"Паломники Бесконечности" - читать интересную книгу автора (Слепынин Семен Васильевич)

Часть вторая

Летел я быстрее света, миновал множество самых разнообразных галактик и, снижая скорость, приблизился к Млечному Пути. На окраине в одной из звездных спиралей отыскал Солнечную систему и планету, на которой я когда-то так легкомысленно просвистел сокрушительным ураганом и встретил старпома в образе мезозойского чудовища. Но мезозой давно кончился, и потому опуститься на планету я пока не решился. Мало ли что там произошло? Надо осмотреться и подумать.

Я присел на скалу уже знакомой мне голой каменистой Луны и увидел висящий в пустоте огромный шар планеты. На ее дневной стороне голубели моря и океаны. Очертания материков заметно изменились, но узнать их можно. Но что там сейчас? На этих с виду мирных и пока еще зеленых материках? Вероятно, там уже довольно развитая цивилизация.

Об этом можно догадаться хотя бы по тому, что Луна оказалась не такой уж голой и пустынной. Взошло солнце, и вдали, почти на горизонте, засверкали купола каких-то строений. Я спустился со скалы и зашагал по лунным низинам, по ровному слою многовековой пыли. Смешно сказать — зашагал. На мне китель с погонами штурмана звездного флота, брюки и сапоги с крепкими рубчатыми подошвами. Но ни одного рубца, ни малейшего следа не оставлял я на мягкой пыли. Я наклонился, но не смог ни сдуть, ни сдвинуть ни одной пылинки. Что ж, надо снова привыкать к бестелесности, к своему незримому присутствию в вещественном мире. И к полному бессилию в нем.

Пыльный, с каменистыми выступами грунт кончился. Я ступил на идеально ровную асфальтированную площадку и увидел шеренгу ракет, выстроившихся как солдаты на параде. Не пассажирских, а боевых ядерных ракет, нацеленных почему-то на планету, на ее зеленые материки. Видать, на планете не все ладно. Кого-то надо держать в страхе, под постоянным прицелом. Рядом с ракетами на металлических решетчатых основаниях высились круглые строения. Там под прозрачными куполами — пульты управления.

Под одним из куполов я и пристроился невидимкой. В кресле перед пультом сидел дежурный офицер с сонными глазами. Неподалеку двое других играли в шахматы и тихо переговаривались. Я уже привык, что в моей голове любая незнакомая звуковая речь как-то сама собой становилась понятным обшекосмическим языком.

— Какого черта смена не идет? — проворчал один из игравших.

— Идут, еле-еле плетутся, — засмеялся офицер за пультом.

Из приземистого здания, похожего на казарму, вышли двое в скафандрах и неторопливо приближались. Ни Для кого не видимый, кроме самого себя, я проник в казарму. Солдаты еще спали. И вдруг из динамика прогрохотала команда:

— Тревога! Все по местам!

Солдаты вскочили, поспешно одевались, напяливали скафандры и разбегались кто куда — к ангарам, к радиолокаторам, к пультам управления.

— Куда торопитесь? — рассмеялся солдат, последним покидавший казарму. — Опять учебная тревога…

Но тревога не была учебной. Я влетел в главный командный пункт, имевший связь с планетой, и увидел чем-то озадаченного старшего офицера. Около него еще три офицера, тоже явно растерянных.

— Ничего не понимаю, — бормотал старший, показывая на экран, на котором дергалась и плясала какая-то красная физиономия. — Генерал требует сбить звездолет. Чей? Наш? Не разберу. Да исправьте вы связь, черт побери! Ничего же не видно и не слышно!

Пляска на экране прекратилась, и все увидели побагровевшего, разъяренного генерала.

— Вы что, оглохли! — гремел генерал. — На корабле заключенные. Сбежали! Корабль стартовал с Северного космодрома. Сбить! Уничтожить!

— Экран в сторону Северного! — скомандовал старший офицер, уяснивший наконец задачу.

Крупным планом выступила на экране ночная сторона планеты. Вскоре сверкнул на солнце металлический облик звездолета, набиравшего скорость. Из его дюз рвался яркий сноп пламени.

— Мать моя! — ахнул один из офицеров. — Это же «Сириус», наш лучший космический крейсер! Как можно уничтожать такого красавца!

— Приказы не обсуждают! — рявкнул старший. — Сбить!

К кораблю устремились ракеты. Обгоняя их, я полетел в ту же сторону. И только оказавшись в пилотской кабине, сообразил, что помочь смельчакам я не в состоянии. А смельчаки что надо! Весь экипаж сложнейшей космической громадины всего из трех человек!

Над пультом склонился высокий светловолосый мужчина, рядом женщина, внимательно следившая за бегом цифр на панели. У их ног вертелась пятилетняя девочка.

— Мама! Папа! — голосила девочка. — Они убьют нас!

— Не смогут, дочурка, — ответила женщина. — Сейчас мы спрячемся в суперпространстве.

За иллюминаторами, гася звезды, ярко вспыхнули разрывы ракет. Корабль вздрогнул, но в тот же миг провалился в черную непроглядную ночь. «Успели», — с облегчением подумал я. В суперпространстве корабль неуязвим, искать его здесь так же бессмысленно, как щепку в океане или пылинку в стоге сена.

В рубку управления вошел четвертый член экипажа — рослый детина с подчеркнуто четкими движениями и до того эталонно правильными чертами лица, что я догадался — робот.

— Мистер Грей, как там наши животные? — спросила женщина.

— В полном порядке, сударыня, — вежливо ответил Мистер Грей и состроил умильную улыбку.

— Рано радуешься, красавец, — проворчал мужчина. — Мы, кажется, сбились с курса. Высчитай, сколько мы пролетели. Ты это делаешь точнее машины.

— Девять световых лет, — ответил Мистер Грей, взглянув на панель с мелькающими цифрами и формулами.

— Ого! Надо выйти в открытое пространство и сориентироваться. Как по-твоему, Ася? — Мужчина с жалостью посмотрел на жену.

Та слегка побледнела и храбро ответила:

— Надо, Свен.

Девочка со страхом смотрела на родителей. Она понимала, чем грозит выход в пространство в незнакомом месте. Можно напороться на звезду и мигом сгореть. Невозмутимым был лишь Дориан Грей — так полностью звали робота. Как я вспомнил потом, такое имя носил литературный герой какой-то необыкновенной и, главное, неувядаемой красоты.

— Можете не беспокоиться, — сказал Мистер Грей, снова взглянув на панель. — Мы на прежнем месте. Машина в тот раз соврала и сейчас просит извинения, старается исправить ошибку.

— Ну, ты даешь, Мистер Грей, — хмыкнул Свен и нажал кнопку.

Купол перед пультом посветлел: корабль начал осторожно выплывать на поверхность. И вдруг за куполом засверкали звезды — оранжевые, синие, зеленые.

— Повезло! Повезло! — запрыгала девочка.

— Повезло, Катюша. Да не совсем, — сказал отец. — Видишь, как скачут и дрожат вот эти стрелки? Это значит, что ракета повредила один из двигателей. Хорошо бы найти поблизости какую-нибудь планету, сесть на нее и починить двигатель. Но где мы сейчас, Ася?

— Ничего не пойму, Свен. — Ася развела руками. — Смотри, звездное небо такое, словно мы не удалились от нашей Земли. Мистер Грей, кажется, прав. Те же созвездия. А вот и планета! Прямо под нами! Мы падаем на нее!

— Пока не падаем… Вертимся вокруг, — бормотал в растерянности Свен. — Ничего не видно… Сейчас завернем на освещенную сторону планеты и увидим.

И беглецы увидели такое, отчего в ужасе вскрикнули. Под нами разнесенные в щебень города, покореженные и оплавленные металлические конструкций, выжженные дотла равнины. Вместо лесов и полей — черный с красноватым оттенком пепел. «Радиоактивный», — догадался я.

— Окаянная! — дико закричала женщина. — Свен, это же планета Окаянная!

— Черт бы ее побрап! — выругался Свен. — И откуда она подвернулась? Во всяком случае, это не наша Земля. Сейчас мы нырнем в суперпространство и унесемся отсюда подальше.

Но корабль не сдвинулся с места, ибо попал не в суперпространство, а в супервремя. Об этом догадался Свен, когда корабль выплыл из мглы суперизмерения в сияющий звездный мир. И пролетел он во мгле не десятки световых лет, а многие годы в будущее. Но ничего Свен не сказал жене, не желая расстраивать ее.

— Свен, — удивлялась женщина, — вижу те же созвездия. Вот Большая Медведица. А вот и Лебедь. Да и планета все та же. — Женщина наконец сообразила, в чем дело, и с ужасом посмотрела на мужа. — Это же наша Земля! И мы вертимся вокруг нее… Вертимся и падаем! Но смотри, Свен! Смотри! Она вновь изменилась, неузнаваемо.

И в самом деле, за три или четыре сотни лет планета Окаянная превратилась в планету цветущую. На тех же материках, где раньше дымился остывающий пепел, сейчас цвели поля, кудрявились рощи, на сотни километров простирались леса.

— Догадалась? Все равно она осталась Окаянной, — сказал Свен. — Там чудовищная радиация. Растительный мир приспособился. Но животные вряд ли. Пустая планета.

— Но мы падаем на нее.

— Не падаем, а снижаемся. Я посажу корабль, но выходить не будем. Корпус корабля выдержит радиацию, и мы будем в нем словно в осажденной, но надежной крепости.

Посадили корабль Свен и Мистер Грей мастерски, Умело выбрав среди холмистого поля ровную площадку. Потом Свен спустился в кормовой отсек, желая выяснить, что с двигателем. Вернулся расстроенный.

— Дела неважные. Видимо, повреждены дюзы. Над осмотреть снаружи.

— Но там смертельно опасно, — возразила жена, —  Надо сначала измерить уровень радиации.

— Я готов выйти из корабля, — вызвался Мистер Грей.

— Подумаешь, герой нашелся, — насмешливо проворчал Свен. — В твоем организме немало деталей биологических, они заболеют от радиации.

— Виноват, шеф. Запамятовал, — смутился Мистер! Грей. — Пошлем кого-нибудь из этих, из тупиц?

— Да. Приведи номер третий. Мистер Грей вышел и вскоре вернулся с одним из роботов, которых он называл тупицами. По всему видать, номер третий, паукообразный и приземистый, в интеллекте значительно уступал Мистеру Грею, но был надежен и пригоден для многих операций. Он мог лазать по скалам, ходить под водой и даже летать.

— Номер третий готов! — отчеканил робот.

— Выйдешь наружу, дозиметром измеришь уровень радиации и через час вернешься. Мистер Грей выпустит тебя из люка.

Мистер Грей подал номеру третьему дозиметр и, ухмыльнувшись, сказал:

— Идем, дубина.

— Сам дубина, — огрызнулся номер третий. Девочка прыснула, хохотнула и женщина. Я стоял рядом с ними под прозрачным куполом и, словно с балкона, с высоты птичьего полета, смотрел вниз Планета мне нравилась. Внизу вокруг корабля шел ковисто лоснились высокие травы, вдали искрилась река, а за ней в утреннем тумане синели рощи, перелески, леса.

— Рай, — усмехнулся Свен.

— Да, обманчивая картинка, — согласилась женщина и вдруг с ужасом посмотрела на мужа. — Свен, мне страшно. А вдруг это наша Земля, ее будущее?

— Поняла теперь, что случилось? Мы топтались на месте — и летели не в суперпространстве, а в супервремени и попали сначала на Окаянную…

— Ту страшную, что видели час назад?

— Ну конечно. То была не другая планета, а наша. Произошло то, что и должно было произойти. Пока мы сидели в концлагере, а потом топтались в супервремени, на нашей Земле, в ее будущем, полыхала ядерная война и смела все живое. И вот туда-то мы сначала и попали, когда концлагерная планета стала испепеленной Окаянной. Потом еще рывок в супервремени — и мы сейчас на зеленой Окаянной…

— Но ведь наши соседи, инопланетяне…

— Что инопланетяне? Да, они прилетали к нам. Но не через пространство, как они ошибочно полагали, а через вихри и потоки супервремени. Наткнулись по пути на Окаянную, как они ее прозвали, облетели ее на небольшой высоте, засняли фильм и потом показали нам. Вместе с нами они считали, что испепеленная Окаянная — это какая-то другая планета. Один лишь я на той памятной научной конференции высказал предположение, что это будущее нашей Земли. За это и угодил в концлагерь.

— Вот оно что… — Женщина в волнении, заламывая руки, ходила из угла в угол. — Выходит, что жуткая Окаянная — это ближнее будущее нашей покинутой Земли, а вот эта зеленая — будущее дальнее.

— Вот именно. Сквозь радиоактивный пепел проросли чудом уцелевшие семена, столетиями планета °Живала и стала нынешней зеленой красавицей. Но коварной красавицей, Окаянной. Растительный мир приспособился к чудовищной радиации, но нам здесь не выжить. Мы отремонтируем двигатель и улетим дальше.

Пока шел этот разговор, номер третий старательно обследовал травы, потом перевалил через холм и скрылся. Шастал, видимо, на планете, спускался на дно рек и морей, паучьими лапами цепляясь за камни, взбирался на скалы. Вернулся он часа через два, и почти в тот же миг в пилотскую кабину влетел ошеломленный Мистер Грей.

— Фантастика, шеф! Смотрите! — закричал он, подавая дозиметр.

— Невероятно! — воскликнул Свен. — Всего десять микрорентген в час. Что это, Асенька? Ошибка?

Послали в разведку еще двух роботов с другими приборами. Результат тот же — радиационный фон для жизни идеальный. Посовещавшись, муж и жена отпустили в поля Мистера Грея, и тот принес насекомых и растения с корнями. Женщина была биологом. Она исследовала живые образцы, просвечивала их лучами, рассматривала в микроскоп и наконец подняла на мужа растерянный взгляд:

— И в самом деле фантастика, Свен. Получается, что растения и насекомые за триста лет своего выживания начисто съели радиацию и остались прежними. Нет, чуточку изменились. Но в чем, не пойму. Здесь какая-то тайна.

— В элементарных многоклеточных? Тебе везде чудятся тайны. Ну-ну, не обижайся. — Свен обнял жену и поцеловал. — Все складывается прекрасно. Подремонтируемся и полетим дальше. К черту Землю, ставшую Окаянной!

Свен и Мистер Грей на лифте, миновав несколько этажей, спустились в кормовой отсек и крайне встревоженные вышли из корабля. Дела плохи, понял я, сле-1 дивший за ними. Две дюзы помяты, чуть выше в корпусе зияла огромная оплавленная дыра.

— Попали, негодяи! — Мистер Грей, потрясая кулаками, разразился такой витиеватой бранью, что я засомневался: робот ли он? Очень уж искусно копировал он человеческий гнев.

— Хватит, Грей. Руганью делу не поможешь, — хмурился Свен и, поднявшись в пилотскую кабину, посмотрел на жену с тревогой и жалостью: — Крепись, Асенька. Крепись, дорогая. Большая авария у нас. Дюзы смяты, в корпусе пробоина. Через нее вытекло почти все субсветовое топливо. Не только улететь, но и подняться над планетой не сможем. Мы пленники Окаянной.

Жена встретила эту весть мужественно и спокойно:

— Ну что ж, Свен. Не в таких передрягах мы побывали. Уж лучше быть робинзонами Окаянной, чем заключенными многолюдного концлагеря. Только вот как Катюша?

Но Катюша была в восторге. Она носилась на прилегающих к кораблю лужайках, радостно взвизгивала и кричала:

— Мистер Грей! Смотри! Васильки, ромашки, лютики совсем такие, как у нас дома.

— Внешне такие же, но внутри чуть другие.

— А не вредные они? Не ядовитые?

— Нет. Мама твоя объясняла, но я ничего…

— Ничего не понял! — рассмеялась девочка. — И я тоже. Давай выпустим сюда мелких зверюшек. Мышей, кроликов…

— А может, сразу лошадей и медведей? — насмешливо спросил Мистер Грей.

— А для чего мы их держим?

— Для чего, для чего, — ворчал Мистер Грей. — Хотели подарить жителям соседней планеты. Не получилось. Как были мы от них на сотни световых лет, так и остались. Эх, Катюша, застряли мы на Окаянной. Пропали мы.

Мистер Грей опустился на бугорок и горестно обхватил голову руками. Притворялся ли он или в самом деле страдал? Кто разберет этого полуробота-получеловека? Катюша присела рядом, гладила его по плечу, приговаривала:

— Не горюй, Мистер Грей. Красавчик ты наш добрый. Разве здесь плохо? И зверюшкам здесь будет хорошо. Отпустим?

Уговорила все-таки Катюша. Растрогала своими ласками Мистера Грея. Тот повеселел и расшалился, как дитя. Он влетел в раскрытый нижний люк корабля и вернулся с двумя какими-то ящичками. Открыл их и выпустил на волю, к восторгу девочки, пчел и бабочек. Потом вдруг опомнился и почесал затылок:

— Эх, и влетит же нам от шефа.

Но расстраивался Мистер Грей напрасно. Когда я, перевалив через холмы, ушел от корабля подальше и перестал слышать голоса девочки и Мистера Грея, то обнаружил в цветущих травах великое множество кузнечиков, пчел, стрекоз, бабочек. Так что лишний десяток не нарушит равновесие природы. Лишь животных и птиц не было здесь, а всего остального хоть отбавляй.

В голубой выси плыли тугие белобокие красавцы облака, внизу качались метелки трав, порхали бабочки и кружились золотые хороводы пчел. Я присел, не согнув при этом ни травинки, не спугнув ни единой пчелы. Призрак! И взвыл я от тоски и жгучих желаний. Господи! Окуни меня в шмелиный гул, в пахучую духоту клевера, в прохладу лесов. Дай мне все это. И не в призрачных чувствах, как сейчас, а в живых трепетных ощущениях, в земных звуках, в кружащих голову запахах.

Но глух остался тот, кто ведает моей космической судьбой. А кто ею ведает? Случай? Посидел еще немного я, с грустью полюбовался такой близкой и такой далекой земной жизнью. Потом, вздохнув, встал и невидимкой направился к кораблю. Покидать робинзо-нов пока не собирался. Помочь им я не в состоянии, но узнать могу многое. Услышать от них надо побольше о планете, на которой я когда-то, еще в мезозое, покуролесил и натворил что-то непонятное. Потом и старпом с Крысоедом, не без моей помощи, сделали что-то такое, отчего нормальная планета превратилась в безлюдную Окаянную.

Еще не доходя до корабля, с удивлением увидел над собой целые стаи птиц и услышал неожиданные звуки: кошачье мяуканье, поросячий визг. Я поднялся на холм, прошел сквозь высокие травы (как приятно было бы раздвигать их стебли настоящими, вещественными руками… но что поделаешь?), приблизился к кораблю и понял: робинзоны основательно устраиваются на планете. Для начала они решили заселить ее недостающей фауной. Мистер Грей выпустил на волю птиц, потом целую стайку мышей. В клетке маялись кошки, сидевшие до этого на диете, и горящими глазами смотрели, как убегает их такая лакомая, такая натуральная пища. Мистер Грей открыл клетку, и кошки тоже скрылись в траве. Потом он выпустил свиней.

— А если кошечки и хрюшки захотят кушать? — спросила девочка.

— Оставим на ночь кое-что в кормушках, — ответил Мистер Грей. — Но только немного. Пусть сами Учатся добывать.

Свена и его жену я нашел не в пилотской кабине, а этажом ниже, в большой куполообразной лаборатории. Женщина возилась с новыми живыми экземплярами этой планеты. Ее приборам был отведен доволь но скромный угол. Основную часть лаборатории занимали непонятные мне конструкции. Свен, высокий и сильный, управлялся с ними с поразительной легкостью, даже с каким-то изяществом. Его длинные и гибкие, как у музыканта, пальцы, видимо, давно привыкли к сложной компьютерной технике.

Муж и жена тихо переговаривались, и я не верил ушам своим: Свен строил машину времени! Он задумал проникнуть в далекое прошлое своей планеты, изменить ход ее истории. На ней, по его словам, не будет уже ни концлагерей, ни ядерных войн. Жена отнеслась к этой фантастической затее серьезно.

— Меня одно беспокоит: работа затянется, не вечные же мы с тобой. Да и тебе помощник нужен.

— О чем это ты? — удивился Свен и вдруг, улыбнувшись, подошел к жене, обнял ее и поцеловал. — Ты хочешь еще одного ребенка? А ты уверена, что у нас будет непременно сын?

— Почему-то уверена. Для него я и имя давно уже припасла.

— Знаю! Знаю! — рассмеялся муж. — Рудиан! Руди! Что ж, пусть будет по-твоему.

«Удачи им», — подумал я и покинул корабль, не подозревая, что здесь-то и поджидает новый виток в моей космической судьбе.

Ушел я с корабля с намерением ознакомиться с планетой. Птицей облетел по ее экватору, потом с севера на юг. Нет, Окаянной ее теперь не назовешь. Лишь на полюсах искрились ледяные шапки, свистели вечные снежные бури. Чуть ниже по меридиану над тундровыми мхами стлались карликовые деревья. На остальной же части планеты синели незамерзающие моря и океаны, на материках буйно зеленели леса, цвели поля с реками и речушками. Вода в них прозрачная и чистая, как алмаз. Вообще кругом как-то по-особому чисто и опрятно. Ни пыльных дорог, ни дымно коптящих заводов. И только кое-где на месте бывших городов, разрушенных войной и временем, — бурые проплешины ржавого железа, серые холмы камней и щебня с искрами битого стекла.

Вернулся я на закате, когда от корабля тянулась по холмам длинная вечерняя тень. Иллюминаторы уже светились, но в каютах и лаборатории — никого. Поселенцев я обнаружил в благоухающем корабельном саду. Муж и жена сидели на танцплощадке и слушали музыку. Только сейчас я разглядел их как следует.

Массивные плечи, крупный рот, строгий решительный взгляд серых глаз — все в мужчине дышало энергией и силой. Красавцем его, правда, не назовешь — слишком уж худое, с ранними морщинами лицо, на котором багровой подковой кривился шрам. Это стражник в концлагере заехал прикладом за какую-то мелкую провинность. Но жена его — красавица хоть куда. Особенно выделялись глубокие, с далекой грустинкой глаза и полные, изящно очерченные губы. Портили их лишь горькие складки у рта — тоже, видать, хватила лиха.

Зато здесь беглецы отводили душу и веселились как могли.

— Станцуем? — предложила жена.

Кружилась она в вальсе легко, с какой-то кокетливой грацией. Свен же топтался не в такт музыке, неуклюже, что вызывало у Мистера Грея ехидные реплики.

— Браво! — каркающим голосом восклицал он. Девочка хохотала и хлопала в ладоши. «Хорошая семья», — подумал я и вылетел наружу.

Солнце закатилось, в ночном небе сверкали крупные звезды, сияющей росой текла вечная река Млечного Пути. Из-за горизонта выплыло странное светило — какое-то серебристое облако с лохматыми краями.

Подлетел я к нему и увидел тучу освещенных солнцем каменных обломков. На одном из них торчали смятые ядерные ракеты, рядом, перекатываясь, валялись обледеневшие, в скафандрах, трупы. Все стало ясно — бывшая Луна.

Когда-то здесь была военная база — та самая, с которой пытались сбить беглецов. Потом с Луной что-то случилось. Во время войны отсюда, видимо, обстреляли свою матушку-планету и получили такую крепкую сдачу, что Луна разлетелась вдребезги. Если испепеленная планета чудом ожила, то спутница ее навеки останется поистине Окаянной.

Я выбрался из обломков, опустился на планету и на одном из холмов лег в тихие заснувшие травы. Настроение пакостное. Сверлила все та же мысль: может быть, и я повинен в том, что планета и ее спутница сбились с нормального, естественного пути развития? Вот прогулялся я миллиарды лет назад по планете ураганом, расчистил дорогу старпому и Крысоеду, а те довершили дело, вычисленное и предначертанное гнусной жабой. Но что я могу поделать сейчас? Я не в силах даже подсказать Свену, строившему машину времени, что зернышко зла посеяно еще в мезозойской эре.

Шли дни, золотым листопадом отшумела короткая осень, белыми снежинками промелькнула такая же короткая зима, и вновь зацвели травы, зазвенели в поднебесье жаворонки, выпушенные из корабля еще прошлым летом. А в лаборатории шла работа, ее ил-, люминаторы светились иной раз и по ночам. И задумал я хоть немного помочь работягам, поднять их настроение, окрылить их творческое воображение своими пастушьими, зовущими звуками свирели, Присел я как-то вечерком на одном из ближних к кораблю холмов, вынул из кармана свирель, дунул. и… ничего! Ни звука, ни малейшего колебания воздуха. В мезозое я хоть тысячной долей присутствовал в вещественном мире. Здесь же я полный нуль.

Подавленный неудачей, своим полным бессилием, я лег на траву и увидел над собой разгорающиеся звезды. И тут со мной начало твориться что-то странное. Неожиданно звезды задрожали, затуманились и стали гаснуть. Туманилось, тихо гасло и мое сознание. И вдруг я провалился в глубокий сон, чего с бестелесным духом никогда не бывает. Пробыл я в забытьи миг или год — сказать не могу. Но очнулся крохотным младенцем: я вступил в земной, в вещественный мир! Вошел в него все с тем же предвечным бессилием.

— Обмочился! Ха! Ха! Ха! Смотрите, малютка Руди обмочился, — услышал я чей-то каркающий голос.

— Ну и дурачина ты, Мистер Грей, — рассердилась какая-то девочка. — Не хохочи. Перемени пеленки и отнеси Руди в каюту.

И снова все погрузилось в глубокую, лишь временами редеющую мглу. Однажды мгла рассеялась, и вспоминается еще один миг моего земного бытия. Вспоминается опять же с постыдным бессилием.

— Мама! Падаю! — кричу я.

Меня подхватили ласковые мамины руки и повели. Мой овеществившийся бессмертный дух учился ходить на вещественных смертных ногах.

За пеленой забвения — то редеющего, то сгустившегося тумана — прошли еще дни и месяцы. Мое космическое «Я» осваивалось с земной жизнью, словно вживалось в материю, срасталось с ней в единое целое. И вот однажды туман рассеялся совсем, и я увидел мир ясным и незамутненным, как никогда до этого. Я уже свободно и с упоением бегаю в высоких пахучих травах, кругом горят цветы, гудят пчелы, стрекочут кузнечики. Рядом смеющаяся девочка, и я уже знаю, что это моя сестренка Катя.

На чистое ласковое небо вдруг наползли откуда-то мохнатые черные тучи, сверкнула молния, и на землю рухнул тяжелый грохот грома.

— Руди, бежим! Ливень! — весело крикнула сестренка и схватила меня за руку.

С хохотом и визгом, прыгая через вспенившиеся ручейки и лужи, мы заскочили в наш высоченный дом, поднялись на лифте в лабораторию, и я увидел маму с папой и смешного Мистера Грея.

Впрочем, забылся я и незаконно присваиваю себе имя Руди. То был уже не я. Формировалась новая личность с неясными следами моего далекого космического «Я». Один такой след очень не устраивал папу.

— Слишком уж у него игривое и образное восприятие мира, — проворчал он.

Руди не понимал, чем он огорчил папу, но мама как будто обрадовалась:

— Вот и хорошо. Растет художественно одаренный мальчик.

— Мне нужен не художник, а ученый и мастеровой, — продолжал ворчать папа, потом махнул рукой и рассмеялся. — Так уж и быть, Ася. Сдаюсь. Пусть для тебя он будет художник, а для меня мастер на все руки. Смотри, Руди, как весело пляшут огоньки, как кувыркаются цифры. Забавно? Останься с нами и учись у Мистера Грея.

— Рано ему вертеться здесь, — заупрямилась мама. — Уведи его, Катюша, в сад и поиграй на рояле. Он любит музыку.

Но сегодня, когда за окнами-иллюминаторами сверкали молнии и грохотал гром, мальчику хотелось послушать какую-нибудь страшную сказку об огненных драконах, летающих в черных тучах, о битвах в небесах и на земле. Воображением в такие минуты он уносился далеко-далеко, в непонятные ему самому волшебные страны.

Тем же летом Руди и сам научился читать. Ему по-прежнему нравились сказки, но еще больше полюбились книги о той планете, на которой когда-то очень давно жили мама, папа и сестренка. Хорошая была планета.

Нравилась ему и сегодняшняя планета, которую мама с папой называют почему-то Окаянной. Он уходил подальше от корабля и погружался в медовые ароматы клевера и белой кашки, в сонный гул шмелей и пчел, в звонкие трели жаворонка.

— Да ты, Руди, сжился, просто сросся с Окаянной, не оторвешь, — улыбнувшись, сказал папа за ужином.

— Все-таки это его родина, — вздохнула мама. — Детские радости, быть может, его единственная доля счастья на этой планете.

Детские радости ждали мальчика и вечерами, когда в небе загорались звезды и светилось пугающее лохматое облако, которое папа называл бывшей Луной. В уютном корабельном саду играла музыка, Мистер Грей лихо кувыркался в своих смешных акробатических плясках. Потом кружились в вальсе папа с мамой. Учился танцевать и мальчик.

Но вот пришла осень, и Руди приступил к серьезным занятиям. Папа учил математике и физике, мама — биологии и литературе. Она же показывала фильмы о жизни планеты, с которой, как догадывался мальчик, мама с папой просто удрали.

Однажды он спросил:

— Папа, а почему ты свою прежнюю планету называешь планетой дураков? Там жили умные люди. Они написали много хороших и умных книг.

— Видишь ли, Руди, все это было до того, как власть захватили эти… Как бы их назвать?

— Может быть, фанатики? — подсказала мама.

— Да, да! Фанатики и негодяи. Они перебили всех умных людей и устроили такое… А не показать ли, что там было?

— Нет! Нет! — Мама в ужасе замахала руками. — Слишком страшно. Пусть подрастет и тогда посмотрит те фильмы. Сначала покажем ему нашу планету. Да и сами посмотрим. Завтра же.

Утром улетели они на авиетке в другие края, парили над морями и материками, спускались и ходили в тропических джунглях с их диковинными крупными цветами.

— Смотри, Руди, какая красота! — восторгалась мама. — Три года прошло, как мы выпустили фазанов и павлинов. А сейчас их здесь полно. Какие яркие птицы! А кругом пальмы, магнолии. Нравится здесь?

— Ничего, — согласился Руди. — Но дома все-таки лучше.

— Вот видишь, — рассмеялся папа. — Скромные синички и березки ему милее. Все-таки родина.

Не знали папа и мама: родные края стали мальчику еще милее потому, что он открыл для себя чарующий мир поэзии. Близилась осень. Руди слушал шорох падающих листьев, шелест крыльев птиц, улетающих в теплые края, и сами собой шептались у него заученные наизусть волшебные строки стихов. Когда стало совсем холодно, Руди пришлось чаще сидеть дома и учить уроки. Но вот за окнами-иллюминаторами промелькнула слезливая осень, потом короткая зима с сухим и редким снежком, и вновь зацвели луга. Руди вновь уходил, словно уплывал, в шелестящие волны трав, и приходили на память звучные, как музыка, слова поэтов о весне, о нежной зелени листвы… Этой весной он нашел за холмами речку. На берегу стояли заросли с клейкой и пахучей зеленью лозняка. Из глины мальчик лепил фигурки людей и лошадей. Однажды получилась у него большая красивая птица. Она, по его мнению, будет летать уже не в пространстве. Она заменит машину времени, которую папа и Мистер Грей мастерят сейчас в лаборатории. Но пока у них ничего не выходит.

Из отходов той машины, из ее решетчатых длинных деталей Мистер Грей соорудил мост через речку, и Руди перешел на другой берег.

— Далеко не убегай. — Мистер Грей погрозил пальцем. — А то заблудишься, и будут тебя искать эти дубины, летающие страшные пауки.

Руди и не собирался убегать. Берег, высокий и сухой, с пылающими огоньками одуванчиков, ему понравился. Но за тающей утренней дымкой синели вдали до того таинственные рощи, что мальчик все-таки не удержался. Оглядываясь назад и стараясь запомнить дорогу, он выбрался из прибрежного кустарника, миновал большую поляну и вошел в рощу из каких-то очень древних и высоких тополей. Особенно поражал тополь с толстым перекрученным стволом, наростами, буграми и дуплами. Руди сел на корень, над ним наподобие седой бороды свисала с ветвей бахрома лишайника. «Ну и ну, — подумал мальчик. — До чего старый тополь».

— Дедушка! — вслух сказал Руди. — Так я буду тебя звать, ладно?

И вдруг в шелесте листвы послышался шепот:

Хорош-шо, хорош-шо. «Почудилось», — подумал мальчик и взглянул вверх. Дымились тоненькие солнечные лучики, сумевшие пробиться сквозь густую листву, чернело гнездо. Оттуда вылетела сорока, уселась на ветку прямо над головой мальчика и застрекотала:

— Хор-рошее имя придумал. Хор-рошее.

Руди испугался, выскочил из-под шелестящих ветвей и с удивлением уставился на тополь. Здесь и нашла его сестренка.

— Идем обедать, Руди.

— Смотри. — Руди показал на старый тополь. — Умное дерево. И птицы там живут умные. Они говорят. Послушаем?

Брат и сестра посидели на корнях под тополем минут пять. И ничего — ни шепота листьев, ни малейшего звука. Только сорока изредка выпархивала из гнезда, улетала куда-то и возвращалась, неся в клюве что-то вкусное для своих птенцов.

— Выдумал ты все! — рассердилась сестра. — Идем. На полпути к берегу реки брат и сестра услышали позади стрекочущий голос:

— Р-руди! Р-руди! Постой!

Сорока села на куст перед ребятами. Онемевшая от изумления сестра, раскрыв рот, смотрела на говорящую птицу.

— Хор-роший мальчик, Р-руди. Хор-роший. Дедушке ты понр-равился. Пр-риходи. Пр-риходи.

За обедом папа выслушал детей и нахмурился:

— И ты веришь, Катя, всякой ерунде? Сбил тебя с толку Руди, затуманил голову всякой дурью. Художник, видите ли! Сочинитель!

— Не так все просто, Свен, — возразила мама - Уцелевшие корни и зерна проросли сквозь радиоактивный пепел, как после лесного пожара. В резко изменившихся условиях растительный мир за сотни лет выживания прошел эволюционный путь с самыми неожиданными мутационными сдвигами. После обеда схожу с Руди и посмотрю. — Взглянув на сына, она улыбнулась: — Может быть, услышим?

Но ничего не услышали. Старик тополь молчал, вообще все в роще заснуло под палящими лучами полуденного солнца. Не стучал дятел, спрятались от жары синицы. И лишь сорока изредка улетала куда-то с деловитым видом, возвращалась и не обращала на людей никакого внимания.

Пристыженный и обиженный, Руди сидел под старым тополем и прислушивался. Ничего, ни звука. Изредка налетит легкий ветерок, прошелестит в листве, и снова тишина. Мама через увеличительное стекло рассматривала кору тополя. Потом уходила к соседним деревьям. Она осторожно срывала листья, выкапывала какие-то корешки. С этой добычей она вернулась в лабораторию и за ужином сказала:

— И в самом деле, Свен, деревья странные. Наряду с фотосинтезом в них происходят очень сложные процессы. Особенно непонятно биополе у самого старого тополя. Как ты называешь его, Руди?

— Дедушка.

— И впрямь патриарх, ему сотни и сотни лет. Говорить вряд ли умеет. Но вполне возможно, что дерево…

— Думает! — насмешливо подсказал папа.

— А почему бы и нет? — рассердилась мама. — Ты совсем закоснел со своими машинами. Эти дубины… Прости, Мистер Грей, я не о тебе. Да, да! Твои дубины не мыслят, а перебирают варианты. А дерево такой же живой организм, как и ты. Оно может чувствовать, переживать и даже… Не смейся! Даже думать.

Руди впервые видел, как поссорились мама и папа. После ужина, закончившегося в полном молчании, папа усмехнулся и сказал:

— Идем, Мистер Грей, к машинам. Мы же с тобой дубины…

Вечером, уже в корабельном саду, родители помирились, а утром папа погладил сына по голове и улыбнулся:

— Ну, фантазер, так и быть. Иди к своему деду. Только не слишком сочиняй, не мути голову Кате вы думками.

Примчался Руди в знакомую рошу, сел под старым тополем, прислушался. И опять ничего. Ни звука, ни шелеста. И вдруг:

— Приш-шел. Хорош-шо.

— Говори, дедушка! Говори! — воскликнул Руди.

— Тиш-ше.

Мальчик услышал уже не шепот, а внятный голос.

— Говори тише. Я все понимаю.

— Дедушка учится нашему языку, — подумал вслух Руди.

— Молодец, мальчик. Сообразил. Учусь.

И вдруг дедушка замолчал, словно испугался чего-то. Руди обернулся и понял, в чем дело: к тополю подошли мама и сестренка.

— Посидим, Катюша, послушаем, — предложила мама.

Присели. Прошло минут пять, но дедушка упорно молчал.

— Ну сиди, выдумщик, — улыбнулась мама. — Может быть, сказку придумаешь. Идем, Катюша, не будем мешать.

— Ну и фантазер ты, Руди, — рассмеялась сестренка. — Сочинитель!

Когда мама и сестренка ушли, снова возник шелестящий голос:

— Уш-шли. Хорош-шо.

— Почему молчал?

— Взрослые не поймут меня. Не поверят.

— Это взрослые не поймут? Нехороший ты, дед. Подвел меня. Смеяться надо мной будут.

Не на шутку обиженный, мальчик ушел. Уже на мосту его нагнала сорока, присела на перила и голосом сестренки застрекотала:

— Ну и дур-рачина ты, Р-руди. Дур-рачина. С дедушкой пор-ругался. Он хор-роший. Вер-рнись.

— Да ну вас! — сердито отмахнулся Руди. — Опозорили вы меня.

Сорока улетела, а мальчик задумался: «Может, и впрямь мне все это чудится? Пойду-ка лучше к папе в лабораторию».

— Вот и Руди! — обрадовался папа. — А мы тут с Мистером Греем запарились. Задачка попалась вроде бы и простая, а решить не можем. Отупели мы от работы, что ли? Помоги.

За спиной мальчика отец подмигнул Мистеру Грею и подсунул сыну листок с цифрами и формулами. Задачка показалась Руди знакомой, похожие он решал на уроках. Он подумал немного и написал ответ.

— Вот! — воскликнул Руди.

— А ведь верно! — удивился папа. — Молодец! Вот что, малыш. Трудно нам с Мистером Греем. Помогай, когда сможешь.

Хитростью и простительной лестью удалось отцу заинтересовать сына своей машиной. По утрам Руди заходил в ее кабину, похожую на большой шкаф, знакомился с пультом управления, понемногу начал разбираться в схемах и чертежах. Потом помогал монтировать экран. Вот на нем-то папа и надеялся Увидеть картинки из прошлых времен.

После обеда Руди с книгой в руках забирался в густые и высокие травы, в настоящие джунгли с беспрерывно стрекочущими и жужжащими насекомыми. Кружили голову ароматы и пчелиный гул. Кружили голову и стихи. Шепотом и вполголоса Руди декларировал полюбившихся поэтов. И вдруг с волнением почувствовал однажды, что из души просится на ружу что-то свое. Мальчик торопливо записал на полях$7

Вечером, когда папа уставал, мальчик вместе с ним рыбачил на небольшом озере, затерявшемся среди березовых рощ. Хорошо здесь, уютно. На полянке паслись две лошади с жеребенком, на дереве, под которым примостились с удочками отец с сыном, вертелась белка. А живности в озере развелось видимо-невидимо. Вечернюю тишину то и дело нарушали всплески: резвилась рыбешка, играла.

— Заселилась планета, — сказал папа. — А ведь до тебя, Руди, здесь и были только комары.

Эти пискливые твари, однако, здорово донимали рыбаков. Приходилось прятаться в горьковатом дыме костра. Пока в котелке варилась уха, отец рассказывал о своей покинутой родине, и Руди начинал понимать, почему папа называл ее планетой дураков.  — Жили люди сначала нормально, — говорил папа. — Самые способные и образованные писали книги, сочиняли музыку, изобретали машины. Самые деловитые владели и управляли промышленными и сельскохозяйственными предприятиями. Вот они-то, самые одаренные и деловитые, были побогаче, чем остальные. Что поделаешь, сынок, люди разные и жить должны по-разному. Но находились умники, которые утверждали, что люди одинаковые и жить должны одинаково.

— Знаю! — воскликнул Руди. — Мама рассказывала на уроках истории, что был такой великий мудрец. Он учил, что все люди равны. Разве не так?

— Великий мудрец, — усмехнулся папа. — Звали его Дальвери. Мы потом покажем тебе фильмы об этом мудреце, и ты поймешь, что говорил он глупости. Нет› руди, люди разные. В этом сила и жизнеспособность общества. Люди должны быть равны только в одном — в равных возможностях проявлять ум, дарования, трудолюбие. Дальвери же, захвативший власть и объявивший себя великим мудрецом, учил другому: в имущественном неравенстве и других бедах виноваты умные, одаренные и работящие. Дескать, слишком они выделяются, уравнять их надо со всеми. А как? Загнать в концлагеря, а еще проще — перебить. А все накопленные ими богатства поделить поровну. Многим понравилась эта мудрость. Особенно дуракам и лодырям. Как же — равенство! Все принадлежит всем! Работать можно будет кое-как, спустя рукава. А потом, в сказочном будущем, вообще не работать. Да, многих сбил с толку великий мудрец и натворил такое… Эх, погубил, мерзавец, великий и одаренный народ! Отец опустил голову и горько задумался.

— Не расстраивайся, пап, — утешал Руди. — Мы же с тобой работаем. Только не пойму, что мы можем сделать?

— Многое можем, малыш, — оживился отец и поведал такое, после чего мальчика уже трудно было оторвать от машины времени.

Строили ее не для забавы, а для очень интересного и трудного дела. Папа хотел на машине спуститься в прошлое планеты и найти, где и кем посеяно зернышко зла.

— Важно застать зло в самом начале, — говорил отец. — Не сделаешь этого — зло разрастется в обществе так, что выкорчевать его будет уже невозможно. Нам, во всяком случае. В жизни планеты случилось что-то непонятное, произошел какой-то неестественный сдвиг. Надо застать этот первый миг, с корнем вырвать зло и вернуть человечество на естественный путь развития.

На уроках истории Руди с мамой не раз гадали, в акой эпохе и кто уронил это зернышко зла и как оно выглядело. Все, может быть, началось с неприметно мелочи: с выхода какой-нибудь книги, с убийства ил даже случайного поворота в судьбе важного для истории человека.

Но вот отгорело еще одно лето, на полях погасл огоньки одуванчиков и лютиков, а на деревьях и ку стах расцветала радуга осени. И каких только листь ев здесь не было: желтые, оранжевые, алые и даже голубые. Стояли на редкость прозрачные, ясные дни. А кругом такая тишина, что казалось, и ветры уснули в небесах. Хрустальное, паутинно-серебристое беззвучие осени нарушалось лишь шорохом падающих листьев и волнующими звуками в вышине. Курлыкали журавли, гоготали гуси — косяками улетали птицы на юг, в теплые края. И какая-то сладкая истома, острая печаль томила душу Руди, невольно возникали созвучия слов, звонкие строки и рифмы. Сравнивал мальчик с тем, что получалось у прославленных поэтов. Временами казалось, что у него выходит не хуже. Музыка слов играла в его душе, переливалась в его ушах. И так не один день. Однажды Руди умчался с осенних полей, шумно влетел в каюту, увидел папу с мамой, сестренку и радостно закричал:  — Послушайте, что у меня получилось. Вы только послушайте!

— Родной ты мой! — Мама вдруг зарыдала, обняла Руди. — Какие мы с тобой несчастные. И всех несчастнее ты. Прости нас, сыночек. Прости. Горький наш сыночек.

— Не надо, Асенька, — уговаривал папа, но и сам он прослезился. — Теперь уж ничего не поделаешь.

— Да что с вами? — испугался Руди. — Разве плохие стихи?

— В том-то и дело, что хорошие. Мне они, во всяком случае, нравятся. — Папа показал на стул. — Давай, сын, присядем и поговорим серьезно. Вот в чем дело, Руди. Видели мы, как ты прошлым летом с увлечением лепил из глины лошадок, фигурки людей. Обычные детские забавы — старался я убедить себя. Но сейчас-то окончательно понял, что ты очень талантлив. Очень! К сожалению, мама права.

— Почему — к сожалению? — удивился Руди.

— Прости, не так выразился. Сам по себе художественный дар — это великое счастье. Но не здесь, не на этой горькой и безлюдной планете. Тебе нужно общество, признание людей…

— Ничего мне не нужно, — насупился Руди. — Мне нужно, чтобы вам было хорошо. Знаю, тебе нужен не художник, а мастеровой и помощник. И буду им. Буду!

И Руди изо всех сил старался забыть о стихах и Других забавах, вникал во все папины дела. Машина Ремени — главное, цель — одна. Руди не отходил от тна, помогал как мог. В делах незаметно отпылала осень, за окнами лаборатории просвистела вьюгами еще одна зима, и вновь зацвели поля, зазвенели леса птичьими голосами.

За год Руди заметно вырос, повзрослел, и стало твориться с ним что-то странное. Нет, стихи здесь ни при чем. С ним самим случилось что-то совсем непонятное. Не раз, когда Руди гулял в вечерних засыпающих полях, и в небе огненной росой высыпали звезды, его душа распахивалась навстречу чему-то тревожно далекому, в груди теснилось что-то невысказанное и забытое. Завораживающий страх охватывал мальчика, и томили вопросы: «Кто я в этой звездной бесконечности? Откуда я? И где был раньше?»

Как раз в эти дни ему начали показывать фильмы о тех временах, когда, по словам папы, погиб великий и одаренный народ. Многое Руди уже знал из рассказов родителей. Но когда наглядно увидел, как за колючей проволокой люди умирали от лишений и побоев, у него мурашки поползли по спине. Показали ему и чудом сохранившиеся секретные кадры: на пулеметную вышку в сопровождении телохранителей поднимается лысенький, полненький коротышка. Ничего не говорила мальчику внешность этого плюгавенького человечка. Но в усмешке, в жестах чудилось что-то страшно знакомое. Скрытый от всех, человечек с любопытством наблюдает с высоты, как убивают ненавистных ему «умников»: вешают, протыкают штыками, отрубают руки, ноги, головы… Сияя лысиной и самодовольно потирая руки, коротышка пробормотал: «Прекрасно! Как это прекрасно!» — и разразился таким жутким хохотом, что Руди вздрогнул и закричал:

— Старпом! Это Старпом!

Мама оторвалась от экрана и с удивлением посмотрела на испуганного сына:

— Что с тобой, Руди?

— Старпом какой-то, — усмехнулся папа. — Чудит что-то наш сочинитель. Выдумывает. Никакой это не старпом, а тот самый великий мудрец и деспот Дальвери. После него пришел к власти его преемник Сальвери. И тоже его величали великим мудрецом и вождем. Тип пострашнее. Смотри и не выдумывай.

К горлу мальчика подступила тошнота, когда на экране замелькали казни и жуткие пытки. Распоряжается ими и даже сам пытает уже другой «мудрец» — сухощавый, жилистый, с какой-то лисьей остренькой физиономией. В глубоких глазницах так и зыркали злые, колючие глазенки.

— Узнал! — закричал Руди. — Ругайте меня, но я вспомнил. Это же Крысоед! Палач Крысоед!

Мама вскрикнула и в ужасе зажала рот руками. Папа выключил экран и в крайнем изумлении уставился на сына.

— Откуда, малыш, взялось у тебя это слово? — спросил он и обратился к маме: — Ты ничего ему не говорила?

— Нет, нет! Что ты!

— Страшное слово, — сказал отец, с удивлением разглядывая сына. — Но откуда оно выскочило у тебя?

— Не знаю, — растерялся мальчик.

— Да, тысячи людей погибли из-за этого слова, — продолжал папа. — Человека, произнесшего это слово, немедленно расстреливали. Уничтожали и тех, кто мог услышать от него это страшное слово, — родных, друзей, даже случайных знакомых. Как оно появилось? Вот послушай, малыш. Умирая, Дальвери в полубредовом состоянии накарябал — иначе не скажешь — политическое обращение, что-то вроде завещания. Совесть в нем заговорила, что ли? Но он писал, что назначить Сальери его преемником нельзя, что это лютый зверь, что это бывший…

— Тиранозавр, — вырвалось у Руди.

И снова мама ахнула. Отец, откинувшись на спинку кресла, ошеломленно пробормотал:

— Это уже какая-то мистика. — И вдруг рассмеялся. — Вон оно что! Ты знаешь этого самого свирепого доисторического хищника из учебника зоологии и назвал его сейчас просто так? Случайно?

— Случайно, — неуверенно сказал Руди.

— Вот и доверенные люди, читавшие посмертное обращение, решили, что это случайная описка. Но дальше в завещании несколько раз и далеко не случайно утверждалось, что это бывший палач по кличке Крысоед. Доверенные и очень немногие люди посчитали, что завещание написано в бреду, и скрыли его от общественности, потом уничтожили. Уничтожил Крысоед и самих доверенных лиц. Но словечко «Крысоед» как-то проникло в широкие массы. Шепотком и посмеиваясь, люди рассказывали анекдоты и находили, что кличка Крысоед очень подходит новому великому мудрецу. А тот, узнав, пришел в ярость и приказал немедленно истреблять всех, кто рассказывал или мог слышать эти анекдоты. Да, многие головы полетели, но ехидное словечко «Крысоед» выкорчевать так и не удалось. Но как ты, малыш, мог узнать это страшное слово? Чертовщина!

Утро следующего дня выдалось таким сияющим, с такими звонкими трелями жаворонка, что мальчик, забыв обо всем и словно освободившись от чего-то, с радостью носился по полям. Вечером он, правда, вглядывался в темнеющее небо и в звездные дали, но прежнего ощущения странности и бесконечности своего «Я» уже не возникало. В вечернем небе его занимало другое странное явление. С бесформенным серебристым облаком, с этой грудой обломков, что-то происходило. Облако удлинилось и стало походить на вытянутую светящуюся тучу. Папа объяснил, что обломки Луны трутся друг о друга, превращаются в мелкие камешки. Вращаясь по прежней лунной орбите, пыль и камешки опояшут планету сначала дугой, а потом серебристым кольцом.

— Как у Сатурна! — обрадовался мальчик. — Красиво будет.

— Не столько красиво, сколько страшно, — усмехнулся отец. — Все это напоминает о том, что и Земля могла разлететься вдребезги. Но кольцо появится не скоро. К тому времени мы, надеюсь, закончим работу.

Но шли дни, приближалась осень, а дело с машиной времени не ладилось.

— Хотя бы увидеть на экране прошлое той планеты, — говорил отец, называя свою покинутую родину уже не планетой дураков, а просто той планетой.

Руди знал, что папа пытается, как он выразился, сначала визуально проторить дорогу в глубь веков и лишь потом отправиться по этой тропе уже не на экране, а по-настоящему. Но экран все так же тускло поблескивал свинцово-матовой поверхностью.

Но однажды, когда за окнами-иллюминаторами промелькнула осень и уже порхали легкие снежинки, экран засветился. Появилось дрожащее, а потом устойчивое изображение старинного города. Дома деревянные, изредка попадались двух-трехэтажные каменные, люди в длиннополых кафтанах бегают по улицам, что-то кричат (звука не было) и с ужасом смотрят вверх. Там, в вечернем небе, когда солнце упало за горизонт, разгоралась одинокая звезда. Она накалялась, росла, разбухала прямо на глазах и по светимости почти не Уступала Солнцу. А люди на ночных и внезапно осветившихся улицах суетятся, тыкают пальцами в небо, из Их широко разинутых ртов как будто так и слышатся панические вопли: «Конец света!»

— Вспомнил! — закричал Мистер Грей. — Шеф, это знаменитый взрыв сверхновой. Скорее заснять!

Засняли. Л когда экран машины времени погас, историческое событие сохранилось на пленке. В лаборатории потушили свет (за окнами уже наступила ночь) и просматривали новый, очень небольшой фильм.

Мистер Грей принес из библиотеки книги и альбомы с рисунками старинного художника, изобразившего знаменитое и так напугавшее людей небесное явление. Сравнили. Фотографировать люди тогда еще не умели, и художник не всегда был точен, но совпадение с фильмом почти идеальное.

— Ур-ра! — ликовали пленники Окаянной.

— Несите шампанское! — закричал Мистер Грей. — Пировать будем.

— Ты же не пьешь. Ты великий трезвенник, — рассмеялась мама.

— По этому случаю напьюсь в дым! Посуду бить буду! — разошелся Мистер Грей.

Кроме шампанского, мама поставила на стол вазы с фруктами, собранными поблизости в лесах и рощах. Разрешили выпить и Руди с Катей. Больше всех пил Мистер Грей, но, к своему огорчению, никакого опьянения не чувствовал.

— Не расстраивайся, — утешала мама. — У тебя без шампанского голова кружится от успеха.

Веселились почти до утра. За столом как-то незаметно у родителей возник разговор об удивительном случае, когда сын будто бы вспомнил Крысоеда, тиранозавра и какого-то старпома.

— Откуда у тебя, Руди, выскочила такая память о прошлом? — удивлялся отец. — Словно на экране нашей машины времени.

— Брось, пап, я уже забыл об этом, — сказал Руди. — Случайно оговорился. Вот и все.

Вот И я убеждаю маму, что это чистая случайность. Фантастическая случайность.

— Нет, Свен. Это не случайность, — возразила мама. — Это бессмертие души.

— Не морочь голову сыну мистикой! — рассердился отец и насупился. Но сын, зная, чем все это закончится, с улыбкой смотрел на отца. Так и есть! Папа махнул рукой и добродушно рассмеялся: — А ты знаешь, Руди, кто такая мама у тебя?

— Знаю. Верующая. Но она верит не в обычного Бога, а в другое. Это бывает у многих и очень серьезных ученых. Они верят в высший духовный…

— В духовный постулат? — подсказал папа. — Ишь ты, как рассуждать начал.

— Он вообще сильно повзрослел, — сказала мама. — Ты этого не заметил.

— Заметил, — улыбался отец, с удовольствием глядя на сына. — Вымахал тебе по плечо. Будет таким же дылдой, как и я. Но голова черноволосая. Твоя голова. С такими же фантазиями.

Весной отец с сыном снова расположились с удочками на берегу того же озера и под тем же деревом. Но мальчику не сиделось на месте. Уж больно хорошо кругом. Он вскакивал, убегал за рощу, где паслись лошади, зелеными волнами колыхались травы и золотыми брызгами сверкали одуванчики и лютики. Возвращался и видел, что папа сидит все в той же позе, ко всему безучастный и не заметивший даже прыгающего поплавка.

— Клюет! — воскликнул Руди.

— Что? — вздрогнув и будто очнувшись, спросил отец.

— Да что с тобой, папа? О чем задумался? -Садись, сынок, — сказал отец и, почему-то оглянувшись по сторонам, зашептал: — Есть о чем задуматься. Что-то непонятное делается на планете. Вот мы с тобой недавно просматривали еще раз все схемы и блоки, и я понял, что экран не мог показать взрьц сверхновой, не мог визуально проникнуть в прошлое, Еще рано. Кто-то посторонний и с довольно близкого, расстояния послал нам изображение исторического события. Выудил из прошлого и послал.

— Не может быть! — испугался Руди. — На планете, кроме нас, никого нет.

— Никого. Но проверить еще раз надо.

Утром отец послал в дальнюю разведку ползающих, бегающих и летающих паукообразных роботов. Сам жт на авиетке с приборами на борту летал во все стороны-а ны, кружил над морями, материками и даже над закованными в лед полюсами. Через несколько дней вместеи с сыном сверил показания своих приборов с показание ями обшаривших всю планету роботов.

— На планете, кроме нас, никого, — сказал оя сыну. — И никаких технических средств, способных излучать волны. Только никому не говори, даже Мистеру Грею. Пусть думает, что это наш успех. Будем работать.

Через несколько дней отец повеселел и шепнул сыну:

— А вдруг я ошибся? Обнадеживает меня вот этот блок. Видишь? Но переусложнили мы его, мигнул он разик, выхватил кусочек прошлого и погас. Разобраться ся надо в нем и в других блоках. Учись, сынок, особенно налегай на физику и математику.

Через два года, когда Руди исполнилось четырнадцать лет, стал он отцу серьезным помощником. Работал и учился Руди с таким ожесточением, что мама начала беспокоиться.

— Надорвешься, Руди. Упаси Боже, случится то же, что и с Катюшей.

Катя стала высокой, вся в отца, белокурой красавицей. Но каждой весной она покашливала, на бледном лице появлялся нездоровый румянец.

— Туберкулез она унесла еще с той планеты, — возразил отец. — Здесь не концлагерь, осенью ей станет лучше.

— Вы работаете как в концлагере, — сердилась мама. — И Катюша, глядя на вас, извелась. Что поделаешь, характер у нее такой же дурацкий, как у меня.

— Дурацкий, — усмехнувшись, согласился папа. — Все переживаете. Заботливые, как няньки. А что, сынок, отдохнем-ка мы эту весну и лето на Лазурном берегу. Помнишь? Мистер Грей вместе с роботами соорудит нам на песчаном пляже этакое колониальное бунгало.

Через несколько дней Мистер Грей доложил, что бунгало готово. Пленники Окаянной поднялись на авиетке, покружили, прощаясь с насиженным местом, и улетели на юг. На берегу океана, который отец с сыном давно заприметили и назвали Лазурным, поселились в доме, сооруженном из тростника и бамбука. По утрам загорали, играли в волейбол. Мистер Грей один заменял целую команду и нередко обыгрывал своих соперников. Обедали в тени пальм, а вечером родители усаживались на берегу, любовались лазурными далями и тихим закатом, слушали музыку, доносившуюся из бунгало. Катя играла на рояле, а Руди на флейте. Но сегодня у них что-то не ладилось.

— Что с тобой, Руди? — участливо спросила сестра. — Какой-то ты задумчивый, рассеянный…

— А ты видела, как постарели мама с папой?

— А ты только сегодня заметил? Мама уже давно жалуется на сердце. Папа сгорбился, хуже у него стало с почками. Отбили их у него еще в концлагере. Досталось им там, — со вздохом сказала Катя и заплакала. — Эх, Руди, умрут они, и останемся мы с тобой на Окаянно одни.

— Не смей плакать. — Руди сурово сдвинул брови. Не порть им настроение. Клянусь, Катя, я все сдела чтобы им было хорошо. Буду работать как черт.

— Ты и так черт одержимый. — Сестра улыбнула сквозь слезы. — И за тобой мне надо присматривать.

С тех пор Катя незаметно подкрадывалась к сидя щему на пляже брату и, посмеиваясь, стирала вып санные на песке цифры и формулы.

— Дома наработаешься, — решительно заявляла она. — Идем купаться.

Руди нетерпеливо отмахивался. Но однажды, свире по сдвинув брови, погрозил кулаком:

— Если еще раз помешаешь, поколочу! — И, потеплев, шепнул на ухо сестре: — У меня родилась грандиозная идея.

На следующий день отец, внимательно изучив начертанные на песке схемы и формулы, по достоинств оценил «грандиозную идею»:

— Молодец! У меня тоже напрашивались похожи мысли. Но где возьмем микроаппаратуру? Нужны cnef циальные заводы и лаборатории.

— А пульт управления кораблем? Возьмем оттуда, кое-что переделаем. Например, приборы ориентировки в пространстве переналадим на ориентировку во времени.

— Разворовывать пульт управления? — нахмурился отец. — Впрочем, ты прав. Ни к чему сейчас пульт. Но права и Катюша, — рассмеялся он. — Видишь, дергает меня за рукав. Идем купаться, а твои идеи обсудим дома. Прошло месяца два. Отцвели магнолии с их одуря" ющими густыми ароматами, гнулись пальмы под тяже-стью созревающих орехов, наливались соками мясистые бананы. Наряду с консервированной корабельной пищей на столе появились свежие апельсины, нежные персики и груши, виноград и ягоды. В палящий зной жажду утоляли соком кокосовых орехов. Отдых удался бы на славу, если бы не встревоживший всех призрак. Мистер Грей, боявшийся всякой мистики, даже изрядно перетрусил.

Однажды ранним утром, когда над океаном еще висела предрассветная мгла, мелькнуло вдали что-то белое и скрылось.

— Паруса! Шхуна! — воскликнул Руди.

— Почудилось, — усмехнулся отец. — Начитался морских романов, вот и мерещатся пираты.

— А если не почудилось? — возразила мама. — Мне тоже что-то показалось. Но парус ли?

Вставало солнце, разгоняя лучами утреннюю дымку, вновь показались ярко освещенные паруса и тут же скрылись в завитках тумана.

— Яхта! — удивился отец и, усмехнувшись, закончил на иронической ноте: — На этой чертовой планете бывают и миражи. Посмотрим, какое чудо она подарит нам на этот раз.

Дымка рассеялась, и выступила яхта, тихо и торжественно.

— Как явление Христа народу, — насмешливо прокомментировал отец и замолк, увидев на палубе фигуру какого-то человека.

— Это же ты, — в ужасе прошептал Мистер Грей стоявшему рядом Руди. — Мне страшно. Там второй Руди.

Яхта подплывала, и в высоком молодом человеке Все узнали Руди, но уже повзрослевшего, с суровой складкой на лбу. Человек протянул руки к берегу и заговорил знакомым голосом:

" Родные мои! Простите, потревожил я вас. Не Могу без вас. Не могу. — Молодой человек присло-Ился к мачте и заплакал.

— Руди! Сынок! — дико закричала мама и, зарыдав кинулась к яхте.

Отец и Катя удержали ее у самой воды.

— Опомнись, Ася, — успокаивал отец. — Это всего лишь призрак. Смотри.

Яхта развернулась, поднялся ветер и наполнил паруса. Яхта уплывала в курившуюся дымку. И не поймешь — то ли она слилась с дымкой, то ли исчезла с‹ всем.

— Говорил же, что это мираж, — сказал отец. Маме стало плохо с сердцем. Ее увели в бунгало, дали лекарств. Когда полегчало, она согласилась мужем:

— Мираж, Свен. Какую, однако, злую шутку сыграл с нами туман.

Но верила ли она, что это был лишь мираж? Труд, но сказать. Еще три недели семья отдыхала на Лазурном берегу. Играли в волейбол, купались, загорали, мама то и дело вглядывалась в синие океанские дали не покажется ли парус?

«Отец прав. На планете, кроме нас, есть еще кто-то, — думал Руди. Но с какой целью он подкинул фокус с призраком? Друг ли он?»

Но вот вернулись на корабль, глянули в систему зеркал, дающую стереоскопический эффект, и счастливо ахнули.

— Мы помолодели на сто лет! — хохотала Катя. — Смотрите, у мамы ни морщинки. А загорела, как негр.

Сама Катя заметно пополнела, ее щеки покрылись здоровым бронзовым загаром. А Руди посмеивался над отцом:

— Ты жутко растолстел, папа. Стал ленив и неповоротлив, как бегемот. Как же мы будем работать?  Вскоре и осень разгулялась за иллюминаторами, кружилась шумными хороводами листьев. Потом запор" хали снежинки. Отец с сыном зимой работали, по выражению мамы, с остервенением. Весной и летом позволяли себе отдых. Рыбачили, варили уху. Иногда засиживались у костра до ночи, вглядываясь в звездное небо. Там серебристая туча, состоящая из пыли и обломков бывшей Луны, еще больше вытянулась, изогнулась и опоясала планету красивым полукольцом.

Прошло четыре года. Из деталей и блоков, взятых с пульта управления кораблем, соорудили свой пульт для новой машины времени. Мистер Грей восторгался, предрекал ей великое будущее. Но Руди недовольно хмурился, и к девятнадцати годам на лбу его пролегла та самая вертикальная суровая складка, что была у призрака на яхте. «Хоть бы увидеть что-нибудь», — думал он, вглядываясь в равнодушный серо-свинцовый экран. И вдруг однажды на нем скользнули искры, послышался шум, похожий на лепет древесной листвы.

— Звуки! — заволновался отец. — На прежнем экране их не было. Это звуки прошлого.

Экран засветился, появилась макушка дерева, звеневшего глянцевитыми, словно лакированными, листьями. На нижнем суку притаился полосатый хищник с громадными, в полметра длиной, клыками. Бесшумно, как кошка, переминаясь лапами, хищник рыкнул и прыгнул на спину какого-то крупного животного, Пробегавшего мимо. Животное взревело, метнулось в сторону и скрылось вместе с хищником, вцепившимся в затылок.

— Саблезубый тигр! — воскликнул Руди. — Отец, То Доледниковый период, миоцен.

— Точнее, олигоцен, — поправил отец. — Фильм, Мистер Грей, снимай фильм. Видишь? Мастодонт.

Под деревом, треша ветвями, неуклюже ворочалось огромное животное и хоботом срывало охапки листь] ев. Вскоре с гулким топотом выступило целое стадо мастодонтов и направилось к синеющему вдали озеру. Вечер — пора водопоя. Солнце, перечеркнутое сизыми тучами, скрылось за горизонтом, в потемневшем небе алмазной пылью рассыпались звезды. Одна из них заискрилась и начала разбухать, стремительно разгораться. Мастодонты спокойно пили воду, но, когда все вокруг внезапно озарилось ярким светом, в панике разбежались. Ночная тишина взорвалась гулом, топотом, ревом.

— Сверхновая звезда! — закричал Мистер Грей.

— Опять сверхновая! — удивился Руди.

— Это знамение, — прошептал отец.

— Что ты, папа? Такой трезвомыслящий человеке как ты, и вдруг суеверия.

«До чего постарел, — с болью в сердце подумай Руди. — Это старческое суеверие».

— Нет, сынок. Это знамение послал нам кто-то. Оч близко, он знает, что со сверхновой связано для нар что-то очень важное. Завтра поищи его, обшарь планету. Без меня. Я что-то плохо чувствую себя.

С утра Мистер Грей разослал во все стороны роботом Руди на авиетке летал над тундрой и таити, над полями и рощами. Опускался на пустыри, где когда-то были города. Но и здесь ничего подозрительного. Только щебень, ржавый металл, битое стекло.

На прощанье Руди с грустью покружил над Лазурным берегом и опустевшим бунгало. И вдруг заметил в океане крохотный островок с двумя-тремя десятками веерных и кокосовых пальм. «А мы и не знали» И подумал он и опустился на остров. И сразу же увидел-окурки! Руди вздрогнул и оглянулся. Здесь кто-то был! Кто-то чужой! В семье никто не курил, и вообще на корабле нет ни одной сигареты.

«Это же он наследил, — сообразил Руди. — Тот самый призрак, мое подобие». Юноша обошел островок вдоль и поперек. И ничего, ни малейших следов, кроме окурков. Они хорошо сохранились, потому что лежали в глубокой впадине между сухими корнями очень старой пальмы с мохнатой корой и густой листвой. Недалеко от пальмы, под обрывом, синела бухточка, удобная для стоянки яхты. «И яхта, и я-призрак, — с усмешкой подумал Руди. — Дикие номера откалывает эта дикая планета».

Руди вернулся на корабль, но об окурках на острове никому не сказал. Надо работать, решил он.

Но прошел год, и юноша начал подозревать, что они не только топчутся на месте, но и забрели в тупик. А тут еще отец все чаще уходил в каюту передохнуть. Постарел он очень сильно, как-то сразу надломился его когда-то могучий организм. Да и мама все чаще жаловалась на сердце.

Однажды поздним вечером Руди вышел из корабля. Оттуда ни звука — ни смеха, ни музыки. Давно забылись веселые, шумные вечеринки, давно не зажигались огни в саду кают-компании. Лишь один иллюминатор светился, там у постели больного отца мама и сестра.

Чувство безнадежности охватило юношу, холодом повеяло из мировых глубин. Звезды казались ему льдинками, пляшущими в черном омуте Вселенной, а светящееся пыльное полукольцо бывшей Луны — снежной метелью. Руди повалился на траву и заплакал. «Вот умрет отец, что буду делать? Как быть?»

Но первой умерла мама. Скончалась на руках дочери, встретившей смерть матери на удивление спокойно. Похоронили маму на холмике недалеко от корабля. На могиле поставили деревянный крест.

— Так пожелала мама, — пояснила Катя и шепнула на ухо брату: — Она сказала, что увидимся в другом мире. Ты веришь этому?

— Нет, этому не верю. Как и папа, знаю, что никакого другого мира нет.

— Все-то вы знаете, — усмехнулась Катя. — А я вот не знаю. И это помогает мне жить. И вам помогу.

И в самом деле помогала. Не так, конечно, как искусный Мистер Грей, не ловкостью рук и знаниями, а чем-то более важным. Она присутствовала при всех ответственных экспериментах с машиной времени, шутками и насмешками подзадоривала отца и брата.

— Для тебя ведь стараемся, — улыбался отец. — Руди доведет дело до конца и унесет тебя в иное время, в сказочную страну. А я останусь здесь, рядом с мамой. Нет, нет! Не возражайте, мне не дотянуть.

Через год брат и сестра похоронили отца рядом с мамой. Крепившаяся до этого Катя разрыдалась:

— Вот и остались мы, Руди, вдвоем.

— Не смей плакать! — прикрикнул Руди, стараясь суровостью скрыть свое отчаяние.

— Смотрите, какой страшный, — сквозь слезы улыбнулась Катя.

«Она у меня молодец», — с нежностью подумал Руди и мысленно поклялся никогда не грубить сестре. Закончив хозяйственные дела, она всегда заходила в лабораторию. И теплее становилось на душе у брата.

— Ты скоро заменишь мне Мистера Грея, — пошутил он однажды. — Отлынивать он стал, разленилсяа — Заболел он.

— То есть как это? — удивился Руди. — Ах да, понимаю. Где он?

Мистер Грей сидел на кухне перед иллюминатором и безучастно смотрел на проплывающие облака.

— Печень у меня барахлит, — пожаловался он. Брат и сестра вскрыли у Мистера Грея пластиковый живот и заменили «печень» — электронный блок питания. Мистер Грей при этом отчаянно выл и визжал.

— Операцию без наркоза делаете! — кричал он. — Изверги вы! Варвары! Душегубы!

— Не притворяйся, — рассмеялась Катя, понимавшая, что, потешно изображая человеческую боль, Мистер Грей старается развеселить брата и сестру.

— Сердце у тебя тоже пошаливает, — заметил Руди. — Лечись сам. Детали можешь брать у этих, у «пауков». Ни к чему они сейчас, да и энергия на исходе.

Ради экономии энергии даже завтраки и обеды готовили на костре, а потом на очаге, который смастерил Мистер Грей рядом с кораблем.

Однажды ранним утром, когда Катя и Мистер Грей готовили завтрак, Руди ушел далеко в поле. Вот и речка, мостик, уже изрядно покосившийся от времени. А за ним синела вдали почти забытая тополиная роща. Юноша перешел мостик и будто шагнул в давно минувшее детство. Защемило в груди, закружилась голова от запаха трав, от гудения проснувшихся пчел. Не в силах бороться с зовами детства, промелькнувшего как сон, как журавлиный крик в вышине, Руди сел под тем самым мшистым старым тополем и подумал: «А не плюнуть ли на все и уйти в природу?» Он взглянул на розовые облака, башнями громоздившиеся на горизонте, услышал ликующую песню жаворонка. Разве это не счастье? «Нет, — усмехнулся Руди. — Жить бездумной птичьей жизнью — это страшно. А самое главное — мой долг. Я должен довести дело родителей до конца. Но как? С машиной времени ничего не получается. И не получится. Никогда». От этой внезапно возникшей и беспощадно ясной мысли юноше стало так жутко, что он обхватил голову руками и застонал. И вдруг услышал голос:

— Не отчаивайся, мальчик.

— Я уже не мальчик, — обиделся Руди и, вздрогнув, оглянулся по сторонам.

— Ах, извините, пожалуйста. Забыл. Ты сейчас взрослый дяденька. — Насмешливый голос слышался из кустарника, в котором еще вился утренний туман. И голос как будто знакомый.

«Дед. Опять он мне чудится», — подумал Руди и, закрыв глаза, представил: вот сейчас выйдет из кустарника самый настоящий дед, этакий патриарх с седой окладистой бородой и в лаптях. Кустарник зашумел, оттуда как будто и в самом деле кто-то вышел. Руди открыл глаза и обомлел: перед ним на бугристых корнях сидит дед. Не в лаптях, правда, а в старых стоптанных сапогах. На нем серые штаны с неумело пришитыми заплатами на коленях и пиджачок, мешковато сидевший на худых плечах. Но лицо точно такое, какое нарисовал Руди в своем воображении: густая белая борода и веер морщинок вокруг веселых насмешливых глаз.

— Ты… ты мираж?

— Ха! Ха! Ха! Господи, до чего забавные эти люди, —  расхохотался дед. — Увидят хоть чуть-чуть необычное и сразу же: «Караул! Мистика! Мираж!»

Руди присмотрелся. Сквозь ветви упал лучик света и заиграл, заискрился на седой бороде. Кружившийся вверху сухой лист опустился на дедово плечо, с шорохом скользнул по пиджаку и упал на землю. Ничего не скажешь, все — как в действительности. Желая убедиться в осязаемости деда, Руди пощупал его штаны и даже подергал их. Да так неловко, что заплата затрещала, разошлась по шву и повисла лоскутом. — Но-но! — нахмурился дед. — Зачем же штаны рвать.

— Смешной ты, дедушка, — несмело улыбнулся Руди. — Ну как есть живой.

— Я и есть живой. Ты видишь мою человеческую ипостась, шагнувшую в пространство из дерева.

— Из дерева? Ты одновременно и человек, и вот этот древний тополь? Что за чушь?

— Вот что, мальчик… Ой, извини, пожалуйста. Ты уже большой дяденька, — хохотнул дед и, посерьезнев, продолжал: — Вот что, дяденька Руди. Отнесись внимательно к тому, что услышишь. Это очень важно. Только с моей помощью ты сумеешь проникнуть в прошлое и вернуть планету на прежний и нормальный путь развития.

— Не шути, дед. — От волнения у Руди заколотилось сердце. — Для меня это и в самом деле важнее жизни. Не шути.

— Я и не шучу. Отбрось привычные представления и пойми, что на этой планете все пошло наперекосяк после ядерной войны. Появились какие-то вихри во времени. Животный мир погиб, а растительный приспособился.

— Верю, дедушка. — Сердце у Руди все еще трепыхалось от волнения. — Верю. Еще мама говорила, что отдельные, и чаще всего старые деревья усложнились так, что могут чувствовать и думать как люди. Но разве это возможно? Я так понимаю: высокоорганизованным и мыслящим организм становится только в случае, если овладеет способностью передвигаться в пространстве. Но ты же, как дерево, прикован к месту.

— Правильно рассуждаешь. Ты смышленый мальчик… Извини. Привык считать тебя мальчиком, — усмехнулся дед и показал рукой на кусты и травы, на соседние деревья. — Видишь? Никто не шагнет, не сдвинется с места. Растительный мир вообще не знает ни пространства, ни времени. Животные обладают чуть большей свободой. Они овладели пространством, передвигаются, бегают, но ничегошеньки не знают о времени. Для них нет ни будущего, ни прошлого. Они живут только настоящим моментом. А вот вы, люди, обладаете еще большей степенью свободы. Фу!.. Устал я от ученых лекций и вто же время привык к ним. Я ведь был когда-то профессором.

— Профессором? — удивленно шепнул Руди.

— Ну-ну, дружок. Не падай в обморок, — улыбнулся дед. — Услышишь и не такое, привыкай. Но обо всем по порядку. Итак, люди обладают большей степенью свободы, чем животные. Вы овладели пространством и знаете о времени, изучаете прошлое и строите планы на будущее. И все же вы рабы времени, не способны ни на миг шагнуть в будущее и прошлое! Но зато как овладели пространством! — вздохнул дед. — Даже завидно. Вы ходите пешком, стремительно передвигаетесь на машинах и даже летаете к звездам. Ах как завидно! А я вот прикован к месту. Но моя беспомощность в пространстве с лихвой возмещается свободой во времени. Потому и стал я существом мыслящим, что хожу пешком в веках.

— Пешком в веках, — прошептал Руди. — Вот мне бы так… Завидно, но поверить трудно. Но постой! — воскликнул он. — Ты же сейчас двигаешься. В качестве человека живешь и в пространстве.

— Только вблизи своего истинного тела, вблизи дерева, — с сожалением сказал дед. — Смотри.

Дед встал и начал удаляться от своего «тела» — старого тополя. С каждым шагом он туманился, таял и шагах в двадцати от дерева исчез совсем. Затем он вновь вышел из воздуха, как из тумана, подошел к тополю и Уселся на корнях в своем прежнем виде.

— Понял? Моя человеческая ипостась держится в пространстве силой моего биополя — биополя дерева. С расстоянием эта сила убывает, убываю и я в своем человеческом виде. Веришь?

— Да, складно получается, — согласился Руди. — А во времени далеко ходишь?

— Далеко, милый. Ой как далеко. Дошел до мезозойской эры и начал догадываться, что зернышко зла посеяно там.

— Зернышко зла! — воскликнул Руди. — Откуда знаешь о зернышке? Ты что, подслушивал нас?

— Несколько раз пришлось. Временами сила моего биополя нарастает, и раза три невидимкой побывал в вашей лаборатории. Бедненькие мои, как мучаетесь со своей дурацкой машиной времени. Невдомек людям, что не дурацкий бездушный механизм, а живой организм может передвигаться во времени.

— «Дурацкий механизм»! — обиделся юноша. — А экран этого механизма уже два раза показал неоспоримые исторические факты.

— Так это же я показал. Выудил из прошлого фактики и послал.

— Ты? — Руди вскочил на ноги. — Вот оно что!

— Да успокойся же. Садись и слушай. Руди сел и с бьющимся сердцем заговорил:

— Дедушка! Миленький! Складно все получается. Убедительно. Верю тебе. А мне поможешь?

— Конечно. Вместе сходим в прошлое, выведаем и сделаем все, что надо. — И вдруг дед приложил палец к губам и зашептал: — Тс-с-с. В другой раз. Мешают.

— Говори же, дедушка. Говори. Не уходи.

Но дед ушел. Он встал и, удалившись от своего дерева-дома, затуманился, исчез. В тот же миг Руди услышал за спиной голос сестры:

— Руди, иди же! Завтрак готов.

Руди обернулся, Катя подбежала и, запыхавшись, встала перед братом:

— Ой, Руди. Как я испугалась. Мне показалось, что перед тобой кто-то сидел.

— Тебе показалось! — воскликнул Руди и с радостью подумал: «Стало быть, дед — не мираж». Он обнял сестру и счастливо зашептал: — Ой, Катя, какие удивительные мысли приходили ко мне под этим старым тополем! В следующий раз не мешай мне здесь думать.

После завтрака, прошедшего с шутками и смехом, Руди и Мистер Грей ушли в лабораторию. Закончив свои дела, зашла туда и Катя. И радовалась, смеялась. Давно она не видела брата в таком приподнятом настроении.

— Теперь у вас дело пойдет, — улыбнулась она.

— Не очень-то пойдет, — пробурчал Мистер Грей. — Легкомысленный стал Руди. Кузнечик!

— Кузнечик! — хохотала Катя. — При чем тут кузнечик?

— Прыгает мыслями, как кузнечик, — хмуро бормотал Мистер Грей.

— О Мистер Грей, — удивилась Катя. — Ты не только красавчик. Ты еще и поэт. Какое сравнение!

— С такими несерьезным шефом еще не таких поэтических вольностей и сравнений нахватаешься. От него у меня появились эти поэзы. Заразился, — продолжал бубнить Мистер Грей.

— Не ворчи, — рассмеялся Руди и обнял Мистера Грея. — Не ворчи, дружище. А ты, Катя, не слушай этого нытика. Дела у нас теперь пойдут, — убеждал он сестру, хотя и сознавал, что копается он с Мистером Греем скорее по привычке. Не на машину он надеялся, а на что-то новое, почти сказочное.

Вспомнился мудрый дед, перевернувший его привычные представления. Человек — господин пространства, но раб времени. Верно, согласился Руди и словно увидел такую картину: бурный поток времени несет человека, словно соломинку, из прошлого через пороги и водовороты настоящего в неведомое будущее. Юноша зябко передернул плечами. Неуютная, обидная для человека картина, но с этим ничего не поделаешь. В этом Руди убедился на собственном многолетнем опыте. Тут уж дед прав.

— Не сходить ли к нему? — вслух подумал Руди.

— К кому? — улыбнулась Катя. — К старому тополю? Тебе там хорошо думается? Сходи.

Отправился туда Руди уже под вечер, когда в травах затихли легкомысленные, по выражению Мистера Грея, кузнечики и закат золотыми брызгами расплескался по верхушкам тополей. На прежнем месте сидел дед.

— Так и знал, что придешь, — рассмеялся он. — Не терпится молодцу. Не терпится. Садись, поговорим.

— Я согласен, дедушка, что чудовищная радиация крепко подстегнула, ускорила эволюцию. Но неужели на планете никого больше нет, кроме тебя? Ведь мыслящее существо не может жить без общества себе подобных.

— Верно, не может. У меня много друзей в прошлом.

— А здесь? В настоящем? Мама говорила, что весь растительный мир здесь сильно переменился.

— Имеешь в виду моих соседей? Несмышленыши еще они, далеко им до мысли и до человеческого образа. Вот этот ближний ко мне тополь иногда выходит в пространство в образе сороки.

— Сороки? Это она трещала мне человеческим голосом? Мне не почудилось?

— Она, проказница. Приручил я ее, научил говорить то моим голосом, то голосом твоей сестры. Хочешь послушать? Эй, подружка! Где ты? Садись на меня.

Откуда ни возьмись — сорока. Уселась на нижнем суку старого тополя, увидела Руди и застрекотала, заговорила голосом сестренки:

— Ну и дур-рачина ты, Руди! Дур-рачина!

— Но-но! Не оскорбляй. — Дед погрозил птице пальцем. — Он сейчас поумнел. Убирайся, грубиянка.

Сорока послушно улетела, а Руди спросил:

— Ну а на планете есть еще подобные тебе?

— Есть, совсем рядом. Видел на берегу реки старую-престарую вербу?

— Видел. Она вот-вот упадет в воду. Склонилась и сгорбилась, как старушка.

— Она и в человеческом образе уже скрючилась. И не старушка она, а старая ведьма, — проворчал дед.

— Что так? — улыбнулся Руди. — Поссорились, что ли?

— Поругались, — нахмурился дед и вдруг захихикал. — Влюбились дуры в аксельбанты. Какие аксельбанты, спрашиваешь? Живет в недалеком прошлом ясень. Высокий такой, стройный. Он и в человеческом образе стройный. Ничего не скажешь, видный мужчина, в нарядной морской форме и с аксельбантами на груди. В эти побрякушки и влюбились старые дуры. Хи! Хи! Хи!

— А кто вторая дура? — с улыбкой спросил Руди.

— Лично ее не знаю. Растет она пальмой далеко отсюда, в океане, на крохотном островке. В молодости, говорят, была красавицей и звали ее Пальмирой. Но сейчас старуха.

— С бугристыми жилистыми корнями, с мохнатым скривившимся стволом, — подхватил Руди, вспомнив Лазурный берег, островок и древнюю пальму.

— Точно! — удивился дед. — Мне ее так и расписывали. Но ты-то откуда ее знаешь? Ах да! Вы, кажется, отдыхали на берегу океана. Недалеко от берега тот самый островок, а на нем та самая старуха пальма. От мужчины-ясеня она вообще без памяти. И не столько аксельбанты ей полюбились, сколько яхта.

— Яхта! Так это приплывал он! Он! — воскликнул Руди и рассказал удивленному деду происшествие с призраком. — Это он напугал нас. Чем? Да тем, что очень похож на меня.

— Вряд ли это он, — подумав, покачал головой дед. — Его расписывали мне эти дуры словно картинку. Не похож он на тебя. К тому же он вообще никогда не был у нас, иначе поднял бы здесь такой тарарам!..

— Тарарам? Он очень шумный?

— Не говори. Просто сладу нет. За это и не любят его, никто с ним не дружит, кроме одной девчонки, ее, видишь ли, тоже ордена и аксельбанты прельстили. Черт бы с ними, с этими аксельбантами, но сам-то он уж больно шумный. Неуемный какой-то. Энергия в нем, видишь ли, так и кипит. Так и кипит. Представляешь, что он наделал? Проник в будущее, когда уже люди появились. Как он пробрался туда — уму непостижимо. Проник туда тайно… Представляешь, какой жулик? Украл у людей топор, пилу, еще что-то и начал вокруг себя деревья рубить. Каков негодяй! А? Ему плевать, что деревья живые, им тоже больно. Треск, грохот, щепки летят… Этому негодяю, видишь ли, яхта нужна. И полюбилась яхта этой дуре Пальмире, полюбилась пуще аксельбантов. Кстати, ясеня она почтительно называет по имени.

— А как его зовут?

— Забыл что-то… А, вспомнил! Старпом!

— Старпом! — Руди вскочил как ужаленный. — Мистика какая-то! Чертовщина!

— Ты что всполошился?

— Да так, дедушка, — успокоившись и присев, сказал Руди. — Совпадение. Так называли одного моего знакомого.

— Нехороший твой знакомый, — проворчал дед.

— Уж хуже некуда, — усмехнулся Руди. — Давай поговорим о другом, о нашем деле.

— А не попить ли нам чайку?

— Чайку? Ах да! Твои собратья-деревья даже яхты строят, а уж чайку заварить — для вас пара пустяков.

Дед собрат около старого тополя сучья, сухие листья, потом дал Руди неведомо откуда взявшийся котелок:

— Сбегай за водой, а я костерок разожгу.

Руди подбежал к реке. На воде дробились и колыхались лучи заходящего солнца. Заметно вечерело. Вот уже на небе выступили крупные звезды. Слева Руди увидел склонившуюся над водой ту самую дряблую вербу и… ее человеческую ипостась — старую-престарую сгорбившуюся старушку. Она вглядывалась в сторону тополиной рощи и ворчала:

— Огонь палит… Тьфу, старый дуралей.

— Шпионит за мной, старая карга, — нахмурился дед, когда Руди, вернувшись, рассказал о старушке. — Шпионит, а потом доносит своему этому… яхтсмену.

Дед поставил на камни над огнем котелок, насыпал заварку — какие-то зерна и травы. Пока закипала вода, он рассказывал о своей молодости:

— Уже тогда я пристрастился к чайку. Но еще слаще вечерние лучи. Видишь, как они, уходя, играют, скачут по вершинкам тополей — алые, розовые, золотые. А я ловлю их своими губами-листьями, пью. О, какая радость — пить вечерние лучи!

— Да ты отчаянный жизнелюб, — рассмеялся Руди. — Ну а детство свое помнишь? Самое раннее?

— Смутно очень. Помню, что я рос, корнями ощущал приятную влагу, ветвями — тепло, а листьями видел мир — вот эту реку, поля, солнечный свет и, Наконец, ночные звезды. Я видел Вселенную! И начал размышлять о ней, о тайне всего сущего, своими корнями чувствовал токи, идущие снизу, из прошлого. Вместе с ними приходили как будто новые знания, и я умнел, взрослел. И однажды осознал себя личностью, живущей во времени.

— Странно, что у дерева сформировалась именно человеческая личность, а не какая-либо другая.

— А я до тополиной жизни был человеком.

— То есть как это? Таким же обыкновенным человеком, как я?

— Ну конечно. И не однажды. Правда, все свои далекие людские жизни не помню. А вот последнюю иногда припоминаю. Кажется, я был профессором Сор-боннского университета.

— Ну, дед, это уже сказки.

— Вот что, милый юноша. Сейчас приступим к самому для тебя страшному, — хохотнул дед. — Страшному потому, что ты закоренелый материалист. Я ведь тоже материалист, но не такой, как ты. Как бы это сказать…

— Не такой примитивный? — усмехнулся Руди.

— Откровенно говоря, да. Сейчас услышишь вещи до того для тебя оглушительные, что брякнешься в обморок или завопишь: «Караул! Мистика!»

— Ничего, дедушка. Валяй. Я уже ко многому привык.

— А чайку! — спохватился дед и, вскочив на ноги, забегал, засуетился. — Ах я, ротозей! Забыл!

Руди и не заметил, как наступила ночь. Листья тополей серебрились под ливнем лунных лучей, а на стволах плясали розовые отсветы угасающего костра. Дед, все еще поругивая себя, сел и подал Руди кружку, сделанную как будто из древесной коры. Дед понюхал чай, отпил два глотка и сказал:

— Чай неважнецкий, но пить можно.

Дед явно скромничал. Чай получился у него отменный — сладкий, пахнущий шалфейными и медовыми ароматами полей. Дед пил и жмурился — не то от удовольствия, не то его просто клонило ко сну. «Устал он», — подумал Руди и начал поторапливать.

— Итак, ты был раньше профессором. Но не в виде же дерева?

— Конечно. Я и мои друзья-деревья были раньше обыкновенными людьми. Умерли мы кто когда, но давненько. Ой как давненько… Бессмертными духами летали мы по Вселенной. И занесло нас наконец на эту странную планету, и наши бессмертные личности нашли свое вещественное пристанище вот в этих, еще более странных деревьях.

— Бессмертие? — прошептал Руди. — Бред какой-то.

— Бред?! — Дед до того обиделся, что Руди испугался, как бы он сейчас не ушел.

— Нет, дедушка, нет! Говори. Я слушаю. Постараюсь понять, найти в твоих словах рациональное зерно.

— Рационалист он, видите ли, материалист, — пробормотал дед и замолк.

— Ты куда это клонишь? К Богу? Дед, а дед!

— Ась? Извини, чуток вздремнул.

— Что же получается? Мы с тобой бессмертны?

— Господи, до чего устал, — позевывая, сказал дед. — Сон сморил меня. Иду спать. Да и тебе пора.

Какой там сон! Все перевернулось в голове вверх тормашками. Дед «ушел», рассеялся в ночной мгле, а Руди побежал к своему дому-кораблю, подошел к темнеющим на холмике могилам родителей и молитвенно сложил руки: «Помогите! Научите, как думать и что делать?» С щемящей грустью вспомнил он папу и маму и будто услышал их голоса. И легче стало на душе, наваждение улетучилось. Врет все дед! Да и был ли он на самом деле? Не пригрезился ли?

— А ты разве не пойдешь сегодня к своему тополю-старикану? — с улыбкой спросила утром сестра.

Руди махнул рукой.

— Нет, хватит с меня… — Чуть было не сказал «галлюцинаций», но спохватился и подумал: «А что, если посоветоваться с ней?» — Хочу провериться в твое кабинете.

— И ты доверяешь моим знаниям?

— Доверяю. Ты была у мамы старательной ученицей. В медицинском кабинете Руди сел в кресло и поморщился, сейчас вцепятся «пиявки»! Многочисленные датчики-«пиявки» зашевелились, змеями поползли к запястьям, к груди, к вискам и присосались. На табло заплясали цифры, кривились какие-то цветные линии.

— Все то же самое, — глядя на табло, сказала Катя. — Все внутренние органы в порядке, но вот сердце…

— Опять ты о моем сердце, — недовольно прервал Руди. — Меня интересует голова. Не могут ли возникать у меня какие-нибудь галлюцинации?

— Ни в коем случае. Психика уравновешенная, но чувствуется усталость. Такое впечатление, что сегодня ты не выспался.

— Вот это верно, мысли одолевали, — признался Руди.

— Твои мысли тяжко отзываются на сердце.

— Да не причитай ты над моим сердцем, — рассердился Руди и сорвал с себя датчики. Увидев обиженно поникшую Катю, он вскочил, обнял ее и с захлестнувшей душу нежностью зашептал: — Прости, сестренка. Не очень-то я ласков с тобой. Ну прости, родненькая. Одна ты у меня.

— Прощаю, — сквозь слезы улыбнулась Катя - Но не обижайся, если скажу правду. Чувствует мое сердечко, что не получится у нас с машиной времени. Папа был лучшим в мире электронщиком — и не получилось. Брось ты это. Суждено нам остаться этом времени, ну и ладно. Проживем, и неплохо проживем, еще с полсотни лет.

— Ну, насчет того, чтобы остаться, это ты зря. Я обязан проникнуть в прошлое и все сделать, чтобы вернуть нашу родную планету на прежний и нормальный путь развития. Это мой долг перед мамой и папой. Понимаешь? Святой долг.

— Долг! Долг! Посмотри, на кого ты похож со своим долгом! — Катя вцепилась в рукав брата и подвела его к зеркалу.

— Вижу, — усмехнулся Руди, впервые по-настоящему разглядывая себя в зеркале. — А по-моему, ничего. Статный, как молодой тополь.

— Ты вообще красив. Но посмотри, что сделал твой долг. Седые пряди на висках, упрямая складка на лбу и чуть ли не фанатический блеск в глазах. Ты целеустремлен, как… как…

— Как птица в полете, — с улыбкой подсказал Руди.

— Нет, как дьявол в этом… в походе. Ой, запуталась я.

— Запуталась, сестренка, запуталась! — расхохотался Руди. — Идем завтракать, а потом весь день будем отдыхать. Мы с Мистером Греем пойдем с удочками на озеро, а ты в лес по грибы.

Мистер Грей оказался превосходным рыболовом. С дьявольским чутьем он улавливал момент клева, мигом вскидывал удилище — и на крючке, серебрясь на солнце, неизменно трепыхалась рыба. И обед получился превосходным: ароматная уха, жареные грибы, свежие ягоды. Вечером Мистер Грей мешал брату и сестре слушать музыку, то предлагая сыграть в карты (он стал ловким шулером), то нашептывая Руди на ухо:

— Шеф, а шеф. Машина наша того… ржавеет. «Ну и пусть ржавеет, — подумал Руди. — Пойду завтра к деду. Послушаю чепуху о бессмертии, а потом дед, может, и научит своему умению ходить а прошлое».

Ранним утром, когда мистер Грей готовил на костре завтрак, Руди пришел в рощу и сел под древним тополем на его корявые старые корни. Под робкими лучами встающего солнца сверкнули листья на макушках тополей, медленно рассеивался туман. Тишина. Вдруг треснула сухая ветка, из редеющей дымки выступил дед и, сладко жмурясь на солнце, проговорил:

— Ах как хорошо утречком прогуляться. Ах как приятно.

— Не прогуляться ты вышел, — усмехнулся Руди. -4 Смущать мою душу явился, старый Мефистофель.

— Подумаешь, какой Фауст нашелся, — проворчал дед и сел напротив юноши. — Не Фауст ты, а жалкий трус. Бессмертия испугался, а уж на Бога… Бедненький ты мой Боженька, да он готов на тебя с кулаками наброситься.

— Не морочь голову, дед. В мире нет ничего, кроме единой материальной субстанции.

— Тьфу ты пропасть! — рассердился дед. — Вцепился в свою субстанцию и ни с места. Дай ему в качестве субстанции кусок глины, камень, вообще что-нибудь твердое, что можно пощупать. Помнится, кто-то сказал: стукнуться лбом об стену — это еще не значит изучить стену. Вот вы, люди, стукнулись лбом об свою видимую субстанцию, как об стену, и решили, что все изучили, все знаете. А ведь за этой видимой стеной невидимый мир, которому нет конца и краю. Посмотри на эту стену-субстанцию. — Дед показал на утренние поля, на небесную высь. — Видишь, как, просыпаясь от сна, ликует природа. О чем она грустит в вечерние часы и чему радуется сейчас? Она хотела бы сказать, да не может.

«И в самом деле не может», — подумал Руди, глядя на синеющие вдали рощи, на голубое небо. Там, в небесной выси, чему-то радуются, звонко заливаются и будто смеются невидимые отсюда жаворонки. Словно воздух и само небо смеются. А еще выше, за невидимыми жаворонками — невидимые звезды. А за ними… Что же за ними?" Вечная и бесконечная жизнь? Вдруг у Руди перехватило дыхание, и в голову стукнули знакомые с детства жутковатые и бездонные вопросы: «Кто я? Откуда я? Оттуда?»

Видимо, и с дедом случилось что-то похожее — у него расширились глаза и ошеломленно раскрылся рот. С минуту дед и Руди молча и как-то странно глядели друг на друга.

— Дед, а дед? — испуганно прошептал Руди. — Что это было с нами?

— Не знаю, — тоже шепотом ответил дед. — Странная минутка промелькнула, очень странная. Минутка-вестница?

— Что все это значит? Вот ты, наша мысль, деревья и поля, облака и жаворонки? А там, за ними? — Руди показал на небо. — Что все это? Бесконечный Бог? Его сон?

— Вот этого, милый, никто не знает и никогда не узнает. Будем считать, что есть бесконечная в своих возможностях природа.

— А бессмертие? — В душе у Руди загорелась вдруг отчаянная надежда. Папа и мама! Неужто живы? По-иному, но живы? — Бессмертие, дед? Есть оно? Веришь?

— Не только верю, но твердо знаю из собственного опыта.

— Ну хорошо. Предположим, что ты помнишь свои прошлые жизни. Но почему люди не помнят?

— Это запрет природы. Подумай, что случилось ы› если бы все люди знали о своем бессмертии? Да °ни все или почти все, избегая жизненных трудностей или просто из любопытства — а что там? — кончали бы жизнь самоубийством в надежде на лучшую долю в будущем. И тогда разумной вещественной жизни не было бы вовсе. Мудрая природа положила предел, дала вам инстинкт самосохранения и незнание о бессмертии душ, оставив лишь догадки.

«Звучит убедительно и логично, — подумал Руди. - Но что это со мной? Неужели я, материалист, поверил в чепуху о бессмертии?» И с грустной усмешкой Руди постучал по стволу дерева. Его, дедова дерева. — Слышишь гулкий звук? Он говорит об изъеденных червями пустотах.

— Да, вот мой нынешний вещественный образ скоро разрушится. В пространстве я исчезну, но останусь во времени. И через годы мой мыслящий дух неизбежно возникнет вновь в вещественном мире. Где? В каком образе? Не знаю.

— Почему же ты не кончаешь жизнь самоубийством? Хотя бы из любопытства.

— Так и знал, что ты задашь этот нелепый вопрос, — рассмеялся дед. — Во-первых, не смогу. Мои возможности в пространстве ограничены. А во-вторых, и самое главное, — не хочу. И никто из деревьев не захочет. Если бы ты знал, до чего удивительна и приятна древесная жизнь! Видишь, как искрятся и щебечут мои листья? Это я пью чаек, невыразимо сладкие утренние лучи.

— Чаек? — усмехнулся Руди. — Этому охотно верю. Ты лакомка и жизнелюб. А насчет бессмертия — чепуха. Смешная и неубедительная гипотеза.

— Неубедительная? — В голову деду пришла, видимо, какая-то удачная мысль. Он улыбнулся. — Послушай, самые безумные, самые сумасшедшие гипотезы оказывались потом самыми истинными и убедительными. Знаешь об этом из истории наук?

— Знаю.

— Вот ты сейчас столкнулся не с сумасшедшей гипотезой, а с сумасшедшей реальностью — и спасовал. Сбежал в кусты, в свои чахлые псевдоматериалистические заросли. Как же, там привычнее! Там уютнее!

«А ведь дед прав», — подумал Руди, чувствуя, что аргументы, которые как кирпичи укладывались в его голове, теперь рушились, рассыпались в прах.

— Ладно, — согласился он. — Ты, дед, — реальность, и перед сумасшедшей реальностью я сдаюсь. Но что я могу извлечь из этого?

— Знаю, — рассмеялся дед. — Ты прагматик. Тебя волнует практическая сторона. Ты прав. Заболтались мы с тобой, зафилософствовались. Сначала исправим искажение во времени, поломку в нашей сумасшедшей реальности, а потом пофилософствуем всласть.

— И я смогу… — Сердце у Руди отчаянно заколотилось.

— Не волнуйся. Все уладится. Завтра сходим во времени. Для пробы сначала недалеко, всего лишь на несколько миллионов лет в прошлое. А сегодня отдохни перед походом. А я ухожу. Мешают нам.

Дед «ушел», слился с деревом. В тот же миг Руди услышат голос сестры.

— Ну и засиделся под своим деревом, замечтался, — рассмеялась она. — Идем завтракать.

Завтракали у пылающего очага. Прежде чем подать кофе, Мистер Грей, таинственно подмигнув, нырнул в корабль и вернулся со свежими персиками, бананами, апельсинами.

— Откуда это? — удивился Руди.

— Ночью я приказал двум «паукам» слетать на Лазурный берег и набрать плодов.

— А что, если сегодня отдохнем на Лазурном берегу, в нашем бунгало? — предложил Руди.

— Что ты! — испугалась Катя, и глаза ее затуманились такой тоской, что Руди стало жаль сестру. — Там сейчас пусто, и все будет напоминать о маме и папе, которых уже нет.

— А здесь?

— А здесь… здесь… — всхлипнула Катя и показала на могилы. — Здесь они рядом.

— Сестричка, родная. Перестань. Мы же договорились, что, несмотря ни на что, будем счастливы.

Весь день брат и сестра «под руководством» потешного Мистера Грея провели на Лазурном берегу и были счастливы. Вернулись поздно вечером с запасом свежих плодов.

Ранним утром, когда еще курился предрассветный туман, Руди с нетерпением прохаживался около старого тополя.

— Дед, а дед. Где ты? — Руди постучал по стволу.

— Разбудил все-таки, зануда Фауст, — недовольно проворчал дед, выступая из тумана.

— Извини, дедушка. Хочется поскорее…

— Знаю, знаю. Так и рвешься в дальнее странствие. Посидим сначала, помолчим. Слышишь? Пташки уже поют, солнышко встает. А воздух-то! Воздух! Свежий, росистый. До чего вкусный воздух.

— Понежиться захотелось, — улыбнулся Руди. — Ну и сластена ты, дедушка. Хорошо, уютно устроился на планете Окаянной. И живешь какой-то двойной жизнью. То человеком, то деревом.

— Завидуешь? Ничего, скоро и ты, человече, поживешь деревом.

— То есть?

— А вот превращу тебя сейчас в чурбан, — хохотнул дед. — Испугался? Слушай меня и не падай в обморок.

Руди услышал до того непривычное, что стал полагаться не столько на разум, сколько на свою фантазию.

А ею природа его не обделила. Он закрыл глаза, слушая деда, и на «экране» своего воображения увидел такую картину. Вот сидят они сейчас на корнях, биополе старого мудрого дерева обволакивает их, каким-то непостижимым путем превращает их тела в безгласные, бездыханные чурбаны. Биение сердец, токи крови, все жизненные процессы замрут, и лишь электромагнитные импульсы — суть и ядро их переживаний и мыслей — будут жить в прежнем ритме. Но уйдут они из бездыханной телесной оболочки — и получат новое тело, пригодное для жизни во времени и невидимое, как бы не существующее в настоящем моменте. Но с первым шагом в прошлое оно обретает материальность, становится зримым и ощутимым. И вот Руди вместе с дедом шагает по тысячелетиям каким-то двойником, а его подлинное тело…

— Оно же умрет! — вздрогнув, воскликнул Руди. — Тело нынешнего, здешнего момента умрет без биения сердца, без дыхания. Моим психическим импульсам некуда будет вернуться. Как личность я здесь исчезну.

— Все-таки испугался, — усмехнулся дед. — Хорошо, что в обморок не упал. Успеют твои импульсы вернуться, и личность твоя сохранится. Твое тело останется бесчувственной, безжизненной деревяшкой лишь на миллисекунду, даже меньше. Но за этот миг ты проживешь в прошлых веках дни, месяцы, даже годы. Там ты будешь властелином времени, а здесь ты только хозяин пространства. Но зато какой хозяин! — с завистью вздохнул дед. — Сейчас пойдешь завтракать, а я останусь на месте. Но я тоже буду завтракать! — весело воскликнул дед и вскочил на ноги. — Да, да! Я буду кушать сладкие соки земли и пить золотые солнечные лучи. От счастья мои листья заиграют, затрепещут и засеребрятся, играя с лучами, купаясь в росе…

— Да ты поэт, дедуля, — улыбнулся Руди.

— Но раб пространства, — снова пожаловался дед. — Можешь прийти ко мне с топором и срубить, а я не сдвинусь с места, не смогу убежать.

— Что ты! Как мог подумать о топоре? — в ужасе воскликнул Руди и, вскочив на ноги, ласково погладил деда па плечу, а потом по мохнатому, шершавому стволу. — Дедушка, милый. Что с тобой?

— Ну-ну, я пошутил, — засмеялся дед. — Не обидишь ты меня. И моих друзей не обижай, когда будешь в прошлом. Боятся топора, боятся они и этого жулика с аксельбантами. Они так и зовут его: Старпом-с-топором. Завтра пойдем к друзьям, а к нему ни-ни.

На прощанье дед помахал рукой и, затуманившись, слился со своим древесным естеством. Руди пришел к костру, где его ждали Катя и Мистер Грей. За завтраком он решился и рассказал о своих беседах с мыслящим деревом, о его человеческом образе.

— Враки! — замахал руками Мистер Грей. — Выдумщик ты, Руди. Сочинитель.

— Нет, не враки, — заступилась Катя. — Я даже видела его однажды. В утреннем тумане рядом с Руди под тополем кто-то сидел. Бородатый такой. Это он?

— Он, сестренка. Очень милый и мудрый дед.

— Дед! Ха! Ха! Ха! — дико захохотал Мистер Грей и убежал в лабораторию.

— Как бы не свихнулся, — встревожился Руди.

— Эх ты, — рассмеялась Катя. — Ты так погрузился, в свои мысли, что ничего не замечаешь. Мистер Грей просто делает вид, что страшно рассердился, чтобы развлечь нас и позабавить. Потешный он, добрый.

Весь день, однако, Мистер Грей дулся на Катю и Руди, на их вопросы о здоровье отмахивался и презрительно бурчал:

— Сочинители. Мистики. Всыпать бы вам.

Вечером брат и сестра задобрили Мистера Грея, пригласив его сыграть в карты. Очень любил он азартные игры. С неуловимой ловкостью передергивая карты, он неизменно выигрывал.

— Дети вы еще, — вздыхал Мистер Грей. — Сочиняете сказки и верите им. Был бы жив шеф, ох и всыпал бы вам.

— Да, папа не одобрил бы, — сказал Руди. Ранним предрассветным утром, когда Мистер Грей разжигал костер, Катя попросила:

— Разреши, Руди, проводить тебя до тополиной рощи. Ну хоть немного.

— Только до мостика, а дальше ни шагу.

— Идете к своему сказочному деду? Ну-ну, — иронически хмыкнул Мистер Грей и пригрозил: — Опоздаете к завтраку, сам все съем. Ничего не оставлю.

Светало. Из мглы выступали верхушки деревьев, кусты. Радостно было на душе у Руди и немножко тревожно. У мостика Руди и Катя остановились.

— Дальше ни-ни. Увидит тебя дед и уйдет. Назад! — строго приказал Руди и пошел к роще.

— Эх ты, — обиделась Катя. — Опять ничего не замечаешь. Никто не увидит меня. Обернись и посмотри.

Руди обернулся и замер: где же Катя? Вместо нее какая-то еле видимая сказочная фея утренних лугов и туманов. Светловолосая, в белом платье с пышными кружевами на плечах и подоле, Катя словно клубилась вместе с туманами, таяла в их волнах и снова чуть заметно выступала.

— Какая ты чудесная сегодня, — улыбнулся Руди. «Кавалера бы ей. Бедные мы с ней, одинокие», — с острой жалостью подумал Руди, но встряхнулся, снова Улыбнулся и сказал: — Так уж и быть. Постой на мостике минуты две — и назад.

В редеющей дымке показались наконец тополя. Листья на их макушках под лучами встающего солнца переливались золотом, серебром и чернью. На прежнем месте сидел дед и сладко позевывал.

— Трусишь? Хе! Хе! Хе! — посмеивался он.

— Волнуюсь, дедушка.

— Не бойся. Сначала сходим к моему внуку. Удивлен? Растет в недалеком прошлом тридцатилетний тополек, этакий преозорной мальчишка.

— Тридцатилетний? Ничего себе мальчишка.

— Масштабы жизни у нас разные. Забыл? Люди живут десятки лет, а деревья сотни. Садись рядышком, и возьмемся за руки. Так и потопаем. В биополе старого дерева уже ткутся нити, образуются новые наши тела для жизни во времени. Не чуешь?

У Руди невольно и сладко смежились веки. Он будто заснул и проснулся каким-то другим — легким, почти невесомым и незримым. Все так же держась за руки, дед и Руди встали и пошли в темную глубь веков. Что ни шаг — то день или неделя. Солнце огненной кометой мелькало с востока на запад, потом потонуло во мгле. Теперь их шаги — уже десятки и сотни лет. Непроницаемая тьма, тихо. И вдруг багровая вспышка, прокатился гул.

— Что это? — испугался Руди.

— Не понял разве? — Ворчливый голос деда слышался словно издалека или сквозь вату. — Это же мелькнула атомная война. Эх, люди, люди. Позор! Уйдем от них подальше, к милым и тихим обезьянкам. Шире шаг!

Шаги их теперь — тысячи и миллионы лет. Минут через пять дед предложил:

— Выйдем в пространство. Погреемся на солнышке, передохнем.

Они сбавили шаг. Солнце замелькало, рассеивая мглу. Дед и Руди остановились. Остановилось и солнце, осветив довольно безрадостную картину: низкорослые чахлые березки, камыши, кочки. Под ногами хлюпала грязная жижа.

— Тьфу ты пропасть! — выругался дед. — В болото угодил. Идем дальше.

Руди и дед шагнули во тьму времени. Минуты через две снова рискнули выйти в пространство. На этот раз удачно. Они очутились на светлой поляне и присели на сухой пригорок, спугнув гревшегося на солнце бурундучка. Шелестели травы, порхали бабочки, в цветах копошились пчелы. Все вроде бы знакомо с детства. Но лес, глухо рокотавший шагах в десяти, совсем другой. Деревья высоченные, затейливо кривившиеся могучие ветви несли такую массу листьев, что в них, казалось, можно укрыться от любого дождя.

— Дед, мы же в кайнозойской эре.

— Угадал, — рассмеялся дед. — Знаешь по картинкам и учебникам. Я часто захаживаю сюда. Смотри. Узнаешь чудище?

Руди узнал мегатерия, величайшего из ленивцев. Угольно-черный зверь по массе превосходил слона и был чудовищно неповоротлив. Мегатерий сидел на опушке и ломал деревья, желая добраться до верхних и, видимо, самых вкусных ветвей. Еле-еле дотянулся и, сидя в задумчивой позе, начал прожевывать охапки листьев. Потом лениво перетащил свое тело в глубь леса.

— А хорошо здесь, — сладко жмурился дед. — Люди появятся через миллионы лет, и сейчас так уютно и тихо. Идиллия!

Но дедову «идиллию» самым наглым образом нарушили те самые «милые обезьянки», которых минуту назад он сам же расхваливал. И откуда только их черти принесли? Появились они на опушке внезапно, вынырнув из густой листвы, как из темной пещеры. Обезьяны скакали с ветки на ветку, срывали какие-то плоды ве личиной с яблоко и, чмокая от удовольствия, жевали. И вдруг, увидев внизу на поляне деда и Руди, завизжа ли, начали корчить отвратительные гримасы и швырять в непонятных двуногих плоды и ветки. Недожеванны слюнявый плод угодил в дедову щеку.

— Ах вы, негодные твари! Да я вам! — Дед, схватив ветку, вскочил и погрозил обезьянам. Те ускакали. Де вытер рукавом щеку, сел на пригорок и начал ругать ся: — Вот из этих вертлявых и визгливых дряней получатся потом крикливые и драчливые люди и начнут швырять друг в друга атомные бомбы. Эх, люди, люди. Стыд-то какой! Позор!

— Не ворчи, — хохотнул Руди. — Сам ты был таким же когда-то. Идем. Дорогу к своему внучку, надеюсь, знаешь?

— Как свои пять пальцев. Тропу через темные джунгли времен дед, видимо, давно протоптал и знал отлично. Он уверенно вел Руди по тысячелетиям, и минут через десять они вышли из тьмы веков в пространство. И Руди сразу понял: они в нужном месте и в нужном времени. Они стояли на высоком холме, рядом резво шелестел листвой молодой гладкоствольный тополь. «Это он», — догадался Руди. Внизу под жарким полуденным солнцем светилась цветами поляна, а вдали синели рощи и сверкало озеро. Руди и дед сели на траву, звон листвы над ними становился все громче и сменился мальчишеским смехом. «Дедов внук», — усмехнулся Руди. И точно: из-за их спин выскочил парнишка лет двенадцати и, хохоча, начал плясать.

— Дедушка в гости пришел! Дедушка! А это кто? Твой друг?

Парнишка присел и начал с любопытством разглядывать Руди. Поразили его, видимо, шаровары и модная куртка. Сам парнишка одет еше более простецки, чем дед: короткие, чуть ниже колен, штаны, рубашка, на ногах сплетенные из лыка башмаки.

— Ты Руди! — воскликнул мальчик. — Дедушка рассказывал о тебе. Правильно? Ты Руди?

— Руди. А тебя как звать?

— Тополь.

— Ну что это за имя? И не тополь еще, а тополек. Толик — маленький тополик. Хочешь, буду звать тебя Толиком?

— Толя. Анатолий. Хорошее имя, — одобрил дед.

— А тебе не скучно одному на холме? — спросил Руди мальчика. — Рядом ни одного деревца, не с кем поговорить, пошептаться листвой.

— Зато безопасно. Ни один зверь не вскарабкается, не сдерет с меня кору, не покормится листьями. Одни только птицы садятся на меня и поют, поют. Еше бурундучок навещает.

Полосатый бурундук, точно звали его, вскочил на холм, с любопытством повертел мордочкой и скрылся в траве. А далеко внизу тяжело протопали мастодонты, подошли к деревьям и, обдирая кору, треша сучьями, начали жевать листья.

— Да, ты хорошо устроился, — улыбнувшись, согласился Руди. — Как это ты сумел?

Парнишка, такой же словоохотливый, как и его Дедушка, поведал интересную историю. Выдумал он ее вместе с дедом или в самом деле все так и произошло, Руди не знал, но рассказ ему понравился. По словам мальчика, лет тридцать тому назад сюда упали из будущего дедовы пушинки-семена. Ветер разнес их по горам и долинам. Тысячи и тысячи из них Погибли. Но одна пушинка, упавшая на одинокий каменистый холм, зацепилась за комок плодородной почвы и пустила корни.

— Вот с тех пор все расту и расту, — закончил мальчик.

— Какой же ты внук? Ты сын старого тополя. И кру том у тебя ни братишки, ни сестренки. И ни одного другого мыслящего деревца? Скучно же.

— Мне еще повезло, — сказал Толик и вдруг поморщился. — Ну, не так уж и повезло. Вон там, на берегу озера, растет молодая вербочка, злющая и вредная девчонка.

— Так это же внучка… вернее, дочь старой вербы! - догадался Руди. — Она жила на берегу реки рядом с дедушкой. Умерла она недавно. Слышал? Переломилась пополам и упала в воду.

— Так ей и надо, старой карге. Но девчонка ее живет. Тоже ведьма порядочная.

— А ты сходи к ней вместе с Руди, — предложил дед. — Все-таки у нее горе. А я устал. Подожду вас, по греюсь на солнышке. Сходи, не упрямься.

— Ладно уж, — поморщился Толик. — Идем, Руди. Парнишка соскочил, буквально слетел с холма о легкостью тополиной пушинки. Руди же спускался по каменистой круче осторожно, цепляясь за выступы.!

— Тяжел ты, дядя Руди, — смеялся Толик. — Носорог!

— Не привык я к вашим местам, — улыбаясь, оправдывался Руди. — А где же озеро?

— Пойдем прямо к нему через этот лесок. «Ничего себе лесок», — подумал Руди, войдя во тьму и влажную духоту прибрежной рощи, в настоящие джунгли миоцена с одуряющими запахами крупных цветов, с лианами, свисающими с мохнатых сучьев каких-то незнакомых громадных деревьев. Со всех сторон из мглы тучами налетела мошкара.

— Куда ты меня завел? — хмурился Руди, сдирая с лица паутину и отмахиваясь от мошкары.

— Мне здесь тоже не нравится, но зато ближе к берегу.

На берегу Руди вздохнул с облегчением: солнечно и сухо. Прямо перед ним плакучие ивы свесили косы над водой. Чуть дальше, среди кустарника, шелестела листвой одинокая молодая верба.

— Это она, — пояснил мальчишка. Он подошел к вербе, постучал по стволу и крикнул: — Эй ты, ведьма! Выходи!

— Ну чего тебе, вредина? — недовольно проговорила девочка, вышедшая из ивняка. На ней зеленое платье и черная лента, вплетенная в светлые волосы. Увидев Руди, она испугалась: — Ой, дяденька! Но это не Старпом.

— Конечно, не твой Старпом-с-топором, — рассмеялся Толик. — Это не твой друг, а мой. А твой Старпом уже не будет дружить с твоей матерью. Не с кем. — Вспомнив об умершей старой вербе, Толя с сочувствием посмотрел на девочку. — Старая была твоя мать, очень старая, — сказал он. — Умерла она недавно. Знаешь?

— Знаю, — всхлипнула девочка. Она села, прислонившись к собственному стволу, и зарыдала. — Осталась я совсем одна. Никто не любит меня.

Добрый все-таки мальчик Толя, весь в своего деда. Он присел рядом с девочкой и уговаривал:

— Не плачь. Не совсем же ты одна. Есть мой отец. Любит он тебя. Дедушка! Так зовет его наш гость, вот этот дяденька. Мне он тоже придумал имя. И знаешь какое? Толик-тополик. Толя.

— Толик-тополик, — сквозь слезы улыбнулась девочка. — Как красиво! Толя. Толик.

— И тебе придумаем имя. А что, если назовем ее Вербочкой? — Мальчик посмотрел на Руди.

— Вербочка? Длинновато. Верба… Вер… Вера!

— Вера! — воскликнул Толя. — Верочка-вербочка Да улыбнись ты, Вера. Хочешь, я с тобой не буду боль ше ругаться?

— Правда? — обрадовалась Вера.

— Правда. Но с твоим другом не помирюсь.

— Зря. Он хороший дяденька.

— Вы имеете в виду ясень? — спросил Руди. — Где же он растет?

— А вот здесь. — Девочка показала на высившийся неподалеку крутой берег с бухточкой-заливом.

— Здесь же пусто.

— Здесь и не здесь, — рассмеялась девочка, забыв о своем горе. — Он в другом времени. Недавно я была у него в гостях. Отсюда близко, всего несколько тысяч лет назад. Озеро наше там такое же, но на берегах по-другому.

— Деревья там другие, вот и все, — сказал Толя.

— Не был там и не говори, — заспорила девочка. ¦ Там все лучше. Сухо, светло, кругом цветы. Растет он высоким стройным ясенем. И сам он дяденька красивый — Ерунда, — махнул рукой Толик. — Одевается он красиво, вот и все.

— Нет, не все. Не видел и не спорь. Мундир на нем морской. На рукавах нарисованы парусные корабли, на плечах золотые погоны и на груди сверкают эти… Как их?.. Аксельбанты!

— Аксельбанты! Ха! Ха! Ха! — расхохотался Толя. —  Все уши прожужжала про аксельбанты. А знаешь, дядя Руди, почему старая верба, ее мать, дружила с ним? Аксельбанты понравились старой ведьме… Ой, прости, Вера! Я нечаянно. — Толя сел рядом с обиженной девочкой, гладил ее по плечу и приговаривал: — Не буду больше ругаться. Ну прости, Вера. Верочка-вербочка. Прости.

— Завидуешь ты ему, — хмуро сказала Вера.

— Завидую, — согласился Толик. — Еще бы. Я вот почти ничего не помню, каким я был раньше. Обыкновенным человеком или деревом? А он хорошо помнит, что был человеком и жил в пространстве.

— А как интересно в пространстве! — с восхищением подхватила Вера. — Он плавал по всем морям, по обычным и даже там, — девочка показала на небо, — среди звезд.

— Ну, это он врет. Звездных морей не бывает.

— Бывают, — горячо заступилась Вера. — Плавал он под звездными… нет, под какими-то световыми парусами, старшим помощником капитана. Оттого зовут его — Старпом.

«Вот оно что, — подумал Руди. — Совпадение имен объясняется очень просто. А я-то, дурень, переживал».

— Старпом мне рассказывал о всех морях, о мятежах и этих… пиратах. Ух, как интересно! — воскликнула Вера.

— Пиратом и разбойником он мог быть. Он дяденька такой. Старпом-с-топором! А звездные моря… Ты, дядя Руди, веришь в них?

— Нет, о таких не слыхивал, — усмехнулся Руди. — Сочиняет ваш Старпом-с-топором. Выдумывает.

— Выдумывает? Может быть… — нерешительно сказала девочка. — Вспомнила! Он и о тебе, дядя Руди, рассказывал. Откуда он знает о тебе? Он же гостил у моей мамы, в вашем времени. Как будто видел тебя и рассказывал, что ты, дядя Руди, сейчас просто человек и ничего не помнишь о своей прошлой жизни. Он говорил, что ты когда-то давно плавал вместе с ним по звездным морям штурманом. Но ты вовсе не штурман и не человек, а этот… Как его?.. Сатана!

— Сатана! — расхохотался Руди. — Ну и ясень вам попался. Отчаянный врун и сочинитель. До бреда досочинялся.

Рули хотелось еше побеседовать с ребятами, отдохнуть с ними душой, но солнце клонилось к закату, протянулись длинные тени, и стало прохладнее. Толик и Вера заспорили, какие лучи вкуснее — утренние или вечерние.

— Мне нравятся самые ранние лучи, с утренней росой, — сказала Вера.

— А мне вечерние. Они прохладные, розовые и вкусные-превкусные. — Мальчик причмокнул губами. Видимо, такой же лакомка, как и дед. — А тебе, дядя Руди какие? — спросил Толик и рассмеялся. — Забыл! Ты же просто человек и ничего не понимаешь в лучах и соках, в дождях и росах.

— Кое-что понимаю, но не так, как вы. А сейчас, ребятки, пора прощаться. Пейте свой вечерний солнечный чай, а меня ждут там. — Руди ткнул пальцем вверх, словно в будущие миллионолетия. Потом подошел к девочке и погладил ее по голове: — Не расстраивайся, Вера. У тебя есть теперь друзья — дедушка, Толик, да и я буду навещать. Не возражаешь?

— Приходи. Ты хороший дяденька, но… — Вера смутилась. — Но Старпом все-таки лучше.

— Ну и смешная ты, Вера, — расхохотался мальчик. — Срврать не сумела. К тебе я приду завтра утром. До свидания, Верочка-вербочка. Не скучай.

На холм Руди и мальчик поднялись, когда солнце, коснувшись горизонта, догорало распухшим косматым шаром. Листья молодого стройного тополя сверкали багрянцем и позолотой. Но кругом — никого.

— Дед, а дед! — испугался Руди. — Где ты? Не шути.

— Ушел дедушка, — рассмеялся мальчик. — Жцет тебя дома. Мы с ним так договорились. Еще раныце — А как же я?

— Сам научишься. Возвращаться легче. Шагай себе и шагай. Увидишь в темноте вспышку, ну, эту… страшную войну, сделаешь еще шага четыре и не заметишь, как будешь дома. Дедушка все рассчитал. Иди, иди. Не бойся. До свидания.

Мальчик незаметно исчез, ушел в свою истинную телесную сущность. «Сейчас он наверняка наслаждается, пьет свой вечерний чай», — с усмешкой подумал Руди и попробовал мысленно влезть в его древесную шкуру-кору. Он присел, закрыл глаза и увидел себя молодым тополем. И будто почувствовал, как клетки его тела, каждый его древесный нерв наливаются радостью и счастьем. Он шелестит листьями и ловит ими, пьет золотые лучи заходящего солнца и ощущает нерасторжимое родство с природой — с вечерними сумерками, с каждой травинкой, с засыпающими горами и долинами.

«Пожалуй, дед прав: приятно быть деревом, — подумал Руди. — Но пора домой». Он встал и решился — шагнул в будущее. Сначала мысленно, а потом и по-настоящему ступил на тропинку времени. Она крепко отпечаталась в его памяти. Дед знал, что так и будет. Руди довольно уверенно чувствовал себя во мгле, в проносившихся мимо веках и вдруг вздрогнул: тьма озарилась, прокатился протяжный гул — атомная война, своего рода веха, ориентир. Еще несколько шагов — и Руди ощутил, как его «временное» тело перешло в тело «пространственное», в подлинно земное. Он с закрытыми глазами сидит на каких-то корнях, слышит лепет листвы. Руди открыл глаза и… дед! Перед ним в дымных утренних лучах сидит улыбающийся дед.

— Сон! — Руди вскочил на ноги. — Околдовал ты меня, старый волшебник. Я видел удивительный сон.

— Тьфу ты пропасть! — рассердился дед. — Экие непонятливые люди. Чуть что непривычное, и сразу же: «Сон! Мистика! Караул!»

— Прости, дедушка. Не так просто свыкнуться. Неужто я вот на этих корнях просидел лишь миг, а там, — Руди ткнул пальцем вниз, — я прожил целый день? Я ведь могу проверить.

— Проверь, дружок. Проверь. А завтра зайди. Руди побежал к своему дому-кораблю. На полпути, на мостике, в прежних утренних туманах увидел Катю.

— Ты почему вернулся? — удивилась сестра. — Побыл у деда всего лишь минуту.

— Какая там минута? Да я прожил целый день! — воскликнул Руди и вкратце рассказал о путешествии в глубь миллионолетий, о Толике-тополике, о Верочке-вербочке.

— Прямо сказка, — прошептала Катя. — Завидую тебе, Руди.

— Но ты веришь, что так и было в действительности?

— Верю, Руди. Потом расскажешь подробнее. Пусть и Мистер Грей послушает.

— Ни в коем случае! Он в обморок упадет. Идем, ждет он нас.

Брат и сестра подошли к костру. Завтрак еще не сварился, но Мистер Грей уже расставлял на столе тарелки и стаканы.

— Что-то раненько вы вернулись, — удивленно хмыкнул Мистер Грей и съехидничал: — Поругались со своим выдуманным дедом? Ха! Ха! Ха! Поругались!

— Поругались, Мистер Грей. Завтра пойдем ми риться.

Утро следующего дня выдалось хмурое, от мелк сеющего дождика Руди прятался под густой листво старика тополя и звал деда. Тот пришел лишь чере полчаса и тоже хмурый, как это непогожее утро. С поги его заляпаны грязью и болотной тиной, к мок рым штанинам прилипли водоросли и желтые лист ки ряски.

— Ну чего тебе? — недовольно проворчал дед. — Видишь, вляпался я. В разведку ходил. Живет дура ольха на болоте, но зато на полпути к мезозою.

— Ты уверен, что все произошло в мезозое?

— Почти уверен. Вот передохну часик дома и пойду еще дальше. Разведаю дорогу покороче. А ты иди, не мешай.

Руди извинился и ушел. К полудню погода разгулялась, разошлись тучи, и в жарком синем небе вовсю заливался жаворонок. После обеда Руди перешел мостик, ступил на другой берег. Под ногами в просохших травах кружились пчелы, звенели кузнечики. Руди нетерпеливо прохаживался, не смея, однако, подойти к тополиной роще. Но когда клонившееся к закату солнце позолотило листья, он не выдержал, вошел в рощу, погладил мохнатый ствол старого тополя и прошептал:

— Дедушка, где же ты?

Руди присел на корень и стал ждать. Минут через десять перед ним возник дед — улыбающийся, весело потирающий руки. Сапоги чистые, на штанах ни малейших признаков болотной тины и водорослей.

— Уж не побывал ли ты у Толика?

— Угадал, шельма, — рассмеялся дед. — Погостил я на обратном пути у сынка. Там и почистился. Старая ольха хоть и глупа, но добра и заботлива. Помогла мне выбраться из болота и перейти еще дальше вниз во времени к своему давнему знакомому, к кудрявому, нарядно одетому дубу. Вот уж дуб так дуб. Болван страшный. Зачем, спрашивает, шляешься по векам? Дома не сидится? Переправить меня вниз отказался. Но я уломаю его.

Но шли дни, а дела у деда с дубом не ладились.

— Не буду, говорит, шататься по векам, — хмурился дед. — Мне, дескать, и здесь хорошо. Пью корнями вкусные соки, ловлю листьями солнечные лучи. Живу, говорит, ощущениями, растительной жизнью.

Тьфу, животное! Скотина! Сам красный, язык заплетается. Ушел он, а я стал исследовать почву. И что ты думаешь? Рядом лужа с застоявшейся водой, с прелыми листьями и прочей дрянью. Дуб нащупал корнями под лужей хмельные соки и посасывает. Он пьяница, негодяй! Забулдыга!

Приближалась осень, и настроение у деда все больше портилось: у дуба запой! И Руди временами охватывало отчаяние. К этим неудачам прибавилась еще одна беда — Катя заболела. Однажды она закашлялась, и на носовом платке, который она поднесла ко рту, Руди увидел кровь.

— Туберкулез! — испугался Руди.

— Он у меня давно, еще с концлагерного детства. Но ты не переживай, — ободряла Катя. — Осенью мне станет лучше.

Сухой солнечной осенью ей действительно стало лучше. Но желтели листья, не за горами зима, и Руди торопил деда.

— А нельзя ли обойтись без этого дурака дуба?

— Никак нельзя. Но вот что я узнал. Недалеко от дуба живет секвойя, старая-престарая. Ей за тысячу лет. Еле ковыляет с палочкой около своего дряхлого ствола. Но лет сто назад она была покрепче и не раз уходила в далекое прошлое. И знаешь куда? В мезозой, в эру динозавров. Там она подружилась с молоденькой магнолией, девочкой красоты просто неописуемой. Однажды ночью они видели что-то непонятное и страшное, наступившее во время или чуть позже вспышки сверхновой звезды…

— Сверхновой! Ты же не раз показывал нам на экране именно вспышки сверхновых. Ты что-то знал?

— Лишь догадывался, что именно с такими историческими моментами связано для вас что-то важное. И я намекал: корень зла там, в моменты взрыва. Ищите!

Думайте! Но толком я ничего не знал. Среди нас, живущих во времени, ходили смутные слухи, чуть ли не сказки, что в далеком прошлом со вспышкой сверхновой связано что-то жуткое. Представь такую картину: невиданной силы ураган, вместе с ним в мезозое появляются призраки-люди. Не удивляйся, именно люди, но как бы несуществующие. Их двое, днем они не видны, но слышны их голоса. Ночью же они чуть заметно светятся и мерцают. И вдруг взрыв сверхновой, она пылала ярче Солнца несколько дней и ночей. Звезда угасла, исчезли и призраки-люди. Они растворились, будто ушли в яйца динозавров и выросли… Нет, не могу поверить. Люди выросли динозаврами! Хоть и стара секвойя, но не похоже, что она выжила из ума. Нет, ясность мысли у ее необычайная. И в то же время… Можешь представить разумных динозавров? Эти огромные ящеры, по ее словам, рычали друг на друга и переругивались на человеческом языке. Откуда знает старуха этот язык, одному Богу известно. Но старуха мудрая, прожила тысячу лет и многое повидала, о многом думала. Поверим ей в этом. Но дальше на планете пошла такая чертовщина, что старуха растерялась. Говорит, что разобраться может не дерево, а только человек.

— И ты рассказал ей обо мне?

— Рассказал. Глазенки у нее так и засветились. «Познакомь меня с ним. Познакомь!» Вместе, дескать, и разберемся. Подозревает, что вместе со сверхновой высадился какой-то нехороший десант, скверно повлиявший на судьбу планеты.

— Отец! — воскликнул Руди. — Вспомнил! Отец говорил, что вместе с излучением сверхновой звезды на планету обрушилось космическое зло. Какой ты был Умница, папа. А я-то, дурень, думал, что это суеверие.

— И я чувствовал, что со сверхновой связано что-то очень дурное.

— Теперь задача упрощается! — с воодушевлением подхватил Руди. — Теперь нас интересует только одна сверхновая. В мезозое! Когда ты меня отправишь к динозаврам?

— Не торопись к ним, — усмехнулся дед. — Я разведаю более короткую и сухую тропинку к старухе секвойе. Не тонуть же тебе в болоте, в котором уютно устроилась ольха. А без нее, похоже, не обойтись. Как быть? Подумать надо.

Но вот золотой метелью отшумела осень, оголились леса, а дед все бродил по дорогам прошлого. Однажды, когда уже запорхали первые снежинки и на старом тополе зябко дрожали последние листочки, дед пришел в валенках, в меховой шубе, с посиневшим от холода носом.

— Тепло там у них. Вечное лето, — поеживаясь, сказал дед. — А я вот замерзаю здесь. Уходить мне пора в зимнюю спячку. Грустно? Но что поделаешь, потерпи уж, дружок.

Пришлось покориться. Наступила зима. Но как только стаял снег, Руди зачастил на берега реки и в тополиную рощу. На лугах проклюнулась свежая, изумрудно-зеленая травка. Ивы, словно дымом, окутались первой листвой, зацвели на них пахучие сережки. В роще появилась на тополях нежная и клейкая зелень. Но старый тополь все чернел полыми сучьями.

«Уж не умер ли дед?» — со страхом подумал Руди.

Наконец и у старика набухли почки, и через несколько дней, догнав своих собратьев, он уже вовсю шумел листвой, переливаясь на солнце серебром.

«Родной ты мой», — обрадовался Руди, увидев однажды утром деда сидящим на просохших корнях.

— Погреться вышел, — сказал дед, улыбаясь встаю щему солнцу.

— Да ты помолодел, дедушка. Посвежел.

— Но-но! Не льсти, — ухмыльнулся дед. — Знаю тебя. Все торопишь меня, торопыга. Вот окрепну я, наберусь силенок, и тогда возьмемся за дело.

Но дело пришлось надолго отложить. Весной у Кати резко обострилась болезнь. Однажды у нее горлом пошла кровь. «Скоротечная чахотка», — помертвев от страха, подумал Руди и побежал к деду.

— Так уж сразу и скоротечная, — хмуро возразил дед запаниковавшему Руди. — Вот найду нужную травку, молоденькие цветы, сделаем отвар, и сестренке твоей станет лучше.

Дедовы настойки на какое-то время помогли. Кровотечение остановилось, но Катя все еще покашливала.

— К черту все дела! — стараясь ободрить сестру, да и себя тоже, воскликнул Руди. — Отправляемся в наше бунгало. Фруктов еще нет, но есть синий океан и целительные синие ветры.

На Лазурном берегу все цвело и благоухало. Катя с книгой в руках с утра усаживалась в кресло-качалку и посмеивалась над заботливым, потешно хлопотливым Мистером Греем.

— Благородная леди, — извивался в любезностях Мистер Грей. — Чего изволите? Неужто апельсинчиков?

На авиетке он умчался на юг и вскоре выложил перед креслом на желтый песок такие же желтые лимоны, оранжевые апельсины, румяные персики и пару огромных кокосовых орехов. Катя утолила жажду кокосовым соком и воскликнула:

— Руди, мы пропали бы без Мистера Грея! Наградить его, что ли?

— Прекрасная мысль, ваше сиятельство. — Руди Учтиво поклонился. — Мы присвоим ему звание маршала.

Руди слетал к кораблю и достал из его музея старинный орден — огромную, сверкающую драгоценными камнями звезду. Вечером, когда над горизонтом океана оранжевой люстрой повис великолепный закат, на пляже гремели марши. Под старинный гимн Руди прикрепил орден на грудь ликовавшему Мистеру Грею.

Так, с шутками и детскими забавами пролетели весенние дни. Руди радовался, видя, как на пополневших и загоревших щеках сестры растаял нездоровый румянец. Но душным летом с океана потянулись влажные туманы, и Кате опять стало хуже. Пришлось вернуться. Но ни привычный умеренный климат, ни заботы брата, ни мудрые советы деда не могли остановить прогрессирующую болезнь. Ранней осенью Катя умерла. В отчаянии Руди метался от деда к свежей могилке и обратно.

— Один я остался, дедушка. Совсем один.

— Неправда! А я? А Толик с Верой? Вот тебе братишка и сестренка. Не сходить ли к ним?

Путешествие в прошлое несколько отвлекло Руди от тяжелых мыслей. Тем более, что Толик и Вера опять повздорили, и ему пришлось мирить их.

Шагали туда дед и Руди привычным маршрутом и без промежуточных остановок, без «милых обезьянок». Миновав мглу миллионолетий, вышли в пространство и очутились на холме. Дул порывистый ветер, молодой тополь сердито гремел листвой, и выскочил откуда-то не менее разгневанный мальчишка.

— Верка дура! — кричал Толик и в своей забавной детской ярости потрясал кулаками. — Я ее поколочу! Вот увидите! Она достала где-то сигареты и дымит вовсю.

— Сигареты? — удивился Руди. — Сходим к Вере. Я поговорю с ней.

— Вы идите, а я посижу, погреюсь на солнышке, сказал дед. — Стар я стал шататься по холмам и ча-: щобам.

Прибрежная чащоба и в этот раз встретила путников сумеречной духотой, липкой паутиной и тучами мошкары. Продравшись сквозь заросли, они вышли на приветливый сухой берег озера. Рядом с молодой вербочкой сидела девочка и, зажмурив глаза, с удовольствием пускала изо рта клубы сиреневого дыма. Увидев гостей, она вздрогнула и сунула сигарету в траву.

— Не прячь. Мы все видели, — сказал Толик, сжимая кулаки.

— Здравствуй, Вера. Где ты достала сигареты? Расскажи, — попросил Руди.

— Расскажу, если бить не будете.

— Ну что ты. Толик просто пошутил. Но курить все же нехорошо.

— А вы хоть раз курили? Здорово! Голова так и кружится. Попробуй, дядя Руди.

— Так уж и быть, попробую. Но сама брось.

Руди сделал две-три затяжки и впрямь почувствовал приятное головокружение, все его тягостные мысли и опасения рассеялись как дым.

— У меня много пачек сигарет, мне их дал Старпом, — сказала Вера.

— Я так и знал! — воскликнул Толик. — Вырасту, я его поколочу.

— Не получится, — рассмеялась Вера. — Он сильный дяденька.

— Я помогу, вдвоем справимся, — пошутил Руди и обратился к потеплевшему и улыбнувшемуся Толику: — Давай присядем, а Вера расскажет, откуда у Старпома сигареты. Наверняка этот сочинитель придумал интересную историю.

История оказалась занятной и во многом непонятной. В далеком будущем, когда уже появились люди и города, Старпом разыскал своего старого знакомого. Очень давно они были обыкновенными людьми и плавали по звездным морям совсем в другой Вселенной.

— И очутились вдруг здесь? — усмехнулся Руди. — Но как?

— Даже Старпом не знает, — сказала Вера. — Перелетели к нам, и все. Здесь стали деревьями.

— Врет, как всегда, твой Старпом, — сказал Руди. — А как звать его приятеля?

— Ой, какое смешное имя — Крысоед!

«Ну-ну, — поморщился Руди. — Что это? Опять, совпадение?» Руди стало не по себе, даже немножко страшно. Он еще раз закурил и почувствовал прилив отчаянной отваги, на душе стало легко и беззаботно. Ай, забыть надо всю эту чертовщину!

— Недавно Старпом гостил у своего приятеля, — продолжала Вера. — Растет тот каким-то деревом на берегу моря. Однажды ночью на этот берег пришли шатуны… Ну эти, что шатаются от нечего делать.

— Туристы, — догадался Руди.

— Верно. Туристы, — смутилась Вера. — Все время забываю это слово. Туристы расставили палатки, развязали мешки с вещами, и Старпом незаметно утащил у них много пачек сигарет.

— Твой Старпом не только лгунишка, но и воришка, — рассмеялся Руди. — А сами вы бываете в будущем? Я слышал от дедушки, что деревья-люди растут там редко.

— Ходить туда трудно и опасно, — сказал Толик. — Там страшно, — подхватила Вера.

Ребята, перебивая друг друга, поведали такое, что Руди забыл о сигарете, погасшей в его руке. Толик и Вера не раз ходили в будущее. Толику удалось познакомиться с мальчиком, который рос кленом на небольшом хуторе. Прячась в кустах, они с завистью наблюдали за играми деревенских мальчишек. Выйти из кустов не решались, боялись испугать людей, живущих в пространстве.

— Но люди попались дурные, — жаловался Толя. — Они вспахали землю под огороды и повредили корни у мальчика-клена. Мальчик заболел, засохли его листья, и он умер.

Вере тоже не повезло. Сначала было хорошо. Ее подружка — девочка в белом платье — росла стройной белоствольной березочкой в глухом лесу, вдали от селений. Лишь изредка приходили в лес деревенские мальчишки и девчонки по грибы и ягоды. Вера в своем зеленом платье однажды рискнула выйти из кустов. Ребятишки не испугались и назвали незнакомку маленькой феей. И Вере это очень понравилось.

— Но потом… — Вера всхлипнула. — Потом пришли взрослые люди с топорами и пилами. И ужас что началось. Трещали деревья, щепки летели. Срубили и мою подружку.

«Да, не сладко деревьям среди людей», — подумал Руди и оглянулся по сторонам. Людей здесь нет и не могло быть. Густые, топкие и непролазные чащобы надежно защищали берег от хищников и кормящихся листвой мастодонтов. Жилось здесь Верочке-вербочке беззаботно.

Заходящее солнце зацепилось за верхушки деревьев, тихо и незаметно опустился вечер. Лесные опушки наливались фиолетовыми сумерками, засыпали деревья. Руди и Толик попрощались с Верой и вернулись на холм. Дедушки здесь уже не было. Не дождался и Ушел домой. Да и мальчик, попрощавшись, слился со своим древесным естеством и какое-то время еще шелестел листьями, ловил ими алые и, видимо, очень вкусные лучи заходящего солнца. Солнце закатилось и Уснуло. Уснул и тополь, перестав шуметь листвой.

И будто опустела планета. Тоскливо стало на душе у Руди, но и возвращаться домой, в свое тяжкое оди-] ночество не хотелось. Посидел он еще с полчаса, потом встал и пошел в тысячелетия. Остановился он в нужном времени и незаметно слился со своим истинным телом, сидящим на корнях. Открыл глаза и первое, что увидел, — искрящуюся под солнцем бороду. Да и сам дед так и сиял, искрился, радуясь утренним лучам, прислушиваясь к голосам проснувшихся птиц и шелесту своей листвы. Посмотрел он на Руди, нахмурился и проворчал:

— Что? Опять захандрил?

— Минутная слабость, дедушка. Не обращай внимания.

— То-то! Смотри! — погрозил дед пальцем и рассмеялся. — И не один ты здесь. Приходил звать к завтраку твой железный друг… Ну этот, Мистер Грей. Боже мой, что тут творилось! Остолбенел он, уставился на меня с расширенными от ужаса глазами. Я жестом подозвал его, желая побеседовать. Но он замахал руками, дико завопил и ускакал. Успокой его.

Руди побежал к кораблю. В его тени увидел стол со свежеиспеченными булочками, кружку с горячим чаем и Мистера Грея с перекошенным от страха лицом.

— Руди, я свихнулся, — жалобно простонал он. — Мне мерещатся черти.

«А ведь не притворяется», — подумал Руди и почувствовал нежность к этому наполовину человеческому созданию. Неужели и у него есть душа, о бессмертии которой так любит толковать дед? Неужели, общаясь с людьми, он стал хоть наполовину человеком, добрым и немного смешным другом? Это было бы так хорошо!

— У тебя много чисто биологических органов с такими же нервными связями, как у человека. Понимаешь теперь, в чем дело?

— Ты хочешь сказать, что я испугался, как старая деревенская баба? — Вздрагивающие губы Мистера Грея искривились в жалкой попытке состроить ироническую усмешку.

— Вот именно. Идем в медицинский кабинет и посмотрим.

Рентгеновские снимки и компьютеры показали любопытную картину: не только биологические, но и многие электронные нервные связи дали временный сбой. Тут же на глазах они возвращались в нормальное состояние.

— Я не свихнулся! Я здоров как бык! — ликовал Мистер Грей.

— Ты просто суеверная старая баба, — с шутливой строгостью отчитывал его Руди. — Идеалист ты. До ужаса пошлый мистик.

— Неправда! — возмутился Мистер Грей. — Теперь я верю, что существует реально этот…

— Дедушка, Мистер Грей. Симпатичный мудрый дедушка. Идем, я познакомлю тебя с ним.

— Нет, нет! Потом! — Мистер Грей испуганно замахал руками.

Руди рассмеялся. Скучать ему с Мистером Греем не приходилось. Днем Руди готовил экран для приема новых дедушкиных изображений и посмеивался над иронически усмехающимся Мистером Греем.

— Все еще не веришь в деда? А вот посмотрим, каким ты был раньше, перед побегом. Ты тогда помогал папе загружать корабль.

— Ну-ну. Посмотрим, — ухмыльнулся Мистер Грей. — Врет твой дед.

Но вот засветился экран, и Мистер Грей вытаращил глаза. Он увидел знакомую картину: пулеметные вышки, космодром, опоясанный колючей проволокой, и звездолет, готовившийся к полету. У Руди защемило в груди, когда в толпе стражников заметил папу и маму Их привели под конвоем в качестве научных консуль тантов.

— А вот и я! — радостно воскликнул Мистер Грей. Смотри, Руди. Я загружаю корабль. Все в точности так и было. А ведь не соврал твой дед. Молодец! Волшебник! Завтра непременно познакомлюсь с ним.

Бахвалился Мистер Грей напрасно. Струсил он, когда утром следующего дня Руди предложил сходить вместе в тополиную рощу.

— Некогда, — угрюмо отмахивался Мистер Грей.

А утро было прекрасное. Дымились поля от просыхающих росистых трав, цветы раскрывали свои венчики навстречу первым солнечным лучам. И сам дед выглядел по-утреннему свежим и бодрым.

— Видел вчера картинки прошлого? Отпечатались они в моей памяти еще давно. А понимаешь, для чего все это?

— Понимаю. Ты будешь передавать эти сцены каждый раз, когда я буду изменять доисторическое прошлое. Если мне что-то удастся, то история планеты пойдет иначе и концлагерь исчезнет. Все будет по-другому.

— Верно.

— Но когда же ты поможешь добраться до того изначального злого времени?

— Не спеши, торопыга. Поспешишь — людей насмешишь. Сходим сначала к старушке секвойе. Сюзанна, — хихикнул дед. — Таким нежным девичьим именем она называет себя. Сюзанна, Сюзи! Хи! Хи! Хи!

— Слышал я уже о ней, — нетерпеливо прервал Руди развеселившегося деда. — Но она живет очень далеко, почти в мезозое.

— Именно там или поблизости все и началось. Отдохнул я хорошо, пойдем без остановок. Возьмемся сейчас за руки и пошагаем. Ну, Сюзи, жди гостей. Жди, красавица ненаглядная. Хи! Хи!

«До чего хитрый дед, — с благодарностью подумал Руди. — Балагуря и подхихикивая, старается ободрить и развеселить меня, избавить от тяжких мыслей. Да и старушку секвойю наверняка выбрал забавную все с той же целью».

С удивлением Руди обнаружил, что его «Я» уже покинуло физическое тело, оставшееся сидеть на бугристых корнях, и переселилось в иное, пригодное для жизни во времени тело. «Полуфизическое, что ли? — думал Руди. — И как быстро дед управился с этим». Он уже шагал во тьме веков. Путь неблизкий — миллионы лет назад, и шли они больше часа. Дед начал уставать, но дорогу он изучил хорошо и наконец уверенно сказал:

— Это здесь. Выйдем в пространство.

Вышли из тьмы веков. Опасаясь яркого света, Руди закрыл глаза. Но свет оказался приглушенным, и вместо шелеста лесной листвы Руди услышал протяжный гул, похожий на гул морского прибоя. Он открыл глаза и увидел стройные стволы, уходящие в головокружительную высоту. Секвойи! Таких громадных деревьев Руди в жизни не видывал. Внизу тихо, но в поднебесной вышине густые хвойные кроны мерно раскачивались под ветром и шумели, рокотали, как волны океана.

— Где же ты, старушка? — забеспокоился дед.

— Здесь я, дружок, — послышался сзади шамкающий голос.

Дед и Руди обернулись. На бугорке в тени древнего, с потрескавшейся корой дерева (видимо, ее дерева) сидела такая же древняя старушка с бесчисленными трещинками-морщинками на худом лице. Но оделась она как молодая девица: голубое с алыми полосами платье и кокетливый берет, прикрывавший поредевшие седые волосы. «И впрямь забавная», ~_ подумал Руди.

— Опять радикулит? — участливо спросил дед и, подойдя к старушке, помог ей подняться.

— Радикулит проклятый, — постанывая, ответила она. — А где же человек?

— Слепа ты стала, старая. Вот же он. Руди его звать.

— Руди? Был у меня знакомый с таким же именем. В далеком будущем. Дворянин! А сейчас вот не могу ходить. Не по мне ступеньки… — Хотела, видимо, сказать «ступеньки времени», но закашлялась. Передохнув, продолжала: — Да, давненько я не видела человека. Давненько. Но где же ты, милый? Дай я на тебя погляжу.

Руди подошел к старой, но когда-то, видимо, стройной и высокой женщине. Сейчас она, усохшая и сгорбленная, была ему по плечо. Подслеповатыми глазами Сюзанна оглядела Руди и восхитилась:

— Какой статный красавец! И какая красивая модная куртка! Но что за брюки? Измятые, протертые на коленях. Стыдно, молодой человек. Стыдно.

— Она всегда была модницей. И сейчас вырядилась. Вертихвостка! — хихикнул дед.

Сюзанна взглянула на дедовы рваные сапоги, на заплатанные штаны и презрительно бросила:

— А ты помалкивай, босяк. Голодранец!

— Тьфу, совсем рехнулась, старая! — выругался дед и отошел в сторону.

Покряхтывая и опираясь на палочку, старушка опустилась на бугорок. Рядом присел Руди и стал расспрашивать, что же произошло в мезозое после вспышки сверхновой звезды.

— Мезозой… Сверхновая… — проворчала она. — учености эти сейчас не помню. Забыла все, стара стада. Ты вот его послушай. Любит он побалагурить. Ох, любит. Да иди же сюда, старый. Не обижайся.

— Я и не обижаюсь. Что с тебя возьмешь, — усмехнувшись, проворчал дед и уселся рядом с Сюзанной. — Но все же, что ты видела?

— Видела такое, что и сейчас забыть не могу. Но вот понять… Нет, разобраться впору только человеку, вот такому молодцу.

— Вот и помоги ему. Познакомь со своей юной подружкой, что живет в мезозое. Как ее?

— Мага. Магнолия. Ох и красавица. Одевается она просто, но как красиво. Позавидуешь.

— Опять о нарядах. Совсем в детство впала, — хмурился дед. — Ты говорила, что красавица Мага может привести Руди в то самое место и время и еще раз увидеть с ним страшные чудеса.

— Сумеет. Но вот как добраться до Маги? Ой, далековато. Миллионы лет. Раньше я часто хаживала к ней. Но сейчас стара.

— А твой сосед?

— Ах, этот старый дурак. Дубак.

— Дубак! — хохотнул дед. — Имечко в самый раз для него. Но он еще не стар, в самом соку. Раньше любил странствовать, бывал и в мезозое. На мою просьбу доставить Руди к магнолии отказался. Именно к Маге не хочет.

— Оно и понятно, — усмехнулась старушка. — Невзлюбил он Магу. И знаете почему? Вот послушайте.

Сюзанна рассказала забавную историю. Раньше Дубак каждый день наведывался к Маге. Пленился он ее красотой, влюбился по уши, стал одеваться фертом. Но ничто не помогало, не отвечала она взаимностью, а лишь подразнивала, строила глазки, кокетничала и посмеивалась. Наконец Дубак совсем потерял голову однажды со слезами на глазах упал перед Магой на к лени. Вот тут-то она и нанесла ему чудовищное оскорбление. «Мужчина ты еще ничего, видный, — сказала она. — Но уж очень большой дурак».

— Ха! Ха! Ха! — расхохотался дед. — Понимаю. Более тяжкого оскорбления для него нет, потому что действительно дурак. Но ты говорила с ним о Руди?

— Вчера еле доковыляла. Дубак важничал, еле согласился принять гостя. «Ладно уж, посмотрю на этого Руди, — сказал он. — Наверняка какой-нибудь придурок».

— Сходим к нему. Может быть, Руди сумеет уломать его?

— Попробую, — усмехнулся Руди, догадываясь, что и Дубак не менее забавная личность, чем старушка. «Старается развеселить меня, — подумал он. — Ну и хитрюга дед. Кто же такой Дубак? Клоун?»

Дед и Руди вышли из рощи с ее прибойно рокотавшими вершинами, и на них свалилась жара открытого пространства. Но душные и влажные низины скоро кончились, и Руди с облегчением вошел в прохладу дубового леса. На одной из полян с редким кустарником дед показал на дуб с на редкость кудрявой кроной.

— Это он, — шепнул дед и громко позвал: — Дружок, красавец мой ненаглядный. Покажись.

Из кустов выступил мужчина с грубым обветренным лицом и хорошо ухоженной прической — такой же затейливо кудрявой, как его древесная вершина. Оделся он с величайшим изяществом: фиолетовый фрак, яркий пестрый галстук, узкие алые панталоны и лаково сверкающие туфли.

— А, это ты. Великий мудрец, — сказал он и захохотал, довольный своей, как ему казалось, удачной остротой.

— Да, это я, — смиренно ответил дед. — А вот человек. О нем уже докладывали тебе.

Дубак прошелся, высокомерно разглядывая гостя. Выступал он важно, с величавой грацией павлина. Руди сразу догадался, чем можно улестить Дубака.

— Разрешите представиться, ваше сиятельство. — Руди отвесил низкий поклон. — Руди меня звать. Руди.

— Сиятельство? — улыбнулся Дубак. — Кажется, у людей это дворянский титул?

— Да, ваше сиятельство. Увидел вас и сразу понял, что вы граф.

— Граф. Прекрасно звучит. Граф! — самодовольно повторил Дубак и снисходительно потрепал Руди по плечу. — А ты малый ничего. Видать, толковый. Проси, чего желаешь.

— Наслышан о сказочной красавице, ваше сиятельство. Хотелось бы посмотреть. Там она, в мезозое.

— Дура она и задавака, — нахмурился Дубак. — Не очень-то она учтива со мной.

— Она же не знала, ваше сиятельство, что вы граф.

— Верно! — осенило Дубака. — Не знала. Вот ты и представь ей меня графом. Будешь моим слугой.

Дед подмигнул Руди: молодец! Дело как будто налаживалось. Дубак загорелся идеей предстать перед капризной красавицей сиятельным графом.

— Отправимся прямо сейчас. А ты, мудрец, — хохотнул Дубак, — ты, философ, подождешь нас. Идем, малый. Держись за меня и увидишь, какой я мастак.

«Действительно мастак», — подумал Руди, удивившись, с какой легкостью они переместились в мезозойскую эру. Всего лишь пять минут мглы — и Руди уже шагал сухим обрывистым берегом реки. На противоположном берегу реки, низком и топком, — жиденькая Рощица. С ветки на ветку, пронзительно вереща, перелетали крылатые ящеры с длинными зубастыми пастями. Вдали, сотрясая землю, проскакал на задних лапах какой-то исполинский динозавр. За ним с хищным шипением и рыком гнался другой, напоминающий громадного кенгуру с мордой удава.

«Ну и ну», — поежился Руди, опасливо держась за рукав своего провожатого. Но Дубак, быстро усвоивший барские замашки, проворчал:

— Отцепись, холоп. Не мни фрак. Здесь нас никто не тронет.

Берег этот и в самом деле выглядел пустынным. Ни одного мезозойского чудовища. В травах мирно гудели пчелы и беззвучно порхали на редкость крупные пестрые бабочки.

Дубак остановился в густом кустарнике. В глазах его засветились восхищение, зависть, желание отомстить: шагах в двадцати одиноко стояло стройное, с раскидистыми ветвями дерево — красавица магнолия.

— Это она, — шепнул Дубак. — Ступай и доложи. Руди вышел из кустарника и приблизился к дереву.

Звенели и сверкали, как зеркала, широкие глянцевитые листья. Сочные и крупные, величиной с тарелку, белые цветы расточали густой аромат. Но где же Мага, магнолия, в своем девичьем виде?

Не дождавшись, Руди хотел вернуться назад, но из кустарника высунулась рука Дубака и погрозила кулаком.

Руди обернулся и замер. Черноокая и чернобровая девушка рассматривала его с удивлением и восхищением.

— Принц, — взволнованным и тихим голосом заговорила она. — Прекрасный принц. Мечта моя. Сказка. Откуда ты?

— Какой там принц, — так же тихо и не менее взволнованно ответил Руди, красота девушки поразила его. — Я всего лишь раб, слуга. Прошу принять моего господина с должным почтением.

— Господина? — Яркие губы Маги улыбчиво дрогнули. Она догадалась, что затевается какая-то шутка. — Ну что ж, готова принять его с почтением.

Руди повернулся к кустарнику и громким голосом возвестил:

— Ваше сиятельство! Граф! Прекрасная Мага ждет вас.

Из кустарника величаво выступил Дубак. Мага с насмешливым изумлением уставилась на кричаще одетого мужчину и, узнав в нем своего незадачливого воздыхателя, звонко расхохоталась:

— Хлыщ! Пижон! Вырядился-то как! Ха! Ха! Ха! Попугай! Ну прямо попугай!

— Мага, мы же договорились, — укоризненно сказал Руди.

Опомнившись, девушка вмиг преобразилась. «Артистка из нее была бы великолепная», — отметил Руди. С отлично разыгранным смущением она поклонилась и произнесла:

— Ах, извините, ваше сиятельство, не признала. Прошу, сиятельный граф. Вы желанный гость.

Но все ее артистические старания были напрасны. Бычья шея Дубака налилась кровью, лицо потемнело. Гневно сжимая кулаки, он круто повернулся к Руди и дрожащим от ярости голосом приказал:

— Эй ты, холоп! Вернешься без меня. Я еще с тобой поговорю!

Дубак вошел в кустарник и растаял.

— Как же я вернусь? — растерялся Руди.

— Не бойся, милый. Сначала погости у меня. Потом войдешь в этот же кустарник и не заметишь, как вернешься. Это он умеет. Мастак, как он выражается. Биоэнергетика у него будь здоров. Накрепко протоптал тропинку во времени.

— Ты хорошо говоришь по-человечески.

— А ты думал, что в мезозое дикари? — улыбнулась Мага. — Нет, милый. Побывала я в грядущих веках, пообтерлась среди людей. Да и мудрая старушка меня многому научила. Хилая, говоришь? Это она притворяется. Она еще многое умеет. Впрочем, что же мы стоим? Жарко тебе, я вижу. Не привык к нашему климату. Как-никак, а юрский период. Идем в тень, под шатер моих листьев. Посидим, поговорим.

Руди сел на неведомо откуда взявшееся мягкое, как пух, сиденье. На таком же облачке-кресле, закинув ногу на ногу, расположилась Мага и глядела на Руди с такой глубокой нежностью, что он смущенно опустил глаза. Устраиваясь поудобнее, Мага, словно случайно, приподняла подол платья, показывая неотразимо стройные ножки.

«Кокетка», — усмехнулся Руди и смело — не на того напала! — посмотрел ей в глаза. «Боже мой! Как она прекрасна», — вздрогнул Руди. И таяла его храбрость, голова кружилась. «Уж не влюбился ли? — с тревогой подумал Руди. — Или это так наркотически действует аромат ее цветов? Вот они, качаются на ветвях, такие же беломраморные, как ее лицо».

— Что ты сказала? — выдавил из себя Руди.

— Разве не расслышал? Случай, сказала я. Волшебный случай свел наши души. Всю жизнь я томилась, любила сказочного принца. И вот он пришел.

— Ты же знаешь, Мага, что по природе мы разные.

— Знаю, — прошептала она с такой тоской, что сердце Руди пронзила жалость к этому прекрасному созданию, и в своем неподдельном страдании она казалась ему еще прекраснее. А может, это не жалость, а любовь? Не знал Руди, что в душе его таилось такое томление, такая тоска по чувству, которое не суждено ему было изведать.

— А как хорошо любить, — с задумчивой грустью сказала Мага. — Знаешь, как это бывает у людей? Нет, не знаешь. Побывала я у них, насмотрелась и позавидовала. Смотри мне в глаза и увидишь то, что я видела. Ну, смотри же.

Что-то непонятное случилось с Руди. Черные как ночь глаза Маги будто расширились и втянули его в свою обволакивающую мглу, в свою нежную глубину. Вот мгла расступилась, и Руди вошел в большой, с малахитовыми сводами зал, освещенный люстрами. Под музыку кружились в вальсе молодые люди. Лишь одна девушка не танцевала. Прислонившись к колонне, она с грустью и надеждой глядела на вход. И вдруг глаза ее засветились.

— Мага! — радостно воскликнул Руди. — Ты меня ждала? Идем танцевать.

— Потом, — прошептала она. — Выйдем. Я давно хотела тебе что-то сказать.

Они вышли в ночной парк и встали под липой, на которую тихо струился лунный свет и, дробясь, серебрился на листьях. Девушка взглянула на Руди, в глазах ее было прежнее грустное и тревожное ожидание. Сердце у Руди счастливо забилось. Он понял, что она хотела сказать.

— Мага, — зашептал он. — Я люблю тебя. Девушка приникла к Руди, губы их встретились, и помутилось у него сознание.

— Нет, не бывать этому! Этого нет! — закричал Руди и встряхнул головой.

Наваждение исчезло. Под ярким солнечным небом, под звенящей, зеркально сверкающей листвой магнолии сидела другая, реальная Мага и глядела на него все с той же тревогой и надеждой.

— Нет, это невозможно. Ты ведь другая.

— Знаю, — страдальчески произнесла она. — Но что нам делать, Руди? Мы же любим друг друга.

— Околдовала ты меня. Ведьма ты. Ведьма!

— Ведьма, — с восхищением прошептала Мага. — Мне нравится. Зови меня ведьмой. Садись рядышком любимый мой принц.

Но Руди, стремясь поскорее избавиться от колдовских чар, заскочил в кустарник и словно на лифте вознесся ввысь, в другое время. Из тьмы миллионолетий он вышел на поляну среди густого леса. Под дубом с кудрявой кроной сидели дед и Дубак.

— Ну и как наши дела? Договорились? — спросил дед.

— Какие там дела! — с отчаянием махнул рукой Руди. — Обворожила меня колдунья.

Хоть и глуп Дубак, но сразу смекнул, в чем дело, вскочил на ноги и торжествующе заржал: — Влюбился! Ха! Ха! Ха! Безнадежно влюбился! Я еще посмотрю, полюбуюсь, как ты будешь умолять, ползать у ее прекрасных ножек. Ты еще получишь свое, холоп!

— Вернемся домой, дедушка, — жалобно проговорил Руди.

Вернулись они в свое радостное, с тающими завитками тумана утро. Но не радостно было на душе у Руди. Он сидел на узловатом корне старого тополя и сконфуженно смотрел на деда. А тот озадаченно почесал затылок:

— М-да, признаться, опасался я этого. Эх, молодость, молодость. Да и чародейка она к тому же. Слышал об этом, но не верил. М-да.

— Что же нам делать?

— Начнем все сначала. Побываю я у Дубака и у старушки секвойи. А та поговорит с Магой. Капризная она, чародейка. Капризная. Но все уладится.

Несколько дней дед отсутствовал: гостил у секвойи и Дубака. Однажды вернулся и с хитринкой посмотрел на Руди:

— Ну и ну. Не она, а ты чародей. Вскружил голову бедной одинокой девушке. Боже, как она страдает!

— Ты ходил к ней, видел? — удивился Руди.

— Видел и глаз оторвать не мог. Красота неописуемая. Нет, к Маге я дорогу не знаю. Дубак держит ее от меня в секрете. Мага сама приходила к Дубаку и старушке, умоляла: «Верните мне принца, жить без него не могу». Она на все согласна и дала полезный совет. Тебе надо изучить общекосмический язык.

— Это что еще за язык?

— На нем говорят те самые призраки-люди, пришедшие из космоса. Без знания их языка ты ничего не поймешь. Бери карандаш, блокнот и сходим.

И вот Руди снова на солнечной поляне в знакомом лубовом лесу. Увидел Дубак в руках у Руди блокнот и заржал:

— Что? Любовные записочки будешь ей писать? Ха! Ха! Ха! Поводит она тебя за нос, холоп. Поводит. Так уж и быть, отведу тебя к ней, а сам уйду. Ну ее к черту. А ты, дед, оставайся. Не покажу тебе дорогу к Маге. — Дубак повернулся к Руди и с кривой усмешкой пояснил: — Увидел он ее, глазенки так и засветились, слюнки распустил. Тоже влюбился, старый хрыч. Ха! Ха!

— Тьфу, дурак! — выругался дед.

— Идем, холоп, — высокомерно сказал Дубак.

И снова Руди не заметил, как очутился в мезозое, в том же густом кустарнике. Дубак сердито проворчал что-то и ушел. Выглянул Руди из кустарника, и сердце радостно забилось. В тени высокой стройной магнолии стояла Мага. Ждала! «Опомнись, болван», — приказал себе Руди и вышел из кустарника.

— Принц! Радость моя! Наконец-то! — вскрикнула Мага.

— Мага, я пришел по делу, — ответил Руди и жестом остановил девушку, готовую броситься в объятия.

— Знаю, — печально опустила она голову. — Н что ж, садись и слушай. Много раз я побывала та со старушкой и хорошо запомнила звуки, какими об менивались призраки. Ничего понять не могла. Но мудрая старушка уже тогда разобралась, уловила в их беседах-перебранках отдельные знакомые слова. Начнем с них.

Звуковая речь загадочных призраков оказалась удивительно схожей с человеческой. Попадались даже знакомые слова: небо, планета, вода. Их Руди занес в блокнот в первую очередь. Потом записал целые, как ему казалось, фразы. В них встречались изредка эти слоя ва, но в целом разобраться было трудно.

— Может быть, хватит на сегодня? — спросила Магм — Думаю, что вообще хватит. Полблокнота исписали Дома расшифрую.

— Не торопись, милый. Один же ты там, в своеш времени. И поговорить не с кем. И я одна.

— Душно у вас сегодня. И птицы что-то слишком раскричались.

— Это они всегда перед грозой. И не птицы они, а так… летающие рептилии, ящеры.

Не в силах расстаться, Руди и Мага обменивались ничего не значащими фразами. Но прогремел гром, начинался дождь, и пора было уходить. Засунув блокнот в карман, Руди встал.

— Сухо у меня под крышей. Останься, — умоляюще прошептала Мага. — Иди ко мне. Иди же.

Глянул Руди в нежно зовущие глаза и не удержался. Он обнял девушку и жадно целовал ее тугие щеки, губы.

— Колдунья! — опомнившись, закричал Руди. — Ведьма ты!

Он выскочил из-под густой листвы в секущий ливень, забежал в кустарник-лифт и вернулся в дубовую рошу, на ее сухую солнечную поляну. Увидел дед промокшего до нитки Руди и забеспокоился:

— Что там? Дождь? Блокнот не замочил?

— С блокнотом все в порядке. Со мной вот что-то неладное, — кривя губы, жалобно проговорил Руди. — д что, если это не колдовство, дедушка? А что, если я всерьез люблю ее? Она ведь там одна. И я один.

Измятую и мокрую одежду Руди Дубак истолковал по-своему.

— В лужах валялся. На брюхе ползал у ее прекрасных ножек! — захохотал он. — Так тебе и надо, холоп.

— Тьфу, болван, — рассердился дед. — Идем домой, Руди. Дома все забудется.

Но и дома Руди не находил покоя. Во сне видел обрывистый берег, одинокую цветущую магнолию и рядом тоскующую девушку с нежно зовущими глазами. «Боже мой, ну почему она не такая, как я», — просыпаясь, с тоской думал Руди.

Наконец Руди взялся за дело. Вместе с Мистером Греем он привел в порядок блокнотные записи, перепечатал их и ввел в дешифровальные машины. Они помогли Руди и Мистеру Грею разобраться с грамматикой, очень простой и ясной. Но с фразеологией, идиомами пришлось повозиться. И лишь к концу лета они получили удобоваримый текст, а машины привели его в окончательный порядок и придали форму звуковой речи.

Несколько раз Руди прослушивал разговор двух призраков — пришельцев из космоса. Это был очень странный разговор. Мирная беседа прерывалась вдруг дикой, злобной бранью. Причем один из призраков — имени его Руди так и не узнал — обладал сочной, выразительной речью и называл своего собеседника… Крысоедом!

Что это? Опять совпадение? Нет, тут какая-то тайна, решил Руди. Ее надо как можно скорее раскрыть.

Наступила осень, близились холода, деревья вот-вот погрузятся в зимнюю спячку, и Руди начал поторапли вать деда.

Пришли они сначала к старушке секвойе, похвали ли ее нарядное платье и новые туфли.

— Ох и хитрецы, — погрозила она пальцем. — Льсти те. Хотите, чтобы я сама отвела вас к Маге. Нет, милые Слишком стара стала. Без болвана вам не обойтись Польстите ему. Может, что и получится?

Пришлось идти в дубовую рощу. К их удивлению Дубак встретил гостей без своих обычных штучек, без дурацкого хохота.

— Стареть я начал, — уныло сказал он. — Морщинки у глаз, седина. Да и вообще…

— Не сказал бы, ваше сиятельство, — поклонившись возразил Руди. — А в новом фраке вы еще моложавее.

Лесть сработала здесь безотказно. Дубак расплылся в самодовольной ухмылке и охотно повел Руди в мезозой, не проронив при этом ни одного насмешливого слова. Но в кустарнике все же съязвил:

— Хотелось бы посмотреть, как ты будешь ползать у ее прекрасных ножек. Да уж ладно, не буду мешать, —  хохотнул он и ушел.

В кустарнике Руди постоял немного, пытаясь унять учащенно забившееся сердце, и осторожно выглянул., Под тихо шелестящей листвой магнолии в грустном одиночестве стояла Мага. Ждала. Что делать? Не искушать себя и уйти? Но так жалко стало ее, да и себя тоже, что Руди выбежал из кустарника. Вскрикнув, девушка кинулась навстречу. Они обнялись, и начался сладкий вихрь поцелуев, улыбок, восклицаний.

— Истосковалась я, жестокий мой принц. Забыл ты меня.

— Не забыл, моя любимая колдунья. Разве можно забыть?.. Но давай рассудим трезво.

— Понимаю, — опустив голову, сказала Мага. — у нас не настоящая любовь, какая-то неполная. Любят наши души. А наши тела разные и в разных временах. Твое там ходит свободно в пространстве. А мое здесь, стоит неподвижно и шелестит листвой, нежится в лучах.

— И выходит в пространство королевой. Умница ты моя. — Руди обнял Магу и погладил ее голову, ее пушистые волосы. — Что это? Они же у тебя были черные, а сейчас… Ну прямо золото.

— Ты только сейчас заметил? — рассмеялась Мага. — Покрасила я их, чтобы еще больше понравиться тебе. Нравится?

— Очень. И вот что придумал. Еще там, у себя дома. Пусть наши тела разные и в разных местах. Но души одинаковые и находятся рядом. Забудем эту несправедливость природы, обманем ее. Будем любить друг друга, как это бывает в сказках.

— До чего мы одинаковые. Я тоже подумала, что у нас с тобой сказка. А твое непонятное дело будет теперь нашим общим делом. Я его тоже превращу в чудесную сказку.

— А как? — улыбнулся Руди. — Хоть ты и колдунья, но что-то не верится.

— А вот давай станцуем. Ну, не удивляйся же, станцуем.

— Что ж, станцуем, — рассмеялся Руди и закружился с Магой в каком-то волшебном вальсе, под тихую музыку и во внезапно упавшей тьме. Они кружились и будто уносились куда-то далеко-далеко. Но вот тьма рассеялась, и Руди поразился. Ни одинокой магнолии на обрывистом берегу, ни реки, ни пронзительного скрежета крылатых ящеров. Кругом равнина с цветущими лужайками, с холмами и редкими кустарниками в низинках. Под упругим стенным ветром шелестело платье Маги, с шорохом развевались ее золотистые волосы.

— Где мы? — спросил Руди.

— На миллионы лет дальше. В меловом периоде. 

— Ну и колдунья ты, — улыбнулся Руди. — А я-то думал, что только Дубак умеет здорово перемещаться во времени.

— Что Дубак! Он только пешочком ходит по времени, а я могу и вальсируя. Не говори ему, а то он от зависти страдать будет.

— Добрая ты.

— А тебе разве не жалко его?

— Как-то не думал об этом.

— Ну конечно. Мысли твои заняты серьезным делом, — с ласковой насмешкой сказала Мага. — А я вот легкомысленная. Вот возьму и не выпущу тебя отсюда, будем вечно странствовать по всем временам.

Странники времени зашли в густые и высокие за-] росли белых ароматных кашек, спугнув танцующих бабочек.

— Вот отсюда я часто любуюсь красавцами ящерами.

— Это ящеры — красавцы? Динозавры? Не смеши, Мага.

— А вот посмотрим. Сейчас покажутся.

Из-за холма выскочила стая динозавров средней величины — «всего лишь» пяти-шести метров длиной. «До чего грациозны», — залюбовался Руди. Смахивающие на бескрылых птиц, с маленькими головами на лебединых шеях, ящеры пугливо озирались. Никого не заметив, они начали что-то вынюхивать в холмах и разгребать песок короткими передними лапами, похожими на недоразвитые руки. Из песка показались огромные, около метра длиной, яйца. Прижимая их к груди, динозавры легко и красиво ускакали, скрывшись за холмами.

— А, вспомнил, — сказал Руди. — Видел таких в фильмах и учебниках. Это же лакомки.

— К тому же воришки, — со смехом добавила Мага. — Воруют яйца самых крупных динозавров и лакомятся.

Руди хотел выйти из зарослей кашек, но Мага остановила его.

— Тише, — приложив палец к губам, зашептала она. — Сейчас придут твои красавцы. Здесь-то они впервые и появились на планете. Мне страшно почему-то, не могу привыкнуть.

Руди прислушался. На пустынной равнине что-то происходило. Слышались шорохи и — странно! — как будто обрывки человеческой речи. Порывистый ветер трепал, рвал на клочья какие-то голоса и уносил их вдаль.

— Что это? Игра ветра? — спросил Руди.

— Говори тише, а то спугнешь их. Это твои призраки. Днем их не видно, а вот ночью…

— Но до ночи далеко.

— Что? Не терпится? — улыбнулась Мага. — А мы шагнем чуть дальше в будущее и зайдем в ночь. Переместимся всего на несколько часов. Возьмемся за руки и шагнем.

Палящий глаз солнца, висевший в зените, словно моргнул, вздрогнул, быстро покатился на запад и скрылся за горизонтом. Пришли ночная тишина и прохлада. Из-за тучи показалась луна и осветила равнину. Мага и Руди стояли в тех же зарослях кашки. Вдали вспыхивали слабые искорки, гасли и снова выступали из тьмы.

— Это они, — шепнула Мага. — Сейчас пройдут мимо.

Искорки приблизились и будто сгустились в призрачные человеческие фигуры, в еле видимые столбики дыма.

— Никак не пойму… — хриплым голосом испуганно бормотал один из призраков.

— Иди к черту, Крысоед! — грубо оборвал его второй призрак. — Надоел со своими вопросами. Обалдел от неожиданности. Ну, занесло нас совсем в другую Вселенную. Ясно? Кто-то проделал с нами злую шутку. Но кто? У, доберусь до него! Расправлюсь!

В голосе этого призрака, привыкшего, видимо, властвовать и повелевать, гремела такая угроза, что Маге стало не по себе. «Серьезный тип», — подумал Руди.

— Уйдем отсюда чуть дальше во времени, — предложила Мага. — Не бойся, не потеряем мы твоих чудищ.

— Моих, — усмехнулся Руди.

— Ну наших, наших, — ласково отозвалась Мага.

Руди взял за руку Магу и шагнул в будущее, совсем немного. В полумгле промелькнули два или три дня. Остановились они ночью с ярко светящейся луной и спрятались в глубокой тени отдельно стоявшего дерева.

— Здесь нас не видно, — прошептала Мага. — Сейчас появятся призраки вон из той рощицы.

Руди смотрел в сторону рощи и ничего не видел. Но вот, колыхнувшись, появились там два пятнышка, скрылись в низинке и снова возникли из тьмы. Но уже ближе. Это были те самые едва различимые призраки-люди. Они подошли к дереву, где прятались Руди и Мага, и молча уселись на бугорок. Первым заговорил призрак с властным голосом. На сей раз в голосе его слышалась насмешка.

— Ну что, палач Крысоед? Остался без дела? Тоскуешь? Некого пытать?

— Не пойму, как они сбежали? — бормотал призрак Крысоед. — Из подземелья! Из паучьей паутины!

— Болван ты, Крысоед. Это жаба освободила художника и капитана. Больше некому.

— Этот дурацкий Вычислитель?

— Он не дурак, но негодяй, каких космос не видывал.

Вдали, почти за горизонтом, вспыхнула невиданной яркости молния и осветила зубчатую гряду леса. Молнии засверкали беспрерывно, чуть позже докатился гулкий грохот, подул все усиливающийся ветер. Дерево над Руди и Магой гнулось, трещали ветви.

— Гроза! Ураган! — панически закричал Крысоед. — Бежим к звездам, в космос! Там тихо!

— Ну и трус ты, Крысоед. Нет, не уйдем отсюда. Планетка нам попалась любопытная. И не трясись, дурак. Ничего с нами буря не сделает. Мы же духи.

— Но мы с тобой не духи, — сквозь грохот и свист надвигающейся бури прокричала Мага. — Это какой-то космически страшный ураган. Уйдем чуть дальше во времени тихими шажками, чтобы и буря была видна, и с нами ничего не случилось.

Повела она Руди в будущее так медленно, что видно было солнце, мелькающее с востока на запад. Но буря набирала силу, и солнце скрылось в ревущей мгле. Летели тучи песка, ветви и деревья, вырванные с корнем. Свистящая, грохочущая, поистине космическая буря как-то странно улеглась, оборвалась внезапно. Остановились Мага и Руди уже в вечерней тишине на той самой холмистой равнине, на которой раньше копались в песке грациозные воришки динозавры.

— Не придут мои красавцы ящеры сюда уже никогда, — с грустью сказала Мага. — Разметала их буря и побила камнями.

На равнине валялись корни, ветви и стволы деревьев, занесенные сюда из черневшего вдали и заметно поредевшего леса. Поблизости лежали чудом уцелевшие гигантские яйца. Ураган не только пощадил их, но и освободил от дерна и песка.

— Вот с этими двумя яйцами и произойдет что-то непонятное. Страшно, Руди! Не пришла бы сюда, но тут случится, по-моему, что-то важное для тебя. Ой, как страшно здесь.

— Эх ты, а еще королева мезозоя. — Руди обнял Магу за подрагивающие плечи.

Вечер сменился тихой звездной ночью. Неожиданно темное небо озарилось. Будто новое солнце народилось и затмило своим светом сияние луны.

— Сверхновая! — воскликнул Руди.

— Вот после нее все и случится, — сказала Мага. — Уйдем на несколько дней дальше, и увидишь.

И снова они пошли медленно-медленно, снова солнце скакало с востока на запад. Но пылающая сверхновая звезда висела на месте, потом начала тихо угасать. Руди и Мага вышли из времени в пространство, когда сверхновая совсем погасла и затерялась среди звезд. Под лунным сиянием лежали все те же яйца.

— Смотри, — прошептала Мага.

К ним приближались два призрака и о чем-то говорили. Кажется, переругивались. Перед яйцами они заколыхались и струйками дыма исчезли.

— Они скрылись в яйцах, — боязливо прошептала Мага. — Понимаешь? Их словно втянули в себя яйца. А теперь посмотрим, что случится через несколько дней.

Мага и Руди шагнули чуть дальше во времени и через несколько промелькнувших дней стояли перед теми же яйцами, но уже под палящим солнцем. Неожиданно яйца вздрогнули и шевельнулись, скорлупа треснула, и выползли на свет Божий мокренькие малюсенькие динозавры.

— Фу, какая гадость! — вскрикнула Мага и попятилась. — Уйдем и вернемся в эти места через несколько лет.

Взявшись за руки, они с облегчением нырнули во мглу мелькающих лет. Вышли из времени в пространство, когда малютки динозавры выросли уже в чудовищных тиранозавров. Их огромные глаза блестели под лунным светом, как выпуклые линзы телескопов. Тиранозавры стояли друг перед другом и, шипя, злобно размахивали длинными хвостами.

— Ну что, Крысоед, — прорычал один из них, — перехватил мою добычу? Сожрал бронтозавра и мне ничего не оставил. Прожорливая скотина.

— Ха! Ха! Ха! — Крысоед-тиранозавр зашелся в каком-то жутком булькающем хохоте. — Ты такая же скотина. Сейчас мы с тобой равны. Подожди, я и тебя сожру.

— Животное, — прошипел второй тиранозавр.

Бывшие призраки-люди еще какое-то время переругивались, рыкали, размахивая когтистыми лапами, но разошлись как будто мирно.

— Успокойся. — Руди обнял дрожавшую от страха Магу. — Ну и зрелище. Что же дальше?

— Скоро день. Отдохнем на цветущей поляне и послушаем третьего призрака.

— Как? Еще и третий?! — воскликнул Руди. — Откуда он взялся? Из яйца?

— Нет, у меня такое впечатление, что он возник из урагана. Из того, из космического. Видела однажды ночью, как ураган разнес все в пух и прах и утих мгновенно, свернувшись в человека-призрака. А может, тот призрак и есть ураган? Странно, не правда ли? Идем.

Пошли они на этот раз просто в пространстве, не прибегая к переходу во времени. Занималось утро, и вдали, на одной из полян, в редеющей мгле сверкнула искорка и погасла.

— Это он, — шепнула Мага. — Спрячемся в кустах и будем слушать.

Всходило солнце, и началась удивительная игра света и тени. Зарделись макушки самых высоких деревьев, раскидистые кроны пальм заалели шатрами. А свет ширился, гнал и выметал остатки мглы. Наконец туман совсем рассеялся, и открылась красивая лесостепь с рощами и цветущими лужайками.

— Удивительное местечко выбрал себе призрак, — улыбнулась Мага. — И сам этот пришелец-невидимка удивительный.

— Смотри не влюбись. Ревновать буду. — Руди притянул к себе девушку, и их губы сомкнулись в долгом поцелуе.

— Потом, милый, — прошептала Мага. — Подождем и послушаем призрака. Он великий талант.

— С кем же он говорить будет?

— Сам с собой и со всем миром. Слушала я его и ревела как дура.

— Чудно ты говоришь… Что это? Опять вроде искорка. Сверкнула и погасла.

— Это он, мучитель мой, — сказала Мага. — Днем он будет бродить невидимкой. Сейчас он у реки. Не видишь? А я вот не раз бывала здесь, присмотрелась. Изредка он выступает из дневного света дымными контурами и снова тает. Вот он идет сюда, часто приостанавливается, любуется цветами.

— Сочиняешь, Мага. На полянах пусто.

— Уйдем во времени на несколько часов подальше, и в сумерках увидишь.

Взявшись за руки, они шагнули из одного кустарника к другому и одновременно шагнули чуть в будущее. Утреннее солнце, вздрогнув, описало огненную дугу в небе и упало за горизонт. В соседнем кустарнике Мага и Руди присели и притаились уже глубоким вечером. В призрачном лунном свете Руди наконец-то заметил не менее призрачную человеческую фигуру Незнакомец присел на бугорок и поднес к губам какую-то трубочку.

— Свирель это или еще что-то, я не знаю. Но это волшебная дудочка.

Что это за дудочка, разглядеть невозможно. Но призрак заиграл на ней так, что Руди позавидовал. Никогда не удавалось ему извлекать из своей флейты таких чарующих звуков. Мага прижалась к нему и прошептала:

— Боюсь. Сейчас начнется что-то непонятное и страшное.

За волокнистыми облаками скрылась луна, и в это время в лесу затрещали деревья, земля дрогнула, оттуда прыгнуло что-то черное и громадное, как гора. Из-за облаков выкатилась луна и серебряным водопадом осветила темную громадину. Это был тиранозавр.

Десятиметровой высоты хищник замер и уставился на дымно мерцающий силуэт. Призрак, прекратив играть, встал и хотел уйти. Но передумал. Понял, видимо, что для него ничто материальное не опасно, и снова уселся. А тиранозавр, это исполинское чудище мезозоя, разглядывал сидящее на холме привидение с возрастающим вниманием. В его глазах, похожих на громадные линзы, засветилось любопытство.

— Это он, — дрожа от страха, шепнула Мага. — Говорящий. Но не Крысоед, а другой.

Минуту или две длилась странная тишина. Нарушил ее призрак. Он снова заиграл. Да так, что у Руди перехватило дыхание и защемило в груди. Пленительные звуки словно обволакивали его и уводили в за звездные таинственные дали, в миры, где печально шелестели травы, грустили закаты и пели невиданные птицы. Мага прислонилась к Руди и затряслась в Рыданиях. -

— Что он делает, мучитель! — всхлипывая, шептала она. — Как играет, с какой силой!

Но самое невероятное творилось с мезозойским чудовищем. Тиранозавр поднял морду к звездам и заскулил, завыл от тоски и отчаяния. И вдруг, будто рухнувший с неба гром, раздалось оглушительное рыканье тиранозавра и его человеческие слова:

— Мерзавец! Душу терзаешь!

Оцепеневший Руди не верил ушам своим, но, собравшись с духом, внимательно слушал. «Тут что-то важное», — мелькнула у него мысль. Призрак перестал играть и, колыхнувшись туманом, встал на ноги. К нему осторожно приблизился тиранозавр, присел на задние лапы и заговорил:

— Ну что, художник, удивлен? Увы, это я. Старпом.

— Не может быть! — воскликнул призрак.

— У этого дьявола все может быть! — с яростью загремел тиранозавр и передней лапой ткнул в мигающее звездами небо. — Видишь? Подмигивает, смеется надо мной.

Затаившийся за кустами Руди с возрастающим изумлением взирал на разъяренное мезозойское чудище. Старпом-тиранозавр! Через миллионы лет в будущем — Старпом-ясень! А еще датьше… Нет, эту чертовщину надо переварить и осмыслить. Тут что-то главное. Руди слушал, стараясь запомнить каждое слово. К сожалению, беседа двух ошеломляющих созданий прервалась: в лесу что-то зашумело, затрещали деревья. Тиранозавр-сапиенс, злобно рыкнув, ускакал в ту сторону и растаял в ночи. Призрак-музыкант поднялся над землей и, слившись с лунным сиянием, улетел в небо.

— Вот и все, — сказала Мага. — Показывать тебе уже нечего. Страшные чудеса кончились. Ты о чем задумался? Вернемся ко мне.

Вернулись. Но и солнечным днем, под звонкой листвой магнолии задумчивость не покидала Руди. Девушка с тревогой смотрела на него.

— Я уже раскаиваюсь, что сразу показала все. Сейчас уйдешь и забудешь меня.

— Не забуду, — очнувшись, сказал Руди. — Но мне надо побыть одному и подумать. Я еще приду к тебе.

Домой он вернулся в то же самое раннее утро с его редеющим туманом и первыми солнечными лучами. Словно странствий во времени и не было. Под старым тополем сидел дед и улыбался, внимая птичьим песням. Услышав, что Руди сейчас же намерен отправиться к Старпому-ясеню, нахмурился:

— Не советую. Непонятный он тип. Сначала расскажи, что выведал. Говоришь, побывал в юрском и меловом периодах? Любопытно.

Слушал дед с изумлением, а весть о двух Старпомах — тиранозавре в мезозое и ясене в ближних веках — его крепко озадачила.

— М-да. Чудные дела творятся на нашей планете. Ты прав. Тут что-то важное. Сходи к нему, но будь осторожен.

Утром следующего дня Руди отправился по уже знакомому и привычному маршруту: к Толику и вместе с ним к Вере. Та сидела на берегу недалеко от вербы.

— Не дымишь? — удивился Толик. — Неужто бросила?

— Не, просто сигареты кончились, — честно призналась Вера. Услышав, что дядя Руди желает посетить Старпома, она пришла в восторг. — Ой как хорошо. Он тебе, дядя Руди, понравится. Он давно ждет тебя.

— Меня? — удивился Руди. — С чего бы это? Ну, идем.

Тропинку в недалекое прошлое (всего-то в тысячу лет) Вера давно протоптала. Несколько шагов во мгле веков — и перед Руди то же самое озеро, но с несколько иными берегами. Вместо вербы и густого ивняка росли березы, не было топких низин. Кругом светло, на цветущей поляне ни листьев, ни единой соринки.

— Сам подметает, — с уважением прошептала Вера. — Любит чистоту и порядок.

В утреннем тумане плавилось встающее дымное солнце, его лучи расплескались на листьях и ветках деревьев. А вот и красавец ясень — высокий и стройный, с раскидистой густой вершиной. Рядом уютная бухточка с крутыми берегами.

— А соизволит ли ясень явиться к нам в человеческом виде? — с усмешкой спросил Руди.

— Он в это время часто гуляет по озеру. Да вот он, смотри!

Недалеко от бухты из сиреневой дымки выплыл белый парус.

— Красивая яхта, — сказал Руди. — Слышал, что он сам ее смастерил.

— Сам. Он же Старпом-с-топором, — рассмеялась Вера.

Человек на озере, видимо, услышал знакомый детский смех. Он направил яхту в бухту, бросил якорь и выскочил на берег.

«Решительный субъект», — подумал Руди, взглянув на волевое лицо незнакомца.

— Ну что, художник? Не узнаешь? — усмехнулся человек. — Все правильно. Сейчас твой бессмертный дух в беспамятстве томится под бременем земной материи. Вот умрешь — и все вспомнишь.

— Для меня твои слова, господин Старпом, сущий бред, — в свою очередь усмехнулся Руди.

— Так и должно быть, — сказал Старпом и протянул пачку сигарет. — Закуривай. Говорят, что ты начал курить.

— А еще говорят, что ты сигареты у туристов украл.

— Ах, это Вера разболтала. Сейчас я ей всыплю. А ну, иди сюда! — грозно возвысил голос Старпом и ласково погладил по голове безбоязненно подбежавшую девочку.

— Простил? Какой ты добрый, дядя Старпом, — улыбнулась Вера.

— Вот видишь, дети считают меня добрым, — с грустью сказал Старпом. — А вот ты, художник, считал меня лютым зверем. А зря. Да, ты выл и визжал, когда я пытал, терзал твою плоть. Но я ненавидел не тебя. Нет, я ненавидел вот этого притаившегося в тебе дьявола. — Старпом показал на небо. — Хотел вырвать у вопящей материи ее тайну.

— Хватит! — хмуро и грубо оборвал его Руди. — Не желаю слушать бред. Я пришел по делу.

— Иди, Верочка, погуляй, а я поговорю вот с этим сердитым дяденькой. Присаживайся, господин сердитый.

Руди сел напротив не то насмешливо, не то добродушно улыбающегося Старпома.

— Дай, я хоть погляжу на тебя, — сказал Старпом. — Каким, однако, стал ты молодцом. Стройный, подтянутый. В лице чувствуется сила, целеустремленность. В глазах, правда, грустинка. Ну, это понятно. Обстоятельства не позволяют проявиться твоей космической, поистине дьявольской гениальности. Бред, говоришь? Нет, не бред. Да, досталась тебе не очень счастливая Доля, прямо-таки скажем — окаянная доля. Слышал об этом кое-что. Ну что ж, на пользу пошло. Ты стал другим человеком. Поздравляю. А каким ты был пошляком и размазней там, под счастливыми облаками! Тошно вспомнить.

— Никогда пошляком не был и не буду. Этого не может быть. Или, по-твоему, у этого дьявола все может быть? — усмехнулся Руди.

— Откуда ты знаешь этот крик отчаяния? — удивился Старпом и, выслушав Руди, рассмеялся. — Вон оно что. Ты сидел в ночных мезозойских зарослях и подслушивал мой разговор с музыкантом-призраком? И многое разведал? Ну ты даешь, художник. Молодец! Так мы быстрее столкуемся. Ведь у нас сейчас общая цель — вернуть планету на прежний естественный путь развития. Что ты собираешься предпринять?

— Разобью яйца, из которых вылупился ты и еще какой-то Крысоед.

— Глупости. Тиранозавры-сапиенсы, то есть мы с Крысоедом, вылупятся в другом месте. Корень зла не в нас, а в тебе. Удивлен? Вот ты видел еще одного призрака и слушал его потрясающую игру на свирели. А знаешь ли, кто этот призрак, это милое и сатанинско-гени-альное привиденьице? Это ты!

— Не может быть! — испугался Руди.

— У этого дьявола все может быть, — с грустной усмешкой возразил Старпом. — Природа способна на и не такие дьявольские выкрутасы. Еще больше удивишься, когда скажу, что тебя и капитана жаба пощадила, освободила ваши души для лучшей доли. Кем стал капитан, не знаю. Но с тобой произошла прекрасная метаморфоза. А со мной! Со мной что случилось!

Старпом вскочил и, багровея от ярости, разразился такими ругательствами, такими угрозами, что Руди стало страшно. «Да, это серьезный тип», — подумал он.

— У, проклятая жаба! — гремел Старпом. — Вогнал мою бессмертную душу в шкуру мерзкого тиранозавра Доберусь до тебя! Расправлюсь! А потом… — Старпом вдруг улыбнулся, подошел к ясеню и нежно погладил его красноватый гладкий ствол. — Потом я стал вот этим благородным деревом. Не знаешь, художник, какое это счастье — жить мыслящим деревом Видеть листьями мир, думать. А какое блаженство ловить трепещущими от радости листочками лучи солнца, ночных звезд и всего космоса. Но так жить вечно, в плену этой дурацкой петли времени? Удивлен, какой петли? Тогда слушай.

Старпом сел, собрался с мыслями и поведал Руди о том, что вспомнил, о чем передумал, будучи, как он выразился, «благородным ясенем». По его словам, бессмертный дух Руди-художника, как и дух какого-то капитана, миллиарды лет назад был заключен в подземелье средневекового замка. Освободил их некий Вычислитель в виде жабы и подсказал якобы единственный путь из мрака мертвой Вселенной. На самом же деле путь этот — вихрь космического времени, который замкнулся в гигантское кольцо.

— И завертелась вселенская карусель, — с горечью продолжал Старпом. — В эту ловушку подлой жабы попали и мы с Крысоедом. Тебе повезло: просвистел космическим ураганом по планете и высвободил из песка два яйца динозавров. Из них-то под лучами сверхновой и вылупились мы с Крысоедом мерзкими чудовищами. Тебе-то ничего, любимчик жабы. Потешил себя, поиграл на дудочке и рвал, терзал мою душу вселенской тоской. О, как ты играл, подлец! С какой сатанинской силой!

— Ладно, бредни с Сатаной отложим в сторону, — прервал его Руди. — О твоем пути догадываюсь. После тиранозавра стал ясенем, потом внедрился в человеческое первобытное общество и был людоедом…

— Ну-ну, художник, — примирительно улыбнулся Старпом. — Не надо преувеличивать, в тебе заговорила застарелая ненависть ко мне. Нет, людоедом я не был. Но смутно помню, что был дворянином и писателем. Так, неважным писателем. Потом еще ряд каких-то сереньких существований-метаморфоз…

— Кстати, почему твои собратья — мыслящие деревья ничего не помнят о своих былых жизнях?

— Опомнись, художник. Я ведь изначальное явление, и мои метаморфозы шли из глуби миллионолетий в будущее, а у тех наоборот. Верочка-вербочка, твой любимый дед и все остальные думающие деревья возникли в будущем после ядерной войны. Это просто мутанты.

— Извини, я действительно запамятовал, — смутился Руди. — Статус твоего нынешнего существования иной. Так сказать, с космическим и метафизическим уклоном.

— Верно. Ты малый сообразительный, — одобрил Старпом. — Итак, после неясных сереньких существований я…

— Стал все же людоедом, — с иронией ввернул Руди.

— Не терзай душу, художник! — взвыл Старпом и в отчаянии обхватил голову руками. Помолчав, он продолжал: — Да, твои родители все рассказали и показали, ты многое знаешь. А знаешь ли, до чего сейчас омерзителен мне этот Дальвери, этот плюгавенький вождь и мудрец. В своих прошлых жизнях я тоже зверствовал, но с великим смыслом, с целью вырвать тайну. А тот… Нет, тот лютовал без всякого смысла. Вот уж людоед так людоед, каких и во всей Вселенной не было. И самое странное в том, что этот подонок — я, мое вечное будущее. Вечное!

«Однако сейчас он здорово переживает. Сложный тип», — подумал Руди и сказал:

— Вижу, что раскаиваешься. В образе ясеня ты начинаешь мне нравиться.

— Спасибо, художник. Спасибо, друг, — с просветлевшим лицом сказал Старпом. — Это все жаба, это Вычислитель вычислил нам с тобой дурацкую космическую судьбу. И это идиотство будет повторяться бесчисленное множество раз, без конца, если не сумеем вырваться из петли.

— Петля, кольцо времени… Вспомнил! — воскликнул Руди и рассказал о безуспешной попытке деда-тополя шагнуть в будущее, о том, что какая-то сила закружила его, завертела и бросила на место.

— Это он легко отделался, — усмехнулся Старпом. — Он не космический, как мы с тобой, а местный. Потому и попал в местные колечки времени, в земные микровихри. Нам же с тобой предстоит долгая, в миллиарды лет, космическая круговерть.

— Аж голова кружится…

— Охотно верю. Земному человеку, в каковой стадии ты сейчас пребываешь, нелегко свыкнуться с этими дьявольскими штучками Вселенной.

— Ладно. Предположим, что в далеком прошлом я призраком побывал на этой планете, поиграл на дудочке, побеседовал с тиранозавром. А потом?

— Потом, покинув планету, ты, видимо, какое-то время блуждал по Вселенной, набрел на волшебную галактику и материализовался под счастливыми облаками. Я же продолжил свой нелепый путь на этой планете: тиранозавр, ясень, смутные метаморфозы и в качестве апофеоза… — Губы Старпома не то иронически, не то страдальчески искривились. — В качестве апофеоза — людоед Дальвери. Когда он подох… то есть когда я умер и с облегчением сбросил вещественную шкуру этого подонка, то сразу же отправился по предначертанному мерзкой жабой космическому пути и очутился под счастливыми облаками. Ты был там уже вполне законченным пошляком… Ну-ну, не надо морщиться. От космического дьявола у тебя тогда осталось лишь сатанински-гениальное творчество да отдельные жуткие выходки вроде мясорубки на корабле. Да, были дела… Потом наше вещественное бытие под дурацкими облаками кончилось, а дальше… Вот дальше мне не совсем понятнl:hо, все в каком-то туманчике. Ясно одно: мы снова на планете Окаянной. Ты — призрак, потом Руди. А я опять тиранозавр, потом ясень… Тебе не кажется, что мы беседуем вот под этим ясенем уже не первый раз?

— Не знаю.

— Вот и я не знаю. Может быть, хватит на сегодня?

— Пожалуй, хватит. Все это надо переварить. Расстались они как-то странно, с каким-то чуть насмешливым и в то же время дружеским расположением. А тут еще Старпом пробормотал что-то странное:

— Ну а вдруг… В это не очень верю, но, если вдруг мелькнет в твоей памяти, что я не раз пытал тебя, не обижайся. Пойми, что я был зверем не из любви к палачеству. Какой там зверь, когда душа изнывает от жалости ко всему живому…

Дома Руди, как и следовало ожидать, оказался росистым ранним утром. Только дед на сей раз не улыбался, не нежился в лучах солнца, а беспокойно расхаживал в тени под тополем.

— Ну как? — с тревогой спросил дед.

— Представь, Старпом совсем не страшный. Мне он понравился, но ошеломил, рассказал такое, что голова кругом идет.

Вдали из кустарника пугливо выглядывал Мистер Грей и жестами подзывал Руди к себе.

— Завтрак, Руди! — отважился крикнуть он. — Завтрак готов!

— Вот у кого голова кругом идет, — рассмеялся дед. — Все еще боится подойти ко мне. Иди. Потом поговорим.

Днем Руди смотрел фильмы и проверял в пилотской кабине маршрут корабля. У него была надежда, что вся эта чертовщина происходила не на той планете, где жили раньше родители, а на другой. Но нет, отец прав: корабль, стартовав с планеты Земля, попал не в суперпространство, а в супервремя и висел на одном месте долгие годы, столетия, промелькнувшие, однако, для экипажа за минуты. За эти годы (по земному времени) термоядерная война испепелила планету, от разбитой Луны остались обломки и пыль. Планета Земля стала планетой Окаянной: призраки, мыслящие тиранозавры, искаженная история, ядерная война, радиоактивный пепел, деревья-мутанты… Круг где-то замыкается. И снова: призраки, тиранозавры… Планета вертится как белка в колесе.

— Пожалуй, ты прав. Белка в колесе, — подумав, согласился дед, когда Руди рассказал все, что он узнал от Старпома. — Но вот как планета попала в петлю? Хоть убей, не пойму.

— И я не знаю. Но это факт. Старпом уверяет… — Руди поморщился. — Он говорит, что это мои проделки. Дескать, шутка Сатаны.

— А, это о том, что ты промчался по планете ураганом и стал привидением? А почему бы и нет?

— Ну, дед, ты даешь. Такой чепухи от тебя не ожидал.

— Опять за свое, — с досадой проворчал дед. — А твои нынешние странствия во времени? Это что? Тоже мистика и чепуха?

— Да, ты прав. Надо подумать.

— Думай, дружок. Думай.

Несколько дней Руди был во власти мучительных раздумий. То сидел где-нибудь на пригорке, то часами ходил по кают-компании из угла в угол. «Мечусь как зверь, загнанный в клетку, — усмехался Руди. — Где же выход?»

Выхода было два: либо признать мистику реальностью, либо плюнуть на все и уйти в бездумную жизнь во времени. Вспомнились милые ребятишки — Толик и Вера, вспомнилась Мага, ее вьющиеся на ветру золотистые волосы, ее любящие нежные глаза. Уйти бы к ним навсегда, ходить с любимой по цветущим полям прошлого. И многие годы, столетия и тысячелетия, пролетят как в сказке, как в золотисто-розовом сне… «Ну уж нет, — опомнился Руди. — Счастье не для меня. Да и счастье ли это?»

Однажды вечером он встал перед могилами родителей и с грустью спрашивал их: как быть? И тут охватило его необоримое желание увидеть маму и папу живыми. Но как? «А что, если Старпом?.. — мелькнула догадка. — Этот пройдоха многое может».

Утром он отправился в прошлое и вместе с Верой пришел к красавцу ясеню. Его человеческий образ развернул в это время паруса и поплыл по тихой озерной глади. Но, заметив гостей, вернулся в бухту и выскочил на берег.

— Как? — удивился он. — Неужели уже решился встретиться с самим собой? Так быстро?

— С самим собой? С призраком? — По спине у Руди пробежал холодок страха. — Нет, нет! Я еще не готов.

— Тогда зачем пришел? — Старпом внимательно посмотрел на Руди и расхохотался. — Ах вон оно что! Еще раз хочешь взглянуть на живых родителей?

— Еще раз? Нет, я только вчера подумал об этом. Или… — В памяти у Руди мелькнуло что-то смутное и погасло. — Нет, я прошу впервые.

— Нет, художник. Ты уже надоел мне с этими просьбами. Ты просто забыл. Ну что ж, не могу противиться вихрям времени. Против веления природы не попрешь. Так что взбирайся на яхту.

— Разве на яхте?..

— Ты и это забыл, — усмехнулся Старпом и обратился к девочке: — Подожди нас, Верочка. Мы с этим забывчивым дяденькой прогуляемся и скоро вернемся.

Яхта отплыла от берега, вошла в кружившийся над озером густой туман, потом во мглу веков. Вышла она из тьмы и такого же утреннего тумана, но в другом времени и на другом месте — в океане рядом с небольшим островом. На его берегу — пальма. Высокая, с заметно покривившимся стволом.

— Пальмира, — улыбнулся Старпом. — В молодости, говорят, была стройной красавицей. А сейчас сильно постарела, сгорбилась. Поблизости ни одного мыслящего деревца. Одна-одинешенька. Да вот и сама. Стеснительная стала.

Из-за ствола показалась старушка, махнула рукой, подзывая к себе яхту, и скрылась. Яхта вошла в бухту и очутилась в тени под густой кроной пальмы. Гости сошли на берег.

— Вон там твои родители, — махнул рукой Старпом. — Отправляйся к ним один. Ты все забыл, но навыки управления яхтой остались.

Руди выкурил несколько сигарет, готовясь к волнующей встрече, потом отправился в указанном направлении. Дул слабый ветер, разгоняя утреннюю дымку. Показался знакомый Лазурный берег с тростниковым бунгало. На песчаном пляже Руди увидел маму, сестренку, ошеломленного папу и… самого себя.

— Руди! Сыночек! — закричала мама и кинулась к Я яхте…

Последовала сцена, уже не раз повторявшаяся и каждый раз забываемая Руди.

Вернувшись на остров, Руди упал на песок и зарыдал. 

 — Ну-ну, художник, — с сочувствующей и чуть насмешливой улыбкой сказал Старпом. — Стыдно. Что подумает Верочка, увидев у дяди детские слезы?

Слезы на щеках у Руди высохли, когда яхта вернулась на озеро. Девочка встретила их с букетом цветов.

— Приходи к нам почаще, художник, — сказал Старпом. — Но не смей приставать с этими просьбами. Надоело. Хватит душераздирающих встреч. Разорви петлю времени. Только ты сможешь сделать это.

«Но как сделать? — размышлял Руди, вернувшись домой. — Уйти в далекие времена и поговорить с тем призраком, который первым спустился с небес на планету? Неужели призрак тот — я? Мое прошлое? Как это понять? Как совместить с представлениями о мире, которые усвоил с детства от родителей? Вам-то было хорошо, мама и папа. Мир для вас был прост и поня тен, а я брошен в бездну тайн и загадок».

Незаметно подкралась осень. Хмурая, непогожая. Руди не раз приходил советоваться с дедом, но видел лишь гнущиеся под ветром ветви. С них слетали ржа-вые листья и падали в лужи, то зеркально светившиеся под тусклым солнцем, то вскипающие от хлестких дождевых струй. И только раз показался дед в каком-то рваном тулупчике. Глядя в слезливое небо и зябко поеживаясь, он сказал:

— Ухожу в зимнюю спячку, Руди. Грустно.

Руди остался один. Даже Мистер Грей уединялся. Он хворал: биологические детали старели, а попытки заменить их механическими кончались неудачно.

Приближалась зима. Тоска гнала Руди из опустевших кают под хмурое небо. Он бродил в лесу среди голых, как скелеты, деревьев, выходил в луга, где в мертвых травах шуршала поземка. Быстро темнело. Над головой висел косматый свинец облаков. В их размывах и промоинах снежно белела дуга — пыльные остатки Луны, выступали крупные холодные звезды.

Отчаяние охватило юношу. «Зачем мне выпала такая тяжкая, такая окаянная жизнь? Зачем вообще жизнь? Откуда и зачем сознание, мысль? Кто знает? Кто скажет?» Руди вглядывался в черный омут неба с дрожащими льдинками звезд, вслушивался в свинцовое молчание вечности, и мир представился вдруг в виде хаоса, беспорядочного, ужасающего и полного невыразимых тайн потока, лишенного направления, смысла и цели.

«А не уйти ли от вселенской бессмыслицы совсем? Не уйти ли из постылой жизни? Не покончить ли с собой?» Эта нечаянно свалившаяся трусливая мыслишка так испугала юношу, что он заметался, бегая по лугам, и начал колотить себя по голове. «Негодяй! Трусливый подонок и дурак! Глупее нет ничего. Я обязан поступать не так, как хочу, а так, как должен. Долг! Мой святой долг! Перед кем? Перед родителями или… человечеством? А разве родители и человечество не одно и то же?»

Эта неожиданная мысль так почему-то поразила юношу, что он остановился и увидел, что случайно заскочил в тополиную рощу. А если это не случайно? Вот бы сейчас уйти в прошлое и все сделать, перевернуть историю, спасти человечество. Ну, если не сейчас, то как можно скорее. Завтра, послезавтра. А получится ли без помощи деда? Не попробовать ли?

Ничего не получилось бы у Руди, если бы не причуда природы. Не успела зима разгуляться, как нежданно-негаданно, словно позабыв что-то, вернулась осень и подарила лесам и лугам немало чудесных теплых дней. Какое-то невиданное бабье лето. Стаяли снежинки на ветвях, подсохли луга.

Однажды утром Руди помогал Мистеру Грею готовить завтрак. Мистер Грей выздоравливал, но кое-какие детальки у него все еше барахлили, и чувствовал он себя неважно. Но крепился и всячески старался приободрить, развеселить своего, как ему показалось, приунывшего шефа и друга.

— Утро-то какое! — восхищался он. — Не пойму, Руди, весна сейчас или лето? Да подними же голову, наконец! Посмотри!

Руди осмотрелся и ахнул: весна! И в самом деле весна! Кое-где проклюнулась свежая травка, какой-то взбалмошный жаворонок ликующе заливался в чистом, по-июньски синем небе. Душа у юноши наливалась радостью и восторгом, невольно приходили мысли о красоте и величии природы, приходила и та… да, приходила, возвращалась та самая «минутка-вестница», тот вещий миг-откровение, когда деду и Руди однажды приоткрылось безграничие Мироздания, его великая тайна, чуть ли не Бог…

Руди еще раз огляделся: как тут не прийти той «минутке-вестнице», когда рощи, перелески, степные дали словно утопали и неясно забылись в теплой сизо-золотистой дымке, а за ней чудилось что-то зовущее и бесконечное. Не Бог, но что-то близкое и родное. «Там же дед!» — вспомнил Руди, и ноги сами собой понесли его в тополиную рощу.

— К своему деду топаешь? — съехидничал Мистер Грей. — Бесполезно. Дрыхнет он сейчас.

Тополя в роще действительно спали. Руди сел на корни старика тополя, закрыл глаза и ощутил, что роща под греющими лучами встающего солнца медленно пробуждалась, в деревьях оживали… биотоки! Оживали они и у старого тополя. Нащупав постороннее биополе, они «узнали» Руди, его «Я» и приступили к привычной работе. Волнуясь и затаив дыхание, Руди почувствовал, как его «Я» медленнее, чем обычно, но все же приобретало иное состояние и переселилось в другое тело, пригодное для жизни во времени.

Руди чуть не вскрикнул. «Дед и не знает! Он спит! Я могу без него, без Дубака и потешных старух уйти в меловой период и все сделать! Прямо сейчас! Без соблазнительницы Маги не обойтись, — вспомнил он и твердо решил: — Буду с ней строг».

Руди встал и шагнул во мглу тысячелетий. Вот и жутковатая веха на пути — багровая вспышка и протяжный гул ядерной войны. Еще немного, всего несколько миллионов лет, — и где-то здесь местечко, где однажды с дедом они пытались передохнуть, но им помешали. Руди вышел в пространство и впрямь очутился на знакомой солнечной поляне. Поблизости опушка леса и те самые «милые обезьянки», с которыми дед в тот раз крупно повздорил. Как и тогда, обезьяны висели на ветвях и с чмоканьем жевали плоды. Увидев незнакомое двуногое существо, завизжали, и Руди поспешил уйти.

Но что это? Шаги во времени становились все более тугими и вязкими, как в болоте с кустарником. Руди с усилием продирался через чащобы тысячелетий и начал выдыхаться. Нет, не сам он, а его биополе начало обессиливать, таять. Еще немного — и оно рассеется совсем, и Руди, его «Я» перелетит в свое настоящее тело, в тот самый бездыханный чурбан, сидящий на корнях старого тополя. Он просто вернется домой. Руди вспомнил дедовы уроки и понял, в чем дело: он получил столь малую дозу энергии, что ее не хватит на дальнее путешествие. Может быть, до Толика с Верой добраться? У них он мог бы «дозаправиться», запастись биоэнергией — этого у ребятишек хоть отбавляй. Резвые они, веселые и шумные, энергия так и плещет через край.

Руди рискнул, вышел в пространство и сразу понял, что до Толика он не дошел. Нет ни каменистого холма с молодым стройным тополем, ни озера вдали, где растет вербочка. Он в густом кустарнике с тучей звенящих москитов. Отмахиваясь от них, Руди осторожно выглянул. В ночной степи, ярко освещенной луной, проскакали, стуча копытами, животные, и Руди узнал в них предков лошадей. Что здесь? Доледниковый период? Олигоцен? Желая сориентироваться, он вышел из кустарника и наткнулся на двух дерущихся кабанов. Эти великаны с клыкастыми, длиной в целый метр, мордами что-то не поделили. Соседство не очень приятное. Руди отскочил в сторону и очутился рядом с каменистой стеной. Гора? Не без труда, цепляясь за выемки и карнизы, Руди взобрался наверх. Оказывается, это горное плато с двумя зазубренными скалами. Внизу в пепельном свете луны раскинулась лесостепь. Слышались звоны и трели сумеречных насекомых, приглушенные далью рыки хищников, хохот гиен — обычная симфония олигоценовой ночи.

Наверху он в безопасности. Но делать здесь, в олигоцене, нечего, и Руди хотел вернуться домой, как вдруг У подножия дальней скалы заметил пляшущий огонек. Костер? Первобытные люди? Но они появятся лишь через миллионы лет. Кто же там?

Озадаченный и заинтригованный, Руди осторожно приблизился и увидел человека — какого-то странного оборванца — за весьма странным занятием: горящей веткой тот подпаливал у себя изрядно отросшие усы. Потом принялся таким же манером укорачивать бороду. При этом человек чертыхался и ругал себя:

— Какой же я болван. Ни ножниц, ни бритвы не захватил. Ах, какой болван.

Руди чуть не ахнул от изумления: человек говорил на родном языке папы и мамы! Желая привлечь к себе внимание, Руди кашлянул. Оборванец отбросил ветку и посмотрел на Руди. Странно, он ничуть не испугался. Напротив.

— Наконец-то! — обрадовался он. — Еще один бедолага попал в ловушку. Теперь я не один. Подойди, дай хоть погляжу на тебя. Да ты молодой еще, но бриться уже начал. Слушай, парень, нет ли у тебя бритвы?

— С собой нет, — удивленно пробормотал Руди. — Но я схожу домой и принесу.

— Не дури, парень, — рассмеялся человек и погрозил пальцем. — Не разыгрывай. Нет здесь у тебя никакого дома. Бездомные мы с тобой. Давай для начала познакомимся. Профессор биофизики Олег Коряков. А тебя как?

— Руди Свенсон.

— Уж не родственник ли профессора Свена Свенсона?

— Это мой папа, — все более изумляясь, сказал Руди.

— Не дури, парень. — Профессор снова погрозил пальцем. — Нет у Свена сына, а была дочь.

— Катя? Это моя сестра.

— Точно! Катей ее звать! — воскликнул профессор. — Откуда ты знаешь?

— Я родился потом, уже здесь.

— Ну и ну. Ничего не пойму. Вот что, парень, присаживайся и расскажи о себе.

Руди присел на камень и как следует рассмотрел профессора. Это был человек лет шестидесяти, но с удивительно молодыми, весело блестящими глазами. Они с жадным любопытством рассматривали Руди и словно поторапливали: «Ну, ну! Выкладывай!»

Руди собрался с мыслями и рассказал о побеге родителей, о том, как их звездолет, нечаянно попав в какую-то дыру времени, снова очутился на той же планете, но уже в будущем.

— Супервремя! — воскликнул ученый и, вскочив, заметался, бегая вокруг костра. — Так и есть! Через супервремя, через его местную ловушку, я и провалился сюда. Моя догадка подтвердилась. Ай да я! Молодец! Пространство вокруг планеты получило такую встряску, что перескочило в супервремя.

— Но почему? Отчего перескочило? — заулыбался Руди. Очень уж радостно стало ему с таким неунывающим, живым и подвижным, как ртуть, профессором.

— Да потому, что сама планета получила встряску. Ее тряхнуло так, что все поля переменили заряд. Даже северный и южный полюса поменялись местами. И знаешь отчего?

— Атомная война!

— Ай да парень! Сообразил! Впрочем, что тут удивительного. У Свена Свенсона не могло быть плохого сына.

— Откуда вы знаете моего отца? И как попали сюда? Да присядьте же, профессор, расскажите.

— Нет, парень. Рассказывай сначала ты. Пришлось Руди поведать нетерпеливому профессору о мыслящих деревьях, о своей жизни во времени.

— Вот так чудеса, — бормотал ученый, но, кажется, всему поверил.

— А теперь, профессор, я послушаю вас.

Профессор подбросил в костер сухих веток, присел и поведал свою историю. Был он, оказывается, вместе с отцом Руди в одном концлагере. Дерзкий побег Свена Свенсона вызвал у стражников и начальства невиданный переполох. Биофизику и еще некоторым ученым в той суматохе удалось бежать. Что стало с его товарищами, он не знает. Может быть, их поймали. Но сам биофизик затерялся в непроходимых дебрях суровой тайги. Наткнулся на кем-то оставленную охотничью избушку со всем необходимым. Года два, живя в одиночестве, промышлял охотой. И однажды ночью небо осветилось незатухающим багровым заревом, потом с далекого юга докатился гул. То лишь цветочки всепланетной ядерной бойни, сообразил ученый-охотник и, прихватив побольше патронов, бежал подальше на север. Но водородные бомбы, целые их серии и пачки, настигали его и здесь. Вместе с тайгой охотник превратился бы в радиоактивный пепел, но раньше подоспели микровихри и локальные дыры супервремени. В одну такую ловушку попал охотник и ухнул вниз, в далекое прошлое.

— Вот так я очутился здесь, — невесело усмехнулся профессор. — Промышляю охотой уже не в морозной тайге, а в тепленьком олигоцене. Все бы ничего, лучше, чем в концлагере. Да тоскливо одному. Вот и обрадовался, увидев тебя. Вот, думаю, еше один бедняга попал в ловушку. Оказывается, другое: твой дом — корабль в далеком будущем, и ты ходишь туда-сюда пешочком по тропинкам времени. И прихватить меня с собой, как понимаю, не можешь.

— Не могу, — с жалостью сказал Руди. — Вещи могу принести, но перемещать человека, его биополе — нет. Трудно вам здесь и опасно. Кругом хищные звери.

— Да, саблезубых тигров здесь до черта. Но устроился я не так уж плохо. В этой скале небольшая пещера. Это мой дом, и подняться сюда звери не могут. Это ведь не степь, а горное плато. Видишь?

В небе гасли звезды, таяла луна. В предрассветных сумерках недалеко от скаты угадывался еще один обрыв.

— С этой кручи вы и спускаетесь на охоту?

— С охотой стало туго, осталось три патрона. Да и двустволка старая.

— Я принесу! У меня все есть! — заторопился Руди. — Не пройдет и минуты, как буду здесь.

Руди нырнул во мглу веков и шел домой с максимально допустимой скоростью. Бежать нельзя, но что ни шаг — то десятки и сотни тысячелетий. И вот он уже сидит на дедовых корнях в сизо-золотистом тумане, тающем под горячими лучами встающего солнца. «И у меня тоже климат олигоцена», — подумал Руди и помчался к кораблю. У пылающего костра суетился, к удивлению Руди, совсем оживший Мистер Грей.

— Ура, Руди! Я выздоровел! — кричал он. — Но куда ты? А завтракать?

— Некогда! Потом! — весело откликнулся Руди.

На лифте он поднялся наверх, в саду и кают-компании нашел все, что нужно. Руди засунул в объёмистый рюкзак кое-что из одежды, мыло, ножницы, бритву и кучу патронов. С двустволкой в руках и рюкзаком за плечами спустился вниз.

— На охоту идем! — ликовал Мистер Грей. — Позавтракаем и пойдем на охоту. Ура!

— Я с дедом иду. Хочешь с нами?

— С дедом? — Мистер Грей испуганно замахал руками. — Нет, нет! Ну его к черту. Он сам черт.

Руди рассмеялся и побежал к тополю. На сей раз ждать перехода из «пространственного» тела в тело «временное» пришлось довольно долго: биоэнергетика старика тополя слабела. «Неужто к перемене погоды?» — с тревогой подумал Руди. Но все обошлось — он благополучно зашагал в прошлое. Из времени в пространство Руди вышел в точно рассчитанном месте, но с временем чуточку промахнулся: над горным плато уже сияло жаркое солнце олигоцена. Но костер еще горел, из его углей и золы профессор веткой вытаскивал какие-то клубни.

— Наконец-то! Заждался я! — воскликнул он. — Садись завтракать. Вот печеная картошка, или что-то вроде нее. Вкусно!

Руди молча развязал рюкзак и выложил содержимое, которое привело профессора в неописуемый восторг.

— Двустволка! И одежду прихватил? Молодец! Обносился здесь. Сейчас сброшу тряпье, переоденусь.

— Сначала выслушайте.

Но профессор, натянув новые охотничьи сапоги, бегал вокруг костра, счастливо похлопывал по голенищам и хохотал. «Какой живчик», — усмехнулся Руди и, нахмурив брови, повысил голос:

— Сядьте, профессор! Выслушайте!

— Ого! Какой властный тон! — Профессор замер и с одобрительным удивлением уставился на Руди. — Да ты крепкий парень, весь в отца. С таким не пропадешь. Жаль, что уйдешь, и останусь я один. Умру здесь, а потом, через миллионы лет, ученые-палеонтологи откопают в слоях олигоцена человеческие кости. Как они будут ошарашены!

— В том-то и дело, что не дам вам умереть здесь. Я вас верну в прежнюю жизнь.

— Опять в концлагерь? Не шути, парень.

— Извините, профессор, за обмолвку. Со мной такое бывает, — сказал Руди. — Присядем, и вы услышите от меня более ошеломляющее, чем скелет человека в олигоцене.

Руди начал рассказывать о возможности вернуть планету на прежний путь развития, но живчик-профессор и соображал так же живо и быстро.

— Я все понял! — воскликнул он и вскочил на ноги. — На прежний путь развития, говоришь? Ай да я! Я же сам подозревал, что у нас дурная и кем-то изуродованная история. К такому же выводу пришел и твой отец? Ай да молодец! Но ты сейчас один. Справишься?

— Справлюсь. Вы и знать не будете, что была дурная история. Вместо концлагеря и вот этой пещеры будет у вас, профессор, прежний рабочий кабинет, полки с книгами…

— Книги, — вздохнул профессор. — Как я истосковался по ним. Ах, парень, приволок бы ты мне хоть один романчик!

— Какой я дурак! — Руди вскочил на ноги. — Не догадался! Я сейчас! Еще есть возможность!

Руди вернулся домой. В тополиной роще все то же встающее солнце, все та же теплынь — возможность еще была. Но пока Руди выбирал и упаковывал книги, прошло часа три, и погода начала меняться, что почувствовали деревья. Их пробудившиеся биополя начали слабеть, съеживаться и наконец ушли в себя.

Руди примчался к старому тополю, сел на его корни, но, увы, не ощутил живительных биолучей. Он взглянул на солнце, появившееся уже довольно высоко, на темную тучу, выплывавшую из-за горизонта, и зябко поежился — подул холодный ветер.

Пришлось ему коротать зиму вместе с Мистером Греем, которому опять стало плохо с туго работающими новыми органами-деталями. Да и Руди несколько приуныл — откладывалось его дело. Однако прежнего отчаяния, тяжких мыслей и сумрачных видений вселенского хаоса уже не было. Недавняя солнечно-золотистая осень не забывалась, и та, еще раз посетившая странная «минутка-вестница», как светлый лучик, не угасала в душе. Да и нечаянная встреча в олигоцене повлияла — у Руди росла решимость выручить профессора, спасти человечество.

Если временами и наползали надушу хмурые тучки, то месяца через два, с уходом зимы, все изменилось. Растаял скопившийся в ложбинках снег, зазеленели травы, наливаясь весенними соками. Прогрохотали животворящие ливневые грозы и будто смыли в душе у Руди все темное, очистили от сомнений и колебаний. Даже Мистер Грей повеселел: механические детали прижились в его организме. А когда все кругом зацвело и заблагоухало, Руди с утра до вечера бродил по лугам и чувствовал себя удивительно юным и свежим, как ветер полей.

С таким настроением он и пришел однажды росистым и лучистым утром в тополиную рощу.

— Эй, Мефистофель! — весело крикнул Руди. — Чую, ты где-то здесь. Явись!

Услышав за спиной шорох кустарника, Руди обернулся и увидел деда. Он счастливо потирал руки, блаженно щурился и с благодарностью посматривал на свой древесный образ: тополь шелестел, искрился молодыми листьями и хватал ими, пил ранние розовые лучи.

— Пьешь чаек? — улыбнулся Руди. — Ну и жизнелюб ты, дедушка. Завидно.

— А ты сейчас разве не такой же? Ты, я вижу, за зиму здорово изменился. Или осенью, когда я спал? С чего бы это?

— С чего? А если признаюсь, бить не будешь? Руди рассказал о чудно-золотистом бабьем лете, о неземной «минутке-вестнице», о знакомстве в олигоцене с профессором биофизики.

— Ходил в прошлое без меня? Без моих друзей? — Дед погрозил пальцем. — Бить бы надо, но я прощаю. А с «минуткой-вестницей» просто завидую. Ах, минут ка, минутка. Озарила что-то великое и погасла… Милая, где ты? Завидую и твоему знакомству с профессором. Ведь и я когда-то был им.

Дед подмигнул и расшалился, как дитя. Ему взбрела в голову блажь подражать университетскому профессору. Он встал в позу, какую принимают лекторы на кафедре, важно прокашлялся и заговорил поучительным тоном. Но на первом же трудном слове споткнулся.

— Одно из глубочайших заблуждений тропо… нет, антросо… трософизма… Тьфу, какое корявое, окаянное слово.

— Антропоморфизма, — рассмеялся Руди. — Проще говори, дедушка, по-своему.

— М-да, — крякнул дед. — Профессор из меня не получился. А ведь когда-то был им. Все забыл. Я хотел сказать, что одно из заблуждений человека в том, что свой мыслящий дух он считает единственным и неповторимым достижением природы. А с какими формами мысли ты столкнулся на одной только нашей планете!

— С тобой, дедушка. Живешь во времени и видишь мир по-своему. Потом непонятная жизнь Старпома, его перевоплощения. А еще эти… призраки.

— И один из них — ты сам в своем нетелесном виде. Встретиться тебе надо с ним и поговорить. Не трусишь?

— И не думаю.

Руди все же побаивался призраков и со дня на день откладывал мистическую встречу, придумывая разные предлоги. Сначала он погостил у ребятишек. Жили Толик и Вера дружно. Потом он пошел к Старпому, желая будто бы обговорить с ним кое-какие детали. Но тот все понял и, презрительно усмехнувшись, погрозил кулаком.

— Вон отсюда! — рявкнул Старпом. — Марш к самому себе, к призраку, и поговори с этим негодяем.

Собравшись с духом, отправился Руди знакомыми дорогами миллионолетий. Дед остался у Толика на его высоком каменистом холме. Оттуда ему удобнее следить за передвижениями Руди и в случае чего прийти на помощь. Но Руди уже накопил немалый опыт самостоятельных хождений. Один только олигоцен чего стоит. Без труда он нашел в миллионолетиях рокочущий, как океан, лес из тысячелетних секвой. К несчастью, старушка умерла на его глазах. Ее трухлявый ствол пошатнулся, затрещал и шумно упал на землю. Пришлось идти в дубовую рощу.

— Не очень-то дружил с ехидной старухой, — сказал Дубак, когда узнал от Руди о смерти соседки, — а все-таки жаль. Скучно без нее. И поругаться не с кем. А ты, конечно, не ко мне, — осклабился он. — Желаешь припасть к прекрасным ножкам? Валяй, холоп. Дорогу туда знаешь и без меня.

Мага встретила Руди с заплаканными глазами.

— Знаю уже. Нет милой старушки, — сказала она и вдруг улыбнулась сквозь слезы. — Ну и что? Развернется ее душа в какой-нибудь молоденькой сосенке или березке. Мы найдем ее. Хочешь, поищем? Идем.

«Отпускать меня не хочет», — подумал Руди. Но была она так трогательно-прекрасна в своей печали, что Руди не мог устоять. И очутился он высоко в горах, в прекрасной долине, защищенной неприступными скалами. Не слышно здесь ни рыканья динозавров, ни пронзительного скрежета птеродактилей. Одни лишь пчелы гудели в цветущих травах.

— Нет ее, — вздохнула Мага. — Здесь только кусты да травы. Поищем в другом месте.

— Не хитри, Мага. Ее, наверное, вообще нет на этой планете. Нашла она пристанище в другом мире.

— Догадался, что я заманиваю тебя, — опустив голову, с грустью сказала она. — Знаю, сделаешь свое дело, и расстанемся мы навсегда.

— А хорошо здесь, — вздохнул Руди. — Тихо, не жарко, прекрасный горный воздух.

— Нравится? — оживилась Мага. — Знаю места и получше. Ты только представь: синий океан, коралловый атолл с голубой лагуной и кругом пальмы. Одна из них моя подружка. Поживем у нее в тростниковой хижине. Пальма будет ухаживать за нами, приносить бананы, цветы. Потом уйдем в другие времена и страны, и будет у нас вечная радость.

«А не уйти ли с ней в бесконечные просторы миллионолетий, затеряться в них навсегда? Погрузиться в сладкий сон, в иллюзию вечного счастья», — подумал Руди и с грустной усмешкой сказал:

— Нет, Мага. Счастье не для меня. Не за ним я пришел. Ну-ну, не плачь.

— А если я от счастья плачу? Я рада, что люблю такого непреклонного, мужественного и прекрасного принца.

Руди посмотрел на Магу и понял: согласись он на тихую бесцельную жизнь, она разочаровалась бы в нем.

— Я хочу быть достойной подругой принца, — с грустной улыбкой сказала она. — Пока ты зимовал у себя дома, я разведала новые удобные тропинки к тому времени и месту, где возник самый первый небесный гость. Вот он тебе и нужен. Сначала сходим в ближние к нам времена. Еще раз посмотрим страшный ураган, но уже из другой точки. Очень важный ураган. То ли Ураган, то ли какой-то призрак еще раздумывает: стать ему ураганом или нет? Понимаю, это главный миг. Поймать тебе надо его на этом моменте и остановить.

— Все-то ты поняла, умница моя, — растроганны до слез, не удержался Руди, обнял ее и поцеловал, — Ну хватит. Идем.

Пришли они в этот раз к одинокой скале, высившейся над рошами и полями. Вдали клокотали черные тучи сверкали молнии. В их ярком свете видно было, как на далекой поляне в панике метались динозавры. Налетевший ураган смел их словно метлой. Вырванные с корнем деревья, многотонные туши тиранозавров, бронтозавров, всех мезозойских чудищ неслись мимо скалы как мусор. Скала находилась в стороне от эпицентра беснующейся бури, но и она дрожала. Дрожала и Мага, выглядывая из-за каменистого выступа. А Руди не мог оторвать взгляда от поразительного зрелища. В игриво ветвистых молниях, в грохоте-хохоте грома, в свистящем ветре было что-то живое и одушевленное. Ураган будто веселился, сокрушая все на своем пути. И утих он как-то внезапно, свернувшись в крохотную искру. «Это он! — понял Руди. — Тот самый призрак. Неужто я?» Я В чистом небе висел фонарь луны. В его сиянии искра мерцала, гасла и вновь возникала из тьмы. Но уже ближе к скале. Искра легко скакнула на скалу и приближалась, временами пропадая за выступами. Но вот она выплыла из-за выступа и погасла, развернувшись в призрачные контуры человека с мерцающими глазами. «Страшно», — поежился Руди.

Призрак с высоты обвел взглядом опустошенную им равнину и пробормотал:

— Крепко я поработал. Прекрасное зрелище, сказал бы Старпом.

— Любуется, — с возмущением прошептала Мага, взяла Руди за руку и во внезапно опустившейся полной тьме увела еще чуть глубже во времени, к тому мигу, когда дьявольский призрак впервые появится на планете.

Тьма веков рассеялась, стало чуть светлее. И Руди показалось, что он на прежнем месте, на одинокой крутой скале. Но нет, из-за тучки выплыла луна и озарила огромный горный массив. Мага подвела его к обрывистому краю. Глубоко внизу угадывалась ночная лесостепь с извилистой, тускло светившейся лентой реки.

— Отсюда он спрыгнет и загремит, — шепнула Мага. — Спрячемся вон за той скалой и подождем.

Ждать пришлось недолго. Призрак возник внезапно и мерцающим туманом подошел к обрыву. «Вот оно, начало! — догадался Руди. — Начало не только урагана, но и всей чертовщины».

Призрак раскинул руки, словно крылья, и собрался броситься вниз, полететь ураганом. Тем самым одушевленным, по-разбойничьи лихо свистящим ураганом, который, замкнув кольцо времени, повторялся, видимо, уже несчетное множество раз.

— Стой, мерзавец! — крикнул Руди и выскочил из-за скалы.

Призрак, отступив назад, заколыхался.

— Человек! — послышался его удивленный возглас. — Живой человек! Здесь? В мезозое? Не может быть!

— У этого дьявола все может быть! — воскликнул Руди, ткнув пальцем в звездное небо.

— Неужто Старпом? — растерянно пробормотал призрак. — Да нет, не похож.

— Ну что, художник, не узнаешь? — продолжал Руди разыгрывать ту же роль и повелительным жестом Старпома показал на камень. — Садись, негодяй. Поговорим.

Изумленное привидение послушно уселось спиной к скале. Оттуда выглядывала Мага и жестами одобряла Руди. «Молодцом держится. Да и я, кажется, не пасую», — подумал Руди и продолжал ошеломлять собеседника такими подробностями из его прежних жиз, ней, что тот воскликнул:

— Кто ты такой, в конце концов? Вижу, что це Старпом. Но кто?

— Я — это ты в будущем, твоя бессмертная метафизическая сущность…

— Получившая в будущем смертное физическое тело? Невероятно! Ведь физического будущего еще нет — В том-то и дело, что уже есть. И оно вертится без конца по твоей вине. — Руди рассказал все, что знал о петле времени. Собеседник оказался сметливым и все понял сразу.

— Вот так дела! Неужели это жаба вычислила и уготовила мне такую судьбу? Если я сейчас полечу ураганом, то как бы замкну кольцо времени, и начнется вечное повторение одних и тех же событий. После урагана я буду играть на свирели, затем увижу Старпома в образе… Как ты говоришь? В образе тиранозавра? Любопытно. — Призрак хохотнул. — Потом, говоришь, он станет деревом? И ты знаешь, где растет этот мыслящий чурбан? Вот что, отведи меня к нему. Втроем и поговорим.

— Дорожки во времени довольно запутанные. Настоящие джунгли, — сказал Руди. — Нас отведет в свое время мыслящая магнолия. Мага, ты не боишься? Сейчас ты увидишь ее в человеческом виде.

Из-за скалы вышла Мага. Восхищенный призрак вскочил на ноги.

— Какая красавица! — воскликнул он и рассмеялся. — Вон оно что! Твоя метафизическая возлюбленная? Каких только чудес не бывает на свете.

Многоступенчатые переходы состоялись без особых затруднений. Была, правда, небольшая заминка с Дубаком. Пришли они к нему солнечным днем, когда призрак находился в состоянии полной невидимости. Услышав его голос из пустоты, Дубак отскочил в сторону и завопил:

— Чур меня! Чур!

— Стыдно, ваше сиятельство, — упрекнул его Руди. — Вы усвоили привычки глупого простонародья, его дикие суеверия.

— Не учи, холоп, — высокомерно вскинул голову Дубак. — Почудилось что-то. Чего желаешь?

— Хотелось бы повидать, ваше сиятельство, одного знакомого. Растет он ясенем в далеком будущем, а дорожку к нему хорошо протоптала старушка. Та, что живет на болоте.

— Вот уж дура так дура, — расхохотался Дубак, довольный тем, что есть деревья глупее его. — Давно не видал ее. Идем.

Дубак и Руди вместе с невидимым спутником пришли в болото, где в свое время побывал дед. Тогда он еле выбрался из топи. Но Руди и Дубаку повезло: явились они в засушливую пору, и можно было без опаски ходить по острову, на котором росла трухлявая ольха с бессильно свисающими ветвями. Под стать ей была и старуха — морщинистая, с кривым носом, согбенная и опирающаяся при ходьбе на клюку. Настоящая ведьма. К счастью, была она не только глуповата, но и глуховата, и голос невидимки, которому не терпелось что-то спросить, не испугал ее.

— Ветер, батюшка, — жаловалась она. — Это ветер гуляет по болоту. Спать не дает. Так и гудёт, проклятый, гудёт.

Но Дубака слова, несущиеся из пустоты, привели в Ужас, и он мгновенно исчез, юркнул в свое время и на свое место. Пришлось без него договариваться.

— Слышал, что ты знаешь дорожку в будущее, к своему соседу, к Старпому, — сказал Руди.

— Ась? — спросила старуха. — Не поняла, батюшка.

Стараясь говорить погромче, Руди описал внешность Старпома.

— Поняла, батюшка, — заулыбалась старуха. — Какой видный мужчина! На солнышке так и блестят… забыла мудреное слово… Аксельбанты! А еще погоны Нравится он мне. Ой как нравится.

«Старпом пользуется у старух огромным успехом», — с усмешкой подумал Руди.

Пришли они к Старпому вечером, когда распухшее красное солнце купалось в закатных тучках и в озерной глади. Розовея парусами, скользила яхта.

— Катается, милый, — улыбалась старуха. — Гуляет, красавец. Дай хоть полюбуюсь…

— Аксельбантами? Потом, бабушка. Иди-ка ты лучше домой.

Яхта вошла в бухту, когда совсем стемнело. Заискрились звезды, и замерцали еле видимые контуры призрака. Старпом спустил паруса и закурил. При затяжках сигарета разгоралась и освещала его лицо, грудь с аксельбантами и погоны на плечах.

— Да, это он, пижон, — с незримой, но хорошо угат: дываемой усмешкой прошептал призрак.

Старпом выскочил на берег и, увидев Руди, удивился.

— Ты зачем здесь? Поздно уже, спать пора. А это что за привидение? — Сообразив, в чем дело, он учтиво раскланялся и начал рассыпаться в слащавых любезностях: — Какое счастье! Ко мне пожаловали сразу два художника. И прошлый, и будущий. Боже мой, какая радость! Как я истосковался! Да присаживайтесь же, милые, присаживайтесь.

— Не ломай комедию, — буркнуло привидение.

И в дальнейшем оно разговаривало со Старпомом сердитым голосом, часто раздражалось. Отношения их в прошлом, понял Руди, были весьма натянутыми. Понемногу привидение оттаяло и вместе со Старпомом с большой теплотой вспоминало о капитане, боцмане, юнге. Потом они дружно обрушились с проклятиями на общего врага, на какую-то мыслящую жабу.

— Но хватит об этом, — сказал Старпом и кивнул в сторону Руди. — Видишь? Твоя вещественная ипостась ничего не понимает. Давай о деле.

О деле они договорились быстро. «Толковые мужики», — усмехнулся Руди.

— Итак, Сатана… Ну-ну, не обижайся, — примирительно улыбнулся Старпом. — Итак, художник, ты больше не станешь терзать планету ураганом. И не вздумай потешить свою душу каким-нибудь грандиозным землетрясением. Может быть, и это предвидела и рассчитала мерзкая жаба. Ты просто тихо и мирно удалишься с планеты. Иначе она станет кошмаром. А со мной что будет! Вот послушай.

Старпом с горечью поведал о своих дальнейших превращениях, о зверствах, какие творил он в облике «мирового вождя». Призрак колыхнулся дымным туманом, встал на ноги и заговорил дрожащим от гнева голосом:

— Ну и негодяй же ты. Палач! Подонок!

— Не я это был, а мерзкий Дальвери!.. — закричал Старпом и тоже вскочил на ноги. Потом он снова уселся и, поникнув головой, уныло признался: — Нет, все же то был я. И буду еще раз! И еще! Освободи меня от этого ужаса, вырви из петли. О многом я передумал, будучи благородным ясенем, и поверь: стал я совсем иным.

— Странно… — Призрак уселся и, подумав, сказал: — Странно, я почему-то вдруг поверил, что ты изменился к лучшему. Меня одно смущает и беспокоит. Если я разорву петлю времени, то вся история Планеты станет другой. Но тогда не будет и моего нынешнего будущего, вот этого молодца. — Привидение показало на Руди. — А жаль.

— Мне он тоже нравится, — улыбнулся Старпом. О нем я тоже много думал и пришел к выводу, что он исчезнет лишь в вещественном, лишь в этом физическом мире. Но в метафизическом, в бессмертном, он останется навсегда. И вот эта твоя чудесная метаморфоза, вот этот Руди не совсем пропадет и скажется в дальнейшем на твоей личности.

— Да, это было бы хорошо.

Помолчали. Потом привидение и Старпом вновь заспорили о непонятных для Руди вещах, даже чуть не разругались, но расстались мирно. Расстались уже утром. Вернулся в свое время и Руди.

— Ну как? — спросил дед, сидевший на своем неизменном месте под тополем.

— Как будто порядок. — Руди вкратце рассказал обо всем и попросил: — А сейчас отпусти, дедушка. Подробности потом. Устал я страшно, да и Мистер Грей заждался.

Около корабля догорал костер, на столе бутерброды, остывший чай, а в кресле понуро сидел Мистер Грей. Новые детали в его организме работали, видимо, не так уж гладко.

— Сегодня фруктов не достал, — смущенно улыбнулся он, извиняясь за свою немощь.

«Помрет скоро», — с тоской подумал Руди.

— И не надо, дружище. Отдыхай. А сейчас извини, устал я зверски. Спать хочу.

В каюте Руди наспех разделся и повалился на кровать. «А если во сне и произойдет? Я исчезну и ничего не узнаю», — испугался он и привстал, но тут же упал и провалился в сон. Проснулся он вечером, подскочил к иллюминатору и увидел, что ничего не изменилось. Это испугало его еще больше. «А что, если все останется как прежде? А что, если призрак передумал? Вот негодяй!»

Руди поспешил к тополю. Дед ждал его. Руди поделился своими страхами.

— А ты думал, что все случится в один миг, как в сказке? Эх, люди, несмышленыши вы. Время не так просто сокрушить. Уж я-то знаю. Я сам время.

— Считаешь, что изменения будут продвигаться по планете медленно? Поэтапно?

— Поэтапно? — усмехнулся дед. — Экие вы, люди. Все хотите пронумеровать и разложить по полочкам. Можешь считать изменения поэтапными, если тебе так удобно.

— Я сейчас же пойду туда и проверю.

— Не торопись. Утро вечера мудренее. Завтра спозаранку и потопаем вместе. Хочу повидать ребятишек. А сейчас чайку попьем, поговорим.

Добродушно-ворчливый голос деда, его уютный костерок сняли с Руди душевное напряжение. Он охотно выпил чаю и расстался с дедом, когда вся живность в полях затихла. Одни лишь перепела скакали и звенели, взрывая ночную тишину:

— Спать пора! Спать пора!

Спать Руди не хотелось. В лаборатории он застал повеселевшего Мистера Грея.

— Подлечился я. Мы еще поживем! Мы еще поборемся! — храбрился Мистер Грей.

Руди присел перед машиной времени и включил экран, нацеленный на тот миг истории, когда зверствовал какой-то Крысоед — преемник Старпома. Прокручивался один и тот же эпизод: суета вокруг космического корабля, крики надзирателей. Вот шествует молодой Мистер Грей, за ним ведут под конвоем папу и маму, готовых к побегу. «Родные мои! Скоро вам не надо будет удирать отсюда. Ветер изменений долетит до вас, сметет колючую проволоку, пулеметные вышки и всю нечисть — надзирателей, кровавых вождей. Вы останетесь, не подозревая, что жили в концлагере в каком-то исчезнувшем времени. Будете счастливы, будут у вас другие дети. Но меня-то уже не будет никогда. Странно все это и страшно».

— О чем задумался? — ворчливым тоном заботливой няньки спросил Мистер Грей и выключил экран. — Хватит мучить себя страшными картинками. Идем спать.

— Хороший ты мой. — Руди с грустной нежностью погладил Мистера Грея по плечу. — Один ты у меня остался. Покоряюсь. Иду спать.

Проснулся он до рассвета и с первыми лучами солнца был уже под тополем.

— Хе! Хе! Хе! — посмеивался дед, выступая из тумана. — Торопыга! Так уж и быть. Идем.

Пришли они к Толику в то время, когда у него гостила Вера. Сиротка радостно взвизгнула и кинулась в объятия деда.

— Ты почему плачешь? — спросила она.

— От радости, — ответил дед, вытирая слезы.

Дед лукавил. Он понимал, что видит ребятишек, быть может, в последний раз.

— Дедушка посидит с Толиком, а мы с тобой, Вера, сходим к Старпому, — предложил Руди и подумал: «Если там все без изменений, то каким мы увидим Старпома? Хмурым?»

Какое там хмурым! Старпома они застали в страшной ярости. Гремели проклятия, летели во все стороны щепки: Старпом кромсал топором свою любимую яхту.

— Мерзавец! — подскочил он к Руди. — Зарублю! Видишь? Все по-прежнему. Мы с тобой живы, подонок!

— А я тут при чем? — отступая и уклоняясь от топора, сказал Руди. — Спрашивай со своего привидения.

— Привидение — это ты, подонок!

— Перестань! Выслушай меня!

Но Старпом продолжал неистовствовать. Руди влепил ему пощечину, и Старпом ошеломленно выронил топор.

— Пощечину? Это мне-то? — изумился он. — Ай да художник. Молодец, Не размазня, каким был в прошлых жизнях.

— Перестань молоть чепуху и выслушай. — Руди рассказал о дедовых предположениях.

— Поэтапно, говоришь? — улыбнулся Старпом. — Любопытно. Вот что, художник. Побывай в прошлом и проверь. Я бы сам это сделал, но мне не к кому идти. Все считают меня чужаком. Никто не любит меня, кроме Верочки. Кстати, где она?

Вера пряталась за стволом ясеня и со страхом выглядывала оттуда. Таким сердитым дядю Старпома она никогда не видела.

— Испугалась, крошка? — рассмеялся Старпом. — Ну иди же сюда. Побудь со мной. Дядя сходит кое-куда, а мы подождем.

Дорогу к старой ольхе Руди отлично помнил и пришел к ней в сухой солнечный день. Осмотрелся. Болото выглядело таким же, как и в прошлый раз. Вот и старушка, опираясь на клюку, подошла и, узнав Руди, обрадовалась:

— К нему сходим? К красавцу? Наглядеться хочу…

— На аксельбанты? Потом, бабушка. У тебя все по-прежнему? Ничего не случилось?

— Нет, батюшка, ничего не случилось. Только вот недавно прискакал ко мне этот… Как ты его называешь? Дубак! Непонятный какой-то, взлохмаченный, испуганный. Пробормотал что-то и ускакал.

Испуганный? Там явно что-то происходит. Сходить бы и узнать. Но в пути могли произойти такие изменения, что, чего доброго, завязнешь в каких-нибудь вихрях времени, как в паутине, и не вернешься. Руди все же решился и махнул далеко в прошлое. На знакомой тропинке времени ничего страшного с ним не случилось. Ничего не изменилось и в лесу, где жил Дубак. Все та же тихая, уютная полянка с кустарником, все тот же крепкий кудрявый дуб.

Но сам Дубак вышел из кустарника с не привычной своей величавостью и важностью, а робко, со страхом озираясь по сторонам.

— Мага пропала, — сиплым голосом прошептал он.

— Как пропала? Сходим посмотрим.

— Боюсь. Там все другое. Только и осталась моя станция… Тот кустарник.

— Вот и прекрасно. Идем.

Кустарник действительно чудом сохранился. Уцелела, конечно, и река с высоким берегом — явления геологические, а не биологические. Но ни цветущей, озаренной солнцем поляны, ни одинокой магнолии. Кругом глухой тенистый лес из незнакомых деревьев.

Где сейчас Мага? В каких мирах скитается ее одинокая душа? Может быть, уже нашла приют на далекой планете, на атолле с голубой лагуной, и растет красавицей пальмой?

Из задумчивости вывел Дубак, беспрерывно толкающий Руди в бок.

— Идем обратно. Боюсь, — прошептал он. Вернулись на поляну с кудрявым дубом. С часу на час и здесь надо ждать перемен. Каких? Руди хотел поговорить об этом с Дубаком, но передумал. Ничего не поймет Дубак. Будет лишь бессмысленно моргать глазами и дрожать от страха. «Пойду-ка я к Старпому, — подумал Руди. — Вот кто поймет и обрадуется».

— Наконец-то! — возликовал Старпом, услышав вести о переменах. — Катится волна и смоет всю эту дьявольщину. Смоет и нас, художник. Попрощаемся?

— Катятся сюда перемены не спеша. Успеем попрощаться. Я еще приду к тебе. — Подумав, Руди добавил: — Странный ты тип, но симпатичный.

— Спасибо, художник, — улыбнулся Старпом и, показав на вечернее небо с крапинками звезд, сказал: — Верю, что встретимся с тобой там. А сейчас иди к своему деду. Боюсь, не очень-то он обрадуется. Неженка он. Жаль ему будет расставаться с приятным древесным существованием.

Руди с Верой пришли на горку, где жил Толик. Дед вопросительно взглянул на Руди, и тот молча кивнул. Дед все понял и, не желая расстраивать ребятишек, попрощался с ними с наигранным весельем. Но дома загрустил.

— Вот и подходит к концу моя здешняя жизнь, — вздыхал он, поглаживая кору древнего тополя. — Ах, дерево, дерево. Не хочется уходить из тебя.

— Не расстраивайся, дедушка. Ты же веришь в свое бессмертие. Вырастешь далеко отсюда красивым и умным дубом.

— Утешаешь, хитрюга? — усмехнулся дед. — Нет, разумная древесная жизнь — большая редкость во Вселенной. Иди-ка домой, утешитель, и посматривай на экран. Жив он будет, пока я жив.

На экране все те же мрачные эпизоды: суета около космического корабля, папа с мамой под конвоем, колючая проволока, пулеметные вышки. До человеческой истории вал перемен не докатился. Сейчас он в позднем мезозое, наверняка уже смыл Дубака и подбирается к старушке ольхе.

Волнения и тревоги последних дней сказались на сердце Руди. От острой, кинжально полоснувшей боли он застонал и повалился в кресло. «Инфаркт, — мелькнуло у него. — Вот умру сейчас и ничего не узнаю». К нему поспешил Мистер Грей, на ходу вынимая из карманов какие-то пузырьки и таблетки. «Знал, что с сердцем у меня не все в порядке, и держал лекарства наготове. Ай да друг», — с нежностью подумал Руди. Он проглотил пару таблеток, запил какой-то сладкой жидкостью, и сразу стало легче.

— Не бережешь себя, — сердился Мистер Грей.

— Ну-ну, дружище. Не ворчи.

Прошло несколько дней. На экране изменений никаких. У Руди закрадывались опасения: а что, если волна перемен обессилела и застряла в пути?

— Ну уж нет, — усмехнувшись, успокоил дед. — Началось, и теперь не остановить. Хорошо бы еще раз взглянуть на ребятишек, но боюсь. А вдруг уже не застану? Сходим к ним?

К счастью, с ребятишками ничего не приключилось. Они даже не подозревали о своем грядущем переселении и были все так же веселы и беззаботны. Дед был особенно нежен с Верой. С Толей они всегда будут вместе, в этом он почему-то не сомневался. Но где, на какой планете будет расти сиротка Вера?

Неизменность окружающей природы тревожила Руди.

— Схожу я, дедушка, к старухе ольхе. Проверю.

— А если завязнешь в пути?

Как ни отговаривал дед, Руди все же осторожно прокрался давно протоптанной тропинкой. Ему опять неслыханно повезло. Нет, болото не высохло. Наоборот, оно превратилось в чистое озеро, в его зеркальной синеве отражались белые облака. Повезло в другом: он не утонул, островок, где он сейчас возник, сохранился, был на прежнем месте. Он даже стал сухим: ни кочек с лягушками, ни камышей. А старой ольхи, конечно, и в помине нет. Улетела старушка в дальние края и растет где-нибудь юной красавицей.

«Ей-то хорошо. А я вот исчезну навсегда», — с грустью подумал Руди и поймал себя на странном противоречии: в бессмертии других душ он уже не сомневался, но в бесконечность своей собственной не верил ни капли. Призрак? Его якобы бестелесное состояние? Чепуха, это что-то другое и непонятное.

Своими мыслями и сомнениями Руди поделился с дедом, когда они вернулись домой, под ветви старого тополя.

— Идеалистический материалист, — посмеивался дед. — Вот уйдешь из этой жизни и увидишь себя бессмертным. Что тогда? Воображаю. «Караул! — завопишь. — Это не согласуется с моим материализмом!»

Руди, невзирая на протесты Мистера Грея, постоянно дежурил у экрана. Но только осенью заметил изменения. Изображение чуть дрогнуло, затуманилось. Пулеметные вышки концлагеря искривились, как водоросли в текущей мутной воде, и погрузились во мглу. Но вот мгла рассеялась, и у Руди радостно забилось сердце. Колючей проволоки, пулеметных вышек, суетящихся стражников как не бывало! Ландшафт тот же. Справа та же гора, вдали кромка леса. Но вместо концлагеря небольшой и довольно красивый город: дворцы, фонтаны, парки. Руди так и впился глазами в людей. Вот, приближаясь, идет по улице высокий светловолосый человек. Папа! Рядом женщина ведет за руку крохотульку девочку. Неужто сестренка? Мужчина и женщина подошли ближе, и Руди разочарованно откинулся на спинку кресла: совсем другие люди! Откуда он взял, что это непременно папа и мама? Может быть, они живут в другом городе? Но они живут! И не знают, и никогда не узнают, что было совсем по-другому: концлагерь, побег на звездолете, жизнь на планете Окаянной. Все это ушло в небытие.

С этой радостной вестью Руди помчался в тополиную рошу. Но здесь его ждало огорчение. Дед покряхтывал и морщился от боли.

— Заболел?

— Нет, сынок. Просто стар я. Слышишь, как под ветром скрипит и жалуется мой ствол? Совсем никудышный, трухлявый он стал. Болью отзывается в моей спине. Вот, кажется, полегчало. А у тебя, вижу, случилось что-то приятное? Перемены на экране? Вот передаю изображение и сам не знаю что, — усмехнулся дед. — Ох, старость, старость.

Руди рассказал, что на экране уже не концлагерь, а красивый город и живут в нем счастливые люди.

— Очистительная волна перемен! — подняв палец, торжественно и напыщенно произнес дед.

«Бодрится старый», — с жалостью подумал Руди.

— Катится освежающий вал прямо к нам. По пути смоет атомную войну, пепел. И скоро здесь вместо безлюдья зашумит многолюдная планета, — в том же напыщенном духе продолжал дед, но закашлялся, сгорбился и закончил уныло: — Хорошо это и грустно. Ведь нас с тобой уже не будет.

— А когда докатится до нас?

— Не торопись, торопыга. Мы еще успеем попрощаться.

Однако попрощаться не успели. Нет, не волна их смыла, а случилось совсем другое. Вечером того же дня Руди сидел у экрана и смотрел на улыбающихся люде красивого города. И вдруг экран погас. Руди так и под скочил от страшной догадки: дед!

Руди примчался в рощу, и в голове у него помути лось от горя. Старый тополь, переломившись пополам рухнул и лежал на земле. Дед умер… Руди постоял немного и не разбирая дороги пошел наугад — в поля, рощи, леса.

Закатилось солнце. Тучки на горизонте, посияв дотлевающими углями, погасли. Руди поднял голову к небу, где уже заискрились звезды. «Где ты, дедушка, сейчас?» Спать Руди не хотелось. Оглушенный тоской и отчаянием, пробродил он до утра. С первыми лучами солнца направился к кораблю.

Мистер Грей, прихрамывая и пошатываясь, медленно топал к очагу. «Последнего друга теряю», — со страхом подумал Руди и побежал к нему.

— Не надо, дружище! Отдохни! — запыхавшись, крикнул Руди и, схватившись за грудь, упал. Сознание погасло.

И в тот же миг проснулось — ясное и чистое, как никогда. Со стороны и немножко сверху Руди с изумлением уставился на самого себя, на свое тело, лежавшее у незажженного очага.

«Впрочем, Руди уже нет, — опомнился я. — Вместо него я — бессмертная личность, только что бывшая в вещественном облике Руди. А я-то не верил».

Я снизился и невидимкой присел на скамейку рядом с могилками родных. Мистер Грей доковылял до Руди и пытался влить в его рот какую-то жидкость. «Поздно, дружище», — с грустью подумал я и улетел к океану: попрощаться с теми местами, где с родителями и сестренкой прожил несколько счастливых лет. От бунгало остались лишь бамбуковые стены. Камышовая крыша, снесенная бурей, валялась на пляже.

В стенах бунгало я посидел около рояля, в котором свила гнездо какая-то птаха, погрустил, потом взлетел ввысь и увидел планету Окаянную из далекой дали. Кое-как выбрался из звездной сутолоки Млечного Пути и полетел. Куда? «Вон оно что, — с усмешкой сообразил я. — Так и тянет меня взглянуть на планету Счастливую».

Дорога туда мне уже знакома, и на краю Вселенной я без труда отыскал ту самую реликтовую галактику. Промелькнули голубые, лиловые, оранжевые «живые» светила, и наконец я наткнулся на знакомую светло-золотистую звезду, похожую на наше Солнце, с тремя космическими облаками. Вот и «мое» облако, а под ним — планета Счастливая.

Я осторожно коснулся руками клубящегося и мягкого, как вата, края облака, и — странно! — ничего с моей невесомостью и незримостью не случилось. В прошлый раз я тяжелел, овеществлялся и стремительно падал на земную твердь, а сейчас легко парил и, снизившись, опустился на остров с дымящимся вулканом посередине. Остров Юнги! Вот и уютная круглая бухточка — остаток затонувшего кратера. Но кругом все изменилось неузнаваемо. Полное безлюдье и тишина. На песчаном берегу догнивала корма шлюпки, на крутых каменистых склонах ржавели пушки. Те самые, из которых пираты громили наши фрегаты. Вместо тростниковых хижин — пепел, вдали, на месте зеленых джунглей, — обгоревшие черные стволы и тоже пепел… На острове ничего живого, ни единой травинки. Неужто война?

Я поднялся к редкой стайке облаков и покружился над океаном. Ни птиц внизу, ни единого паруса. Вдали сверкнула молния, за ней другая. Я подлетел к клокочущей грозовой туче и, надеясь получить ответ, крикнул:

— Черный Джим! Где ты?

— Здесь я! — загромыхал голос.

— Ты видишь меня? — удивился я.

— Нет. Но я чувствую чье-то присутствие и сльп знакомый голос. Это вы, милорд?

— Это я, Джим. Что здесь случилось?

— Летим, я покажу, что натворили люди.

Под нами разгромленная ядерной войной планета. На материках — бурый дымящийся пепел, вместо городов — щебень, оплавленные металлические конструкции, блеск битого стекла. Я надеялся на затерявшихся в Бирюзовом океане островах найти хоть одно живое дерево, хоть одну зеленую травинку. Тщетно. Не видно ни одного человека, не слышно ни одного птичьего крика. Пепел, пепел, пепел… Планета Счастливая превратилась в планету Окаянную.

— Видели, что вы натворили? — В голосе черной птицы клокотала ярость.

— Не кипятись, Джим. Опустимся где-нибудь и поговорим спокойно.

Место для посадки Джим выбрал удачно — остров на озере сиреневых птиц. Сюда не упала ни одна бомба. Дворец царицы уцелел, но выглядел заброшенным: ржавая крыша, покосившиеся балконы, выбитые окна. В парке стояли деревья — мертвые, засохшие, без единого листочка. Долго и отчаянно боролись они за выживание, но против докатившейся сюда чудовищной радиации не устояли.

Я зашел в мастерскую, где когда-то с упоением и знобящим восторгом писал картину «Пепел». От нее сейчас ничего не осталось, кроме чистого холста. Картина моя уже там — за окном. Сбежала из тесной мастерской на вольную волюшку и прошлась, с грохотом прогулялась по планете.

Побывал я и в кабинете Аннабель Ли. Вот камин, стол, за которым мы попивали чаек и предавались радостям земного бытия. Как я выглядел тогда? Дай бог вспомнить. И память ожила: из незримости выступил изрядно располневший обыватель в парадной форме штурмана звездного парусного флота. В таком виде я вышел из дворца и спросил:

— Джим, ты и сейчас не видишь меня?

— Нет, но слышу голос. Не пойму, милорд, вы живы или нет?

— Я и сам не пойму. А вот ты жив и все такой же статный и крепкий мужчина. Но почему хмурый?

— Тоскливо одному.

— А сиреневые птицы? Неужто погибли?

— Оживают понемногу, — ухмыльнулся Джим и показал на плывущие над озером облака. — Уж очень они нежные. А я вот ожил. Правда, сначала здорово оглушило, но через день или два очухался, прогремел грозой и увидел…

Джим вновь нахмурился и рассвирепел, когда начал рассказывать о том, что он увидел…

Это был кромешный ад. Людей уже не было, но планета еще долго грохотала, бурлила и клокотала пламенем. Взрывались арсеналы ядерного оружия, из ангаров вылетали самоуправляющиеся бомбовозы и бомбили, бомбили уже опустошенную и безлюдную землю. Но вскоре и они, горящие и оплавленные, рухнули вниз. И планета утихла, дымясь остывающим пеплом.

— Проклятые люди! — гремел Черный Джим. — Чего им не хватало? Нигде они не были так счастливы, как у нас.

— Вот это и погубило их. Волшебные облачка подарили им счастье просто так, задарма. А такое счастье хуже несчастья. Может быть, счастье — вообще зло? А? Как ты думаешь, Джим? Ведь добро и зло — одно и то же. И от этого единства нигде не спрячешься, даже под волшебными облаками.

Но Черный Джим, привыкший действовать, а не рассуждать, только пожал плечами. Я взглянул вверх:

— А как они сами, волшебные облака? Тоже погибли?

— Не знаю, милорд.

— Подожди меня здесь, Джим. Я проверю.

Я воспарил в синее небо. Внизу безжизненные материки, рядом реденькие кучевые облака. Еще выше — и кучевые облака вместе с планетой исчезли, ушли то ли в небытие, то ли в иное временное пространство. Вместо них густое космическое облако, пронизанное лучиками солнечного света. Я присмотрелся своими всевидящими бессмертными глазами. Передо мной не материя в привычном смысле слова, а нечто иное — остаток, реликт Вселенной, какой она была до Большого Взрыва. Однако это загадочное, чуть ли не мыслящее и не вещественное облако сильно разбавлено, замутнено обычным веществом с его неизменными электронами и протонами.

Видимо, космическое облако, как и Черный Джим, на первых порах было оглушено внезапно взорвавшейся планетой и, мертвея, превращалось в обычную материю. Но планета не разлетелась вдребезги, уцелела, и облако, подобно тому же Джиму, «очухалось» и возвращалось в изначальное состояние. Оно оживало! И с часу на час готово овеществить меня, подарить земное счастье.

Нет уж, хватит! Попрощаюсь я с Черным Джимом и удеру отсюда подобру-поздорову. Я спустился вниз, на одном из материков присмотрелся к пеплу и увидел то, чего и ожидал увидеть: убийственная для жизни радиация сказочно убывала. Сквозь остывающий пепел уже проклюнулись первые зеленые травинки. Скоро вся планета покроется лесами, зацветет благоухающими полями и будет готова для приема новых поселенцев — наивных дурачков, жаждущих дарового счастья.

Подлетая к острову, я еще с высоты увидел нервно расхаживающего и оглядывающегося по сторонам беднягу Джима. Я опустился и сказал:

— Не волнуйся, Джим. Здесь я.

— Наконец-то! — обрадовался Джим. — Боялся, что вы совсем умерли.

— Совсем умереть я не смогу никогда. Скорее наоборот. Волшебное облако, как ты выражаешься, «очухалось» и готово с минуты на минуту вернуть меня к прежней видимой жизни.

— Прекрасно, милорд! Прекрасно! И царица оживет? И юнга? И Билли Боне? Какой решительный мужчина!

— Тебе больше нравился Старпом.

Но лучше бы я не упоминал этого имени. Джим побагровел, злобно сжал кулаки и начал метаться из стороны в сторону. Подвернувшуюся под ноги скамейку он пнул с такой яростью, что та разлетелась в щепки.

— Негодяй! Подонок! Попадись мне еще раз! Растерзаю! Снова брошу в огонь! В вулкан!

— Не такой уж он плохой.

— Вы что, милорд? Забыли? — Джим изумленно замер на месте. — Он же вас мучал, пытал. Он всех терзал. Убийца! Палач!

— Он сам мучался. Да не кипятись ты. Выслушай меня. Я хочу покинуть планету.

— Как, милорд? — не понял Джим. — Насовсем? Вы не хотите здесь жить?

— И снова стать обывателем? Ни в коем случае.

— Опять я один, — простонал Джим.

— Придут другие.

— То другие.

— Ну-ну, дружище. Не унывай. Все образуется. А сейчас давай попрощаемся. И знаешь где? — Ко мне пришла удачная мысль. — В грозовых тучах! Летим!

В океане мы нашли бушующую, раздираемую молниями тучу и под грохот грозы распрощались. Джим, рассеявшись, вернулся в свою стихию — в тучу, а я в свою — в космическую мглу.

Я мчался к Окаянной. По пути мелькнуло что-то еще более темное, чем космическая мгла, какая-то глыба странной формы. Я вернулся и увидел астероид, похожий на потерпевший крушение парусный фрегат. Ни парусов, конечно, ни мачт. Но на ровной площадке-палубе торчали три гранитных выступа. «Вот все, что осталось от мачт», — с усмешкой подумал я. Вот и массивное возвышение — корма. Я присел на нее и осмотрелся. Кругом безграничная пустота. Лишь в немыслимых далях светились пылинки-галактики. Ближе всех две соседки — Туманность Андромеды и Млечный Путь. Но и до них многие миллиарды световых лет. Как залетел сюда этот причудливый скалистый обломок? Я походил по «палубе» — удивительно ровной запыленной поверхности обломка. «Корма» и «палуба» чуть заметно светились под жиденькими лучами далеких галактик. Я полюбовался игрой тусклого света, погрустил о своих земных и звездных плаваниях, потом снялся с астероида-корабля и полетел к Млечному Пути. Здесь, в месиве пылающих звезд, без труда отыскал золотое родное Солнце со свитой планет. Третья от Солнца — Окаянная.

Ничего на ней за мое недолгое отсутствие не произошло. Полное безлюдье, и лишь вдали сверкала нержавеющая сигара корабля. Но и там сейчас пусто. Была небольшая семья — и не стало. Последним умер Руди. «Его и похоронить-то некому», — с тоской подумал я.

Но я ошибся. Рядом с могилой сестренки Кати вырос еще один холмик с весьма замысловатым памятником, с какими-то завитушками по краям и наверху. Вполне во вкусе Мистера Грея. На памятнике надпись: «Руди Свенсон». И все. Даже дат не указано. Из последних сил пытался сделать это Мистер Грей. И не успел, тут же с кисточкой в руках скончался. «Вот уж кого действительно похоронить было некому», — с тоской подумал я и поднялся над планетой. Вот и кольцо из пыли и мелких камешков, из остатков бывшей Луны.

И вдруг на моих глазах кольцо колыхнулось, как дымная струя, и пропало. Вместо него — Луна! Но не та, какую видел раньше, не голый каменистый шар с боевыми ракетами. Вокруг Луны медленно и тихо засветился нимб. Это же атмосфера! Сияющий ободок атмосферы! С волнением наблюдал, как поверхность Луны покрывалась зеленой ворсистой тканью. Леса и луга?

С величайшей осторожностью, словно боясь сломать это хрупкое создание, я вошел в атмосферу и парил чуть ниже облаков. Откуда они взялись? Ах вон оно что! Увлажняя воздух, сверкали искусственные озера и реки. Это же я делаю! Это же я, будучи горемыкой Руди, все начал!

Я полетел над обновленной Луной, над ее лесами и лугами. И что-то вдруг скучно стало. Вместо лесов — четко расчерченные парки, вместо прихотливых лугов — круги и квадраты трав. Не луга, а клумбы. Это уж слишком. Можно было бы придать ландшафту более естественный вид. Я снизился и увидел людей, прокладывающих прямые, как стрелы, дороги, воздвигающих круги и квадраты городов. Лихо устраиваются поселенцы — сухо и рассудочно, словно сверяясь с учебником геометрии.

Но что же с планетой? Я вернулся на землю и приземлился в том месте, где недавно покинул скрюченное тело Мистера Грея с кисточкой в руке. Место как будто то же самое, с теми же пригорками и холмами. Но ни Мистера Грея, ни замысловатого памятника, ни высоченной сигары звездолета. Ничего. Лишь цветущее поле с разросшимися кустами шиповника и боярышника. Пыльная тропинка вела на холм, где белела красивая беседка. В ней, спасаясь от палящего солнца, сидели какие-то люди.

Итак, свершилось! От планеты Окаянной не осталось и следа. О ней не знают, и никогда не узнают вот эти люди, о чем-то шумно спорящие в беседке. Лишь в моей бессмертной памяти она останется навсегда.

Что же все-таки с планетой? Неужели и ее, как и Луну, люди расчертили, разграфили и пронумеровали? К счастью, нет. Биосфера росла и развивалась как ей вздумается, и получилось, по-моему, неплохо. Правда, портили планету не очень опрятные дороги и пыльные города.

Очертания материка те же самые, что и на исчезнувшей Окаянной. Но так и должно быть. Провалилась в небытие не сама планета, а ее бывшая, до ужаса искореженная история. Сохранился и тот берег на океане, и наш желто-лимонный пляж. Но вместо бунгало — курортный городок с ажурно-легкими дворцами, сделанными словно из пены морской. Красиво! Но загрустила что-то моя бессмертная душа по только что ушедшей вещественной жизни. В тоске и смятении улетел я с планеты.

Промелькнули звезды Млечного Пути, и снова я в безграничной пустоте. Приостановил полет и огляделся. Тьма. Лишь в невообразимых далях светились пылинки галактик, а внизу, прямо под ногами, тускло серел какой-то каменный обломок. Ба! Это же старый знакомый — астероид, так заманчиво смахивающий на мятежный наш фрегат «Аларис». Словно магнит, притягивает он меня к себе.

В форме штурмана межзвездного флота я уселся на «корму» — на скалистый выступ — и задумался. Кем я только не был и чего только не натворил. Созидал миры из ничего (планета с мальчуганом-пастушком), но и разрушал немало. Старпом уверен, что я выпал из какого-то необыкновенного мира, чуть ли не из Вечности, и разгромил, может быть и не желая того, свою нормальную галактику и превратил ее в шальную — с космическими морями, с пустотами в пространстве и вихрями времени. Шалость Сатаны? Ну, это иряд ли. А мертвая Вселенная? Это тоже моих рук дело? Нет, тут Старпом явно загнул. Но вот не так давно я просвистел сокрушительным ураганом и расчистил дорогу для зла, превратил нормальную планету в Окаянную — это уж точно. Но Руди, вещественный образ моего вечного «Я», своей нелегкой жизнью исправил мою оплошность и вернул планете естественный путь развития.

Естественный? Но какой? Что там сейчас? По моим подсчетам, пока я размышлял и предавался воспоминаниям, на планете прошли сотни земных лет. Во что превратилась планета? В подобие Счастливой? Это тоже ведь естественный путь развития… Мысль до того неприятная, что я вскочил и в беспокойстве стал расхаживать по «палубе» астероида-корабля. Что делать? Вернуться и посмотреть? Что сейчас, к примеру, в курортном городке, где было наше бунгало? Такое же свинство, как и в курортном городке на планете Счастливой? Пират Билли Боне под свирепые вопли «Йо-хо-хо и бутылка рома!» разгромил это, по выражению Старпома, «лежбище динозавров». «Не учинить ли мне то же самое?» — усмехнулся я. Только это будет не пират с его медными пушчонками, это будет уже космический Билли Боне, способный испепелять миры и планеты. Но мои непонятные демонические силы сейчас, кажется, совсем угасли. Да и желания повеселиться вселенскими разбоями уже не было.

И все же неприятное, саднящее душу чувство гнало меня посмотреть. Что там, на бывшей Окаянной? И снова я в звездной сутолоке Млечного Пути, снова подлетаю к знакомой планете. Подлетаю на сей раз с опаской и вижу те же материки и океаны, такие же леса и буйно цветущие поля. И… больше ничего! Ни шоссейных и железных дорог, ни городов и деревень. И даже обширных пашен, как в прошлый раз, не было, нет ни малейших признаков сельхозугодий и жилья. Планета обезлюдела!

С возрастающим опасением и страхом снижаюсь, иду по нехоженым полям, не смяв при этом ни травинки, не спугнув ни одного кузнечика. Ведь я незрим и невесом. Сквозь меня, треща крыльями, пролетели две стрекозы, а из рощи, резвясь, выскочили три лошади. Они подошли к реке и стали пить воду. Река заметно изменилась, но узнать ее можно. По одну ее сторону когда-то давным-давно была роща с мыслящим тополем-дедом, по другую простиралась холмистая степь. Во времена Окаянной там стояла, возвышаясь почти до облаков, металлическая громадина корабля. Но сейчас ее нет и не должно быть. Я подошел к знакомому холму и — странно! — увидел беседку. Ту самую, где в прошлый раз сидели и шумно спорили два человека. Но сейчас там никого, и даже когда-то пыльная, заросшая травой тропинка еле-еле угадывалась.

Почему беседка сохранилась, если города и села исчезли? Она как будто даже помолодела.

Я поднялся в небо, где парил и звенел жаворонок. Откуда ни возьмись, к нему подлетели два мальчика. Из облаков они вынырнули, что ли? Подражая птицам, они взмахивали руками, словно крыльями, кружились вокруг жаворонка и хохотали. Потом, резвясь и купаясь в воздушном океане, ребятишки начали снижаться. Снижался и я. Ребята опустились на холм, вошли в беседку и… пропали! Я за ними…

Передо мной открылся дивный город, будто сотканный из нитей хрусталя и цветного тумана. Дворцы и жилые здания, легкие как облака, сверкали куполами, искрились шпилями. Я спустился из беседки на улицу и кинулся за пацанами, только что кувыркавшимися в воздухе. Хотел спросить их, где я? Обращаться к взрослым постеснялся. И вдруг опомнился: меня же никто не услышит. Меня вообще нет в материальном мире. Я — внетелесный дух, которому надо самому осваиваться в этом мире.

Я глянул вверх. Вот и похожее на гитару облако, из которого вылетели ребятишки, и звонкоголосый жаворонок висел в небе тот же самый. И внизу та же река и те же холмы. Только город откуда-то взялся. Из цветов и трав он вырос, что ли?

Вдоль реки тянулись гранитные набережные и своей тяжеловесностью несколько портили ощущение невесомости, воздушности улиц и зданий. Но мосты, паутинно легкие и ажурные, дугами перекинувшиеся через реку, мне понравились. Я поднялся на один из них и осмотрелся. Город небольшой, за изгибом реки в золотистой дымке угадывалась его окраина. Я пошел туда, то и дело оглядываясь назад. Купола и шпили слегка затуманились. Я шагнул еще дальше, и город исчез совсем, словно рассеялся в воздухе, в травах и цветах.

Чудеса! Не хотелось думать о параллельном пространстве, о других измерениях и прочих ученых вещах, не хотелось портить ощущение сказочности. Я шел вдоль пустынного песчаного берега, и волшебство продолжалось. Из воды, смеясь и охорашиваясь, выбрались сказочные речные девы — светловолосые зеленоглазые красавицы в нарядных платьях. Наверняка русалки.

Молоденькая русалочка оглянулась по сторонам, сложила ладони рупором и крикнула:

— Ау! Где вы?

Из рощи выбежали мальчишки и девчонки с цветами в руках и завопили:

— Русалки пришли! Ур-ра!

«Ну и ну. Ко всему этому мне надо привыкать постепенно», — подумал я и взлетел в небо. Облако разлохматилось, из гитары расползлось во что-то бесформенное. Да и серебряный колокольчик — жаворонок, старательно исполнявший звонкие песни, видимо, утомился, камнем упал вниз и сел на тот же холмик, на котором недавно был дворец растаявшего города.

То снижаясь, то взмывая к облакам, я летел на север, видел озаренные солнцем луга и рощи. Изредка попадались люди, но строений по-прежнему никаких. Наконец мелькнула внизу старинная часовенка. «Наверняка здесь город», — усмехнулся я и, снизившись, вошел в часовенку. И точно — стройные колоннады дворцов, дремлющие в нишах статуи… Город! Не такой модернистский и воздушный, как предыдущий, с более строгими классическими ансамблями. Но понравился он мне больше. На улицах ни автомашин, ни движущихся тротуаров. Люди ходили пешком. А те, кто торопился, летали, как птицы. Я увязался за одним такимспешащим субъектом, вместе с ним влетел в раскрытое окно многоэтажного здания и очутился в какой-то лаборатории. Люди сидели за пультами, склонялись над приборами, о чем-то спорили. Язык мне был знаком, но толком понять жизнь людей мне не удавалось.

«Нет, учиться мне надо у малышей, у дошколят и первоклашек», — с усмешкой подумал я, вылетел в окно и парил над куполами и крышами. Искать школу не стал. Познакомиться с малышами лучше всего где-нибудь на воле. Я взлетел еще выше, почти к облакам, и город, затуманившись, исчез. «Вот так-то лучше», — обрадовался я и спустился вниз. Та же река, но ни набережной со статуями, ни мостов. Первозданная река с довольно заболоченными берегами, с осокой и камышами. Вряд ли здесь найду малышей.

Полетел дальше. Промелькнули рощи, озера, и на берегу небольшой речки увидел… нет, не какую-нибудь крохотную беседку или часовенку — вход в город, а большую церковь с золотистыми куполами и крестами. Но самое удивительное: вокруг церкви — старинное село. Оно не пряталось в цветущих травах (вернее, в иных пространствах), а вольготно раскинулось вдоль речки. Невидимкой я шагал по улице, не потревожив, разумеется, ни одной пылинки. По сторонам белые уютные хаты, под крышами которых гнездились шумные воробьи. Зашел в одну из хат и увидел за столом человека средних лет с чуть заметной сединой на висках. Человек что-то писал. Я присмотрелся: стихи! Поэт искал вдохновения в деревенской тиши. На столе ни пишущей машинки, никакой компьютерной техники. Поэт писал гусиным пером! «Вот оно что! Ностальгисты, — догадался я. — В селе живут люди, тоскующие по старине».

Поэт хмурился. Рифма у него не наклевывалась, что ли? Он рассеянно посматривал в окно. Там, на завалинке, воробьи затеяли крикливую возню. Поэт улыбнулся им и стал торопливо писать. Позавидовал я ему, его вещественной жизни. Еще больше позавидовал босоногим мальчишкам, с визгом промчавшимся по пыльной дороге. Наверное, очень приятно бежать босиком по мягкой, прокаленной солнцем пыли.

Незримым ветром я погнался за ребятишками. За околицей села они уселись на берегу речки и заспорили о травах и цветах, о таящихся в них… знаниях!

Ослышался? Нет, ребята всерьез говорили о том, что в каждом дереве и каждой травинке живут мысли и знания.

— Только вот прячутся они от нас, — пожаловался белобрысый малец, которого звали Василем.

Его приятель Андрей утешал:

— Ничего. Скоро пойдем в школу и научимся брать у трав и цветов все, что захотим.

— И стихи тоже?

— Конечно. Смешной ты, Василь. Тебе бы только стихи. А я вот хочу все знать о звездах, — мечтательно сказал Андрей.

— О звездах даже тетя Зина не все знает, — возразил Василь. — А вдруг это она? Слышишь?

Вдали за рекой, за полями и рощами кто-то пел. Ребята прислушались и закричали:

— Она! Фея! Бежим!

Я опередил их и за березовой рощей обнаружил девушку с каким-то удивительно ясным лицом. Прямо-таки не лицо, а утренняя заря. Напевая, девушка ласкала цветы, и, когда наклонялась, синие васильки, казалось, улыбались ее таким же синим глазам, как своим родным сестрам-близнецам. «Не девушка, а цветущий луг, — подумал я. — Вот уж фея так фея».

Услышав топот, девушка замолкла. Вскоре из рощи выскочили запыхавшиеся ребята.

— А, это вы, — с приветливой лукавинкой сказала девушка. — Что-то давно ко мне не приходили. Забыли меня, нехорошие.

— Ну и обманщица ты, тетя Зина, — обиделись ребята. — Сколько раз приходили, а ты все пряталась.

Невидимкой я присел рядом с ребятами и из их беседы с феей понял, что вся планета стала волшебной сказкой. И не сама по себе возникла она, а сотворили се люди, сделали так, что цветы, травы, деревья — вся биосфера выполняла работу гремящей и коптящей техносферы. Биосфера заменила заводы, хранила в своих таинственных недрах все нужные людям вещи и накопленные веками знания. Нет, это не какая-то искусственная природа, она возникла и развивалась самым естественным путем. С помощью людей, конечно. Она даже думала, подсказывала людям идеи и гипотезы. Не случайно биосферу сейчас называли Сферой Разума.

Я вскочил, невидимкой скакал вокруг ребятишек, спорящих с тетей Зиной, и ликовал. Ай да я! Ай да молодец! Это ведь я, когда был страдальцем Руди, вызволил сказку из небытия, обратив Окаянную в ничто.

А не рано ли я радуюсь? Не превратилась ли Земля в разновидность планеты Счастливой, а жители ее в нежащееся, по выражению Старпома, «стадо динозавров»? Я еще раз побывал в городах, присмотрелся. Нет, я попал не в страну вечных песнопений и бездумного блаженства. Я заметил в людях много общего с Руди, какую-то одухотворенную целеустремленность. Удач и радостей у них, конечно, неизмеримо больше, чем у Руди. Но и они знали горечь потерь. Особенно в космосе.

Как раз в эти дни планета оплакивала гибель звездолета «Стрела». Корабль и в самом деле стрелой пролетел миллионы световых лет и вынырнул из минус-пространства в точно вычисленном месте, рядом со звездой с богатой планетной системой. И надо же такому случиться: нежданно-негаданно звезде вздумалось взорваться сверхновой. Умная и чуткая биосфера трепещущими листьями деревьев, цветущими травами уловила сигналы бедствия и выяснила, что корабль сгорел не сразу. Многим членам экипажа удалось катапультироваться и на юрких космических шлюпках приземлиться на планетах соседней звезды. К сожалению, все планеты там были безжизненными льдистыми мирами. Люди Земли лихорадочно готовили экспедицию для спасения экипажа «Стрелы».

Через несколько дней я вернулся в село, заглянул в знакомую хату. Поэта дома не было. Отыскал я его, хмурого и озабоченного, за околицей. В самом селе очень мало взрослых. Почти все они разлетелись по своим делам. Лишь шумные ребятишки носились по улицам, играли за околицей и держались подальше от поэта. Старались не мешать ему.

Побывал я и в тропических джунглях, где благоухали невиданные цветы и пели яркие птицы. Но неизменно тянуло меня в умеренные пояса, к скромным ивам и березкам, к неброским синицам и жаворонкам. Дыхание трав и деревьев здесь особое, что ли? Но я заметил за собой одну странность. По ночам я не мерцал и не колыхался жутким привидением, а чуточку выступал из небытия. Овеществлялся? Не то слово. Раньше только я мог видеть себя и себе подобных. Но то бессмертная суть моя созерцала не вещество, а память о нем. А здесь земные обитатели, люди и животные, как будто замечали что-то в сумерках. Была ли то тень или сгусток тумана, похожий на человеческую фигуру? Не знаю. Но рассеивались сумерки, редел туман, и я исчезал. Днем я абсолютно незрим.

Однажды лунной ночью я в шароварах и куртке — обычной одежде Руди — подошел к лошадям. Они так и потянулись ко мне, к еле видимой тени. Я гладил их и в ответ слышал радостное ржание. Я пошел — они за мной.

Незаметно табунок мой приблизился к селу. Таяли сумерки, занималась заря — дымно-жемчужная, росистая и тихая-тихая. Я вынул из кармана дудочку, подаренную пастушком, и заиграл. Люди просыпались, выходили на околицу и, замерев, слушали. Кто-то пожелал познакомиться со мной, осторожно приблизил ся, но увидел лишь мелькнувшую, исчезнувшую в тумане тень. Минут через пять, с восходом солнца, я стал совсем невидим и вошел в село.

Боже мой, какой там поднялся переполох! Обо мне только и говорили, гадали: кто таинственный пастух? Откуда? Сказать, что сельчанам моя игра понравилась, — значит ничего не сказать. Пробуждал ли я в людях забытые чувства и память об иных жизнях и мирах? Не знаю. Но сельчане буквально ошалели от зовущих песен космической свирели.

Вероятно, Старпом прав: есть в моем таланте что-то нечеловеческое. Сатанинское? Ну, это вряд ли. Капитан тут ближе к истине: метафизическая печаль. Во мне таится невыразимая тоска по утраченной родине, затерявшейся не во Вселенной даже, а в самой Вечности.

Где она, эта родина? Я умчался в пустоту и видел проносившиеся мимо галактики. Но эти видимые звездные миры — всего лишь знаки, шифры, за которыми скрывались иные — незримые и, быть может, подлинные миры. И среди них мой… «Видимость невидимого» — вспомнил я название философского труда капитана-профессора. Как знать? Может быть, он прав?

Незаметно подлетел к тому самому камню, похожему на потрепанный бурей фрегат. И вот неожиданность: мое любимое место занято! На «корме» кто-то сидел, обхватив голову руками и пригорюнившись.

Я не стал мешать ему, вернулся на планету и в предрассветных сумерках в тающем тумане пошел с табунком к селу. Сельчане уже ждали и слушали печальные песни свирели. С рассветом я исчез, а сельчане разлетелись по своим делам. Я поинтересовался: что они думают обо мне, что говорят? Тщеславия, унаследованного от прежних земных жизней, у меня предостаточно. И оказалось: в школах, университетах, научных учреждениях сельчане рассказывали об удивительном пастухе и приглашали в гости послушать. Слухи обо мне ширились. Вместе с улетающими к звездам астронавтами весть о таинственном пастухе и его волшебной свирели проникла и на другие населенные миры. Слава моя росла, приобретала поистине космические размеры. Мне стало приятно и немножко грустно.

Днем я незримым и, увы, никому не нужным духом бродил по лугам. Все чаще задумывался о другом бессмертном духе, об одиноком человеке на камне-корабле. Заинтриговал он меня до чрезвычайности. Кто он, несчастный?

В один из таких томительных дней я покинул планету и решил посетить камень-корабль, болтающийся в космической мгле. Я подлетел к нему, ступил на «палубу». На «корме» сидел все тот же понурый человек, все в той же позе горемыки-сироты. Присмотрелся: на плечах погоны, на груди аксельбанты… Боже мой, Старпом!

— А, художник, — подняв голову, с горькой усмешкой сказал он. — И ты здесь? Кто же это, думаю, шатается неясной тенью? Там, на зеленой планете. Оказывается, ты. Видать, сам черт повязал нас одной веревочкой.

— Видать, так, — ответил я и с участием спросил: — Что? Камень Сизифа сорвался с вершины?

— Откуда знаешь о камне? Ах да. Ты же читал мой Дневник. Еще там, на планете под счастливыми облаками… Да, камень Сизифа упал в пропасть. Вселенская тоска грызет меня. Не поймешь ты меня, художник. Обыватель ты.

— Почему же обыватель?

— Поселился на блаженной планетке и доволен.

— Ты успел ознакомиться со Сферой Разума? Но ты не разобрался…

— Разобрался. Такие же дурацкие счастливые облака. Только зеленые. И живут там такие же обыватели. — И, скривив губы, Старпом презрительно добавил: — Динозавры.

— Клевета! — возмутился я.

Слово за слово, и разругался я со Старпомом окончательно. Невыносим он стал в своей ненависти к материи, к вещественной жизни духа.

А мне эта жизнь нравилась. Еще нигде, ни на одной обитаемой планете я не встречал такой гармонии духа и материи и такой красоты. А бессмертная душа моя, душа художника, всегда тянулась к красоте.

Что может быть прекраснее такой картины: отзвучали мои тоскующие звездные песни, эхо свирели погасло в тумане, и вдруг послышалась иная, земная песня. То фея весенних лугов вышла из своего небытия, из трав и цветов. Таяли сумерки, ночная влага, жемчужинами скопившаяся в травах и цветах, заискрилась в лучах проснувшейся зари, и я увидел ее — земную богиню, сотворенную дыханием полей. И она увидела меня, мою тающую тень в редеющей дымке.

— Кто ты? — удивилась она. — Покажись.

Но я молча отступил и растаял во вьющихся нитях тумана. Это возмутило фею до глубины души. Днем на вопрос ребятишек, кто такой таинственный пастух, нахмурившись, ответила:

— Нахал.

Я усмехнулся: не права тетя Зина. Не нахал я, не чужак. Подобно ей я слился с разумной природой, с ее рассветами и туманами. Подобно ей я творю красоту.

Вскоре вблизи села появился еще один пастух. Но земной пастух — ученый, которого сельские ребятишки называли дядей Антоном. Он пас небольшой табунок лошадей, в будущем дивных хронорысаков, способных, по его замыслу, разорвать завесу времени и скакать по дорогам веков. К нему зачастил знакомый мне мальчишка Василь. Часто разговор у них заходил обо мне. Однажды мальчик высказал предположение:

— А что, если таинственный пастух вовсе не из древних песен и легенд, не из земной старины, а с далеких космических пастбищ?

— Космических пастбищ? — рассмеялся дядя Антон. — Ну, это вряд ли.

А ведь мальчик-то прав! Я из далеких звездных полей и, быть может, из иных, неизвестных людям Вселенных. Я, словно эстафетную палочку, несу свирель мальчика-пастушка, затерявшегося где-то в туманах Вечности. И кто счастливее — Василь, купающийся в неге волшебной природы, или босоногий пастушок? Трудно сказать. Пожалуй, я… Да, то был я! Я переверну все времена и пространства, а себя, свое дивное пастушье детство, попытаюсь найти. Найду ли?..

Прошли годы. Василь и Андрей заканчивали школу. Их одноклассники взволновали однажды мою безмятежную жизнь разговорами о… Лебедином озере! Что это? Случайное совпадение названий?

Отыскал я то озеро, затерявшееся в лесной глуши. Ничем не примечательное днем, оно ночами, при свете звезд и луны, преображалось, раскрывало свое волшебство и красоту. Из далекой небесной выси, словно из глубин мироздания, опускались лебеди. Коснувшись волн, встряхивали крыльями и становились русалками в кисейных белых платьях. Словно невесомые, они скользили по зеркальной водной глади и кружились, исполняя под музыку свои удивительные воздушные танцы.

Однажды они вышли на берег, уселись недалеко от меня и о чем-то разговорились. Я прислушался и вздрогнул: русалки тосковали по своей королеве по имени… Аннабель Ли! Нет, вряд ли это совпадение.

Тут какая-то тайна. Зачастил я на это озеро и однажды услышал радостные крики:.

— Вернулась! Королева вернулась!

Вдали на озере толпились белоснежные русалки вокруг своей подруги, одетой в сиреневое платье. Видимо, это и была их таинственная королева. Смеясь, с ликующими возгласами русалки подняли ее на руки и по серебряной лунной дорожке понесли к берегу, прямо к тому месту, где в кустах притаился я. Сердце замерло в груди: это она! Царица сиреневых птиц, моя жена, моя космическая возлюбленная.

Русалки бережно опустили свою королеву на траву и, усевшись, затараторили:

— Вернулась! Аннабель Ли вернулась! Где же ты была? Где пропадала столько лет?

— Была я на далекой планете и жила как обычные люди.

— Как? Земной жизнью? Разве это возможно?

— Там волшебные облака, там многое возможно.

— Земной жизнью! Как люди! — ахали русалки. — Какая ты счастливая!

— Не завидуйте, подружки, людям. Не такая уж у них сладкая жизнь. Вот послушайте. Сначала все шло хорошо. Была я на озере сиреневых птиц, учила их танцевать и неожиданно встретила любимого. Смутно помнится, словно то был волшебный сон, что мы уже любили друг друга. Давно это было. Давным-давно и в какой-то исчезнувшей Вселенной. Страстная и горькая была эта любовь. И вот новая встреча, и ничто не мешало нашему счастью. О, земная жизнь! Какая жгучая радость, какое упоение! Но, как у всех людей, пришла расплата: неизбежное старение, болезни… Но самое страшное — войны, мятежи, пытки каленым железом…

Аннабель Ли вздрогнула и с застывшим ужасом в глазах замолкла.

— Ну а потом? — торопили русалки. — Что было потом?

— К счастью, я скоро умерла, — вздохнув, продолжала Аннабель Ли. — Сбросила я бремя несчастной и так люто страдающей материи и вернулась в сказку, в свою вечную юность. Покинула я страшную планету Счастливую и многие годы космической феей ходила по цветущим звездным полям. Заскучала. И вот я снова на своем родном озере.

— Навсегда? — В глазах русалок промелькнул страх: неужели опять покинет их?

— Навсегда.

— Ур-ра! — закричали русалки и ушли со своей королевой на водную гладь, закружились в веселом танце.

«Им-то хорошо, — позавидовал я. — У них своя жизнь, они — сказка. И даже Аннабель Ли после недолгой и очень невеселой жизни вернулась в свою сказку, словно в родной дом. А я кто? Где мой дом?»

И столько неуютных, тоскливых и смутных мыслей навалилось на меня, что я, желая обдумать их, полетел в космическую тьму к своему камню-кораблю.

Что за чертовщина! Прошло много лет, а Старпом все еще на камне. Еще издали увидел я, как он вставал, в глубокой задумчивости ходил по «палубе» и снова усаживался. Навечно он поселился здесь, что ли?

В досаде я вернулся на планету, высоко в горах нашел удобный скалистый выступ, сел и задумался о своем космическом сиротстве. Кто же я, в конце концов? И не сказка, и не совсем человек. Лишь ненадолго вхожу я в материальное тело, в этот мимолетный страдающий ковчег духа. Духа? Вот тут-то главная закавыка. Временами кажется, что никакого духа нет, что это выдумка земных мыслителей, которых я начитался на блаженной планете, под счастливыми облаками. Тогда что же такое мои кратковременные земные жизни и мое нынешнее состояние, мое бестелесное бессмертное «Я»? Сон? Метафизический обман? А что, если?..

Страшная мысль так оглушила меня, что я вскочил и подобно Старпому начал метаться, ходить… Однако не по ровной и гладкой «палубе» камня-корабля, как Старпом, а по горам, по снежным вершинам. А что, если я — выдумка? Вот выдумал меня хотя бы тот же поэт в деревенской тиши, сочинил легенду о космическом скитальце, который, пройдя через мертвую Вселенную, через Большой Взрыв и массу других занятных приключений, вернулся на Землю и бродит с дудочкой в руках, воображая при этом, что поступает по собственной воле.

Свобода воли… Какая-то смутная, недозревшая мысль тревожила меня, не давала покоя. Желая додумать ее, я спустился со снежной вершины, хотел присесть на облюбованный мной камень и замер… Камень! Вспомнились вдруг слова Спинозы в одном из его частных писем: «Если одарить камень сознанием, то он, будучи брошен, воображал бы, что летит по собственной воле». А что, если я такой же брошенный сочини телем камень, неукоснительно следующий всем сюжетным ходам легенды и воображающий, что все вокруг происходит по его собственной воле? Я камень… Не камень Сизифа, как Старпом, а камень Спинозы.

Уничтоженный, подавленный страшной догадкой, я снялся с планеты и полетел к Старпому. Может, у него найду утешение? Все-таки сильная личность. Не я.

Вот и камень-корабль. Старпом, сидящий на «корме». Я притаился за выступом на другом конце камня. Вот подожду немного, соберусь с мыслями и тогда пойду к своему мучителю и собрату.

И вдруг — на тебе! Здесь, в пустоте, в немыслимой дали от населенных миров возникла обыкновенная сельская дорога — пыльная, с ухабами, но по-домашнему уютная, невыразимо притягательная. В мире физическом ее, конечно, нет. Эта бестелесная дорога — проекция памяти или мечта такого же бестелесного существа, как я. Но чья мечта? Кто творец удивительной дороги? А вот и он: из-за поворота вышел старец, обутый в лапти, подпоясанный бечевкой. В руке у него посох, а за плечами котомка. Старец подошел к камню-астероиду и остановился. Старпом поднял голову, а старец шагнул к нему и присел рядом.

— Вот и отдохнуть можно. Умаялся я, — молвил старец, вытирая пот со лба. — Жарко.

— Ты кто? — усмехнулся Старпом. — Странствующий богомолец?

— Считай что итак, милый. Хожу по святым местам. Где я только не побывал, чего только не повидал. Сейчас я из сельской церквушки. Потолкался в народе, послушал… Где же она, церквушка? — Вглядываясь в пустоту, дед козырьком приложил ладонь к глазам, словно закрываясь от яркого света, и вздохнул. — Потерял ту деревеньку. Потерял.

Старец развязал котомку, аккуратно расстелил на камне тряпицу и разложил огурцы, помидоры, сало, краюху хлеба.

— Откушай, милый, — предложил он и потер руки, предвкушая трапезу.

— Не хочется, дедушка.

— Думы одолевают? — участливо спросил старец и, окинув взглядом парадную форму с аксельбантами, добродушно усмехнулся. — Видать, из господ. Потешил свою душеньку, поиздевался над простым людом. Ох, грехи наши, грехи…

— Нет, дедуля. Не тешился я и не издевался, а сам мучался. — Старпом улыбнулся, оттаял душой. — Да, помучался я на своем веку, да и других помучал, по-зверствовал. Хотел правды добиться вот у этого дьявола. — Старпом махнул рукой в пространство.

— Правды надо искать не у дьявола, а у Бога.

— Э, дед. Нет никакого Бога. Был бы он, был бы и смысл во всей этой кутерьме. — Снова жест в сторону далеких галактик.

— Есть смысл, милый. Есть.

— У этой великой бессмыслицы? Очнись, дед.

— Великая бессмыслица, — недовольно пробурчал дед. — Возьмем мою палку. У нее два конца. Но попробуем у палки отсечь один конец. — Старец положил свой посох на траву и сделал жест ладонью, будто топором рассек его пополам. — Отбросим один конец. Но вот беда: в оставшейся половине опять два конца. Рубанем еще раз — и опять же в оставшейся коротышке два конца. И так до бесконечности.

— К чему ты это? — Старпом с любопытством посмотрел на деда.

— К тому, что у этой, как ты говоришь, кутерьмы, два конца. У палки всегда два конца, так и у этой видимой великой бессмыслицы есть невидимый великий смысл. Мы же видим только один конец палки.

— Видимость невидимого! — воскликнул Старпом. — Странно, я где-то уже слышал эти слова. Но где он, этот невидимый конец? Где великий смысл?

— Торопыга, — рассмеялся старец. — Я вот веками странствую, ищу и не нахожу. Случилось даже, притаившись невидимкой, как-то послушать ученых. Смехота! Шумят, спорят, перебивают друг друга. У каждого свое и непонятное. Нет, проще и понятнее народ с его думами и церквушками, а последнее время я похаживаю по святым местам. Может быть, там найду хоть крохотный намек, хоть обломочек правды?

— Однако ты, дед, преинтересный тип, — улыбнулся Старпом. — Вот что, дедуля. Собирай свою котомку и пойдем по святым местам. Ты Бога искать — невидимый конец, а я дьявола — конец видимый. Но и он прячется, негодяй. Прячется. — Старпом оживился, вместе с дедом ступил на дорогу, но вернулся и сел на прежнее место. — Иди, дед, один. Надумаю — догоню. Не поймешь ты меня. Я и сам не пойму: Бог во мне сидит или дьявол?

Старец постоял немного, с грустью посмотрел на Старпома, потом повернулся и пошел, вздымая пыль. Удивительная все-таки у него дорога. Над ней ни солнца, ни звезд, ни луны — одна бездонная пустота. И в то же время лучи, палящие и яркие солнечные лучи, словно ниоткуда, падали на иссушенную колею, на холмы, где искрились травы и шелестели листвой кусты. Я расслышал даже звон кузнечиков, упоенно славящих полуденный зной. Да и дед — отчаяннейший жизнелюб, и ему по душе жара. Мила она ему, видимо, по затерявшейся в дали времен вещественной жизни. На краю дороги протекал ручеек с чистой студеной водой. Старец присел, вытер со лба пот, набрал в котелок воды, с видимым удовольствием попил и снова не спеша потопал дальше. За одним из поворотов, за холмиком с одиноким кустом скрылся, оставив свою мечту-дорогу Старпому: надумает — догонит. А тот поник головой и снова горько задумался.

Я покинул великого мученика и горемыку и вернулся на планету несколько успокоенный. Нет, ни один человек, ни один сочинитель не смог бы придумать такие вселенские страдания — мои и Старпома. Не легенды мы с ним, не выдумка.

А кто? И опять мучительный вопрос этот зашевелился во мне, заерзал с нестерпимой силой. Да, я не камень Спинозы, не выдумка. Это ясно. Теперь меня волновало другое, и главное: что такое человек вообще, его телесное и бестелесное состояние, какое место он занимает в мире, о котором, кстати, тоже нельзя сказать с полной уверенностью — есть он или нет?

Сыграв в утренних туманах на свирели, я на весь день, подобно Заратустре, уходил в полюбившиеся мне горы. Но не Заратустрой я себя чувствовал, не уверенным в себе сверхчеловеком, а существом жалким, пришибленным грудой сомнений. Побродив по снежным вершинам, я спускался чуть ниже, в альпийские луга, садился на камень и задумывался о природе всего сущего, о себе…

Предположим, — хотя это и невероятно, ведь мое вечное «Я» есть и будет всегда, — но все же предположим, что мое бестелесное состояние — фикция, мираж. Во всяком случае, нечто производное, вторичное по отношению к телесному, грубо материальному. Тогда что такое человек — это первичное и земное? Вот и сижу сейчас на камне и думаю об этом, думаю…

Хорошо мудрецам, не знавшим никаких сомнений, особенно так называемым последовательным материалистам вроде Великого Вычислителя. Они уверены, что человек — это просто кожаный мешок, напичканный всяческими реактивами. Человек — химический фокус. И все! И не надо, дескать, мучаться, искать какой-то великий смысл. Есть только один конец палки — великая бессмыслица. И в самом деле, какая может идти речь о Боге, о бессмертном духе, если внутренний мир человека, его высокие мысли и его светозарные мечты — всего лишь химические реакции, которые могут и в пробирке получаться.

Один из таких философов, живший на этой планете (кажется, Ипполит Тэн), так и писал: «Пороки и добродетель — такие же продукты, как купорос и сахар». Ну как не позавидуешь такому мудрецу или тургеневскому Базарову, который проводил на лягушках свои нехитрые опыты. Дергает лапкой лягушка — вот так, дескать, и человек реагирует на раздражения внешнего мира своими «лапками» — научными теориями, философскими доктринами, бессмертными творениями искусства. До чего все просто. Завидно!

Завидую я и солдафонам с марксистско-ленинским казарменным мышлением. Им тоже все ясно: Бога нет, а есть рефлексы…

Мне же, к сожалению, ничего не ясно. Наступает вечер, зажигаются звезды. И я, подняв взор к небу, вопрошаю не Бога, — его, вероятно, и в самом деле нет, — я вопрошаю две реальные вещи, которые, по выражению Канта и моего капитана, «наполняют душу удивлением и благоговением — звездное небо надо мной и нравственный закон во мне».

Так что же такое нравственный и духовный мир во мне? Комбинация купороса и сахара? Кучка гниющего, химически активного навоза?

Ипполит Тэн не одинок. Вспомнилось еще одно направление философской мысли, широко распространенное во Вселенной, — очень уж полюбилось оно разного рода Великим Вычислителям, будь они в образе жабы или двуногого существа. Из моих далеких и ушедших жизней смутно помню, что на одной планетке такого мудреца звали Зелезуаци… Или нет! Желедруазо… Тьфу, какое длинное, корявое и трудное имя. На планете, на которой я сейчас нахожусь, подобного же мудреца звали куда проще. Чуть ли не Фрида… Вспомнил: Фрейд! Он был уверен, что внутренний мир человека — это скопище, месиво первобытных разрушительных инстинктов: агрессивности, жажды наслаждений и в первую очередь сексуальных устремлений, похоти. Это, по его мнению, великое бессознательное «Оно» и высматривает, выискивает, как бы схитрить, переключить (по терминологии Фрейда — сублимировать) похоть в общественно узаконенные формы. Мысли ученых, творения поэтов, композиторов, вообще вся культура — это, дескать, и есть сублимация, вытеснение похоти и другого дерьма, это что-то вроде прекрасного цветка, выросшего на куче навоза. И невдомек таким мудрецам: цветок этот радует глаз и благоухает лишь потому, что питается не только соками навоза, но и ветрами полей, солнечным светом, космическими лучами…

Осенило! Вот оно — поистине космическое опровержение фрейдизма. Правда, кое в чем с фрейдизмом надо согласиться. Вещественный, земной человек создан из земного праха и несет в себе груз мезозойских, палеозойских и более поздних пластов психики. Но Земля — лишь крохотная частица Вселенной, и происхождение ее, как и человека, в основном оттуда. Человек не только земная пылинка, но и космическая безбрежность. Взять, к примеру, мои земные картины с их метафизической печалью или чарующие песни свирели — мои и того парнишки пастуха. Что это? Сублимация жадности к наслаждениям? Голоса земного навоза? Какая чушь! Это голоса забытых нами прежних бесконечных жизней, это звучание космических струн души, зовы и тревоги Вселенной. Человек не менее бесконечен, чем Вселенная.

Нет, фрейдизм — это еще один позор жабьего, так называемого последовательного материализма, его зловонный тупик. Но и последовательным идеалистом себя я тоже не считаю.

Так что же я такое? Вот сейчас, в своем бестелесном виде? Духовное средоточие Вселенной? Этакая монада Лейбница? Далеко в пространстве на камне-корабле сидит еще одна монада и горько размышляет о своей небезгрешной жизни, о тайне и смысле дьявола-Вселенной. Слетаю я к нему, к своему мучителю и палачу. Нет у меня на него ни обиды, ни зла. Все давно перегорело и покрылось пеплом.

Еще не долетев до камня, услышал тихую пленительную музыку. Мельмот Скиталец? Да, это он, еще один космический страдалец. Из мглы выступил и подошел к Старпому уже знакомый мне субъект в камзоле, с гордо посаженной головой и пылающим взором.

— Опять ты? — недовольно проворчал Старпом.

— Что? Маешься? — мстительно проговорил Мельмот. — Вот так и будешь вечно носить в себе ад, пока не согласишься на мои условия.

— Ну и хитрец ты. Угадал, пройдоха, что я сейчас терзаюсь, как никогда, и готов пойти вместо тебя в ад, если он есть. Но взамен-то что дашь? То, что я ищу? Не можешь ты дать ничего. Нищий ты.

— Это я-то нищий? Да я богаче всех. Дам земную жизнь, а в ней неувядаемую юность и несметные богатства.

— Господи, опять те же пошлости, — простонал Старпом. — Пошляк ты, Мельмот. Неисправимый пошляк.

— Это уж слишком, — возмутился Мельмот. — Ты еще пожалеешь. Вот уйду, и придут другие, совесть терзать начнут. Совесть! Не такие они добренькие будут, как этот дуралей. — Мельмот показал на уходящую вдаль дорогу. — Стар, а ума не нажил. Ищет, как и ты, то, чего нет.

Мельмот Скиталец повернулся спиной и, рассеявшись во мгле, ушел. Вместо него из пространства вышел я.

— А, еще один пошляк, — усмехнулся Старпом.

— Я к тебе по-хорошему, а ты встречаешь оскорблениями, — не обидевшись, улыбнулся я.

— Извини, художник. Тошно мне. Приходи в другой раз. А еще лучше — топай вот по этой пыльной дорожке. Догонишь странствующего старца. Прелюбопытный старец, скажу я тебе. А радостную зеленую планетку брось. Пусть люди сами разбираются. Что-то у них не так.

— Почему не так?

— А ты послушай свою свистульку и, может быть, поймешь. Свистулька твоя умнее тебя. Иди, иди.

Я вернулся на планету. И снова я брожу с привязавшимся ко мне табунком, снова свои вселенские вопросы и тревоги изливаю в звуках пастушьей свирели. Прислушался, как советовал Старпом. Чудится ли мне или на самом деле так, но вся природа, ее росные рассветы и просыпающиеся поля эхом отзываются на звуки свирели, придают ее песням какую-то особую силу, объемность и глубину.

Боже мой, как я играл! Чего только не вытворял с людьми! Не только женщины, но и мужчины плакали. И не поймешь от чего — от радости или горькой печали?

Неужели и впрямь люди чувствуют, что в их жизни что-то не так? Неужели их безоблачное счастье — зло не меньшее, чем несчастье? Да и есть ли на свете счастье? Что на это сказал бы мой любимый учитель Гераклит? Добро и зло — одно и то же? Счастье и несчастье — одно и то же?

Вот такие грустные и тревожные мысли и чувства навевают песни пастушьей свирели, песни непонятных глубин и неразрешимых вопросов, так и остающихся загадкой для самого художника. Извечная трагедия истинного искусства — творение всегда выше творца.

Прав Старпом: свистулька моя умнее меня. Пойду-ка я к нему, посоветуюсь.

Подлетаю к камню-кораблю и вижу: с другой стороны что-то забелело, кто-то выступает из тьмы. Он все ближе и ближе. Волевое, гладко бритое лицо, белый плащ с красной полосой внизу… И я узнал пятого прокуратора Иудеи. Он сел рядом со Старпомом и спросил:

— Ну что, брат, тяжко?

— Отвяжись, художник, — отмахнулся Старпом и, подняв голову, удивился: — Ты? Понтий Пилат?

— Да. Прохожу мимо и вижу: у человека такое же горе.

— А у тебя-то какое горе? — Старпом страдальчески искривил губы. — Подумаешь, отправил на виселицу…

— Не на виселицу, а на крест.

— Ну на крест. Подумаешь, послал на распятие одного человека.

— Но зато какого человека! И человека ли?

— Как?! — воскликнул Старпом. — И ты поверил, что это Он? Ты стал верующим?

— Не знаю, брат. Чувствую, что сделал что-то не так. Грех какой-то на мне, страшный грех. Вот хожу по Вселенной миллионы лет и не пойму, что со мной.

— И я не пойму.

Я незаметно удалился. Не буду мешать, пусть поговорят два великих грешника.

Снова я на планете. Однажды ночью в форме штурмана парусного флота подошел к Лебединому озеру. Увидят ли меня балерины, танцующие на лунной зеркальной глади? Узнает ли меня Аннабель Ли?

— Смотрите! — воскликнула одна из балерин. — На берегу кто-то есть. Не человек, а какая-то тень. Леший?

— Не похож, — возразили другие русалки. — Леший страшный нахал. А этот какой-то робкий. Боится показаться. Даже не тень, а какая-то тень от тени. Подойдем?

Подошли, и королева русалок узнала меня.

— Ты здесь? — обрадовалась Аннабель Ли. — Идем же, дорогой, куда-нибудь, поговорим.

Бродили мы с ней по лунным полям почти до рассвета. Странной показалась бы людям эта призрачная пара. Я — смутная тень, она — белесое привидение в белесом тумане. Иногда она, в своем кружевном, с блестками платье, совсем сливалась с лунным сиянием, с кружевами тумана, с искрами на луговых травах. И я слышал лишь ее голос. Такой знакомый, волнующий душу грудной голос.

Печальными были наши воспоминания о телесной жизни на планете Счастливой, о нашей любви. Мы и сейчас любили друг друга. Но грустной была и эта любовь — невещественная и призрачная. А тут еще я заиграл, и тоскующие песни свирели взволновали Аннабель Ли. Она зарыдала.

— Что с тобой, подружка?

— Еще никогда ты так не играл. Даже лошади плачут.

Я не заметил, как две лошадки из моего табуна подошли и с грустью смотрели на меня.

— Иногда мне кажется миражем не только наша с тобой жизнь, но и вообще все это. — Аннабель Ли показала на небо. — Помнишь нашу несчастную любовь совсем уж в далекой дали, еще до Большого Взрыва? Не сон ли то был?

— Сон? Не знаю. О нем у меня до сих пор сохранилась запись. — Я вынул из кармана свиток и, вспомнив Старпома, с усмешкой сказал: — Здесь все мои странствия. Так сказать, записки Саганы, его исповедь.

— Сатаны? Чепуха. Обычное старпомовское преувеличение. Просто ты великий талант. Настолько великий, что и мне кажется… нет, не кажется, а уверена, что есть в тебе что-то демоническое, не от мира сего. Давай свои записки, свою исповедь Сатаны, — улыбнулась Аннабель Ли. — Я ведь здесь почти наполовину земная, и в моих руках твоя невещественная запись, быть может, станет чуть вещественнее. Я передам свиток людям. К нам на озеро приходят не только школьники, но и взрослые. Вдруг ученые сумеют с помощью Сферы Разума прочитать записки?

— Не поверят.

— Конечно не поверят. Людям свойственно не верить в их же собственную иную жизнь. Пусть считают тебя еще одной легендой, самой удивительной космической легендой.

Светало. Приходила пора моей полной невидимости, да и спутница моя при дневном свете чувствовала себя неуютно. Ей пора домой. И мы расстались с грустной надеждой, что еще встретимся. Пусть через миллиарды лет, но встретимся, и даже — чего только не бывает на свете! — в вещественной, земной жизни.

Расстаться надо и с людьми этой планеты. В предрассветной мгле с табунком лошадей я подошел к околице села, заиграл… Господи, до чего все-таки чуткие мои сельчане! Они не только ждали, но и чувствовали, что в утреннем тумане слышат мою прощальную песню.

— Не уходи, — со слезами на глазах умоляли они. — Научи, как жить?

Чему я могу научить, если сам ничего не знаю? Взошло солнце, я рассеялся в тумане и ушел в свою бесконечность, в космическую мглу. Подлетаю к камню-кораблю, от него все так же тянется в таинственную даль сельская дорога с кустами на обочине и поющими птицами на них. Где-то там странствующий старец. Идет он не спеша: может быть, одумается великий грешник? Догонит?

А великий грешник все сидел опустив голову. Изредка поднимал ее и пугливо озирался, словно чего-то боялся. В чем дело? Неужели Мельмот, мерзавец, напророчествовал, и к Старпому начали приходить, тревожа совесть, не очень приятные гости?

Я хотел подойти к Старпому и утешить. Но мне опять помешали. Во мгле что-то забелело. Наверняка Понтий Пилат. Вот навязался. Неужели не поймет, что он не пара Старпому?

Но то был не Понтий Пилат. Из космического мрака дохнуло холодом и сыростью, оттуда, словно из подземелья древнего замка, вынырнула какая-то дама с растрепанными волосами и с блуждающим взором. В руке у нее свеча с колеблющимся язычком пламени. Она ведьмой покружилась над задумавшимся и ничего не замечающим Старпомом, опустилась и села рядом. Старпом искоса взглянул на ее бледное лицо, на белое платье в кровавых пятнах и брезгливо отодвинулся:

— А это еще кто такая?

— Как? — возмутилась дама. — Не узнаешь? Да меня весь мир знает. О моих злодеяниях писал великий Шекспир.

— А, так ты леди Макбет.

— Да. Долго же я странствовала и наконец нашла достойного попутчика.

— Меня выбрала в попутчики? Это меня-то? — Старпом в ужасе отшатнулся и замахал руками. — А ну, уходи! Проваливай!

— Напрасно. Позлодействовали мы с тобой в жизни. Ой как позлодействовали. Есть что вспомнить.

— Вон отсюда, стерва! — взорвался Старпом и, вскочив на ноги, разразился отборной моряцкой бранью. И голос его гремел на всю Вселенную.

— Подумаешь, завоображал. — Леди Макбет жеманно скривила губы, погасила свечу и скрылась во мраке.

Старпом в ярости пнул валявшийся под ногами небольшой камень. Увы, не сдвинулся камешек, не шелохнулась ни одна пылинка. Сапог его, как и он сам, не существует в физическом мире. Старпом шагнул с физического камня-астероида на метафизическую дедову дорогу и — другое дело! — с улыбкой наблюдал, как взметнулась и медленно оседала пыль. Постоял, подумал и пошел.

А я так и не решил: стоит ли навязываться? Сойдемся ли? Пожалуй, сойдемся. Все такой же неистовый и неукротимый, Старпом в чем-то главном стал иным. О многом он передумал, сидя на камне-корабле, и многое, очень многое пришлось ему пережить. Один тиранозавр чего стоит! А кровавый «мудрец» и диктатор? Ну, этот еще хуже. Да, жестоко обошлась с ним космическая судьба.

А старец, топающий впереди? С самого начала показался он мне каким-то пророческим и загадочным, как загадочная его дорога. Пока не поздно, пойду-ка я за ними, догоню.

Дорога петляла между холмами и оврагами. Слева и справа — пустота, позади — знойная мгла. Старпом затерялся где-то далеко впереди. Я пошел быстрее. Что ни шаг, то сотни и тысячи парсек. Нагнал я его с дедом вблизи какой-то шаровой галактики, занявшей своим сиянием почти полнеба.

— Ну наконец-то! — обрадовался Старпом, увидев меня. — А мы уже собрались обедать и ждать тебя… Присаживайся к нам, перекусим.

Не успел я присесть, как позади послышались звуки гармошки и кто-то запел веселую песню.

— Да, промашку я дал. — Старец озадаченно почесал затылок. — Что-то не додумал со своей дорогой. Шляются теперь по ней всякие пройдохи.

— Кто там? — полюбопытствовал Старпом.

— Увязался за мной один пьянчуга из сельского кабачка. Все следит за мной, выпытывает, куда я иду. Он и вас заприметил исподтишка. Заприметил, проныра.

Звуки гармошки затихли. Из-за холмика, пошатываясь, вышел мужик в стоптанных рваных сапогах. Но рубашка на нем новая и модная. Рукава ее и штаны заляпаны грязью — успел, видимо, мужик побывать и в канаве. Нетвердо перебирая ногами и пошатываясь, он снова заиграл на гармошке и запел песню о каком-то лихом разбойнике, но споткнулся о корягу и упал. С трудом поднявшись, выругался:

— Тьфу, старый хрыч! И дорогу-то не смог придумать поровнее. — Но, увидев нас, захохотал: — А вот и он. А с ним эти… полоумные… Ха! Ха! Ха! Смысл какой-то ищут, придурки.

Мужик заиграл на гармошке и снова запел, но не о лихом разбойнике, а песню с намеком:

Бей в барабан и не бойся, Целуй маркитанку сильней — Вот смысл глубочайший науки, Вот смысл философии всей.

Продолжал бы он еще куражиться, но ему помешали: послышалась чарующая нежная музыка. Подействовала она на пьянчужку отрезвляюще.

— Это он! — побледнев от ужаса, завопил он. — Он! В ад засунуть хочет!

Мужик заметался, подскочил к краю дороги и, спрыгнув, рассеялся в пространстве. С другой стороны на дорогу ступил Мельмот Скиталец и пальцем показал во мглу, где скрылся беглец:

— Видели? Слышали песенку? «Вот смысл глубочайший науки, вот смысл философии всей». Каково? А? Вот где истина. Она проста, как песенка этого бродяги.

— Шагай под дробь барабанную в земную жизнь с ее пошленькими прелестями? Так, что ли? — нахмурился Старпом. — Жаль мне тебя, Мельмот. Вырождаешься. Шутом гороховым становишься. Космическим паяцем.

— Я — космический паяц?

Как всегда в таких случаях, Мельмот покраснел от гнева. Но на сей раз — странно! — быстро взял себя в руки и не то чтобы успокоился, а как-то даже сник, ссутулился, сгорбился. Неудачи, видать, надломили его гордыню.

— Беру свои слова назад. — Старпом посмотрел на гостя с вниманием и сочувствием. — Давай присядем и поговорим хоть раз серьезно. Вижу, не шут ты, а личность очень даже не простая.

— И вы не простые. — Мельмот присел на пригорок, тут же расположились и мы. — Горемыки вы, — со вздохом продолжал он. — Маетесь высокой целью. А доступна ли вам она? Вот мне эта цель, кажется, доступна. Кажется! Может быть, вы разрешите мои сомнения? Подумайте. Ступеньки… У меня есть ступеньки к истине.

— Какие же это ступеньки? — заинтересовался Старпом. — Ну-ну. Слушаем.

— Видения меня посещают. Все они в понятных для людей образах. Как истолковать их? Чаще всего вижу… Знаете что? — Глубокие глаза Мельмота расширились от страха. Он зашептал: — Вижу саму Вечность в образе…

— В образе Бога? Старо, — отмахнулся Старпом.

— В том-то и дело, что не в образе седенького бородатого дяденьки, а совсем даже наоборот. Смотрите.

Мельмот взмахнул рукой, показав на разбегающиеся звезды и галактики и словно пригласив этим жестом за пределы нашего звездного мира. И что удивительно: мы в самом деле как бы со стороны, из далекой дали увидели Вселенную в виде… мыльного пузыря. И не одного, а целого табуна. Пузыри, точь-в-точь как Вселенные, расширяются, играя искринками звезд и цветными туманностями галактик. Потом лопаются, свертываясь в крохотные, меньше росинок, капельки, исчезают совсем. «Сингулярность», — мелькнула у меня мысль. А на смену лопнувшим из черного зева небытия выплывают новые Вселенные, целые караваны пузырей, сияющих всеми цветами радуги.

— Кто пускает мыльные пузыри? Кто? — От волнения Старпом вскочил и снова сел. — Кто же? Не томи. Дьявол?

— Не дьявол, — испуганно прошептал Мельмот. — Ступеньки к нему вам пока не дам, а покажу его самого. Смотрите.

Но и без загадочных ступенек Мельмота мы будто вознеслись в недосягаемую высь и увидели… младенца. Златокудрый, с ямочками на пухлых щечках, сидит он на чем-то пушисто-серебристом, овеян каким-то невиданным сиянием. А под ним бездонная пустота и мгла. Шалун улыбается, подносит к губам золотистую соломинку, пускает пузыри и весело, заливисто смеется. Пузыри опускаются во мглу, искрятся звездным светом, лопаются. А на смену им плывут сверху все новые и новые мыльные пузыри, и слышится детский смех.

Признаюсь, Вечность в виде играющего дитя произвела на меня впечатление. «Картину бы написать! — заскакали у меня взбудораженные мысли. — Картину! Это же ослепительный образ».

А со Старпомом-то что случилось! Образ Вечности, образ забавляющегося проказника оглушил его до такой степени, что он потерял голову, как в тот раз на фрегате, когда ему показалось, будто мы с капитаном знаем шифр пришельцев. Он вскочил и заметался.

— Вечность! Играющий младенец! — восклицал он, бегая вокруг Мельмота. — А что, если это так? Издевается… Играет нами вовсе не дьявол, а малолетний несмышленыш. Он сам не понимает, что делает… Где ступеньки? Ступеньки к нему!

— Успокойся, ступеньки со мной. — Мельмот встал и протянул Старпому какую-то бумагу. — Сначала оформим обмен. Подпиши вот этот документик.

— А взамен что? Ад?

— Да нет. — Мельмот несколько замялся. — Взамен получишь всего лишь мою обреченность. Так, пустячок.

— Ничего себе пустячок! — воскликнул я.

— Твою обреченность? — Старпом побледнел и, кажется, начал трезветь. — Вон оно что! Твою обреченность на вечное служение злу? Ну уж нет, прослужил я злу на своем веку. Хватит. Это страшнее ада. — Старпом окончательно пришел в себя и рассмеялся. — Братцы! Друзья мои! — повернулся он к нам. — Мельмот голову морочит своими видениями. Фокусник!

— Ну зачем же так? — Старец с жалостью посмотрел на обиженного и уныло сгорбившегося Мельмота. — Он не фокусник. Вечность — играющее дитя! Это не шутка. Над этим стоит подумать.

— Да, да! — подхватил я. — Это исполинский смыслоизлучающий образ. Он так и просится в мою картину. Это что-то светлое…

— Светлое? — усмехнулся Старпом, пытаясь охладить мой пыл. — Ошибаешься, художник. Согласен, Мельмот личность непростая и посещают его видения грандиозные. Видения начала всех начал. Но знаешь ли, кто этот шалун, пускающий пузыри-Вселенные? Это безобидное с виду дитя в сиянии света и радости? Это же сам дьявол во младенчестве.

— Ты опять за свое, — недовольно проворчал я и замолк, взглянув на Мельмота.

С ним происходило что-то необычное. Он, видимо, радовался тому, что его видения начинают принимать всерьез. Он даже улыбнулся и, потирая руки, порывался поведать нам еще что-то.

— Что? Еще одно видение? — загорелся я. — Говори же. Говори. У тебя дар художественного проникновения в самую суть.

— Да, еще одно видение. Пострашнее. — Мельмот испуганно огляделся по сторонам и, показав на далекие галактики, зашептал: — Думаете, это Вселенная? Думаете, она есть? Ошибаетесь. Есть только время и пространство, все остальное — пустота. Смотрите.

У Мельмота оказался не только художественный дар, но и дар внушать свои видения. Мы — жутко вспомнить! — очутились вдруг в центре гигантской темной пещеры. Ее стены — это то, что мы принимаем за время и пространство. Стены, одни лишь голые стены. И ничего больше! Звезды, планеты, разумная жизнь на них и мы сами — обман, мнимость зеркального отражения мира истинного, светоносного. Оттуда через трещину в пространстве, через узкую щель проникает в пещеру тонкий лучик света и, словно в камере-обскуре, рисует на стенах смутные, искаженные образы.

Нет ничего, кроме времени и пространства, этих стен пустой и мрачной катакомбы. Все остальное, все, что мы принимаем за реальность, — пляска теней, оптический обман.

Сумрачная катакомба взволновала меня еще больше, чем играющее дитя.

— Верно! — закричал я. — Вселенная и мы сами лишь отблески и тени мира идеального. Знаю! Я сам оттуда… А дорогу в мир истинный ты знаешь? Что это? — вздрогнул я, заметив, что Мельмот торопливо сует свою бумагу. — Документик?

— Да, подпишешь и увидишь дорогу.

— А взамен твою обреченность? — Я опомнился и замахал руками. — Нет, нет!

— Испугался, художник? — рассмеялся Старпом. — И правильно сделал.

Мельмот встал и в отчаянии разорвал «документик». Опять неудача! Понурившись и ссутулив плечи, он повернулся и уходил в свое вечное странствие. Не успел Мельмот рассеяться во мгле, как старец перекрестил его и со вздохом промолвил:

— Господи, успокой его душу. А вы чего смеетесь? — повернулся он к нам. — Жалко ведь.

— Над собой смеемся, дедуля, — сказал Старпом. — Одурманил он нас своими видениями. Суеверными мы стали и чуть документик не подписали.

— А видения у него нешуточные. Подумать бы над ними, — настаивал дед.

— Подумаем, дедуля. Особенно над этим шалуном. Страшное дитя! А второе видение мне напоминает что-то. Жил когда-то философ, свое учение связывал для наглядности с образом пещеры.

— Нет, катакомба у Мельмота куда значительнее и страшнее, — сказал я. — Катакомба у него со всеми признаками научной космологии. Стены ее — не что иное, как время и пространство. А материальные частицы, движущиеся на этом фоне, — всего лишь тени мира истинного и неведомого нам. Да, не простенькая катакомба у Мельмота, со значением. Может быть, это и есть реальность? А у того, у древнего философа — обыкновенная земная пешера и просто образ для наглядности. Только вот как звали того философа — не помню. Жил он миллиарды лет назад.

— И я, художник, не могу вспомнить. Хоть убей, не могу.

— Платошей его звали, — вмешался старец и ласковым голосом добавил: — Платошенька. Платоша. Знавал я его.

— Вспомнил! Не Платоша, а Платон! — воскликнул Старпом и с удивлением посмотрел на старца: — Да ты, дедуля, хитрюга. Скрываешь что-то, непомнящим прикидываешься. Веди нас по своей дороге. С тобой очень даже интересно. Но сначала накорми нас. Видишь, художник глазами уже съел твои запасы.

И в самом деле, я пожирал глазами дедову котомку и носом чуял запах огурцов. Я уже представил, как на зубах хрустит огурец, и голова у меня затуманилась от земных ароматов. Что поделаешь, бессмертному духу приятно вспомнить земную жизнь. Я уже присел и протянул руку к котомке, но меня остановил дед:

— Не торопись, сынок. Сначала я приготовлю чайку. Горяченького, вкусненького чайку. — Старец с приятностью потер руки и сладко зажмурил глаза.

«А дед сластена», — подумал я и, вскочив на ноги, замер с раскрытым ртом. Чайку! Вспомнился такой же любитель чая и такой же жизнелюб — дед тополь. А до него был нищий старец и профессор Рум на планете Счастливой. А еще раньше — Дед Мороз в мертвой Вселенной. Но в самом начале, еще в межзвездном океане… капитан! Одна и та же бессмертная личность!

— О чем задумался, сынок? — ласково спросил старец.

— Почудилось что-то, дедушка.

— Почудилось? Это бывает. Это память чуточку просыпается.

— Просыпается и, к сожалению, тут же засыпает.

— Да, это жаль, — сказал старец. — Но последнюю свою жизнь, как вижу, ты хорошо помнишь. Не оттуда ли простая и скромная одежонка? Шаровары, куртка — приятно посмотреть. А вот друг твой никак не может разлучиться с яркими побрякушками. Эх, слабы люди, слабы.

— Не ворчи, дедуля, — сказал Старпом.

Старец отошел на обочину дороги, где в низинке журчал ручеек, и начал собирать сухие листья, сучки. Заметив, что я то и дело посматриваю на старца, пытавшегося разжечь костер, Старпом приблизился ко мне и прошептал:

— Гадаешь, кто этот симпатичный ворчун? Не ломай напрасно голову. Просто мы тоскуем по капитану. Вот нам и мерешится. — И, пожав плечами, в глубокой задумчивости добавил: — А может, и не мерещится. Но хитрюга дед! Простачком прикидывается, а ведь дорогу-то какую смастерил. А? Не простую. Идет она через все звездные миры — и нет ей конца.

Наконец у деда разгорелся костер, и в котелке закипела вода.

— Не унывайте, сынки. Будет у нас чаек. Будет! — радовался старец и, взглянув на старпомовские аксельбанты, снова усмехнулся.

— Ума не приложу, как мне одеться? — нахмурился Старпом.

— Жалко расставаться с парадной формой? — рассмеялся я. — И не надо переодеваться. Пофорси уж аксельбантами. Пофорси.

— Ладно, потопаю сначала так. А там подумаем с тобой, в какой одежонке просить подаяние. А не взять ли пример с нашего старца? Посмотри на него. Нищий! Мудро, очень мудро. Ведь и мы с тобой такие же нищие. Ничего не выпросили у этого дьявола. — Старпом махнул рукой в пустоту, а потом ткнул пальцем в мерцающую рядом галактику. — Сходим сначала сюда.

— А что это за галактика?

— Понятия не имею. Но какая красавица!

Галактика и в самом деле выглядела в космической ночи нарядной новогодней елкой. Она тихо вращалась вокруг своей оси, сияла разноцветными фонариками, искрилась алмазной пылью бесчисленных светил.

— Видишь, сколько там звездных миров! — восторгался нищий Старпом. — А дорога-то! Дорога! Разве не чудо!

Взглянул я на дорогу, и дух захватило от волнения. Еще более странной, какой-то вещей показалась она. Искрились листвой кустарники, ласково шелестели травы, трещали кузнечики, славящие полуденный зной. И серебрилась пыль, мягкая как пух, прокаленная солнцем земная пыль. Очень уж полюбилась она деду.

— О чем задумался, милый? — прервал мои размышления старец.

Я и не заметил, как он разложил перед нами сельские дары и поставил кружки с горячим, пахнущим луговыми ароматами чаем.

— Не грусти, сынок. Сходим в деревеньку, потолкаемся в народе, послушаем, и станет веселее. Видишь, какая красавица приглашает нас в гости. — Старец показал на приблизившуюся к нам праздничную елку-галактику. — А пока попьем чайку, поговорим и не спеша пойдем.

Ну что ж, согласился я, пообедаем, чайку попьем и пойдем. Пошагаем и по огненной россыпи галактик, и по скромным деревенькам. Пойдем по звездной пыли и пыли земной. Что ждет нас впереди? И куда, в какие дали ведет эта пыльная, эта наша вечная и бесконечная дорога?