

Слова «вызывает сомнения» еще раз вспыхнули и погасли. Вместо них ровным светом засияло: «Сомнений не вызывает».

Слава богу! На меня в буквальном смысле слова рухнуло облегчение. Одновременно начала рушиться и стена забвения. Будто плотина размывалась под напором воды: стали просачиваться какие-то воспоминания, а в глубине моего «я» зашевелился «он» — мой ночной собеседник. Кажется, он призывал продолжить диалог, начатый совсем в ином мире. В каком? Смутно, неясно мир тот начал выступать из мглы. И вдруг я вспомнил все!

Я поспешил в коттедж. В комнате, где поселились мои конвоиры, все так же валялись на столе карты и горел свет. Я прислушался. Под диваном тихо… Заснули! Я погасил свет, прикрыл дверь, разделся и сел на кровати. Я ждал его голоса, я жаждал встречи с собеседником с каким-то злым нетерпением. В груди у меня так и кипело: ну, подожди!

— Наконец-то, — в ушах моих послышался слабый, но все более крепнущий голос. — Проверку ты прошел, иначе мы не вступили бы в контакт.

— Слушай, ты!.. Это подло! Втравили меня в такой кошмар. Мы так не договаривались. Вы обманули. Это подло!

Он что-то говорил. Но голоса его почти не слышал — так я был разъярен. Ругательства и проклятия сыпались из меня, как горох из разорванного мешка. Он торопливо уговаривал, но до моего сознания доходили лишь отдельные слова: «Успокойся… Расскажи, что видел… Вместе подумаем… Руганью делу не поможешь…»

Пожалуй, он прав. Минуты три я помолчал, собираясь с мыслями. Потом стал рассказывать обо всем, что со мной приключилось. Наконец я так разошелся, что начал рассказывать образно, иногда с искорками юмора, что собеседнику моему особенно понравилось.

— Молодец! Давно бы так.

— Но… что это? В твоем голосе я слышу боль.

— Погиб мой друг и напарник. Помнишь, ты говорил о монахе, погибшем после спецпроверки? Это он.

— Вон оно что! Это был мой дублер! Тогда понятно, почему в лесу оказался второй конь.

— Его конь осиротел…

— Что поделаешь, — мне хотелось как-то утешить собеседника. — Ваши ученые многое предусмотрели, кроме мистической спецпроверки. К нему ночью кто-то приходил. Не обязательно вампир. Может, кое-кто и пострашнее. Вот он и не выдержал.

— Но ты ведь выдержал.

— Мне повезло. С первых же минут я был приучен к неожиданностям.

— Алкаш?

— Не только. Гораздо важнее другая встреча. В ночном лесу к кошмарам подготовил этот… — Я слегка замялся. — Ну, этот… Черный паук.

— Как? — удивился он. — И твой паук материализовался? Удостоился чести?.. Поздравляю!

— Не ехидничай. Он чуть было не съел меня в лесу, очень похожем на ваш. — В моем мозгу, как озарение, пронеслась догадка, и я воскликнул: — Постой! А что, если пауки, вампиры и прочая гадость — это продолжение вашего дивного мира?

— Ты прав. Увы, это продукты нашей высокой цивилизации.

— Однако продукты у вашей цивилизации довольно странные.

— И весь мир наш покажется тебе странным. Частично ты видел его. А сейчас увидишь как бы изнутри. За считанные секунды, протекшие во внешнем мире, ты проживешь почти всю мою жизнь и тогда сам все поймешь. Начнешь с детства. Как я завидую тебе! Для меня оно позади, а ты к нему подключишься… Нет, ты заново родишься! После нескольких сеансов новой жизни ты психически, нравственно изменишься, станешь почти таким, как я. Это важно, ибо конь…

— Не говори о нем. Мне страшно и стыдно за себя. Как он посмотрел на меня! С каким омерзением!

— А ведь ты должен на нем вернуться. Но конь не подпустит чужака с гадкой душонкой… Ты не обижаешься?

— Нет, нет! Валяй. Продукты вашей цивилизации ко многому приучили. От них я слышал и не такое. Кстати, Шопенгауэра я здесь так и не встретил. Говорят, он не материализовался.

— Тоскуешь по своему любимцу? — насмешливо спросил он. — Еще увидишь в своей новой жизни. А сейчас вспомни наши тренировки и приведи свою психику в особое состояние.

— Состояние альфа-ритма? Помню.

— Перед этим отрешись от внешнего мира, забудь о нем.

Легко сказать — забудь. За окном послышался шум, в кустах заскакали тени, душу опять оледенил страх. Кто там еще? Неужели им мало вампира? Но тени улеглись, тихо и мирно сияла луна.

Страх отступил, и взамен вновь заерзало злое чувство. Змей-искуситель! Соблазнил меня «магией приключений». Да будь она проклята, такая «магия»!

Конечно, я свалял дурака, согласившись на авантюру. Но отступать уже некуда. Я вздохнул, сел за стол и… взялся за перо. Попробую вспомнить, с чего все началось. Привычная писательская работа лучше всего поможет отрешиться от окружающего. И… Попробую писать на немецком языке. Его здесь никто не знает.

Через полчаса, в половине первого ночи, я окончательно сбросил напряжение, лег и на удивление легко ушел в особое, наиболее спокойное состояние духа, состояние альфа-ритма. Незаметно и тихо погрузился в удивительный сон…

Это был сон-пробуждение! Надо мной склонилось лицо в сиянии утренних лучей, и я воскликнул:

— Мама!

— Вася проснулся! — засмеялась мама. — Смотрите! Засоня Василь встает…

Все… Кратковременная вспышка во мраке. Ни с чем не связанная картина, клочок жизни, выхваченный из небытия. Что было со мной до этого? Что после? Лучик вспыхнул и погас.

И снова пробуждение… Снова утро, но уже другое. Мне уже года два. На ярко освещенной стене прыгают, скачут тени. «Воробьи!» — рассмеялся я и вскочил на ноги… И опять мгла забвения, но уже тонкая, как кисея. Кажется, я бегу босиком по мягкой траве, и сзади меня кто-то окликает… Но почему меня зовут Василь? И почему могу летать в воздухе, как птица?

Эти вопросы — словно камни, брошенные в озеро и возмутившие его чистую гладь. Картины раннего детства, как отражения в воде, колыхались, дрожали и, затуманившись, исчезли совсем… Откуда-то издали, из неведомых глубин поднялся тихий, но встревоженный голос:

— В чем дело? Ты прервал сеанс…

— Не понимаю… Кто там родился? Кто малютка Василь? Я?

— Ты, конечно. Может, подключение твоей нервной цепи было неполным?.. Нет, нет! Не думай о подключении! Я не так выразился. Это не иллюзия, а твоя новая жизнь. Может быть, единственная и что ни на есть настоящая…

Странно все это, настолько необычно, что сейчас, когда пишу эти строки, не знаю, как и поступить. А не лучше ли, пока не привыкну, смотреть на себя, на нового себя как бы со стороны? Да, так лучше. Буду писать о себе… то есть о Василе — как о другом лице.

… И снова из самых глухих пластов жизни, из самого раннего детства выступают следы. Вижу блеск весеннего ручейка, слышу шум половодья… Потом, кажется, лето. Сладкий шелест листвы, солнечные блики…

Нет, так не годится. Все это вспыхивающие и тут же гаснущие искорки жизни, капризы неопределившегося бытия. Начну с того времени, когда мне… Когда Василю было четыре или пять лет. Картины тех лет текут в моей памяти связно и последовательно. И начну непременно с утра — с порога, за которым каждый раз по-новому открывался мир. Помню, отчетливо помню, с каким радостным, с каким солнечным ощущением жизни Василь пробуждался по утрам!