"Король планеты Зима (сборник)" - читать интересную книгу автора (Ле Гуин Урсула)

Одиночество

Дополнение ко второму отчету Мобиля Энцеленне’темхарьонототеррегвис Листок с Соро-11 «Оскудение«, сделанное ее дочерью Ясностью.

У моей матери, полевого этнолога, возникли некоторые сложности в исследовании народов, населяющих Соро-11. То, что она решила использовать для контакта собственных детей, может показаться кому-нибудь эгоистичным, или же наоборот — самоотверженным поступком. Теперь, когда я прочла ее отчет, я узнала, что в конце работы она раскаялась в том, что вообще затеяла этот эксперимент. Но, лишь теперь узнав, чего ей это стоило, я хотела бы, чтобы она все же услышала в ответ мою благодарность ей за то, что она позволила мне вырасти полноценной личностью.

Почти сразу после того, как пробы автозондов подтвердили, что жители одиннадцатой планеты системы Соро являются потомками хайнцев, моя мать приняла участие в первой космической экспедиции на эту планету в качестве дублера команды наблюдателей из трех человек. Четыре года она просидела в древогороде на соседней Хазэ. Потом ей понадобилось на почти два года вернутся на орбиту по работе. Моему брату Рожденному В Радости тогда было восемь лет, а мне — пять. И таким образом мы с братом оказались в хайнской школе. Мой брат всей душой полюбил дождевые леса Хазэ, но хотя он и легко освоил скоропись, чтение давалось ему с явным трудом. И оба мы первое время ходили все в ярко-голубых пятнах от кожных лишаев. Но к тому времени, когда он научился читать, а я научилась одеваться без чужой помощи и все мы приобрели иммунитет к местным лишаям, интерес мамы к культуре Соро-11 возрос настолько же, насколько она опротивела всем остальным Наблюдателям.

Все это подробно изложено в ее отчете, но я хочу рассказать об этом так, как рассказывала и объясняла это мне она сама. Я хочу пробудить свою память и все же попытаться ее понять.

Местный язык был записан первыми же зондами и Наблюдатели потратили целый год на то, чтобы выучить его. Поскольку он имел множество диалектов, то они посчитали, что несмотря на акцент и грамматические ошибки, можно считать, что с этой проблемой они справились. Наступило время первого контакта и вот тут-то все и началось. В очень скором времени двое Наблюдателей (мужчин) обнаружили, что они неспособны даже завязать разговора с аборигенами (тоже мужчинами), предпочитавшими селиться либо в полном одиночестве, либо парами. Кто смотрел на них с подозрением, кто — доброжелательно, но общаться не пожелал ни один из них. Тогда они нашли Дом готовящихся к инициации юношей, но при первой же попытке заговорить с ними, мальчишки набросились на них всей толпой и чуть было не убили. А женщины из мелких деревушек просто-напросто встречали их градом камней, стоило им только подойти к границе деревни. «Честное слово, говорил потом один из Наблюдателей, — я убежден в том, что единственная форма общения сороянок с мужчинами — это забрасывание их булыжниками.»

Ни один из них так и не сумел завязать ни одного разговора. Самым крупным достижением считалось обменяться хоть парой фраз с местными и причем только с мужчинами. Один из наблюдателей сподобился переспать с аборигенкой, которая сама пришла к нему в лагерь. Судя по его отчету, она вела себя достаточно откровенно, недвусмысленно показывая всем своим поведением, что именно ей надо. Однако, стоило ему попытаться заговорить с ней, она категорически отказалась отвечать на его вопросы и ушла, кипя от возмущения «сразу после того, как получила то, за чем пришла» (цитата из отчета).

Женщине-Наблюдателю повезло больше: ей позволили поселиться в пустующем доме в одной из женских деревушек, которые сами они называют «Кругом Тетушек„, состоящей всего из семи дворов. Она провела блестящее исследование их будничной жизни и даже несколько раз сумела побеседовать со взрослыми женщинами. Но все же чаще с ней разговаривали дети. Однако вскоре она заметила, что ее „радушные“ хозяйки никогда не приглашают ее в гости и никогда не просят ее помочь в каком-либо деле. Впрочем, своей помощи они тоже не предлагали. Женщины вообще проявляли активное нежелание обсуждать с ней хоть какие-нибудь детали их личной жизни. А единственные ее информаторы — дети, — оказывается, прозвали ее между собою „Тетушкой Трепло“. Впрочем вскоре женщины решили, что она дурно влияет на детей, и постарались ограничить ее контакт с ними до минимума. Тогда она уехала. «Это все бесполезно, — жаловалась она маме. — От взрослых вообще невозможно ничего добиться: они ни задают вопросов и ни отвечают на них. Все, чему они когда-либо научились, все это они приобрели исключительно в детские годы.“

«Ага!» — сказала моя мать сама себе, глядя на нас с Родни, и тут же запросила семейный пропуск на Соро-11 в статусе Наблюдателей. Стабили провели с ней по анзиблю очень подробный тест-опрос, а затем поговорили с Родни и даже со мной. Я всего этого не помню, но, по маминым словам, я честно и подробно рассказала Стабилям все о своих новых чулочках. И они дали согласие. По условиям эксперимента, на орбите оставался корабль с предыдущими Наблюдателями и мама должна была хоть раз в день давать им радио-отчеты.

У меня остались самые смутные воспоминания о нашем прилете и моих впечатлениях о древогороде и игре с котенком на борту корабля. Или это был не котенок, а какой-то котоподобный зверек? Но мое первое уже сознательное воспоминание связано с нашим домом в Круге Тетушек. Это была наполовину врытая в землю мазанка с плетеными стенами. Помню, мы с мамой стоим перед домом и ласково греет солнышко. Между нами — большая мутная лужа и мой брат Родни льет в нее воду из корзины. Вылив одну, он бежит на берег реки чтобы принести еще воды. Я с наслаждением погружаю руки в глину и мну ее комок в руках, пока он не становится совсем гладким и упругим. А затем я замечаю на стене дыру в обвалившейся штукатурке сквозь которую светится переплет прутьев, набираю обе пригоршни глины и старательно замазываю ее. И мама на нашем новом языке говорит: «Очень хорошо! Молодец!». И тогда я внезапно понимаю, что это — работа. И что я работаю. Я сама починила дом. Я сделала все правильно. Я очень умная и компетентная личность.

С тех пор я не испытывала в этом ни малейшего сомнения. По крайней мере, пока жила там.

Ночь. Мы сидим дома и Родни беседует по радио с кораблем — он тоскует по разговору на родном языке и ему хочется рассказать им целую кучу всего интересного, что случилось за день. Мать плетет корзину, иногда тихо чертыхаясь из за слишком твердых прутьев. А я громко пою, чтобы заглушить голос Родни — никто из местных не должен слышать как он смеется. Да и к тому же я просто очень люблю петь. Эту песню я сегодня выучила в доме Хиуру, с которой я каждый день играю. «Осознавай! Вслушивайся! Вслушивайся! Осознавай!» — во весь голос распеваю я. Мать на минутку прекращает чертыхаться и прислушивается ко мне, а затем тянется к магнитофону. В центре все еще горит небольшой костерчик — на нем мы готовили обед. Я обожаю печеный корень пиджи; я ела бы его хоть каждый день. И еще печеный духур, чей сильный сокровенный запах отгоняет от тебя всю чужую магию и злых духов. И хотя я пою: «Вслушивайся! Осознавай!«, сама я все больше погружаюсь в дрему и склоняюсь к Матери на колени, и она такая теплая и смуглая, какой и должна быть Мать, и я чувствую ее сильный и сокровенный запах, полный нежности и любви.

Будни в Круге Тетушек похожи один на другой. Много позже, уже на корабле, я узнала, что люди, живущие в условиях искусственно скомплектованного сообщества, называют подобный образ жизни «простым». Но где бы и когда бы я ни была, я ни разу не встречала человека, который считал бы, что его жизнь проста. Я думаю, что любая жизнь и любое время покажется простым тому, кто смотрит на них издали, не вникая в детали; да, движение планеты с орбитальной станции тоже кажется легким и естественным.

Да, необходимо признать, что с определенной точки зрения, наша жизнь в Круге Тетушек была довольно легкой, в том смысле, что мы всегда и сразу получали все, в чем нуждались. Там было сколько угодно еды — хочешь сам расти, хочешь только собирай и готовь; там не было недостатка в растениях из которых при определенной обработке можно было ссучить отличную пряжу для изготовления тканей на любой вкус; прутьев для корзинок за околицей было в избытке — ломай вволю и плети; у детей всегда были товарищи для игр, заботливые мамы и возможность научиться всему, чему захочешь. И хоть любое из этих дел трудным не назовешь, назвать его простым… это слишком просто. Ведь все это нужно уметь делать и знать любую из этих «простых» работ до тонкости.

И маме было очень нелегко. Ей все это казалось трудным и запутанным. Ей приходилось притворяться, что все это она умеет и тайком учиться; и еще было очень сложно объяснять своим коллегам в ежедневных отчетах совершенно непонятный и неприемлемый для них образ жизни аборигенов. Для Родни это было просто. До того момента, пока тоже не стало трудно. Потому что он был мальчиком. Мне же все это давалось очень легко. Я училась всем ремеслам просто играя с другими детьми и вслушиваясь в песни их Матерей.

Первая Наблюдательница была абсолютно права: взрослой женщине было уже поздно учиться пониманию души этого мира. Мама не могла пойти вслушиваться в песни другой матери — это выглядело бы просто дико, но Тетушки очень хорошо знали, чего не умеет моя мама и некоторые из них, как бы невзначай, пытались научить ее хоть самому необходимому. Но до нее ничего не доходило. Тогда они сообща решили, что ее Мать, видно была безответственной разгильдяйкой и только и знала, что «охотиться» вместо того, чтобы сидеть в Круге Тетушек и учить свою дочь всему, что ей будет необходимо в жизни. Поэтому даже самые дичащиеся нас Тетушки позволяли мне вслушиваться в песни, которые они пели своим детям. Они хотели, чтобы я получила правильное воспитание и стала образованной личностью. Но впускать в свои дома других взрослых было просто верхом неприличия. Мы с Родни спели ей все песни, которым научились в других домах, чтобы она смогла спеть их по радио и сами тоже пели на отчетах, но… она так и не смогла до конца проникнуть в их смысл. Да и как ей было это понять, если она была уже взрослой и выросла среди магов?

«Осознавай!» — повторяла она мой гимн, пытаясь имитировать произношение Тетушек и девушек. — «Осознавай! Сколько раз в день они это повторяют? Что „осознавай!“? Да они не осознают даже того мира, в котором живут, они не знают собственной истории! Да они даже друг друга-то толком не знают. Они друг с другом даже не разговаривают! Да уж, полное „осознавание“! Не убавишь, не прибавишь!»

А когда я ей пересказывала истории из Эпохи до Начала Времен, которые рассказывали Тетушка Садне и Тетушка Нойит своим дочерям, она всегда понимала их не так и видела в них совсем другое. Я рассказывала ей о Людях, а она перебивала меня: «Это всего лишь предки тех людей, кто живет сейчас!» Тогда я пыталась ей объяснить: «Сейчас уже нет никаких людей.» И она снова меня не понимала. «Есть только личности», — втолковывала я… но она, похоже, не поняла этого и до сих пор.

Родни очень нравилась история про Мужчину, Который Жил среди Женщин и поймал несколько из них и держал в маленьком загончике (как некоторые держат крыс на откорм), и как потом все они понесли от него и каждая родила ему по сто детей и дети эти выросли как дикие звери и съели и его, и своих матерей, а потом друг друга. Мама тут же объяснила нам, что эта легенда в мифической форме рассказывает о перенаселении, постигшем эту планету несколько тысяч лет назад. «Вот и неправда», — тогда сказала я. — «Это история с моралью.» «Ну, хорошо, — согласилась мама. — И мораль ее в том, что не надо иметь много детей, разве нет?» «Нет, — ответила я. — Да кто может родить сто детей, даже если бы очень захотел? Просто этот мужчина был колдун. И женщины занимались магией вместе с ним. Потому и дети родились чудовищами.»

Ключом ко всему здесь служит хайнское слово «текелл„, которое переводится как «магия искусства или власти, насильно нарушающая законы природы“. Но Матери было очень трудно понять, что личности искренне считают большинство из современных социальных институтов неестественными. Ну, например, брак. Или правительство. Для них это все — морок, насланый злым колдуном. Ее народу трудно поверить в магию.

Корабль ежедневно интересовался все ли у нас в порядке, а затем Стабили подключали свой анзибль к сети и пытали нас всех троих по очереди, тоже ничего не понимая. Мама продолжала настаивать на том, чтобы мы оставались на планете, поскольку она сейчас делает то, что не удалось сделать Первым Наблюдателям. А мы с Родни вообще были счастливы, словно выпущенные в речку рыбки. По крайней мере, первые несколько лет. Думаю, что мама тоже была по-своему счастлива, когда привыкла к тому, что всему она учится очень медленно и вечно идет к цели самой запутанной дорогой. И все же она чувствовала себя одинокой без общения с другими взрослыми. Она даже признавалась нам, что порой боится сойти с ума от одиночества. Но о том, что ей не хватает секса, она нам ни разу не выдала ни жестом, ни словом. Думаю, что в ее отчете вопрос секса освещен очень слабо именно потому, что для нее это был очень личный и болезненный момент. Я знаю, что когда мы еще только прибыли в Круг, две Тетушки — Хедими и Бехуи, не желавшие отказаться от этого рода отношений, приглашали маму пойти с ними. Но она их не поняла. Дело в том, что они с Бехуи говорили на разных языка, хоть и на одном и том же диалекте. Она просто не могла воспринять самой идеи того, что можно заниматься любовью с человеком, который никогда не пустит тебя на порог своего дома.

Однажды (мне тогда было лет девять), наслушавшись разговоров старших девочек, я спросила ее, почему же она не хочет «сходить поохотиться». И с надеждой добавила: «Не волнуйся, за нами присмотрит Тетушка Садне.» Я просто устала уже быть дочерью необразованной женщины. Да, я хотела пожить в доме Тетушки Садне и почувствовать себя наконец нормальным ребенком.

«Матери не „ходят на охоту“!» — торжественно, как Тетушка, провозгласила она.

«Да нет же, все ходят время от времени! — я все должна была разъяснять ей, как маленькой. — Да им это просто необходимо, откуда по-твоему они детей берут?»

«Все они ходят к мужчинам, которые живут неподалеку от нашей деревни. Когда Бехуи хочет еще одного ребенка, она всегда идет к одному и тому же Рыжему с Красного Холма, а Садне встречается с Хромым с Речной Заводи. Они хорошо знают этих мужчин. Нет, Матери „на охоту“ не ходят.»

На сей раз она была права и я это поняла, но все равно продолжала настаивать: «Ну хорошо, ты ведь тоже знаешь Хромого с Речной Заводи так почему бы тебе не пойти к нему? Тебе что, секс вообще не нужен? Миджи вот говорит, что она только об этом и думает.»

«Миджи шестнадцать, — холодно отрезала Мать. — Заруби себе это на носу.» И это у нее прозвучало не менее внушительно, чем у остальных Матерей.

В течение всего моего детства мужчины оставались для меня тайной. Впрочем, этот вопрос меня тогда очень мало интересовал. Да, о них повествовалось во многих историях Эпохи до Начала Времен да и девчонки из нашего Певческого Круга частенько болтали о них. Но самих их я видела очень редко. Однако когда я начала входить в возраст, я стала замечать их мельком брошенные на меня взгляды с околицы Круга. И все же ни один из них не приходил в деревню. Летом, когда Хромой С Речной Заводи соскучится по Сестре Садне, он придет за ней. Но он не войдет в деревню и не станет прятаться в кустах, чтобы его не приняли за чужого и не закидали камнями, нет — он выйдет на вершину холма неподалеку, чтобы все видели, кто пришел и начнет петь. Дочки Тетушки Садне Хиури и Дисду рассказывали мне, что их Мать нашла Хромого, когда «пошла охотиться» в самый первый раз и с тех пор не знала больше ни одного мужчины.

А еще она рассказывала им, что первым у нее родился мальчик, но она его сразу утопила, потому что не хотела растить его ради того, чтобы потом самой же его заставить покинуть себя навсегда. Честно говоря, и их и меня эта история ужасала, несмотря на то, что мы знали, что такое бывает сплошь и рядом. В одной из историй, которых нам рассказывали, такой утопленный младенец вырос под водой и однажды, когда его мать пришла купаться в реке, он обнял ее и потянул за собой в воду, чтобы она тоже утонула. Но ей удалось спастись.

В любом случае, после того, как Хромой с Речной Заводи дня два побродит по холмам, распевая протяжные длинные песни, то расплетая, то заплетая свои длинные, черные, глянцевые на солнце волосы, Тетушка Садне обязательно уйдет с ним на пару ночей и вернется с совершенно обалдевшими глазами и заплетающейся походкой.

Тетушка Нойит объяснила мне как-то, что песни у Хромого с Речной Заводи — магические; но они не из обычной плохой магии, а сродни великим добрым заклинаниям. Тетушка Садне никогда не умела сопротивляться магии этих заклинаний. «Но он даже и вполовину не так красив, как некоторые из тех мужчин, с которыми я была», призналась мне Нойит и улыбнулась своим воспоминаниям, а глаза ее странно замерцали.

Мне очень нравилось все, что ели у нас в Кругу, но мама говорила, что в обычный дневной рацион аборигенов входит слишком мало жиров и считала, что именно этим объясняется несколько запоздалое наступление у них пубертатного периода. Менструация у девочек здесь начиналась не раньше пятнадцати лет, а мальчики мужали и того позже. Но зато уже с первейших проявлений у них чисто мужских признаков, женщины начинали их сторониться и косо поглядывать. Так случилось и с Родни. Первой выступила вечно прокисшая Тетушка Хедими, за ней подхватила Тетушка Нойит, а там, глядишь, даже Тетушка Садне присоединилась к их негодующему хору. А когда он пытался хоть спросить, почему все к нему так переменились, его резко обрывали. А Тетушка Днеми с такой злобой заорала на него: «Как ты смеешь играть с детьми?!«, что он вернулся домой в слезах. А ведь ему тогда не было еще и четырнадцати.

Лучшей моей подругой была дочка Тетушки Садне Хиуру. Однажды ее старшая сестра Дидсу, которая в то время уже была в Певческом Круге пришла ко мне и очень серьезно сказала: «Родни очень красивый.» Я, конечно, с гордостью согласилась с ней.

«Он очень большой и очень сильный, — продолжала она. — Он сильнее, чем я.»

И я вновь ужасно гордясь своим братом это подтвердила, но все же потихоньку стала от нее отодвигаться.

«Но я же не говорю заклинаний. Это не магия, Ясна!» — вспыхнула она.

«Нет это магия! Магия! Я все твоей маме скажу!»

Дисду отрицательно покачала головой: «Я пытаюсь говорить только правду. И если мой страх породил твой страх, то я в этом не виновата. Так и должно быть. Мы говорили об этом в Певческом Кругу и мне это не понравилось.»

Да, я понимала, что она говорит правду. Она была самой тихой и воспитанной девочкой среди нас.

«Я хотела бы, чтобы он оставался ребенком, — прошептала она. — И чтобы я тоже осталась ребенком навсегда. Но у нас этого не получится.»

«Конечно, ведь в конце концов, ты закончишь тем, что станешь старой маразматичкой, дура!» — крикнула я и убежала от нее. А потом пошла в свое тайное место у реки и уселась, чтобы нареветься всласть. Затем достала из душехранительницы свои драгоценности, среди которых был и подаренный мне Родни кристалл. Он был очень красивый: сверху абсолютно прозрачный и дымчато-багровый снизу. Теперь уже об этом можно рассказать. Я долго любовалась этой своей святыней, а затем откопала под большим валуном ямку, оторвала от своей любимой юбки лоскуток (Хиуру сама спряла для нее нитки и связала ее), завернула в нее кристалл и зарыла его там, закидав могилку сверху опавшими листьями. Лоскут я выдрала прямо спереди, чтобы сразу все увидели. Я еще долго там просидела, а когда вернулась домой даже словом не обмолвилась о разговоре с Дидсу. Родни тоже промолчал, зато мама ужасно всполошилась: «Что ты сотворила со своей юбкой, Ясна?» Я лишь слегка подняла голову, но продолжала безмолвствовать. А она продолжала говорить, спрашивать о чем-то, но потом наконец тоже замолчала. Выходит, она все же научилась не заговаривать с личностью, которая предпочитает безмолвствовать.

У Родни не было близкого задушевного друга и он все реже и реже играл даже с двумя близкими ему по возрасту ребятами: тихим, скромным Эднеде (который, кстати, был его года на два старше) и Битом, который несмотря на свои одиннадцать был их главным заводилой. Все трое время от времени куда-то уходили и, честно говоря, я этому только радовалась, потому что терпеть не могла Бита. Стоило нам с Хиуру заняться упражнением на осознавание и достичь необходимого сосредоточения, как этот остолоп тут же с диким воплем выскакивал откуда-нибудь и начинал носиться вокруг нас, выкрикивая всякие гадости. Он не выносил, если рядом с ним хоть кто-то безмолвствовал, словно чужое молчание уязвляло его. Его обучала его Мать Хедими, но ей было далеко до Садне и Нойит, как в умении петь, так и в даре рассказывать истории. А Бит был слишком большой непоседа, чтобы вслушиваться в слова чужих Матерей. Да он просто видеть не мог, как мы с Хиуру безмолвствуя гуляем или постигаем осознание. Ему обязательно нужно было привязаться и довести нас до полного умопомрачения и лишь когда мы все же сдавались и говорили ему, чтобы он убирался отсюда, он довольно скалился: «Все девчонки — дуры!»

Но все же я спросила как-то у Родни куда это они втроем ходят. На это он лишь насупился и бросил: «Мужские дела».

«Это как?»

«Практикуемся.»

«В чем? В обретении осознавания?»

Он как-то запнулся и выдавил из себя: «Нет».

«Но в чем тогда вы практикуетесь?»

«Мышцы качаем. Чтобы быть сильными. Для Дома юношей», — угрюмо пояснил он. А затем вытащил из под своего матраса спрятанный там нож и протянул его мне: «Гляди! Эднеде сказал, что без ножа там просто пропадешь. Любой тебя обидит. Разве не красивый?» Нож был металлическим и металл этот был откован еще древними Людьми. Он был длинный и узкий, словно тростниковый лист и заточен с обеих сторон. А на рукоять был насажен кусочек обтесанного кремнем дерева, чтобы предостеречь руку от случайной раны. «Я нашел его в заброшенном доме одного мужчины, — сообщил он и добавил, — А рукоятку я сделал сам.» И нежно погладил ладонью свое сокровище, которое и не подумал спрятать в душехранительнице.

«А что ты собираешься с ним делать?» — спросила я, гадая для чего этот нож заточен с обеих сторон. Зачем вообще нож, которым так легко порезаться — рука соскользнула и…

«Защищаться от тех, кто нападет.»

«А где этот заброшенный дом?»

«По пути к Скалистому пику.»

«А можно и мне с тобой как-нибудь туда сходить?»

«Нет», — сказал он, как отрезал.

«А что случилось с этим мужчиной? Он что, умер?»

«Мы нашли неподалеку в реке череп. Думаю, он поскользнулся и утонул.»

Он сказал это как-то особо грустно и очень по-взрослому. И это был уже не тот Родни, которого я так хорошо знала. Вот так. Пришла убедиться, что он еще прежний, а ушла от него еще более озадаченной. Тогда я спросила у Матери: «А что они делают в Домах юношей?»

«Инициация. Имитация естественного отбора», — почему-то на своем, а не на моем языке ответила она. И тон у нее был очень странный. Я на тот момент уже почти полностью позабыла хайнийский и не поняла ни единого слова, но тон, которым она это произнесла почему-то очень напугал меня. А затем, уже к полному своему ужасу, я увидела, что она беззвучно плачет. «Нам нужно уехать, Ясность, — сказала она, даже не заметив, что все еще говорит по-хайнски. — Ведь на это нет никаких запретов, правда? Женщины часто переезжают туда, куда им нравится. Ведь это же никого не касается. Здесь никого ничего не касается… Кроме одного: мальчишек надо вышвырнуть из деревни и точка!»

Большее из того, что она сказала, я все же поняла, но все же попросила ее объяснить мне еще раз, но уже на моем языке. Выслушав ее, я только пожала плечами: «Куда бы мы ни переехали, Родни останется таким же большим и сильным.»

«Тогда мы улетим отсюда! Вернемся на корабль!» — выпалила она в сердцах.

Я просто повернулась и ушла. Но с этого дня я больше ее не боялась: она никогда не применит свою магию против меня. Мать обладает огромной властью, но в этом нет ничего противоестественного, если только она не использует ее во зло душе своего ребенка.

И Родни тоже больше ее не боялся. Теперь он обладал своей собственной магией. И когда она сообщила ему о своем намереньи улететь, он сумел отговорить ее. Он сказал ей, что он сам хочет попасть в Дом юношей и что уже год только об этом и мечтает. Он больше не принадлежит миру Круга Тетушек: он не женщина, не девушка и не малое дитя. Он хочет жить со своими ровесниками. Старший брат Бита Йит уже вошел в Дом инициации Территории Четырех Рек и обещал, что присмотрит, чтоб новичков не обижали. Да и Эндене уже тоже созрел для ухода. А недавно Родни, Эндене и Бит удостоились разговора с несколькими мужчинами. И оказалось, что мужчины здесь вовсе не такие уж невежественные психи, как рассказывала ему прежде Мать. Они не любят много говорить, зато очень много знают.

«И что же они такое знают?» — мрачно спросила мама.

«Они знают, что такое быть мужчиной, — ответил Родни. — То есть тем, кем я собираюсь стать.»

«Только не таким как они! Нет! Если только слово матери для тебя хоть что-то значит!.. Ин Джой Борн, вспомни, ты же видел мужчин на корабле — настоящих мужчин! Они и близко не похожи на этих нищих грязных отшельников. Я не могу тебе позволить даже и мечтать о том, чтобы ты стал таким же!»

«Они вовсе не такие, — стоял на своем Родни. — Ты прежде сама бы пошла и поговорила с ними, Мать.»

«Боже, какая наивность! — желчно рассмеялась она. — Ты прекрасно знаешь, что здесь ни одна женщина не приходит к мужчине только ради того, чтобы с ним побеседовать.»

А я знала, что она ошибалась; все женщины Круга знали всё о мужчинах живущих на расстоянии в радиусе трех дней пути от их деревни. И все они бывало встречались с ними как раз для того, чтобы просто поговорить. Они сторонились лишь тех, кого не считали достойными своего доверия, но такие мужчины довольно скоро исчезали. Нойит объяснила мне это так: «Их магия обратилась против них самих.» Она имела в виду, что другие мужчины либо убили их, либо изгнали. Но ничего этого я маме не сказала, а Родни лишь сухо заметил: «А вот Мужчина из Пещерного Утеса очень умен. И он отвел нас в такое место, где я нашел вот эти вещи Людей.» Мама не смогла сдержать восторга при виде этих древних реликвий и принялась их разглядывать. А Родни между тем продолжал: «Мужчины знают то, о чем женщины и понятия не имеют. В конце концов я могу пойти в Дом юношей ненадолго и уйти оттуда, когда захочу. Я должен это сделать. Мне столькому хочется научиться здесь! Да у нас вообще нет о них почти никакой информации. Все что мы знаем о местной культуре касается обычаев Круга Тетушек. Поэтому я пойду туда, к ним, и останусь на столько времени, сколько понадобится для того, чтобы составить полноценный отчет. Но я уже никогда не смогу вернуться в Круг Тетушек или Дом юношей после того, как я ушел оттуда. И тогда у меня лишь две дороги: назад, на корабль или попытаться стать мужчиной. Мама, я тебя очень прошу, позволь мне пройти через это!»

«Я все равно не понимаю твоего стремления научиться стать мужчиной, — ответила она помолчав. — Ты и так уже мужчина.»

И тогда он рассмеялся, а она его обняла.

Глядя на них, я думала: «А что будет со мной? Я ведь корабль-то даже и почти не помню. Я хочу быть здесь, где моя душа. И я хочу продолжать учиться тому, как жить в этом мире.»

Но я боялась и Мать, и Родни, которые могли воздействовать на меня своей магией и потому привычно безмолвствовала.

Эндене и Родни ушли из деревни вместе. Мать Эндене Нойит была рада не больше моей и хотя они вместе вышли провожать сыновей, они не обменялись ни словечком. Этот обряд состоялся накануне ухода; вечером мальчики по традиции обошли все дома Круга и это заняло довольно много времени. Все дома располагались на расстоянии голоса друг от друга, а между ними росли кусты, тянулись ирригационные канавы и бежали дорожки. И в каждом доме их ждали Матери и дети, чтобы сказать им последнее «прощай»… Вот только никто ничего подобного не говорил: в моем языке просто нет таких слов как «здравствуйте» или «до свидания». Мальчиков просто приглашали войти и давали им припасы на дорогу до Территории. А когда уходящие подходили к дверям, каждый из домашних по очереди подходил к ним и касался их ладони или щеки. Я помню, как точно так же провожали Йита. И тогда я плакала. Нет, мне не жаль было расставаться с ним, я недолюбливала его лишь чуть меньше, чем его младшего братца, дело было в другом: тогда впервые я осознала, что кто-то может вот так уйти из твоей жизни навсегда, словно он уже умер. И с этой мыслью было трудно примириться. Но на сей раз я не плакала; и все же я не спала всю ночь для того, чтобы дождаться и услышать, как он встанет до рассвета и тихо уйдет. Я знала, что Мать тоже не спит, но мы обе продолжали притворяться спящими и дождались наконец: мы услышали, как он тихо встает, собирает вещи и уходит из этого дома навсегда. И мы продолжали притворяться друг перед другом и лежали так еще долго.

Я читала ее статью «Юноша, достигший брачного возраста, покидает Круг Тетушек: отмирающий пережиток древних обрядов.»

Она просила его взять с собой радиопередатчик чтобы хоть изредка связываться с ней. Но Родни был непреклонен: «Я хочу сделать все, как положено, Мать. Нет смысла этого делать, если я сам знаю, что это неправильно.»

«Но я просто не выдержу, если не буду о тебе ничего знать, Родни», — взмолилась она по-хайнски.

«Ну а представь себе, что радио сломалось или его кто-то украл… Да мало ли что с ним может случиться! И тогда ты начнешь волноваться обо мне еще больше, причем, возможно без всякой причины!»

Наконец она согласилась ждать полгода до первого дождя; и тогда она отправиться в приметные руины у реки, отмечающие границу Территории, а он попытается прийти туда тоже. «Но жди не больше десяти дней, — предупредил Родни. — Если я и тогда не прийду, значит, действительно не могу.» И она согласилась. Она в тот момент была похожа на мать неразумного малыша, готовая согласиться на все, что он только пожелает. Мне это показалось неправильным, хотя то, что сказал Родни имело смысл; никогда еще ни один сын не возвращался для встречи с Матерью.

А вот Родни мог это сделать.

Лето было долгим, ясным и чудесным. Я училась глядеть звезды; это когда вы ложитесь на спину на открытый холм в ясную летнюю ночь и находите себе какую-нибудь звезду на востоке, а затем отслеживаете ее путь по ночному небу до самого рассвета. Конечно, вы можете отвести взгляд ненадолго, если глаза устали и даже подремать, но главное — это суметь вновь найти свою звезду на небосклоне. И смотреть, смотреть, смотреть до тех пор, пока вы сами не почувствуете, как поворачивается планета и пока не осознаете той гармонии, в которой движутся звезды, ваш мир и ваша душа. А когда ваша звезда опустится за горизонт, вы можете спокойно уснуть и спать, пока рассвет не разбудит вас. И тогда вы сможете приветствовать солнце уважительным безмолвием сопричастного. Я была так счастлива на холмах в те великие теплые ночи, сменявшиеся после ясными рассветами. Первые два раза мы ходили глядеть звезды вместе с Хиуру, но потом разошлись по разным холмам, потому что в такие моменты нужно быть одному.

И вот однажды, когда я на рассвете возвращалась после проведенной на холмах ночи по узкой долине между Скалистым Утесом и Охраняющей Дом Горой, внезапно кусты раздвинулись, из них вылез мужчина и заступил мне дорогу. «Не бойся меня, — сказал он. — Вслушивайся!» Он был раздет по пояс и его плечи и грудь говорили об огромной силе; а еще от него разило потом. Я так и застыла на месте: он ведь сказал «Вслушивайся!„, как Тетушки. И я стала слушать. «С твоим братом и его другом все хорошо. Но твоей матери не нужно приходить на место встречи. Несколько мальчишек собрались в шайку, чтобы поймать ее там и изнасиловать. Я и другие мужчины сейчас охотимся на их заводил. И скоро мы убьем их. Твой брат не с ними. С ним все в порядке. Повтори, что я сказал.“

Я повторила его сообщение слово в слово — сказалась многолетняя практика вслушиваться.

«Хорошо. Правильно», — сказал он и оттолкнувшись от земли своими сильными короткими ногами, легко, одним прыжком, заскочил на каменный карниз над моей головой. И я осталась одна.

Мама как раз собирала вещи, чтобы отправиться на Территорию, но я передала сообщение Тетушке Нойит и она тут же направилась к нам во двор, чтобы поговорить с моей Матерью. Я присутствовала при этом разговоре и не просто слушала, а вслушивалась в ее слова, потому что она говорила о вещах, о которых я знала очень мало, а мама — та вообще понятия не имела. Нойит была скромной невысокой женщиной, очень любившей своего сына Эднеде; а еще она очень любила петь и учить и потому в ее доме всегда было полно ребятишек. Она видела, что Мать уже собралась в дорогу и сказала ей: «Мужчина из Дома у Горизонта сказал, что с мальчиками все в порядке.» Но заметив, что мама ее не слушает, заговорила чуть громче, притворяясь, что обращается ко мне: «Он сказал, что несколько мужчин сейчас разгоняют шайку. Они всегда так делают, когда юноши собираются чтобы устроить какое-нибудь непотребство. А иногда к таким шайкам еще присоединяются и взрослые маги, и старшие юноши, и просто любители побезобразничать. Оседлые мужчины убьют всех магов и проследят за тем, чтобы никто из юношей при этом не пострадал. Но если шайка вырывается с Территории, то тогда уже никто не может быть спокоен за свою безопасность. Оседлые мужчины этого не любят и всегда защищают Круги Тетушек. Так что с твоим братом ничего не случится.»

А мама тем временем продолжала укладывать в свою корзинку корни пиджи.

«Оседлые мужчины считают изнасилование очень, очень плохим делом, — продолжала Нойит, по-прежнему якобы обращаясь ко мне. — Они считают, что на это способен лишь тот, к кому женщина никогда не придет сама. А если несколько юношей все же возьмут силой какую-нибудь женщину, то им придется убить всех юношей из их Дома. Всех.»

Только тут мама наконец-то услышала ее.

И она не пошла на встречу с Родни. Но весь сезон дождей она ходила грустной и подавленной. А потом она заболела и старая Днеми приставила к ней Дидсу, чтобы та поила ее сиропом из ягод гаги. Мама продолжала работать и лежа. Она писала статью о местных болезнях и местной медицине и о том, что больных здесь выхаживают девушки, потому что взрослым женщинам не позволяется переступать порог чужого дома. Вот так она и болела: беспрестанно писала и переживала за Родни.

Однажды, когда сезон дождей уже подходил к концу и с гор повеяло теплым ветром, а на холмах повсюду распустились желтые медовки первые вестницы Золотой Поры, мама работала в саду и вдруг заглянула Нойит. «Мужчина из Дома у Горизонта сообщает, что с мальчиками все хорошо», — сказала она и ушла.

Только тогда мама начала понимать, что несмотря на то, что взрослые никогда не заходят друг к другу в дома и редко говорят друг с другом, а романы между мужчинами и женщинами носят кратковременный и часто случайный характер, и даже несмотря на то, что мужчины живут в основном полными отшельниками, все же здесь существовал определенный тип социальных отношений: обширный и искусный свод правил поведения и запретов. Теперь в своих отчетах кораблю она всячески подчеркивала это открытие и с головой углубилась в его исследование. И все же она продолжала считать, что жизнь сороянцев крайне примитивна; она не видела личностей, перед ней были лишь убогие потомки великих предков, растратившие в течение веков все богатство породившей их культуры.

«Милая ты моя», — как-то сказала она мне по-хайнски (поскольку на моем языке сказать «милая моя» просто невозможно), а еще и для того чтобы я не забывала этот язык. — «Милая ты моя, объявление неосвоенных технологий магией весьма типично для примитивных народов. Нет-нет, я не критикую их. Расценивай мои слова, как научный вывод.»

«Технологии — это не магия», — возразила я.

«Но они же именно так считают. Ты же сама мне как-то рассказывала для записи историю о колдунах Эпохи до Начала Времен, которые могли летать по воздуху и плавать под водой, а также передвигаться под землей в магических ящиках!»

«В металлических ящиках», — поправила ее я.

«Другими словами: в самолетах, субмаринах и метро; и вот результат — некогда утраченные технологии они объявляют волшебством.»

«Дело не в коробках. Не в них магия, — терпеливо разъяснила я. — Магия была в самих людях. Они использовали свою силу на то, чтобы обрести власть над другими личностями. И единственный путь сохранить свою личность — это избегать любой магии.»

«Это императив их культуры: несколько тысяч лет тому назад на этой планете бесконтрольное развитие технологий высшего уровня привело к социальной катастрофе. Именно так. И самым рациональным выходом из данной ситуации было наложить на все иррациональное табу.»

Я не очень понимала все эти ее «рациональное-иррациональное» — в моем языке просто нет таких слов. Вот «табу„, да, это было понятно: это что-то вроде «ядовитый“. Но я вслушивалась. Потому что дочь должна вслушиваться, когда говорит Мать, а моя Мать знала много такого, чего не знала ни одна личность на планете. И все же временами мне было очень трудно учиться у нее. Если бы она побольше пела и рассказывала истории! Но она просто говорила очень много разных слов. А слова — они что? Так, пустое. Они как вода — попробуй, удержи ее в сите себя!

Золотая Пора прошла, за ней пролетело еще одно чудесное лето и наступила Серебряная Пора, когда долины укутываются густыми туманами. А затем наступил Сезон Дождей с его бесконечным теплым ливнем и день и ночь шуршащим по крыше. Вот уже почти целый год прошел с тех пор, как мы получили последние вести о Родни и Эндене. Но однажды ночью в сонный шорох струй влился новый звук: какое-то царапание у дверей и тихий шепот: «Т-с-с! Не бойтесь, это я…»

Мы тут же разожгли огонь. Родни стал выше, но страшно исхудал, он был похож на обтянутый кожей скелет. А верхняя губа у него была рассечена пополам так глубоко, что было видно зубы и он не мог произносить звуки «п„, „б“ и „м“. Но зато голос у него погрубел и был уже голосом взрослого мужчины. Он придвинулся к самому огню, словно пытаясь хоть немного согреть свои еле прикрытые лохмотьями кости. Зато на шее на шнурке у него висел его нож. «Там все было нормально. Правильно, — наконец сказал он. — Но я, пожалуй, больше не стану продолжать этот эксперимент.“

Он почти ничего не стал нам рассказывать о том, как он провел эти полтора года в Доме юношей, объясняя это тем, что хочет составить подробный отчет, когда вернется на корабль. Зато он рассказал нам, что ему предстояло бы, если бы он остался на Соро. Тогда он был бы обязан вернуться на Территорию и продолжать борьбу за лидерство в их группе, соревнуясь с другими в жестокости, до тех пор, пока не запугает всех и не будет признан самым сильным. Лишь тогда ему будет позволено уйти. А дальше он должен будет в одиночестве странствовать до тех пор, пока мужчины не разрешат ему поселиться в каком-то определенном месте. Эндене с еще одним парнем решили объединиться (это разрешается, если между партнерами сексуальная связь) и с окончанием Сезона Дождей они уйдут в поисках своего нового дома вдвоем. Да, к подобным парам оседлые мужчины относятся спокойно, но только до тех пор, пока партнеры ведут себя по-мужски, а не пытаются подделываться под женщин. Что же касается одиночек, то они должны найти способ заставить уважать себя всех оседлых мужчин, живущих в районе радиусом на три дня ходьбы от Круга Тетушек. «То есть еще года три-четыре жизни в бою без конца и начала, — сказал он. — Нужно всегда 'ыть настороже, да еще все вре'я выслеживать кого-то и са'о'у завязывать драки, что'ы всем доказать какой ты крутой и несгибае'ый и что ты и день и ночь начеку. А в награду — жизнь в 'олном одиночестве. Нет, я так больше не хочу. — И, взглянув на меня исподлобья, он добавил, — Да, я не личность. И я хочу до'ой.»

«Я сейчас же радирую на корабль», — тихо сказала мама и из ее груди вырвался вздох облегчения.

«Нет», — сказала я.

Мать обернулась ко мне, и хотела что-то сказать, но Родни остановил ее: «Я возвращаюсь. А ей не надо. Зачем это ей?» Он, как и я, уже давно привык не поминать личные имена лишний раз.

Мать застыла на месте, лишь поочередно переводя взгляд то на меня, то на него, а затем искусственно рассмеялась:

«Но я не оставлю ее здесь, Родни!»

«А зачем и тебе возвращаться?»

«Затем, что я так хочу! — ответила она. — С меня довольно. Я сыта выше крыши. За эти семь лет мы набрали фантастическое количество материала о жизни в женских деревнях. А ты теперь еще сможешь дополнить его своими исследованиями обычаев мужчин. Этого более чем достаточно. И теперь наконец пришло время, когда мы должны вернуться к своему народу. Мы и так здесь уже засиделись. Пора домой. Всем вместе.»

«Но у меня нет своего народа, — сказала я. — Я больше не принадлежу ни к какому народу. Я пытаюсь стать личностью. Так почему же ты хочешь забрать меня отсюда, где живет моя душа? Ты хочешь, чтобы я занялась магией! А я этого не хочу. Я не буду заниматься магией. Я не буду говорить на твоем языке. И я не хочу ехать с вами!»

Моя Мать так и не научилась вслушиваться. Она набрала побольше воздуха, чтобы обрушить на меня поток гневных слов, но Родни вновь поднял руку, как женщина, собирающаяся петь и она обернулась к нему.

«Хватит говорить, — сказал он. — Еще наговори'ся. Я сейчас туго соображаю, я уже в 'олной отключке от усталости.»

Он прятался в нашем доме два дня, пока мы решали как же нам теперь жить дальше. Мне грустно вспоминать об этом. Я тоже не выходила из дому, так, словно я больна. Я не хотела лгать другим личностям. И все это время мы только и делали, что говорили, говорили и говорили. Родни уговаривал маму остаться со мной; я просила оставить меня с Садне или Нойит — любая из них с радостью возьмет меня в свой дом. Но мама и слышать об этом не хотела. Она была Матерью, а я — дочерью и ее власть надо мной была священной. Она радировала на корабль и попросила, чтобы за нами прислали катер на пустоши, находившиеся в двух днях пути от Круга. Из деревни мы ушли тайком, дождавшись полной темноты. Я не взяла с собой ничего, кроме душехранительницы. Весь следующий день мы шли без остановки и лишь к вечеру, когда дождь поутих, устроили небольшой привал, чтобы немного поспать. Потом мы опять шли и шли, пока не дошли до пустоши. Земля там была вся в трещинах, разломах и ямах — когда-то здесь стоял город Эпохи до Начала Времен. Почва там состояла из мешанины мельчайших осколков стекла, осколков камня и глины и ничего на ней не росло, как в пустыне. Вот там мы и стали ждать свой катер.

Небо раскололось пополам и оттуда стремительно спикировало нечто сияющее и очень большое — больше самого большого дома. И все же руины домов древнего города были выше его. Мама повернулась ко мне, не в силах сдержать торжествующей улыбки: «Ну и как? Магия это или нет?» И мне было очень трудно поверить в то, что это не магия, хотя я хорошо знала, что магия таится не в вещах, она — в мыслях. И я ничего не ответила. Да я и так, с той минуты, как мы ушли из моего дома не сказала им ни слова.

Я решила вообще больше ни с кем не разговаривать, пока не вернусь домой; но ведь тогда я все же была еще ребенком и была обязана повиноваться старшим. Я продержалась всего пару часов: всё на корабле было настолько чужим, что я заревела в голос и стала проситься домой. Пожалуйста, ну прошу вас, умоляю, отпустите меня домой!

На корабле все обращались со мной очень ласково и дружелюбно.

И все же, вспоминая о том, через что пришлось пройти Родни, я думала что мне предстоит теперь не меньшее испытание. Но разве их вообще можно было сравнивать? Нет, разница между ними была просто непомерной. Он там был совсем один — запуганный мальчишка, не имеющий ни пищи, ни крова и вынужденный постоянно сражаться с такими же, как он, до предела измученными мальчишками за власть, которую они считали высшим выражением собственной мужественности. Я же жила в холе и лелее, меня наряжали, как куклу, и кормили так обильно, что меня уже мутило от сладкого; куда бы я не пришла, меня везде ожидал столь горячий прием, что меня даже в дрожь бросало; любой из жителей этого огромного города считал своим долгом поговорить со мной, показать мне что-то новое и интересное, разъяснить что к чему и поделиться со мной своей общей силой, которую они считали выражением их общего гуманизма. И он и я, мы оба — не могли устоять перед обаянием этих колдунов и оба мы — и он и я, признавая их хорошие качества, все же не могли жить в их мире.

Родни рассказывал мне о том, как он по ночам на Территории скрючившись в каком-нибудь укрытии, где не было ни огня, ни еды, беспрестанно мысленно повторял песни и истории, которые он слышал от Тетушек. Так вот, я точно так же проводила свои ночи на корабле. Но петь и рассказывать что-либо вслух я отказалась наотрез. И еще я отказалась говорить на своем языке. Там для меня это был единственный способ безмолвствовать.

Мама была просто в ярости и надолго обиделась на меня. «Ты должна отдать свое знание своему народу», — сказала мне она. Но я не ответила ей, потому что я не могла ей сказать ничего, кроме того, что это не мой народ и что у меня вообще нет народа. Я личность. И у меня есть свой язык на котором я не стану говорить. И еще у меня есть тишина. И ничего больше.

Потом я пошла в школу. На корабле было много детей разных возрастов — совсем как у нас в Кругу — и обучало нас множество взрослых. Там я изучала историю и географию Экумены, а еще мама дала мне прочитать отчеты по истории Соро-11 о том периоде, который на моем языке назывался Эпохой до Начала Времен. И я узнала, что на моей планете были построены самые большие во всем обитаемом мире города, даже не города — два континента были практически полностью застроены, лишь кое-где оставались небольшие островки ферм; в этих мегаполисах проживало около 120 миллиардов человек. Сначала погибли животные, потом море, воздух и почва, а потом стали умирать и люди. Это была очень страшная история. Мне было стыдно за нее и как бы мне хотелось, чтобы никто и никогда на корабле не узнал об этом! И тогда я решила, что если они узнают мои истории об Эпохе до Начала Времен, то может быть, они наконец-то поймут, что такое магия, и как она обратилась сама против себя. И что дело всегда этим только и кончается.

Прошло чуть меньше года и мама сообщила нам, что мы улетаем на Хайн. Корабельный врач и его умные машины сделали верхнюю губу Родни такой же, как она была до того, как он ушел из Круга. Они с мамой закончили свои отчеты. Мой брат уже был достаточно взрослым для того, чтобы поступить (как он и мечтал), в высшую школу Экумены. А вот я совсем разболелась и ни добрый доктор, ни его умные машины ничем не могли мне помочь: я продолжала терять в весе, плохо спала и у меня начались кошмарные мигрени. К тому же вскоре после нашего прилета на корабль у меня впервые начались месячные и тогда ко всему букету болезней добавились жуткие боли в низу живота в критические дни. «Да, жизнь на корабле тебе явно не на пользу, — признала мама, Тебе надо жить под открытым небом, на планете. Но на цивилизованной планете.

«Но если я улечу на Хайн, то когда я вернусь домой, все личности, которых я знала, уже несколько сотен лет, как будут в могилах.»

«Может, ваша светлость перестанет мерить все мерками Соро? Мы улетаем отсюда. И ты должна взять себя в руки и перестать заниматься самоедством. Смотри в будущее, а не в прошлое. У тебя еще вся жизнь впереди. И на Хайне ты поймешь, что такое жить по-настоящему.»

Я набралась храбрости и ответила ей на моем языке: «Я уже больше не ребенок. И у тебя нет больше надо мной никакой власти. Я не полечу с вами. Уезжайте без меня. У тебя больше нет надо мной власти!»

Меня давно научили, как нужно говорить с колдунами и магами. Не знаю, поняла ли мама, что именно я ей сказала, но зато она увидела, что я ее смертельно боюсь и это повергло ее в горестное молчание.

Но потом она все же ответила мне по-хайнски: «Я согласна. У меня нет над тобой власти. Но еще я имею и права. Право на уважение. Право на любовь.»

«Не может быть правым то, что укрепляет твою власть надо мной», — возразила я ей на своем языке.

Она посмотрела на меня так, словно увидела в первый раз в жизни, а потом с горечью сказала: «Ты такая же, как они. Ты одна из них. Вы не знаете, что такое любовь. Вы замкнуты сами в себе, как устрицы. Лучше бы я не брала тебя туда, где на руинах древней культуры в корчах доживают свой век жестокие, невежественные, эгоистичные последыши, замкнутые каждый в раковину собственного чудовищного одиночества. И я позволила им сделать тебя одной из них!»

«Ты учила меня чему могла, — мой голос дрожал и я даже стала заикаться от волнения, — и в здешней школе меня тоже учили, а еще меня учили Тетушки и я хочу закончить свое образование. — Я судорожно сжимала кулаки, с трудом удерживаясь от слез. — Я еще не женщина. И я хочу стать женщиной.»

«Боже, Ясна, конечно же ты ею станешь! Да еще какой! В десять раз лучше той, какой бы ты стала на Соро. Ну, прошу тебя, попытайся меня понять, поверь мне…»

Я зажмурилась, закрыла уши ладонями и заорала: «У тебя больше нет надо мной власти!» Тогда она подошла ко мне и ласково обняла, но я оставалась зажатой и холодной и не поддавалась на ее попытки приласкать меня, а как только она меня отпустила, сразу же ушла.

За то время, пока мы жили на планете, состав экипажа частично поменялся; так, например, Первые Наблюдатели отбыли на другие планеты и у нас появился новый дублер — археолог с Гетена Аррем. Наш дублер побывал на планете всего два раза, и то на двух континентах, где никто не жил, поэтому ему было очень интересно поговорить с нами, «жившими среди выживших» (по его словам). Аррем мне понравился сразу — он был не похож ни на кого из остальных. И он не был мужчиной (я все никак не могла привыкнуть видеть вокруг себя столько мужчин). И женщиной тоже оно не было. Его нельзя было назвать взрослым, но в тоже время оно уже не было ребенком. Короче, ему было здесь так же одиноко, как и мне. Оно знало мой язык не очень хорошо, но всегда старалось найти повод попрактиковаться в нем. И когда у меня наступил кризис, Аррем несколько раз приходило к моей Матери с просьбой отпустить меня на планету (об этом рассказал мне Родни, который присутствовал при одном из таких разговоров).

«Аррем говорило, что если тебя отправить на Хайн, то ты просто зачахнешь. Уж душа-то твоя точно умрет. Оно сказало, что нечто подобное тому, чему нас учили там, присутствует и в некоторых постулатах их собственной религии. Причем Аррем говорило так мягко и деликатно, что мамуля так и не решилась, как обычно, наброситься на обличение чужих религиозных предрассудков. А еще оно убеждало маму, что если ты останешься на Соро и закончишь свое обучение, то Экумена получит бесценный научный материал. Ты же у нас бесценный экземпляр, — рассмеялся Родни, а вслед за ним прыснула и я. Он отсмеялся, а затем добавил уже серьезным тоном, — Но ты сама знаешь, что если я улечу, а ты останешься, мы оба умрем.»

Да, обычно молодежь при расставании, когда один улетал со сверхсветовой скоростью, а другой оставался, так и прощались друг с другом: «Прощай! Я умер.» И это было правдой.

«Да, знаю», — ответила я и у меня перехватило горло. И мне стало страшно: я еще никогда не видела, как взрослые плачут, кроме того случая, когда у Сат умер ребенок. Тогда Сат прорыдала всю ночь — «Воет, как собака», — сказала тогда моя Мать. Не знаю, я никогда не видела собак и не слышала, как они воют, но плач этой женщины был чем-то ужасным. И сейчас я боялась, что сама завою, как она. Сдерживаясь изо всех сил я сказала по-хайнски: «Если я смогу вернуться домой, чтобы завершить свою душу, то, кто знает, возможно, после окончания обучения, я смогу прилететь на Хайн.»

«Чтобы поохотиться?» — подмигнул мне Родни и расхохотался и я захохотала вместе с ним.

Там, внизу, никто не мог сохранить своего брата и все же Родни вернулся ко мне из мертвых, так почему же я не могла сделать того же для него, только несколько позже? Во всяком случае, я должна была хотя бы притвориться, что так и сделаю.

И Мать наконец приняла решение: Родни улетает на Хайн, а мы с ней остаемся на корабле еще на год. Я должна буду продолжать ходить в школу, но если к концу этого года я все еще буду хотеть вернуться на планету, то она мне это разрешит, а сама (со мной или без меня) все равно улетит на Хайн к Родни. И если я захочу их снова увидеть, мне придется лететь вслед за ними. Этот компромисс, конечно, не удовлетворял полностью ни одного из нас, но все же лучшего варианта мы не нашли и примирились с ним.

Перед отлетом Родни подарил мне свой нож.

Я с головой погрузилась в учебу, пытаясь себя уверить, что все мои болезни — ерунда, а в свободные часы я обучала Аррем искусству осознавать и способам защиты от колдовства. Мы часто гуляли, вслушиваясь, по корабельному парку и вскоре выяснилось, что это очень похоже на не-транс кархайдских ханддаратов с Гетена.

Корабль оставался на орбите Соро-11 не только из-за нас. Зоологи обнаружили в океанах планеты некий вид цефалопода, развившегося до почти что разумного существа. А может, и без всяких «почти что». Но и с ними вопрос контакта до сих пор не был разрешен. «Ситуация почти такая же, как и с аборигенами», прокомментировала свои затруднения Упорство, наша школьная учительница зоологии. Она дважды брала нас на свою экспериментальную станцию на необитаемом острове в северном полушарии Соро. Для меня это было почти что непереносимо — возвращаться в свой мир и быть так же далеко от моих Тетушек и сестричек и братишек, как и прежде. Но я никому не показала, как мне тяжело.

Я видела как из океанских глубин медленно и как-то нерешительно всплывает огромное бледное существо с извивающимися щупальцами, по которым пробегают цветовые волны, а затем раздаются где-то на грани слуха странные, но приятные, словно нежный перезвон серебрянных колокольчиков, звуки. И смена цветов идет с такой скоростью, что глаз не успевает за ней уследить. В ответ специальный аппарат сверкнул розовым лучом и выдал свиристящую фразу, прозвучавшую механически уныло и мгновенно потерявшуюся в шелесте волн. Но цефалопод на нее ответил, прозвенев что-то на своем прекрасном, как призрак музыки, языке. «ПК, — иронически прокомментировала происходящее Упорство. — Проблема контакта. Мы понятия не имеем о чем с ним разговариваем.»

«Я немного знаю об этом, — сказала я. — Меня здесь многому учили. В одной из наших песен говорится… — я запнулась, пытаясь подобрать слова, чтобы перевести на хайнский как можно точнее, — там говорится, что мыслить — это один из способов действовать, а слова — это один из способов мыслить.»

Упорство с удивлением воззрилась на меня и я решила, что она мне не верит. Хотя скорее всего дело было в том, что до сих пор кроме «Да» она не слышала от меня ни единого слова. Но, обдумав то что я сказала, она спросила: «Так ты предполагаешь, что оно говорит не словами?»

«Возможно оно вообще не говорит. Возможно, оно так думает.»

Учительница вновь воззрилась на меня и, слегка помедлив, кивнула головой: «Спасибо.» У нее был такой вид, словно она тоже пыталась думать. Больше всего мне в ту минуту хотелось нырнуть в эти прохладные глубины и исчезнуть в них, как цефалопод.

Молодежь на корабле относилась ко мне дружелюбно и вежливо (этих двух слов нет в моем языке), хотя сама я вела себя по отношению к ним ни дружелюбно, ни вежливо. Но они этого словно не замечали, за что я была им крайне благодарна. И все же на корабле не было ни единого местечка, где я могла бы побыть в одиночестве. Да, конечно, у каждого была своя каюта — пусть и маленькая, зато удобная и прекрасно обставленная. «Хейхо» был исследовательским кораблем хайнской постройки, и приспособлен для того, чтобы болтаться в нем на орбите годами. Но моя каюта была обставлена во вкусе людей. Да, в ней я действительно могла уединиться, не то что в нашем однокомнатном домике внизу; но зато там я была свободна, а здесь чувствовала себя словно в ловушке. Я постоянно чувствовала присутствие живущих рядом людей: людей вокруг меня; людей, давящих на меня; давящих с тем, чтобы я стала одной из них; одной из них; одной из людей. Как же я могла заниматься своей душой? Я еле-еле удерживала то, что уже было создано и все время панически боялась, что рано или поздно растеряю и это.

Один из покоящихся в моей душехранительнице камней был невзрачным серым осколком, подобранным мною в Серебряную Пору в определенном месте и в определенное время. Этот крошечный осколок моего мира стал здесь на корабле всем моим миром. Каждую ночь ложась спать я зажимала его в кулаке и грезила о залитых солнцем холмах, и прислушиваясь к урчанию корабельных аппаратов, словно к рокоту механического моря, засыпала.

Доктор, все еще на что-то надеясь, пичкал меня всяческими тониками. Обычно мы с мамой завтракали вместе и она даже за едой продолжала что-то черкать и переправлять в своем отчете о нашей жизни на Соро-11. Но я знала, что работа у нее не ладится. Ее душа находилась в сомнениях не меньших, чем моя.

«Ты ведь никогда не простишь меня, Ясна, правда?» — как-то спросила она меня, нарушив обычное за завтраком молчание. Для меня это молчание никогда не было значимым, я просто отдыхала от слов.

«Мать, я хочу домой. И ты тоже хочешь домой. Так что нам мешает отправиться туда?»

На секунду ее глаза вспыхнули от радости, но затем она поняла, что я имею в виду, и радость в ее глазах сменилась на усталую печаль.

«Так мы умрем?» — дрогнувшим голосом спросила она.

«Не знаю. Я должна создать свою душу. Только тогда я узнаю, могу ли я отправиться вслед за тобой.»

«Но ты знаешь, что я не смогу вернуться. Все зависит от тебя.»

«Да, я знаю. Поезжай к Родни. Возвращайся домой. А то здесь мы обе умрем.»

И тут из меня вдруг вырвался клокочущий, рыдающий вой, и Мать тоже заплакала. Она обняла меня и я тоже смогла обнять свою маму и поплакать вместе с ней, потому что ее магия наконец окончательно потеряла надо мной власть.

Глядя в иллюминатор катера на плещущийся внизу океан Соро-11, я задыхалась от счастья, мечтая о том, что когда я вырасту достаточно, чтобы уйти из деревни, я обязательно приду на берег моря и буду вглядываться в тех морских созданий, в переливы их цветов и вслушиваться в их пение до тех пор, пока не пойму о чем они думают. Я буду вслушиваться, я буду учиться до тех пор, пока моя душа не станет огромной, как весь этот сияющий мир. А под нами уже потянулась бескрайняя выжженная равнина: руины, руины, руины… Мы приземлились. Весь мой багаж составляли моя душехранительница, висящий на шее нож Родни, коммуникационный имплантант на мочке уха и дорожная аптечка, которую мне навязала мама: «Думаю, после всего, что уже прожито, нет смысла умирать от гангрены в случайно оцарапанном пальце.» Люди с катера сердечно попрощались со мной, но я забыла им ответить — моя душа стремилась домой.

Здесь было лето и ночи были теплыми и короткими. И поэтому я шла почти без остановок и уже в середине следующего дня дошла до нашей деревни. В наш дом я зашла с опаской: а вдруг, пока нас не было, его уже кто-то занял? Но нет, в нем никто не жил. Казалось, мы ушли оттуда только вчера. Разве что матрасы отсырели. Я выставила их на солнышко сушиться и пошла проведать, что там без меня выросло в саду. Пиджи без ухода измельчали, но все же мне попалось несколько достаточно крупных корней. Во двор забежал маленький мальчик и уставился на меня. Я узнала его это был сын Миджи. А вскоре пришла Хиуру и уселась рядом со мной на солнышке. Она улыбалась и я улыбалась ей в ответ и мы обе не знали как начать разговор.

«А твоя Мать не вернулась», — наконец сказала она.

«Она умерла», — ответила я.

«Грустно.»

Мы вновь надолго замолчали. Я продолжала выкапывать корни, а Хиуру наблюдала за этим. Затем спросила:

«Ты придешь на Певческий Круг?»

Я кивнула.

И она вновь улыбнулась. Да, она изменилась и сильно похорошела, но улыбка у нее осталась прежней — из нашего детства. «Хай-йя!» — удовлетворенно выдохнула она и растянулась на животе прямо на глине, оперев подбородок на сжатый кулак. — «Вот это славно!»

А я в полной эйфории продолжала выкапывать корни.

Этот и два последующих года я вместе с Хиуру и другими девушками ходила на Певческий Круг. Дидсу тоже часто приходила туда и еще к нам присоединилась новенькая — Хан. Она переехала в наш Круг Тетушек, чтобы родить своего первого ребенка. В Певческом Кругу девушки обменивались песнями и историями которые они слышали от своих матерей, а молодые женщины из других деревень рассказывали о своих обычаях и учили своим тонкостям ремесел. Вот так наши женщины учились создавать свою душу и души своих будущих детей.

Хан поселилась в доме недавно умершей старой Днеми. А ведь за все время, пока мы там жили всей семьей, в деревне никто не умер, кроме ребенка Сат. Кстати, моя мать весьма сожалела, что у нее практически нет информации о похоронных обрядах. Тогда Сат просто ушла из деревни с мертвым ребенком на руках и больше никогда не возвращалась. И никто больше и не упоминал о ней. Думаю, что это восстановило мою мать против местных в большей степени, чем все остальное вместе взятое. Она тогда была просто в ярости, что не может пойти к Сат и попытаться утешить ее и что никто тоже не станет этого делать. «Это не люди! — сказала она. — Они себя ведут как животные. И вот тебе ярчайшее доказательство того, что это не общество, а его жалкие обломки. Ужасающая, чудовищная бедность чувств!»

Узнай она о смерти и похоронах Днеми, она еще больше бы укрепилась в этом мнении. Старуха умирала долго и мучительно. Думаю, у нее было что-то с почками, потому что ее кожа приобрела болезненный желтушный оттенок. Но пока она была в состоянии ходить, никто не помогал ей, а когда заметили, что она уже два дня не выходит из дома, женщины стали присылать к ней детей с водой, пищей и дровами. Так продолжалось всю зиму, пока однажды утром малышка Раши не сказала своей Матери, что тетя Днеми «уставилась». Тогда несколько женщин пошли к дому старухи и зашли в него в первый и последний раз в жизни. Затем послали за всеми девушками из Певческого Круга для того чтобы мы научились тому, как поступать в таких случаях. И мы по очереди сидели у тела в доме и на крыльце в течение суток и пели старинные и детские песни, чтобы дать ее душе спокойно уйти. Затем старшие женщины обернули тело простыней, положили на носилки и понесли на пустоши. И там они оставили его внутри какого-то разрушенного дома. «Это земля мертвых, — сказала Садне. — И все мертвые должны уйти туда.»

А год спустя в том доме поселилась Хан. А когда у нее начались роды она позвала на помощь Дидсу и мы с Хиуру с крыльца следили за всем происходящим, чтобы и этому научиться. Это было удивительное зрелище, потрясшее меня до глубины души. «Я тоже так хочу!» — воскликнула Хиуру. Я же не сказала ни слова, но подумала о том, что я тоже хочу того же, но все же не сейчас. Потому что если у тебя появляется ребенок, ты уже больше никогда не останешься один.

А как я уже писала неоднократно, больше всего на свете я ценила свое одиночество.

Описать, что такое полное одиночество, просто невозможно. Писать это в любом случае то же, что говорить с кем-то, то есть в любом случае общаться. «ПК», как сказала бы Упорство. Одиночество исключает любую форму общения, оно подразумевает полное отсутствие других людей. Присутствие самого себя уже самодостаточно.

Одиночество женщины в Круге базируется на постоянном удерживании некоторой дистанции между нею и ее товарками. Да и оседлые мужчины общаются с женщинами, но не друг с другом; их Дома — это что-то вроде Круга для одного. А «охотницы» играют в обществе роль своеобразных связных между Домами и Кругами. Но некоторые мужчины и женщины предпочитают селиться вообще вне Кругов и их уединение можно считать абсолютным — они вне системы. В иных мирах подобных людей называют святыми. Подобная изоляция — это самый надежный способ оградить себя от магии, но в моем мире именно их и считают колдунами, насылающими по собственной воле или по воле другого колдуна свои злые чары на остальных.

Я знала, что я сильна в магии и искала способ справиться с самой собой. Вскоре уже я стала тосковать по полному уединению — одной мне будет легче и безопаснее. Но в то же самое время я с еще большей страстью желала поскорее постичь не наносящие вреда магические заклинания, которые используют мужчины и женщины когда приходит пора «охотиться».

И тогда я нашла для себя предлог почаще ходить на холмы: я решила что мне надоело копаться в саду и лучше я буду собирать дикие корни и растения. Но в тот год я уже не обходила мужские Дома широким кругом, как прежде; в тот год я сама подходила к ним и разглядывала мужчин, если они выходили на порог. А они в ответ разглядывали меня. В черных, как вороново крыло, волосах Хромого с Речной Заводи уже появились седые прядки, но стоило ему затянуть свою длинную протяжную песню, как я вдруг обнаружила, что сижу на земле, словно в моих ногах вовсе нет костей, и слушаю его. Он был очень красивым. А еще я встретила мужчину, которого помнила еще по Кругу; тогда его звали Третом, он был сыном Бехуи. Теперь он возмужал и получил право построить Дом в долине Красных Камней. А вокруг дома он развел изумительный цветник.

Однажды он подошел ко мне и сказал: «Ты сестра Родни.» Голос у него был низкий и очень красивый.

«Он умер», — ответила я.

Мужчина с Красных Камней кивнул: «Да, это его нож.»

В моем мире я еще ни разу не разговаривала с мужчиной и меня захлестнуло какое-то странное незнакомое чувство. Чтобы скрыть смущение, я снова стала собирать ягоды.

«Ты набрала зеленых», — сказал с улыбкой Мужчина с Красных Камней.

И от звуков его низкого, глубокого голоса кости в моих ногах опять куда-то исчезли.

«Похоже, тебя еще никто не трогал, — сказал он. — Я возьму тебя очень нежно. Я думаю о тебе уже с самого начала лета, когда ты впервые тут появилась. Смотри, вон там куст спелых ягод, а здесь одни зеленые. Пойдем туда.»

И я пошла к нему. К нему и к кусту спелых ягод.

Еще на корабле Аррем говорило мне, что во множестве языков сексуальные отношения между мужчиной и женщиной, так же как и связь между матерью и детьми и привязанность между близкими друзьями — все это обозначается одним-единственным словом и слово это: любовь. В моем языке нет слова подобной силы. Может быть мама и была права в том, что в моем мире все человеческие ценности Эпохи до Начала Времен обесценились и потомкам остается довольствоваться лишь жалкими обломками и крохами прежних великих чувств и знаний. В моем языке для любви есть много разных слов. И одному из них я научилась у Мужчины с Красных Камней, и мы пропели его друг другу.

Мы с ним построили маленький шалаш под речным утесом и, забыв о собственных садах, питались одними спелыми ягодами.

В мою аптечку мама исхитрилась запихнуть столько контрацептивов, что мне могло хватить их и на две жизни. Но она ничего не знала о наших местных травках, а я знала; и они мне отлично помогали.

А через год или чуть позже, когда настала Золотая Пора, я решила выйти «поохотиться» уже по-настоящему. Однако мне пришло в голову, что в тех местах, куда я могу забрести, эти травки могут и не расти. Пришлось пойти на крайнее средство: я воткнула в свой имплантат в мочке уха крошечную капсулу. Правда, через секунду уже пожалела об этом: ведь это тоже в чем-то сравни колдовству. Впрочем, позже я себя убедила, что никакое это не колдовство: конрацептив действует точно так же как травы, просто немного подольше, вот и все. И в душе пообещала маме, что больше никогда не буду такой суеверной. Контрацептив слегка пек мне ухо, я подхватила душехранительницу, повесила на шею нож Родни, а на плечо — мамину аптечку и поняла, что я готова к выходу в большой мир.

Перед уходом я решила попрощаться с Хиуру и с Мужчиной с Красных Камней. С подругой моей мы прощались долго — целую ночь просидели на речном берегу; пели, разговаривали, прощались. А Мужчина с Красных Камней все же спросил меня своим низким глубоким голосом: «Зачем тебе уходить?»

«Чтоб уйти подальше от твоей магии, колдун», — ответила я.

И, отчасти, это было правдой. Если бы я осталась, я всегда ходила бы только к нему. Он привязал меня к себе. А я хотела отдать свою душу и сердце всему раскинувшемуся передо мной в ожидании встречи огромному миру.

Рассказывать о том, как я «охотилась„, пожалуй сложнее всего. «ПК“! Обычно охотницы странствуют в одиночестве, лишь время от времени они делают привал возле Дома какого-нибудь мужчины с которым хотят заняться сексом или ненадолго поселяются в деревнях, чтобы научиться чему-нибудь новому в их Певческих Кругах. Но если охотница подходит близко к Территории юношей, то она должна помнить, что сильно рискует. Ее вообще подстерегает множество опасностей: она может случайно пораниться и получить заражение крови, может забрести на отравленные земли, где до сих пор очень сильный радиационный фон, может, наконец, просто встретить бездомного бродягу, презирающего местные моральные установки. Она отвечает сама за себя, а излишняя свобода всегда таит множество опасностей.

В мочке уха у меня был вживлен крошечный передатчик и я, как было условлено, каждый сороковой день посылала на корабль сигнал: «все в порядке». Если бы я захотела вернуться, мне нужно было бы послать другой сигнал. Кроме того, попади я в беду, я могла бы срочно вызвать себе на помощь наш катер, но хотя я дважды попадала в достаточно скверные ситуации, я и не подумала воспользоваться сигналом тревоги. Для меня эта связь была чем-то вреде полузабытого ритуала — я больше не принадлежала тому, верхнему миру и общалась с ним лишь потому, что обещала это маме.

Как я уже говорила, жизнь в Кругах и Домах довольно однообразна и действует на людей отупляюще. Мозг нуждается в постоянном притоке новой информации, а ничего нового не происходит. Поэтому юной душе требуются приключения, опасности, «охота» и различные перемены. Но даже и приключения и опасности со временем приедаются — слишком уж они однообразны: еще одна гора, еще одна река, еще один мужчина, еще один день… Кажется, что просто идешь по кругу. А тело начинает вспоминать о том, чему его учили давным-давно дома. Оно вспоминает о том, как его учили безмолвствовать. Безмолвствовать и осознавать. Осознавать. Осознавать пылинку на дороге, на которую ты наступила; и каждую клеточку кожи на наступившей на нее босой стопе; и запах и прикосновение к щеке легкого ветерка; и игру света на вечернем небе; и цвет травы на речном обрыве; и мысли о своем теле и о своей душе; трепет и переплетение бесконечно движущихся, бесконечно меняющихся, бесконечно новых цветов и звуков в ясной тьме глубины.

И однажды я решила, что пора возвращаться домой. Я «охотилась» целых четыре года.

В мой дом переехала Хиуру, ставшая слишком взрослой, чтобы жить в доме матери. Она так и не пошла «охотиться». Ей хватило визитов в долину Красных Камней. Теперь она была беременна. Я была рада, что она поселилась у меня. В деревне оставался еще только один пустующий дом — полуразвалюха рядом с двором Хедими. И я решила построить новый дом. Я вырыла круглую яму глубиной себе по грудь и это заняло у меня большую часть лета. Затем я нарезала прутьев, ошкурила их и выровняла, сплела стены и щедро обмазала их снаружи и изнутри глиной. Я работала и вспоминала о том, как когда-то я впервые залепила дыру в стене и мама еще сказала: «Очень хорошо! Молодец!» Крышу я решила настелить позже, чтобы глина успела хорошо просохнуть на солнце и застыть, как камень. Затем, прежде чем пошли дожди, я покрыла свой новый дом тройным слоем тростника — довольно мне мокнуть в зимние ливни!

Наш Круг Тетушек на самом деле кругом не являлся, дома в нем стояли цепочками, словно несколько низок бус в одном растянувшемся на три километра ожерелье. А мой дом находился у самого его края, так далеко от остальных, что я видела дымок костра одной Хиуру. И построила я его на хорошей сухой почве. Этот дом и до сих пор отлично стоит.

Теперь и у меня был свой Дом. Часть моего времени уходила на возню в саду, готовку, шитье и прочие будние, скучные заботы человека, ведущего примитивный образ жизни, а остальное время я тратила на пение и размышление над песнями которые я слышала во время своих странствий. А еще я думала обо всем том, чему научилась на корабле. И довольно скоро я поняла, почему женщины хотят иметь детей. Им нужно, чтобы кто-то слушал их песни и истории специально созданные для того, чтобы их слушали и вслушивались в них. «Вслушивайся!» говорила я детям. Дети в Кругу Тетушек приходили и уходили, как резвящиеся в реке рыбки; по двое, по пятеро, маленькие и большие. И когда они приходили, я пела для них и рассказывала им истории. А когда уходили, я вновь погружалась в тишину. Иногда я ходила и на Певческий Круг, чтобы обучить девушек тому, чему сама научилась во время странствий. Вот и все, чем я занималась. Ну и конечно, работала, осознавая все, что делала.

Одиночество спасает душу. Нет даже искуса прибегнуть к злой магии. А от скуки и отупения спасает умение осознавать. Когда живешь, осознавая все, что делаешь, то никогда не устаешь и тебе никогда не бывает скучно. Даже дело, которое тебе не нравится и раздражает, при правильном осознании его тебе никогда не наскучит. А если ты занимаешься чем-то приятным, радость поселяется в тебе надолго. Я убеждена, что осознание — самая трудная работа для души.

Я помогала Хиуру при родах и она родила девочку. Потом я часто приходила с ней поиграть. А еще пару лет спустя я извлекла свой имплантант. Сначала в оставшуюся крошечную дырочку я вдела суровую нитку, а когда все поджило, подвесила старинное украшение, которое я нашла в руинах во время странствий. Я вспомнила, что когда-то на корабле видела нечто подобное у одного из мужчин. Я прицепила серьгу перед тем, как отправиться на холмы за ягодами, но я не пошла в долину Красных Камней. Живший там мужчина вел себя так, словно он имеет на меня какие-то права. Я все еще любила его, но мне не нравился исходящий от него запах магии, его воображаемой власти надо мной. На сей раз я пошла на север.

Где-то одновременно со мной в нашем поселении появились два новых мужчины; они поселились в Северном Доме вдвоем. Юноши на Территории довольно часто разбиваются по парочкам и потом, возмужав, поселяются вместе. Это помогает им выжить. Некоторых из них действительно связывает секс, некоторых — вопрос выживания, поэтому уходя с Территории, некоторые пары расстаются. И прошлым летом один из них ушел с другим мужчиной. Того, что остался, нельзя было назвать красивым, но я заметила его. В его коренастом сильном теле было нечто, вселяющее уверенность. Я уже несколько раз заглядывала к нему, но он был слишком робок. В тот день Серебряной Поры, когда туман плотно укутал реку, он увидел висящее у меня в ухе украшение и глаза его потеплели.

«Правда, красиво?» — спросила я.

Он кивнул.

«Я надела его, чтобы ты хоть раз взглянул на меня.»

Но он до того засмущался, что я уже в открытую добавила: «Если тебе нравится секс только с мужчинами, так и скажи.» Честно говоря, я сильно побаивалась, что так и есть.

«Нет, нет, — наконец заикаясь выдавил он из себя, — Нет.» А затем вдруг бросился бежать по тропинке, но у поворота остановился и оглянулся. Я медленно пошла за ним, так и не понимая чего же он хочет на самом деле: чтобы я шла за ним или хочет, чтобы я оставила его в покое.

Он все же ждал меня. А рядом, под корнями красного дерева, была вырыта небольшая землянка. Ветви, спускавшиеся до самой земли полностью прикрывали ее, можно было пройти рядом на расстоянии вытянутой руки и ничего не заметить. А внутри она была вся выстелена пышной свежей травой все еще пахнущей летним солнцем. Вход был таким низким, что войти можно было только пригнувшись. Я вошла и села на охапку пахнущей летом травы. Он все еще стоял снаружи. «Заходи», — позвала я и он зашел.

«Я сделал ее для тебя», — признался он.

«Ну а теперь сделай мне еще и ребенка», — сказала я.

И мы это сделали. Может быть в тот же самый день, а может и в какой другой.

А теперь я скажу вам почему я все же после стольких лет вызвала корабль, даже не зная, есть он еще на орбите или улетел и попросила прислать за мной на пустоши катер.

Рождение дочери было воплощением всех моих надежд и стремлений и завершением моей души. Но когда в прошлом году родился сын, это уже не имело к душе никакого отношения. Он вырастет и уйдет, чтобы сражаться и терпеть нужду, чтобы жить и умереть, как мужчина. А моя дочка — Еднеке, Листочек (я назвала ее в честь мамы), сама выберет улететь ей или остаться. Но что бы она ни выбрала, я все равно останусь одна. И я очень надеюсь, что так оно и будет. Но я разрываюсь между двумя мирами: я личность этого мира, но я еще и женщина из народа моей матери. И я обязана передать свое знание детям ее народа. Вот поэтому я и вызвала катер. На корабле мне дали прочитать отчет моей матери, а затем я надиктовала в их машины свой отчет для тех, кто хочет узнать один из путей создания собственной души. К ним, к детям, я обращаюсь: Вслушивайся! Берегись магии! Осознавай!