"Реквием по Сальери" - читать интересную книгу автора (Штерн Борис)

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ. СМЕРТЬ САЛЬЕРИ


1

Печка в Центральном Доме Композиторов —

все действующие лица должны от нее танцевать.

На стене висит портрет Петра Ильича Чайковского.

Под портретом — ружье Чайковского, двустволка.

В центре сцены — Мягкое Потертое Кресло

и шикарный черный рояль типа «Стейнвей Д»

На рояле дымит медный тульский самовар.


Вначале, по старшинству, на сцене появляется Сальери и, кряхтя, усаживается в Потертое Кресло. Сальери старше Моцарта лет на сорок — когда он у гроба Сталина в почетном карауле стоял, Моцарт еще под стол пешком не ходил.

Итак, живет в Москве (можно и в Питере или в Новосибирске, но жить в Москве все-таки ближе к делу) такой весь из себя Сальери Антонин Иванович, композитор (можно и художник или писатель, но пусть уж по традиции Сальери будет композитором), русский (итальянского происхождения), 1912 года рождения, заслуженный, Гертруда и проч. Усаживается в Потертое Кресло и начинает пить утренний чай из тульского самовара.

Как вдруг выскакивает на сцену его любимый ученик — Моцарт Валерьян Амадеевич, а попросту «Валера», — молодой, глупый, гениальный, тоже русский (но неизвестно какого происхождения, хотя в фамилии присутствует подозрительный корень «моца»…) и начинает выделывать всякие антраша и кренделя в три с половиной оборота и ни в грош не ставить Сальери дескать, «старый веник, плохо метет, загородил молодым дорогу, ни пройти, ни проехать».

И все это происходит не в каком-то там занюханном 197… определяющем, решающем или завершающем году какой-то очередной пятилетки качества из количества, а на самом что ни на есть историческом переломе предположим, в году 1991-м.

Возникает вопрос: что должен делать Сальери в этой пиковой ситуации?

Самое простое и умное — сидеть, пить чай.

Но самое простое не всегда получается, а на самое умное чаю не хватит. На «старого веника» можно бы и не обижаться — сойдет, как признание заслуг; но Валера Моцарт в кулуарах совсем уже распоясался: и композитор из Сальери хренниковый, и музЫчка у него соцреалистическая, с мелодией, и Гимн Удыгейской автономной области не Сальери написал, а Ференц Лист, а Антонин Иваныч свою подпись поставил и получил Ленинскую премию; и дачу себе Сальери за казенный счет отгрохал, и служебную машину почем зря на базар гоняет — в общем, все как положено, полный джентльменский набор обвинений.

Нельзя же так.

Что посоветовать Антонину Иванычу, которому Моцарт всю оставшуюся жизнь отравил?

«Ответить тем же! — подумает иной нетерпеливый балетоман. — Отравить Моцарта! Пригласить этого Валеру-Швалеру в ресторан Центрального Дома Композиторов — мол, посидим, выпьем, поговорим, — подсыпать ему яду в стакан с водкой, и с концами.»

Ничего себе!


2

Все тот же Дом Композиторов.

Справа — гардероб, слева — ресторан,

посередине — женский и мужской туалеты.


План отравления Моцарта не проходит — и вот по каким причинам: во-первых, что ни говорите, а так порядочные люди не поступают.

Прав поэт: гений и уголовщина в наше время несовместимы. Представьте на минуту такую сцену: Юрий Бондарев в ЦД Литераторов подсыпал яду в стакан своему тезке Юрию Нагибину…

Нонсенс!

Или наоборот: Василий Аксенов в том же доме взял да отравил грибочками Валентина Распутина…

Нет, это невозможно! Нет, нет и нет!.. Дичь какая-то! Эти люди не то что пить вместе не станут, но и газетку читать рядом не сядут.

«Не верю!» — как сказали бы хором Станиславский и Немирович-Данченко.

В самом крайнем случае могут сжечь чучело врага, но отравить не отравят, внутренний гений не позволит, а гений внутри Сальери конечно присутствует — хоть и потрепанный, злой и скособоченный, но тоже не лыком шит. Ведь учениками Сальери, кроме Моцарта, являются такие гении музыкального искусства, как Людвиг ван Бетховен, Ференц Лист и Франц Шуберт. Чем же гений учителя хуже гениев ученических? Сальери этим вурдала… вундеркиндам носы утирал, на «Стейнвейе Д» учил играть, концерты в фининспекц… в филармонии пробивал — предположим, что ученики обогнали учителя в области музыкального совершенства, но не до такой же степени, чтобы травить всех подряд?

Это во-первых.

Во-вторых: криминалистика сегодня поставлена на такую научную основу, что мимо криминалистов мышь не пробежит и мышьяк не проскочит. Представьте такую сцену: ресторан ЦД Композиторов, затравленный Сальери подсыпает яду в стакан Моцарту, извиняется за свой старческий мочевой пузырь, отправляется в туалет, а потом хватает в гардеробе пальто, и с концами; а Моцарт ждет, ждет, не выдерживает, хлопает стакан водки и… брык на пол!

Естественно, весь кордебалет в панике мечется по сцене и заламывает руки: «Что это с Валерой случилось?!.. Из-за одного стакана водки — с копыт! Не бывало такого!»

Естественно, администрация ЦДК вызывает «скорую помощь», труп Моцарта увозят на вскрытие, обнаруживают в крови мышьяк (а лучше цианистый калий) и глубокомысленно произносят: «Ага!»


3

И пошло-поехало: милиция, уголовный розыск, судмедэкспертиза, допросы свидетелей. Следователь УГРО — демонического вида человек, в черной тройке, с красными глазами — сразу решает танцевать от печки и задает немой вопрос (это они умеют) шеф-повару ЦДК: «Не знаете ли, любезный, кто подсыпал цианистого калия Моцарту в голубцы?»

Шеф-повар — тоже брык на пол и лежит на авансцене без сознания.

Тогда довольный следователь танцует от печки к роялю, сверкая в луче театрального прожектора красными глазами. Он поглаживает крутой бок тульского самовара и в пол-оборота спрашивает у метрдотеля: «А почему у вас ружье на печке висит? Предъявите разрешение на хранение огнестрельного оружия.»

«Так оно же музейное! — пугается метрдотель. — Оно не заряженное и, вообще, никогда не стреляло! Прикладом этой двустволки повар Петра Ильича Чайковского бил свиные отбивные барину на обед!»

«А подать сюда повара Петра Ильича!» — требует этот черный человек с красными глазами, подбирая пальцем на рояле Чайковского «Собачий вальс».

«Так он же умер от горя в прошлом веке, не пережив смерти барина!» — объясняет метрдотель языком танца.

«Вот так раз!.. Ладно, Бог с ним, с поваром, а вот не помните ли, кто последним сидел за столиком с Моцартом до того как?..»

Метрдотель сразу в кусты:

«Не помню, спросите официанта.»

Появляется белый официант, с бутылкой коньяка, с фужером, с салатиком для черного следователя, и жестами показывает: «Сальери!»

«Ага!.. А где тот граненый стакан, из которого Моцарт водку пил?»

Официант исполняет танец граненого стакана: «Помыли, разбили и выбросили!»

«Ладно, обойдемся без стакана», — решает следователь, выпивает из фужера коньяк, закусывает салатиком и обращается к старенькому гардеробщику, показывая пальцем на Доску Почета Композиторов, где первой висит фотография Сальери: «Этого человека знаете? Что он делал такого-то числа приблизительно около четырех?»

«Театр начинается с вешалки, — приплясывает издалека гардеробщик. Кто же не знает Антонина Ивановича Сальери?.. Такого-то числа приблизительно около четырех этот маразматик как всегда вышел из женского туалета с расстегнутой ширинкой, дрожащими руками схватил чужое пальто и убежал — даже рубля на чай не оставил, скотина!.. Стоп! Да неужто Антонин Иваныч… это…» — хватается за голову гардеробщик.

«Что „это“? Говорите!»

«Быть того не может! А Валера, бедняга, не успел свой „Реквием“ написать! Бывало придет сюда в гардероб, выпьет шкалик и жалуется: Михалыч, говорит, — это я Михалыч, — хочу вот „Реквием“ написать… Да неужто Антонин Иваныч отравил Валерку Моцарта?!»

«Отравил, отравил, — успокаивает Михалыча следователь. — Но об этом пока никому ни слова!»


4

Так что травить Моцарта нет никакого резона — во-первых, собственный гений не позволит, во-вторых, все сразу раскроется.

Что же все же делать Антонину Иванычу? На дуель Моцарта не вызовешь какие уж там дуели, прости Господи.

В морду, что ли, Моцарту дать?..

В принципе, можно и в морду… Но ведь морда — понятие растяжимое и относительное. Сальери, хотя и представительный мужчина, но больной и старый, а Моцарт — наоборот, молодой и здоровый, под два метра ростом, кулачищи — во! Когда Моцарт выпимши садится за «Стейнвей-Д» и начинает кулаками по клавишам молотить — гром небесный!

Ну, можно конечно влепить пощечину, можно. Ну, оближется Моцарт и ничем не ответит, постесняется учителю отвечать — значит, пощечина не выход, а всего лишь небольшая психологическая разрядка.

Здесь требуется нечто этакое…

Что же посоветовать старику?

Опытный балетоман уже заметил, что Моцарт моложе Сальери лет на сорок — по сцене передвигается легко, прыгает высоко и далеко, балерин вертит и ставит во все позиции, как хочет. Все, вроде бы у него хорошо и даже отлично, но чувствуется в Моцарте некоторая… задумчивость, что ли?.. Некоторый автоматизм в танце — вертит балерину и так и эдак, а думает о чем-то своем. Это конечно не дефект, когда человек думает, но специалист понимает — это вроде как заниматься в постели любовью с Прекрасной Дамой, а думать черт-те о чем, будто на работу пришел.

«Вкалывает Моцарт… — с грустью замечает опытный балетоман. Работает… А гений и работа — несовместимы. Сколько же это Моцарту лет получается, если при Сталине он еще под стол пешком не ходил?.. Да не такой он уже и молодой, Валера — Пушкина пережил. Ему уже 39 лет, за ним во-он сколько молодых в очередюге стоит!»

А Сальери, надо учесть, мужик умный и дошлый, хотя и композитор. Он все видит. Он прекрасно понимает, что его светлые застойные времена безвозвратно прошли, и пора, пора сходить с этой балетной сцены, пока не растоптали статисты. Антонин Иванович прикидывает: с деньгами у него хотя и не худо, но надвигающаяся Галопирующая Инфляция все сожрет, с этой Примой-балериной шутки плохи, она любого балетмейстера раскрутит и поставит в непристойную позицию, никакие накопления не спасут; зато дача, квартира, автомобиль и прочая твердая недвижимость у Сальери имеется, а уж музыки на слова советских поэтов он столько насочинял, что хватит и детям, и внукам, а правнукам останется.

И это хорошо.

«Жизнь прожита и прожита не зря, — размышляет Антонин Иванович. Всякое бывало… Даже больно бывало, но не мучительно. Утром по гудку не вставал, на фронте бывал только с концертами, от Архипелага Семен Буденный уберег, от звонка до звонка не вкалывал, а пахал и сеял разумное, доброе, вечное исключительно на ниве музыкального искусства. И слава Богу! Пора, пора уходить. Мне 80 лет. Здоровье ни к Черту, но еще держусь. Ох, как хочется еще поработать в свое удовольствие — написать, например, давно задуманную симфонию ми-бемоль мажор… Или концерт для фортепиано и скрипки с оркестром…»

И вот хитрый Сальери решает уйти без боя. Добровольно освободить Моцарту Потертое Кресло Главного Композитора Всея Страны. Подает заявление по форме: «ПРОШУ УВОЛИТЬ ПО СОБСТВЕННОМУ ЖЕЛАНИЮ В СВЯЗИ… и т. д.»

Моцарт приятно удивлен и не чувствует подвоха. Прощальный банкет, все как положено. Моцарт от всей души произносит заздравную речь в честь нашего дорогого юбиляра и пьет за его здоровье полный фужер хорошего неотравленного коньяка. Антонину Ивановичу вручаются памятные адреса и дорогостоящие подарки. Исполняются популярные песни Сальери на слова советских поэтов: «Катись колбаской», «Машинистка бронепоезда», «Кабул нам только снится» и другие. Начинаются половецкие пляски. К ночи все вдрабадан. На следующий день — похмелье. А утром третьего дня Антонин Иванович попивает чай из тульского самовара, не спеша собирает вещички, целуется с Моцартом, которому уже невтерпеж усесться в Кресло, отдает ему ключи от пустого сейфа, крестится на портрет Чайковского и уходит, оставляя Моцарту отравленную приманку.

Пост сдал — пост принял; Король умер — да здравствует Король!

Ты этого хотел, Валера?


5

И Валерьян Амадеевич, представьте, на эту отравленную приманку клюет!

Да еще пританцовывает и потирает руки — здесь, за печкой, у него будет малое предприятие с ограниченной ответственностью «МИНОТАВР», в гардеробе разместится кооператив «КАБЫСДОХ», в подвале совместно-австрийский концерн с неограниченными правами «ВЕНЕЦИАНСКИЙ КУПЕЦ»; на чердаке, если вышвырнуть старую виолончель, — японская шоу-фирма «КАРМАН-СЮИТА», а на крыше под облаками совсем уже эфемерный международный «ФОНД ПОМОЩИ ПЬЮЩИМ И НЕЗАКУСЫВАЮЩИМ МУЗЫКАНТАМ»; но не это главное — главное разместится на втором этаже: музыкально-акционерное общество «РЕКВИЕМ» для обслуживания похорон крупных и выдающихся деятелей, — а то и здесь у нас полный беспорядок, собственных теневых экономистов похоронить толком не умеем, как сказал бы старенький гардеробщик Михалыч.

И все это конечно в рамках Закона и портрета Чайковского; иначе Боже упаси! — за кого вы Моцарта принимаете?

В общем, Антонин Иваныч со своими соцнакоплениями и неподвижностью просто-напросто младенец перед Валерьяном Амадеевичем! А с госпожой Галопирующей Инфляцией у Моцарта будет разговор особый — ее бурное появление и бешеные скачки на балетной сцене Моцарта не пугают. Захочет Валера — и уедет в Веймар по приглашению самого Иогана Баха, пересидит, переждет, сыграет у него на органе прелюдию из какой-нибудь фуги 1-го тома «Хорошо темперированного клавира»; захочет — пригласит в Москву белоэмигранта Рахманинова, попьет с ним водки из тульского самовара, а потом махнут с рок-концертами по российским городам и весям, никакая Инфляция не угонится.

Кто бы не клюнул на месте Моцарта?

Еще бы! Хоть Валера у нас и постмодернист, и соцартист, и митек, и витек, и в сторожах, и в котельных, и в диссидентах кантовался, — но вот освободилось Потертое Кресло у рояля Чайковского, и он, Моцарт, наконец-то оказался при Деле. А главное Дело для Моцарта — какое?.. Конечно же, Музыка — Святая Музыка! Пусть ты хоть демократ, либерал или, допустим, патриот, пусть даже бывший коммуняка или, еще хуже, человек любой национальности, но здесь, в этом Кресле, ты должен пахать и сеять на ниве Музыкальной Культуры — культурку надо поднимать, ядрена вошь, а то здесь у нас полная целина, в балет приходят с семечками и с мороженым, сволочи! как сказал бы старенький Михалыч.

И Моцарт начинает пахать и сеять, Моцарт наступает на горло собственным кантатам и ораториям, сонатам и симфониям, операм «Дон Жуану» и «Волшебной флейте»; Моцарт готовит презентацию похоронно-акционерного общества «Реквием» и лишь иногда вздыхает и жалуется друзьям — Людвигу Бетховену, Францу Шуберту и Ференцу Листу, когда те боязливо заглядывают на самовар в ЦДКомпозиторов:

«Ну нету, нету у меня времени для „Свадьбы Фигаро“! — жалуется Валера, наливая старым друзьям из самовара и бренча пальцем по одинокой клавише. — Все дела, дела, дела… Не знаете ли, ребята, где достать приличный труп для образцово-показательных похорон?.. Думайте, думайте для вас же стараюсь — больных и пьющих! Поверите ли, братцы — начинаю раздваиваться! Фигаро — тут, Фигаро — там! Застрелиться, что ли?..»

И недвусмысленно поглядывает на двустволку Петра Ильича Чайковского.

«Что говоришь, Валера?.. — переспрашивает Людвиг Бетховен, приставляя ладонь к уху. — Извини, не расслышал… Повтори последнее слово.»

Бетховен почти совсем оглох (кто сказал, что гений и уголовщина несовместимы — уже в перестроечные времена Бетховену в пересыльной тюряге уголовники барабанную перепонку перебили), но зато он в той же пересылке написал свою знаменитую 6-ю симфонию и сейчас взялся за 7-ю. А Шуберт с Листом — первый в подвале, второй на чердаке — все пишут, пишут, пишут и пишут нотные закорючки на разлинованной бумаге, и нотной бумаги им не хватает! Слышите, спонсоры: ШУБЕРТУ И ЛИСТУ НЕ ХВАТАЕТ НОТНОЙ БУМАГИ!

А нотная бумага (для тех, кто забыл или никогда не видел) выглядит так:

__________________________________

__________________________________

__§_______________________________

__________________________________

__________________________________

Шуберт уже написал 600 (шестьсот, ШЕСТЬСОТ!) романсов на стихи Гете и Шиллера, и сейчас взялся за «Прекрасную мельничиху»; а Лист — тот вообще создает новое направление в пианизме: придает фортепиано оркестровое звучание, превращая его (фортепиано) из салонно-камерного инструмента в инструмент для массовой аудитории, применяя при этом принцип МОНОТЕМАТИЗМА — слышите, спонсоры?.. где вы еще такое слово услышите, — как сказал бы старенький гардеробщик: МО-НО-ТЕ-МА-ТИЗ-МА!

Так что зря Валера ребят спаивает, их даже на чистом спирте «Рояль» не проведешь — проспятся, выйдут из запоя и опять начнут писать Музыку с Большой Буквы и жалеть Моцарта (почему бы и не пожалеть?): «Ну нету, нету у Валеры времени для „Свадьбы Фигаро“! Для нас же старается! Раньше мы водку где пили? По чердакам да котельным, а сейчас? В Доме Композиторов из тульского самовара Чайковского!»

Но и Моцарт жалуется и вздыхает с некоторой долей лицемерия — Дела-то у него идут неплохо; и на двустволку посматривает, отлично зная, что она не стреляет. Ну нету, нету у него времени для «Дон Жуана», занят он презентацией похоронного общества, для вас же старается, раздваивается, наступил на горло собственным Донжуану и Фигаро, жалуется, не понимает, что он — Моцарт, а не хрен с бугра!


МОЦАРТ!


Что он — гений, что МОЦАРТ должен быть выше всего этого, а получается все наоборот — ВСЕ ЭТО выше его, Моцарта. Не понимает Моцарт, что он собственными руками убивает в себе Моцарта — уже убил! Что все это Сальери нарочно подстроил, чтобы отомстить ему: на, бери, садись в это хренниковое Кресло — это же не кресло, а электрический стул, друг-Моцарт. Здесь ты сам себя и убьешь, Валера. Сам на собственном горле замкнешь провода и не напишешь ни первой, ни второй, ни какой симфоний, а сгинешь, как сука, на этом потертом месте, и не будет Моцарта, будто и не было. Найдутся добрые люди и спросят: «А кто он такой — Моцарт? Бетховена знаем, Шуберта, Листа знаем, а Моцарта — нет.»

А Людвиг ван Бетховен приставит ладонь к уху и переспросит: «Что вы спросили?.. Не расслышал, извините.»

«Моцарт, спрашиваем, кто такой? — обозлятся добрые люди. — За что деньги плочены? Что этот пресловутый Моцарт такого сделал?»

А Франц Шуберт пожмет плечами: «Не помним… Не знаем… Нету такого… И никогда не было.»

И тогда Ференц Лист вздохнет и поправит: «Был Моцарт, да весь вышел.»

Вот до чего додумался хитрый Сальери — убить Моцарта медленной и мучительной смертью его же собственными руками, безо всякого цианистого калия.

И вот однажды Антонин Иванович, наблюдая из своего прекрасного далека за раздвоением и смертью Моцарта, которую сам же подстроил, очень развеселился и решил отметить это событие, помянуть Моцарта добрым словом, все же Моцарты умирают не каждый день. Купил бутылку относительно дешевого китайского спирта, включил телевизор и сел за старенький клавесин своей юности, что на его даче в Перестройкино. Смотрит себе футбол «Спартак» «Тмутаракань», наливает рюмашку, наигрывает «Чижика-пыжика» и душевно отдыхает — что старику еще надо?

Выпил рюмку, выпил две…

Чувствует: закружилось в голове, а в животе что-то не тово… Спирт какой-то плохой попался… То ли древесный, то ли метиловый (что-то китайцы не в себе в этом деле, авторучки не в пример лучше делают). Короче, выпил Сальери на всякий случай третью рюмку, не досмотрел первый тайм и… как говаривал его великий тезка, Антон Павлович Чехов: «Лег на диван и… помер»


Занавес медленно-медленно опускается


Антракт


Зрители бегут в пустой буфет,

где, кроме китайского спирта, ничего не наливают.