Семен Слепынин ЗВЕЗДНЫЕ БЕРЕГА

Пришелец

Видения… Неотступные видения страшных миров и эпох!.. Они беспрерывно преследуют меня, мучают во сне. Второй день пытаюсь избавиться от них, отдыхая и набираясь сил в этой хижине. В окно я вижу нескончаемые нетронутые леса и гору с лысой вершиной. Чистый, первозданный мир, как не похож он на грохочущий супергород, по которому я ходил совсем недавно.

Утром, когда ловил в озере рыбу, очень хотелось подняться на гору, чтобы осмотреть местность. Но после магнитного сапога Хабора нога болела так, что о подъеме нечего было и думать.

Я вернулся к хижине, развел костер. Чуть покачивались вокруг березы с голубовато-белыми, словно светящимися изнутри, стволами, во все глаза глядели на меня из травы лютики и ромашки. Земля? Так хочется верить в это!

Скоро зайдет солнце, и я долго не смогу оторвать взгляда от великолепного заката. А там — снова ночь. Снова беспокойный сон с назойливыми видениями…

…Вокруг меня вспыхнуло холодное фиолетовое пламя. «Капсула», — мелькнула мысль. Пламя погасло, и капсула свернулась в щекотнувший пояс, который сразу исчез.

Я лежал на сухой траве. В ночной тьме глухо шептались деревья. Где я? Откуда я? И почему один, где все остальные?.. Мысли походили на клочья тумана, ползущие медленно и тягостно. С тревогой обнаружил, что думаю не только на русском, но и еще на каком-то языке…

Сознание медленно прояснялось. Я встал на ноги и увидел на себе вместо пилотской формы неудобный и крикливый костюм из синтетики. Пошатываясь, побрел наугад. Жиденький лес быстро кончился. Впереди мириадами огней светился многоэтажный город. Что-то чуждое было в этом сверкающем исполине, и я повернул назад.

Не прошел и километра, как вновь очутился на опушке. И вновь безумная пляска огней: город охватил рощу со всех сторон.

Дальнейшее помню смутно. Каким-то образом оказался в городе, в его гигантском полыхающем чреве. Везде двигались, кружились, бесновались разноцветные холодные огни. Едва угадывались очертания высоких, этажей в сто, зданий. Они были оплетены вертикальными, наклонными, а чаще горизонтальными, слабо мерцающими, будто и не материальными вовсе, лентами. На них лепились кресла и сферические кабины. Из кабин то и дело выходили люди и перебегали на соседние движущиеся ленты. Я спросил одного спешащего субъекта насчет гостиницы. Спросил — и сам удивился: так уверенно произнес я фразу на незнакомом, неведомо как вложенном в мою память языке. Но субъект словно ничего не понял. На миг остановился, посмотрел на меня с недоумением и испуганно прошмыгнул мимо. В чем дело? Видимо, что-то делаю не так…

Я устало сел в кресло, и оно понесло меня в неизвестном направлении. Случайно нажал в подлокотнике кнопку. Вокруг кресла засеребрилась сфера-экран. Замелькали стереокадры. Сначала ничего не понял — настолько чужды оказались обычаи эпохи. Присмотрелся. В похотливых судорогах извивались люди с инстинктами насекомых… Какие-то сражения в космосе… Это был сексуально-приключенческий фильм. Такой пошлый, что я тут же выключил сферу.

С ощущением сосущего голода вошел в какое-то заведение — нечто среднее между рестораном и дансингом. Высокий, просторный зал напоен ровным и нежным светом. После крикливого огненного безумия улицы здесь приятно отдыхал глаз. Да и толпы не было. Круглые столики почти пустовали.

Предусмотрительно выбрал столик, за которым сидела молодая пара. «Буду делать то же, что они», — решил я. Те ковыряли рыхлую розоватую массу изящными лопаточками, которыми пользовались как ножом и вилкой.

Бесшумной, танцующей походкой подскочила официантка — странная девица с голыми до плеч руками и приятным улыбающимся лицом. Странным было то, что ее сахарно-белые руки, лицо и даже рыжеватые волосы едва заметно мерцали.

— Что принести? — спросила она.

— То же самое, — кивнул я в сторону молодой пары и случайно коснулся рукой ее плеча. К моему удивлению, рука свободно вошла в плечо, как в пустоту, и наткнулась на твердый каркас. «Робот, — догадался я. — Световой робот».

Официантка, мило улыбнувшись, ушла, а я приглядывался к соседям. Их гладкие, без единой морщинки лица были невыразительны. Изредка, когда они смотрели на меня, в равнодушных и скучных глазах мелькало удивление.

Девица принесла фужер с голубой жидкостью и брусок розоватого студня — какого-то синтетического блюда. Я расковырял его лопаточкой и осторожно отправил один кусок в рот. Вопреки моим опасениям студень оказался вкусным и сытным.

Сосед тем временем вытащил из кармана пульсирующий шарик, из которого скакнули искры. Коснулись мерцающей руки девицы и погасли.

Что это? Деньги? А чем буду расплачиваться я? Стал шарить в своих карманах. Шарика не было. Зато нащупал прямоугольную пластинку, уместившуюся в ладони. С пластинки глянуло объемное и светящееся изображение моего лица. Под портретом надпись: «Гриони — хранитель Гармонии» и какие-то знаки.

Словно невзначай я открыл ладонь и показал пластинку официантке.

— Хранитель! — воскликнула та. — Вам надо было сразу показать карточку.

При слове «хранитель» соседи взглянули на меня с испугом и почтением. «Ого, — подумал я. — Здесь я, видимо, важная птица».

А девица еще раз улыбнулась и вдруг — очевидно, в честь моей персоны — взорвалась, осыпав столик брызгами разноцветных искр. От неожиданности я вздрогнул. А мои соседи захихикали, довольные увеселительным трюком. От официантки остался безобразный металлический каркас, опутанный тонкими проводами. Повернувшись, скелет зашагал в служебное помещение.

Спать… Очень хотелось спать. Долго скитался по передвижным эстакадам, пытаясь выскочить за город. Хотел выспаться в той роще, где очнулся. Но рощи не нашел. Наконец до того утомился, что готов был приткнуться в каком-нибудь парке. Однако супер-городу, видимо, не полагалось иметь садов и парков. Здесь вообще не было ни одного деревца, ни одной травинки. Ничего живого, кроме машиноподобных людей.

Это испугало меня больше всего. Охваченный паникой, я заметался, как птица, попавшая в клетку. Зачем-то спустился под землю, где с большой скоростью проносились бесчисленные поезда. Потом взлетел на самый верх огромного здания. Оно соединялось стометровой движущейся дугой-эстакадой с верхними этажами такого же дома-гиганта. С высоты этой футуристической параболы пытался рассмотреть окраину города. Но сверкающему урбанистическому морю не было границ. Как я очутился в этом страшном городе? Кто и зачем забросил меня сюда? Напрягая мозг, я пытался вспомнить — и не мог. В памяти зиял черный провал.

Снова спустился вниз, на самый глубокий уровень подземных дорог. В лабиринте безлюдных боковых коридоров нашел укромный темный угол. Свалился и заснул.

Когда проснулся и поднялся на улицу, мне показалось, что проспал целые сутки и что сейчас ночь. Город все так же ослеплял, рассыпая разноцветные искры. Только народу было больше.

Я взобрался на знакомую дугу и в чистом небе увидел полуденное солнце, освещавшее верхние этажи огромных зданий. Они стояли ровными рядами, как солдаты в строю. А внизу, под паутиной лент и эстакад, сияли светильники.

На трех просторных площадях, расположенных поблизости, заметил памятники. По-видимому, одному и тому же человеку. Каменные или металлические изваяния стояли в одинаково горделивой позе, с одинаково вздернутой рукой.

Передвижные ленты вынесли меня на край площади. Люди пересекали ее во всех направлениях. Пожалуй, это было единственное место, где ходили пешком.

Я подошел к постаменту и прочитал надпись: «Болезней тысячи, а здоровье одно». Сначала думал, что это памятник какому-то ученому-медику. Но странное поведение прохожих заставило засомневаться.

Люди, проходя мимо истукана, останавливались, вытягивались в струнку, вскидывали правую руку вверх и старательно кричали:

— Ха-хай! Ха-хай!

Я же не только не последовал их примеру, но и небрежно держал руки в карманах. Это была ошибка. Я не знал, что город буквально вцепился в меня десятками искусно запрятанных глаз-объективов. Он наблюдал за мной весь день, куда бы я ни отправился. Все новые и новые глаза города следили за мной и передавали информацию о моем необычном поведении в БАЦ — Бдительный Автоматический Центр. Об этом я узнал много позже. А тогда просто стоял перед памятником, глубоко задумавшись. Ничего не поняв, повернулся и зашагал к светящемуся переплетению лент. А за спиной то и дело слышались возгласы: «Ха-хай!»

Долго скитался по городу. Сидя в удобных креслах, бесцельно перемещался с яруса на ярус и думал, мучительно искал какой-то выход. Но его не было. Те, кто забросил меня в этот город, похоже, вовсе не собирались указать мне обратный путь…

А кругом кишела многоэтажная толпа. Она отличалась удивительной разобщенностью. Толпа одиночек… Впрочем, люди не казались усталыми или озабоченными. Напротив, их лица, бледные из-за отсутствия загара, выглядели сытыми и бездумно счастливыми. Говорили они о пустяках: о новых силиконовых перчатках, о только что просмотренном в кабине фильме — очередном секс-детективе. А речь! Лишенная всякой образности, она была унылой и плоской, как тундра. Я передернул плечами, словно от озноба: весь этот мир показался мне огромной заснеженной тундрой.

Да Земля ли это? Неужели таким мог стать мир наших потомков? Трудно поверить!..

У меня был надежный способ проверки — звездное небо.

Ночью я забрался на самую высокую в этой части города параболу. К моему неожиданному счастью, с параболической эстакадой что-то случилось. Она остановилась, огни погасли. Люди, лавируя в темноте между оголившимися креслами, расходились по соседним передвижным дугам.

На середине заглохшей эстакады я с облегчением вздохнул — тишина и одиночество. Тишина, конечно, относительная: со всех сторон несся приглушенный гул плескавшегося огнями города.

Удобно расположился в мягком кресле. Здесь, кстати, можно прекрасно выспаться. Положил голову на спинку кресла и с волнением взглянул вверх, ожидая увидеть иной, чем на Земле, огненный рисунок неба. Однако первое, что бросилось в глаза, — красавец Лебедь. Широко раскинув могучие звездные крылья, он миллионы веков летел вдоль Млечного Пути. Рядом знакомое с детства созвездие Лиры во главе с царицей северного неба — Вегой. А вот, кажется, Геркулес, взмахнувший палицей. Правда, Геркулес казался не таким, каким он должен выглядеть с Земли. Да и другие созвездия все-таки заметно, порою до неузнаваемости изменили свои очертания… В чем дело? Ведь, чтобы звезды ощутимо переместились, должны пройти тысячи лет…

Незаметно уснул. Проснулся, когда одна за другой стали таять льдинки звезд. Глядя на сереющее небо, начал вспоминать планету моей юности, с грустью ворошить пепел перегоревших дней…

Задумавшись, не заметил, как в утренних сумерках (дуга еще не светилась) приблизились два человека. Один из них спросил с ехидным любопытством:

— Звездами любуешься?

— Ну хотя бы, — ответил я, не в силах унять нарастающее раздражение.

— А может быть, еще стихи сочиняешь? — продолжал допытываться тот же ехидный голос, принадлежащий короткому человечку.

— Хотя бы и так! — Гнев, необузданный гнев вдруг захлестнул меня. — А вам чего надо?! Чего?!

— Таких вот и надо, — спокойно возразил второй человек, высокий и худой, склонившийся надо мной наподобие вопросительного знака. В правой руке он держал оружие, похожее на пистолет. Только вместо дула на меня глядела узкая горизонтальная щель.

— Пойдешь с нами, — продолжал высокий. — Попытаешься бежать — отсечем вот этой штукой ноги. — Он повертел пистолетом перед моим лицом.

Я выхватил из кармана чудодейственную пластинку и сунул ее длинному под нос. Тот отшатнулся и чуть не выронил оружие.

— Саэций, смотри! — воскликнул он. — Карточка… Выдана самим Актинием.

Взглянув на карточку, а затем на меня, Саэций кивнул.

— Карточка Актиния. Но я этого типа не знаю, хоть и работаю у Актиния много лет.

— Вот что, — подумав, сказал высокий. — Отведем его к Актинию. Пусть он сам разбирается.

В трехместной кабине мы подъехали к высокой двери. На левой стороне багрово светилась надпись: «Институт общественного здоровья». Справа переливался и вспыхивал разноцветными искрами все тот же загадочный афоризм: «Болезней тысячи, а здоровье одно».

Меня ввели в большую комнату. За столом, наклонив рыжеволосую крупную голову, сидел человек и читал книголенту. Сутуловатый, с квадратными плечами, он заметно отличался телосложением от встречавшихся мне до сих пор обитателей города, как правило, весьма тщедушных.

— Хабор! — обратился к нему один из моих конвоиров. — Актиний на месте?

— Там, — кивнул рыжеволосый на дверь и поднял голову.

Меня словно что-то кольнуло: его круглое лицо с мясистым носом и квадратной нижней челюстью показалось мне до ужаса знакомым. Но где я его видел? Во всяком случае, не здесь, не в этом городе…

— А этого интеллектуала к кому привели? Ко мне? — спросил Хабор с ухмылкой. Неприятнейшая ухмылка! Улыбался только его рот, а глаза смотрели на меня холодно, словно прицеливались.

— Еще не знаем, — ответил Саэций. — Это очень странный интеллектуал. О его поведении нам просигналил БАЦ. И знаешь, где его взяли? На погасшей верхней эстакаде. Он смотрел на звезды и сочинял стихи.

— Звезды? Стихи? — с веселым удивлением переспросил Хабор и загоготал, а потом выразительно повертел указательным пальцем около своего виска: — А он не того?..

— Нет, не псих. Не похож.

— Тогда, значит, ко мне. Мы с ним мило побеседуем в пыточной камере. Га! Га! Он узнает, что Хабор — это Хабор!

Саэций втолкнул меня в дверь. Я был в таком смятении, что хозяин кабинета Актиний, взглянув на мое ошарашенное лицо, махнул конвоиру рукой: уйди! Саэций ретировался и прикрыл дверь.

Актиний смотрел на меня так внимательно и сочувствующе, что я воспрянул духом. Его сухощавое лицо с высоким, умным лбом и добрыми, чуть хитроватыми глазами мне определенно нравилось. Такому можно говорить о себе всю правду. Да и что мне оставалось делать?

— М-да-а… Занятный тип, — проговорил Актиний и показал на кресло. — Садись! Кто такой? Похож на интеллектуала… Хотя нет. Те так не переживают. У нас никто не знает таких нравственных драм, какие написаны у тебя на лице. У нас везде царит гармония: и в обществе, и в душе каждого человека.

Aктиний усмехнулся, а затем вдруг подмигнул — заговорщически и добродушно. Я окончательно почувствовал доверие и необъяснимое дружеское расположение к этому человеку. Вытащив из кармана карточку, молча протянул ее Актинию.

— М-да-а… Это уж совсем занятно. Мне доложили о карточке. Она действительно сделана в моем институте. Кто тебе ее дал?

— Я бы сам хотел это знать.

— Такую карточку подделать невозможно. Ее могли сфабриковать только те, — Актиний ткнул пальцем вверх. Странно взглянул на меня. — А может быть, ты сам из тех? Ты… пришелец?

— Да, я пришелец.

— Тс-с, тише…

Актиний вскочил. Живой и подвижный, как ртуть, он забегал по кабинету. На секунду задержался у двери, проверяя, плотно ли она закрыта.

— Говори тише. Иначе Хабор услышит. И тогда все… Пришелец, — прошептал Актиний. — Впервые в жизни вижу пришельца.

Потом, еще раз ткнув пальцем вверх, воскликнул:

— Но это же невозможно! Наши боевые космические крейсера охраняют все подступы к планетной системе. Ни один пришелец не проникнет… Нет, это невозможно!

— А если не космический пришелец? Я сам ничего не могу понять, но, быть может, я… из другой эпохи?

— Из другой эпохи? Что за чушь! — Актиний сел за стол, внимательно посмотрел на меня. — Нет, на психа ты не похож. Давай-ка по порядку.

Я коротко рассказал о наших скитаниях, о захвате корабля, о странном провале в памяти, о том, как необъяснимо очутился здесь, ничего не зная о судьбе товарищей.

— М-да-а… Занятная сказка, — задумчиво проговорил Актиний. — И в то же время по твоей честной первобытной физиономии вижу, что не врешь. Конечно, в наши дни возможны всякие эффекты и парадоксы. Но путешествия во времени?.. Во всяком случае, тебе здорово повезло, что сразу попал ко мне. Иначе очутился бы в лапах Хабора.

В соседней комнате послышались шум и гоготанье. Я вздрогнул. Актиний поморщился.

— Чует добычу, мерзавец… Кого-то привели.

Открылась дверь, и в кабинет втолкнули испуганного человека.

— Актиний! — радостно воскликнул Саэций. — Смотри, кого поймали. Помнишь, год назад сбежал поэт Элгар. Вот он.

Актиний недовольно махнул рукой. Саэций исчез.

— Ну что, попался, дурак? — хмуро спросил Актиний. — А я-то дал тебе возможность бежать… Но второй раз отпустить не могу. Не в моих правилах. Да и сам попаду на подозрение. Тогда нам обоим несдобровать. Загремим в пыточное кресло Хабора.

Подвижное лицо поэта жалко дернулось.

— Что, боишься Хабора? Не отдам тебя этому прохвосту. Да и мелковат ты для него. Пойдешь в подземелье на строительство энергокомплекса. К своим собратьям — поэтам, историкам, композиторам и прочим художникам… В тот раз хорошие стихи были у тебя. А сейчас с чем поймали?

Элгар робко протянул пластиковый свиток. Актиний развернул его и, подняв палец, со вкусом прочитал два стихотворения.

— Ну как? — подмигнув, обратился он ко мне.

— По-моему, неплохо, — с готовностью ответил я. — Даже метафорично. Для суховатого и бедного языка этой эпохи…

— Этой эпохи, — задумчиво повторил Актиний. — Ты все еще допускаешь, что попал сюда из прошлых времен? А впрочем, чем черт не шутит… Да и лицо у тебя чуть с грустинкой, этакое вдохновенное лицо первобытного композитора. А может, ты действительно, как доложили мне, сочиняешь стихи или музыку? — с притворным ужасом спросил он.

— Я не поэт и не композитор, — успокоил я Актиния, начиная смутно догадываться о назначении Института общественного здоровья. Видимо, художественно одаренные люди считаются здесь опасными для общества…

Как бы в подтверждение моих догадок Актиний сказал:

— А стихи у него в самом деле хорошие. Такие встречаются все реже. Но этим они и вредны для Электронной Гармонии. О чем в них говорится? О любви? Представляешь? Об индивидуальной любви с душевной близостью. Это в наше-то время всеобщего секса! Девственно чистого первозданного секса, очищенного от мусора психологических переживаний, этих ненужных обломков прошлого. Но стихи еще опаснее тем, что воспевают любовь среди исчезнувших цветущих лугов и тенистых дубрав. А это уж прямой вызов. Это противоречит тому, чему учит нас Генератор Вечных Изречений и Конструктор Гармонии.

Актиний кивнул на висевший позади него портрет. На нем был изображен человек, памятник которому я уже видел. Под портретом искрился афоризм: «Болезней тысячи, а здоровье одно».

— А чему нас учит Генератор? Он учит, что наша эпоха — эпоха прогресса и эволюции технологической, которая должна вытеснить эволюцию биологическую. — Актиний говорил с напыщенной назидательностью, но мне отчетливо слышалась в его голосе издевка над всеми этими, видимо, крепко опостылевшими ему высокопарными словесами. — Только те, — взглянув на меня, он ткнул пальцем в потолок, — только пришельцы живут в дружбе с устаревшей и враждебной биосферой, развивают искусство. Да, когда знакомишься с идеями, которые генерирует наш великий Генератор, чувствуешь, что имеешь дело не с текущим человеческим умом, а с умом вековечным и абсолютным.

Элгар, раскрыв рот, с изумлением слушал. Чувствуя, что переборщил, Актиний хмуро взглянул на поэта и сказал:

— Надеюсь, будешь молчать. Все равно никто тебе не поверит.

Затем нажал кнопку на столе. На вызов явились Саэций и второй охранник.

— Отправьте этого болвана в подземелье. Он не способен к интеллектуальному труду. Пусть займется физическим.

Когда дверь закрылась, Актиний ободряюще улыбнулся мне.

— Ну как твои душевные бури и нравственные катаклизмы? Улеглись?

— Я не совсем разбираюсь…

— Вижу это, странный пришелец, — добродушно сказал Актиний и сунул мне мою карточку. — Возьми. Будешь работать у меня — разберешься. Но вот как объяснить остальным, кто ты? И почему карточка очутилась у тебя? М-да-а, это будет нелегко. Задача…

Актиний долго морщил лоб и вдруг вскочил с просиявшим лицом.

— Есть! Осенило! Ты же провокатор!

— Провокатор?!

На мое изумленное восклицание Актиний не обратил ни малейшего внимания. Он бегал по кабинету, потирал руки и хохотал, довольный своей выдумкой.

— Да! Да! — весело вскричал он. — Я раскусил тебя. Ты гнусный провокатор!

Актиний сел за стол и, разом став серьезным, нажал кнопку.

— Позови всех сюда, — сказал он вошедшему Саэцию.

Собралось человек двадцать. К моему неудовольствию, рядом стоявшее кресло заскрипело под тяжестью грузного тела. Хабор!

— Небольшое совещание, — объявил Актиний и эффектным жестом представил меня присутствующим. — Это Гриони. Наш сотрудник — хранитель. Вы его еще не знаете. Саэций и Миор схватили его как человека с опасным для Гармонии первобытным складом мышления — так называемым художественным мышлением. Схватили! Одно это говорит о том, что Гриони — работник отличный, незаменимый. Просто находка для нас. Вы поняли?

В ответ — молчание. Саэций пожал плечами, а Хабор хмыкнул и удивленно взглянул на меня.

— Значит, не поняли. Посмотрите на него еще раз. — Снова жест в мою сторону. — Как будто ничего особенного. Но присмотритесь внимательней, и вы обнаружите, вернее, просто почувствуете нечто необычное, нечто от забытых первобытных времен, когда люди, не зная красоты и величия техносферы, валялись на травке где-нибудь под деревом. Да к такому человеку сразу потянутся, как железные опилки к магниту, люди с атавистическим мышлением — художники. И вот Гриони, вылавливая таких людей на транспортных эстакадах, в увеселительных заведениях, будет с ними сначала приветлив, а потом…

— Провокатор! — воскликнул Хабор и загоготал. Потом уставился на меня, раздвинув в ухмылке рыхлые губы. Можно было подумать, что Хабор улыбается приветливо, если бы не его глаза — холодные, прицеливающиеся, никогда не смеющиеся глаза.

— Наконец-то поняли. А теперь идите и впредь не задерживайте его. Не мешайте работать.

Когда все вышли, Актиний подошел ко мне.

— Ну что ты морщишься? Не нравится работа провокатора? Да ничего делать и не надо. Первобытных осталось совсем мало. Хорошо, если за год к тебе прилипнет с десяток. Можешь их отпускать, хотя это не в моих правилах. Их надо вылавливать.

— А зачем? Зачем вылавливать?

— Мне кажется, ты начинаешь понимать сам. Художники представляют опасность для незыблемых устоев Гармонии.

— Почему именно художники?

— Ну вообще все гуманитарии с творческим духом. Они сами и их творения — почва, на которой произрастает всяческое инакомыслие: тяга к прошлому и стремление сохранить индивидуальность… А есть еще молчуны…

— Молчуны? — удивился я.

— Так их называют. Недавно состоялось два шествия молчунов в разных концах города. Целые толпы шли мимо статуи Генератора и — страшно подумать! — молчали.

— Ну и что?

— Как что? Это же бунт! Находиться рядом со статуей и молчать, не восклицать: «Ха-хай!» — это все равно что кричать: «Долой Генератора!»

Актиний не стал больше ничего рассказывать о загадочных молчунах, сославшись на то, что они «проходили не по его ведомству». Однако я уже понимал: молчуны куда опасней для Гармонии, чем гуманитарии. Значит, где-то там, в глубине, зреет недовольство…

— Да, кстати, где ты живешь? — прервал Актиний мои размышления.

Я рассказал, как одну ночь провел в подземных коридорах, а вторую — под звездами на погасшей дуге.

Актиний рассмеялся.

— Ну и занятный тип. Откуда только… Ладно, ладно, — махнул он рукой. — Главное — ты факт, реальный и симпатичный факт. Странный новичок в нашем мире. Держись за меня, иначе пропадешь! Сейчас устрою тебя в хорошем доме…

Десять минут езды в лабиринте передвижных дуг, бесшумный взлет лифта — и мы на самом верху стапятидесятиэтажного дома. На площадке — две двери. Актиний подошел к одной из них и нажал на голубую клавишу. Загудел зуммер. Дверь открылась, и на площадку вышла пожилая женщина с добрым морщинистым лицом. Сложив на груди руки, она воскликнула:

— О небеса! Актиний! Как давно не видела вас!

— Рядом квартира еще свободна? Тогда вот вам, Хэлли, новый сосед — наш сотрудник, хранитель Гриони.

Глубокие морщинки около глаз Хэлли собрались в приветливой улыбке.

Квартира мне понравилась. Главное удобство — солнце, большая редкость в этом городе. На верхних этажах, не затененных домами и сетью эстакад, свободно лились в окна его теплые лучи.

— Вижу, на языке у тебя так и вертятся вопросы, — сказал Актиний. — Сядем, я расскажу кое-что о нашем мире, в котором ты действительно выглядишь полным несмышленышем.

Он помолчал и начал с иронической торжественностью:

— Пятьдесят лет назад благодетель мира, Конструктор Гармонии и Генератор Вечных Изречений, оправданно жестокими средствами установил строй, названный впоследствии Электронной Гармонией. Условия для Гармонии подготовлены научно-техническим прогрессом. Материальное производство осуществляет техносфера. Люди наслаждаются жизнью. Правда, невозможность обеспечить всех высшими благами цивилизации и умственная неравноценность привели к тому, что общество делится на две группы. Меньшинство, пять-шесть процентов населения, — это интеллектуалы. Остальные — потребители…

— Интеллектуалы и потребители! — невольно воскликнул я. — Оригинальное деление.

— Ну, это не совсем официальное деление, — усмехнулся Актиний. — И далеко не четкое. Потребители не обижаются, если их так называют. Напротив, они довольны. Это лаборанты, низшие научные сотрудники, программисты, наладчики электронной аппаратуры. Недлинный рабочий день, дешевая синтетическая жвачка и одежда, веселящие напитки, секс, балаганные зрелища… Чего еще надо? И мы, хранители, должны поддерживать нравственное здоровье и душевную гармонию, оберегать людей от растлевающего воздействия первобытного искусства и всякой там философии. Лозунг дня: «Поменьше размышлений!» Ибо душевная гармония — основа гармонии общественной… Интеллектуалы — это ученые, высшие инженерно-технические работники, администраторы. Высший орган планеты — девятка Великих Техников. Почему Техники? Да потому, что главное продумано и сделано Генератором. Остальное, как говорится, дело техники. Вот это техническое руководство, простое поддержание гармонии, и осуществляют Великие Техники. Кстати, твоя соседка — бывшая любовница одного из Великих. Она давно брошена им. Но у нее есть дочь, которая живет то у отца — Техника, то здесь.

— Техники, ученые, администраторы… — проговорил я. — Что же получается? Технократия?

— Точнее, урбанократия. Власть города. Да, да, ты не ослышался… Сильные мира сего вверили электронному мозгу города охрану и приумножение своих богатств и привилегий, запрограммировали незыблемость Гармонии, которую они хотят увековечить. Решили, что нет ничего верней и надежней автоматического управляющего, не знающего ни сомнений, ни сантиментов. Но управляющий день ото дня все больше становится владыкой, превращая интеллектуалов в свои биопридатки… Хотел бы я знать, чем все это кончится.

— А как душевное здоровье интеллектуалов? — спросил я.

— О! — с ироническим воодушевлением воскликнул Актиний. — Здесь полный порядок. Даже лучше, чем у потребителей. Во-первых, интеллектуалам некогда развлекаться эстетическими побрякушками. Во-вторых, их спасает от художественной заразы чрезвычайно узкая специализация и профессиональный кретинизм. Но если среди них заведется ученый с художественными наклонностями и первобытной тягой к иным формам жизни, то это будет самый опасный человек для Гармонии. Почти пришелец… Поэтому мы должны изолировать художников. Первобытная природа и художественные произведения — зрелищные посиделки, конечно, не в счет — действуют разрушающе, дисгармонично. На почве природы и искусства произрастает страшный для Гармонии сорняк — индивидуальность человека. Появляются нездоровые самобытные личности.

— Нездоровые самобытные личности? Сорняк? Слушай, Актиний, тебе бы памфлеты писать!..

— Памфлеты? И угодить в лапы Хабора? Ну нет. Да и толку что? Никто не поймет, кроме художников… Нашему машинному миру нужны стандарты. Стандартными людьми легче управлять. Только из них можно построить четко запрограммированный общественный организм. А своеобразие людей приводит к разброду, анархии и — страшно подумать! — к инакомыслию.

— Теперь мне понятен смысл афоризма: «Болезней тысячи, а здоровье одно».

— Это гениальное изречение Генератора! — с шутовским пафосом провозгласил Актиний. — Ведь индивидуальных черт человека действительно тысячи, и каждая болезненно отзывается на здоровом стандарте.

— Слушай, Актиний! — воскликнул я. — Но ведь по этой логике ты сам больной человек.

— А ты?! — весело откликнулся Актиний.

— Но как же ты можешь возглавлять Институт общественного здоровья? Ты же сам не веришь, что приносишь этим пользу!

— Верю! — живо возразил Актиний. — Именно верю. Я стараюсь сохранить художников, рассовать по подземельям и больницам. Правда, некоторых приходится отдавать на расправу Хабору. Тут я связан по рукам и ногам… Но большинство удается спасти, изображая их просто дурачками, людьми с недоразвитым мышлением…

— И все же ты убежден, что их надо изолировать. Почему?

— Мое правило такое: чем хуже, тем лучше.

— Не совсем понимаю…

— Сейчас поймешь. Художники и прочие гуманитарии со своим неистребимым творческим зудом поддерживают в обществе какой-то минимальный духовный уровень. А теперь представь, что они исчезли с поверхности планеты. Образуется вакуум, бездуховный космический холод. Вот тогда люди вздрогнут и очнутся…

— А если не очнутся?

— Нет, не говори так. — В глазах Актиния мелькнул испуг. — Этого не может быть.

На прощание Актиний просил раз в день появляться в институте.

— Для формальности, — добавил он. — Да и мне скучно будет без тебя. Я, может быть, впервые живого человека встретил.

В бездуховной темнице Электронной Гармонии, в этом механизированном стандартном мире Актиний и для меня был единственным живым человеком…

Когда он ушел, я стал осматривать комнату. Одна стена — стереоэкран, на котором, если нажать кнопку, замелькают кадры нового секс-детектива. Эта «духовная» продукция изготовлялась поточным методом, вероятно, не людьми, а самим городом-автоматом. На другой стене — ниша для книголент. Однако никаких книг не было, кроме сочинений Генератора. Я взял первое попавшееся и нажал кнопку. Вспыхнуло и заискрилось название: «Вечные изречения». Книголента открывалась уже известным мне «откровением» Генератора: «Болезней тысячи, а здоровье одно». «Человек — клубок диких змей», — гласило следующее изречение. Под дикими змеями, которых надо беспощадно вырывать, подразумевались, видимо, индивидуальные качества. А дальше шли уже совершенно непонятные мне афоризмы… Я отложил в сторону сборник изречений и взялся за другие книголенты — философские труды Конструктора Гармонии. Однако сразу же запутался в лабиринтном, мифологическом мышлении Генератора.

Я махнул рукой и повалился на диван.

… Леса на западе оранжево плавятся и горят, как на гигантском костре. В хижине быстро темнеет. Успеваю растворить в воде сажу — это чернила на завтра. Я должен записать все, что со мной произошло. Со мной и со всеми нами. Обязан, даже если мои записи некому будет читать… Вот уже гаснет закат. На небе выступают все новые и новые звезды, словно кто-то невидимый раздувает тлеющие угли. И снова вспоминается наш полет. Сижу в хижине, а мысли мои уже гуляют там — среди звезд, в великой тишине мироздания…